"Монсеньор Кихот" - читать интересную книгу автора (Грин Грэм)

ГЛАВА Х О том, как монсеньор Кихот бросил вызов правосудию

По пути в Леон они остановились в поле, на берегу речки, неподалеку от селения Мансилья-де-лас-Мулас, так как мэр заявил, что ужасно хочет пить. Они обнаружили маленький мостик, который давал достаточно тени, чтобы можно было поставить машину, но жажда, от которой страдал Санчо, на самом деле была уловкой, чтобы нарушить молчание отца Кихота, начинавшее действовать ему на нервы. Глоток вина мог развязать отцу Кихоту язык, и Санчо опустил на веревке бутылку ламанчского вина в речку, возбудив тем самым немалый интерес коров на другом берегу. Вернувшись, он обнаружил, что отец Кихот стоит с мрачным видом, уставясь на свои пурпурные носки. Не в силах дольше терпеть это необъяснимое молчание, Санчо произнес:

– Если вы дали обет молчания, то ради всего святого идите в монастырь. В Бургосе есть монастырь картезианцев, а в Осере – траппистов. Решайте, монсеньор, куда поедем.

– Извините меня, Санчо, – сказал отец Кихот. – Это все мысли не дают мне покоя…

– О, я полагаю, ваши мысли такие возвышенные и набожные, что простому марксисту их не понять.

– Нет, нет.

– Припомните, отец, каким хорошим губернатором был мой предок. Дон Кихот при всем своем рыцарском достоинстве и храбрости никогда не смог бы так хорошо править. Какой невероятный кавардак – именно кавардак – он бы устроил на этом острове. А мой предок взялся управлять им совсем как Троцкий, который взялся командовать армией. У Троцкого не было никакого опыта, и однако же он побил белых генералов. О, да, мы – материалисты, крестьяне и марксисты. Но не надо нас за это презирать.

– А разве я когда-нибудь презирал вас, Санчо?

– Ну, наконец-то, хвала вашему богу, вы снова заговорили. Давайте откупорим бутылочку.

Вино, когда Санчо вытащил бутылку из речки, оказалось еще недостаточно холодным, но ему не терпелось завершить исцеление. Они выпили по два стакана теперь уже в дружелюбном молчании.

– Не осталось ли у нас сыра, отче?

– По-моему, немного осталось – сейчас пойду посмотрю.

Отец Кихот отсутствовал долго. Возможно, никак не мог найти сыр. Не вытерпев, мэр поднялся и увидел отца Кихота, выходившего из-под моста с вполне объяснимой тревогой на лице, ибо следом за ним шел жандарм. По непонятной для мэра причине отец Кихот что-то быстро говорил своему спутнику по-латыни, и у жандарма тоже был встревоженный вид. А отец Кихот говорил:

– Esto mihi in Deum protectorem et in locum refugii [у бога ищу защиты, а в этих местах – прибежища (лат.)].

– Епископ, похоже, иностранец, – обращаясь к мэру, заметил жандарм.

– Он не епископ. Он монсеньор.

– Это ваша машина стоит под мостом?

– Машина монсеньера.

– Я сказал ему, что надо бы ее запереть. Ведь он даже ключ оставил в стартере. А это небезопасно. В здешних краях.

– Но здесь так мирно. Даже вон коровы…

– Вам не попадался человек с дыркой от пули на правой брючине и с наклеенными усами? Хотя он, наверное, их уже выкинул.

– Нет, нет. Ничего даже и близко похожего не видели.

– Scio cui credidi [знает, который верит (лат.)], – изрек отец Кихот.

– Итальянец? – спросил жандарм. – Папа римский – великий папа.

– Безусловно великий.

– Тот человек – без шляпы и без пиджака. В полосатой рубашке.

– Нет, никого такого мы тут не видели.

– Дырку в брюках ему проделали в Саморе. Пуля чудом прошла мимо. Он из наших завсегдатаев. А вы тут давно?

– Да с четверть часа.

– Откуда едете?

– Из Вальядолида.

– Никого не обгоняли по дороге?

– Нет.

– Не мог он за это время так далеко уйти.

– А что он натворил?

– Ограбил банк в Бенавенте. Пристрелил кассира. Бежал на «хонде». Ее нашли – я имею в виду «хонду» – в пяти километрах отсюда. Потому и небезопасно оставлять машину незапертой, да еще с ключом в стартере.

– Laqueus contritus est, – изрек отец Кихот, – et nos liberati sumus [в тенетах вынужден быть, а мы от них освободились (лат.)].

– Что это монсеньор говорит?

Мэр сказал:

– Я тоже в языках не разбираюсь.

– Вы едете в Леон?

– Да.

– Глядите в оба и не подвозите никого незнакомого. – Вежливо и несколько настороженно жандарм отдал честь монсеньеру и отбыл.

– Почему вы говорили с ним по-латыни? – спросил мэр.

– Мне казалось это правильным.

– Но почему?..

– Мне хотелось по возможности избежать лжи, – ответил отец Кихот. – Даже лжи во благо, а не во зло, пользуясь терминологией отца Йоне.

– А почему вы должны были ему лгать?

– Да совсем неожиданно возникла такая возможность – я бы даже сказал, искушение.

Мэр вздохнул. Вино несомненно нарушило молчание отца Кихота, и сейчас Санчо чуть ли не жалел об этом. Он спросил:

– Вы нашли сыр?

– И даже изрядный кусок, но я отдал ему.

– Жандарму? Да зачем же это?..

– Нет, нет, тому человеку, которого он ищет.

– Вы хотите сказать, что видели этого человека?

– Ну да, потому я и боялся вопросов.

– Ради всего святого, где же он сейчас?

– В багажнике нашей машины. Вот теперь было бы крайне неосторожно с моей стороны, как сказал жандарм, оставлять ключ в стартере… Кто-нибудь мог бы уехать вместе с этим человеком. Ну, а так – опасность уже позади.

Мэр долго не мог произнести ни слова. Наконец он спросил:

– А куда вы девали вино?

– Мы вместе поставили его на заднее сиденье.

– Слава богу, – произнес мэр, – что я сменил в Вальядолиде номер машины.

– Почему, Санчо?

– Те жандармы наверняка сообщили ваш номер в Авилу. И теперь он уже у них на компьютере.

– Но в моих бумагах…

– А я и бумаги для вас получил другие. На это, конечно, потребовалось время. Потому мы и пробыли так долго в Вальядолиде. Тамошний владелец гаража – мой давний друг, член нашей партии.

– Санчо, Санчо, сколько же лет тюрьмы мы за это заработали?

– И вполовину не столько, сколько вы получите за то, что скрываете от правосудия беглеца. И что это на вас напало?..

– Он попросил меня помочь. Сказал, что его несправедливо обвинили, спутали с кем-то другим.

– Это с дыркой-то от пули в штанах? Человека, ограбившего банк?

– Но ведь и ваш Сталин был таким же. Многое зависит от побудительных мотивов в конце-то концов. Если бы Сталин пришел ко мне исповедоваться и честно рассказал о причинах, побудивших его так поступать, я бы, возможно, велел ему десять дней молиться по четкам, хотя в Эль-Тобосо я до сих пор никого так строго не наказывал. Помните, что сказал мой предок галерным рабам, прежде чем их освободить: «На небе есть бог, и он неустанно карает зло и награждает добро, а людям порядочным не пристало быть палачами своих ближних…» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.22, пер. Н.Любимова]. Это добрая христианская доктрина, Санчо. Десять дней перебирать четки – достаточно суровое наказание. А мы не палачи и не занимаемся допросами. Добрый самарянин не расспрашивал беднягу – того, которого избили разбойники, – о его прошлом, а взял и помог ему. А ведь этот человек, возможно, был мытарем, и разбойники лишь отобрали у него то, что он у них взял.

– Пока вы тут разглагольствуете, монсеньер, наш раненый, наверно, помирает из-за недостатка воздуха.

Они поспешили к машине и обнаружили беглеца в весьма плачевном состоянии. Накладные усы, намокшие от пота, отклеились и свисали с края верхней губы. По счастью, он был маленький и без труда уместился на том небольшом пространстве, которое мог предоставить ему «Росинант».

Тем не менее когда его выпустили из багажника, он принялся возмущаться:

– Я думал, я тут сдохну. Куда это вы провалились?

– Мы старались для вас, как могли, – сказал отец Кихот почти теми же словами, какие употребил его предок. – Мы не собираемся вас судить, но ваша совесть должна была бы подсказать вам, что неблагодарность – позорный грех.

– Мы для тебя даже слишком много сделали, – сказал Санчо. – А теперь проваливай. Жандарм поехал в ту сторону. Я бы посоветовал тебе держаться полей, пока не дойдешь до города, а там – растворишься.

– Да как же я могу держаться полей в таким ботинках – они насквозь прогнили, и как я могу раствориться в городе, когда у меня дыра от револьверной пули в штанине?

– Ты же ограбил банк. Можешь купить себе новую пару ботинок.

– Кто сказал, что я ограбил банк? – И он вывернул пустые карманы. – Можете обыскать меня, – сказал он. – А еще называете себя христианами.

– Я не называю, – сказал мэр. – Я – марксист.

– И спина у меня разламывается. Я и шагу не могу сделать.

– У меня тут есть немного аспирина в машине, – сказал отец Кихот. Он отпер машину и принялся рыться в отделении для перчаток. Незнакомец за его спиной кашлянул раз, потом второй. – У меня есть и леденцы от кашля, – сказал отец Кихот. – Наверное, просквозило вас в багажнике. – Он обернулся с лекарствами в руке и, к своему великому изумлению, увидел, что незнакомец нацелил на него револьвер.

– Не надо такой штукой ни в кого целиться, – сказал он, – это опасно.

– Ботинки у вас какого размера? – спросил незнакомец.

– Право, не помню. По-моему, тридцать девятого.

– А у вас?

– Сорокового, – сказал Санчо.

– Давайте ваши, – скомандовал незнакомец, обращаясь к отцу Кихоту.

– Да они почти в таком же плачевном состоянии, как и ваши.

– Не спорьте. Я бы взял у вас и брюки, если б только они подошли. А теперь повернитесь оба ко мне спиной. Если хоть один из вас шевельнется, пристрелю обоих.

Отец Кихот сказал:

– Не понимаю, почему вы отправились грабить банк – если вы его действительно ограбили – в разваливающихся ботинках.

– По ошибке надел не ту пару. Вот почему. А теперь можете повернуться. Залезайте в машину – оба. Я сяду сзади, и если вы хоть где-нибудь почему-то остановитесь, буду стрелять.

– Куда же ты хочешь, чтоб мы тебя отвезли? – спросил Санчо.

– Высадите меня у собора в Леоне.

Отец Кихот не без труда задним ходом вывел машину с поля на дорогу.

– Очень вы плохой водитель, – сказал незнакомец.

– Да все дело в «Росинанте». Не любит он пятиться. Боюсь, вам там тесно со всем этим вином. Может, остановимся и перетащим ящик в багажник?

– Нет. Двигайте дальше.

– А что случилось с вашей «хондой»? Жандарм сказал, вы ее бросили.

– Бензин у меня кончился. Позабыл залить бак.

– Не ту пару ботинок надели. Не запаслись бензином. Право же, похоже, господь был против ваших планов.

– Вы что, не можете ехать быстрее?

– Нет. «Росинант» у меня очень старенький. Он может рассыпаться, если перейти за сорок. – Отец Кихот взглянул в зеркальце и увидел нацеленный ему в спину револьвер. – Хорошо бы вы успокоились и положили оружие, – сказал он. – «Росинант» порой ведет себя, как верблюд. Он может вдруг так тряхануть, что эта штука сама выстрелит. А вы едва ли обрадуетесь, если на вашей совести будет убийство еще одного человека.

– Что это вы мелете? Какого еще одного человека?

– Да я имею в виду того беднягу в банке, которого вы убили.

– Не убил я его. Промахнулся.

– Да, господь, видно, изрядно потрудился, чтобы избавить вас от тяжкого греха, – сказал отец Кихот.

– Да и вообще никакой это был не банк. Самообслуга.

– Жандарм сказал – банк.

– Да они скажут «банк» даже про общественную уборную. Так оно важнее выглядит.

Когда они въехали в город, отец Кихот заметил, что стоило им остановиться у светофора, и револьвер исчезал из виду. Он, пожалуй, мог бы выскочить из машины, но тогда жизнь Санчо оказалась бы в опасности, и если незнакомец прибег бы к насилию, отцу Кихоту пришлось бы разделить с ним вину. В любом случае он не желал быть орудием мирского суда. И он испытал огромное облегчение, когда, подъехав насколько мог ближе к собору, не увидел там ни одного жандарма или карабинера.

– Подождите, я посмотрю, безопасно ли вам выйти, – сказал отец Кихот.

– Если ты меня выдашь, – сказал незнакомец, – я пристрелю твоего дружка.

Отец Кихот открыл дверцу машины.

– Все в порядке, – сказал он. – Можете идти.

– Если ты соврал, – предупредил его незнакомец, – первая пуля – тебе.

– У вас отклеились усы, – сказал ему отец Кихот. – Они прилипли к вашему ботинку – то есть к моему.

Они проследили взглядом за незнакомцем, пока он не исчез из виду.

– По крайней мере, он не набросился на меня, как галерные рабы набросились на моего предка, – сказал отец Кихот.

– Побудьте в машине, а я схожу куплю вам ботинки. Вы сказали, у вас тридцать девятый размер?

– А вы не возражаете, если мы сначала зайдем в собор? Очень я устал – нелегко было держать в узде «Росинанта», чтобы он не взбрыкнул. Ведь если бы этот бедняга убил нас, ему бы действительно худо пришлось. Мне хочется посидеть немного в прохладе… и помолиться. Я вас не задержу.

– Мне казалось, вы только этим и занимались, пока мы ехали.

– О да, я молился… но молился за беднягу. А сейчас мне хотелось бы возблагодарить господа за наше спасение.

Камень обжег отца Кихота холодом сквозь пурпурные носки. Он пожалел, что в Саламанке не подыскал еще одни, шерстяные. Под высоченными сводами собора, в свете, лившемся сквозь сто двадцать окон, словно взор божий, он почувствовал себя карликом. У него возникло ощущение, точно он – малюсенькая мошка, помещенная под микроскоп. Он поспешно нырнул в боковой придел и опустился там на колени. Какую прочесть молитву – он не знал. Подумал: «Благодарю тебя», но слова показались ему пустым, как эхо, звуком – он не чувствовал благодарности за свое избавление; возможно, он в какой-то мере почувствовал бы благодарность, если бы в него попала пуля: это означало бы – конец. Его тело отвезли бы тогда в Эль-Тобосо, и он снова очутился бы дома, а не продолжал бы это нелепое паломничество – к какой цели? Или куда?

Пытаться молиться, когда ты не в силах выжать из себя ни слова, показалось ему лишней тратой времени, и он оставил свои попытки, постарался вообще ни о чем не думать, ни на что не обращать внимания, погрузиться в полнейшую тишину, и через какое-то время действительно почувствовал, что стоит на пороге Ничего, от которого его отделяет всего один шаг. Потом большому пальцу на ноге стало особенно холодно от каменных плит собора, и он подумал: «У меня продырявился носок». Право же эти носки – и почему только он не настоял на шерстяных? – хоть он и приобрел их в роскошном магазине, которому покровительствует «Опус деи», не стоят того, что он заплатил.

Отец Кихот перекрестился и вернулся к Санчо.

– Хорошо вы помолились? – спросил его мэр.

– Я совсем не молился.

Они оставили «Росинанта» на стоянке и наугад побрели по улицам. Около самого Бурго-Нуево они обнаружили обувной магазин. Раскаленные плиты тротуара жгли ноги отцу Кихоту – дырка на левом носке, из которой торчал большой палец, значительно увеличилась. Это был совсем маленький магазинчик, и хозяин с удивлением уставился на ноги отца Кихота.

– Мне нужны черные ботинки тридцать девятого размера, – сказал отец Кихот.

– Сейчас, сейчас, присядьте, пожалуйста. – Хозяин достал пару ботинок и опустился перед отцом Кихотом на колени.

А отец Кихот подумал: «Я точно статуя святого Петра в Риме. Он, что, сейчас поцелует мой большой палец?» Он рассмеялся.

– Что тут смешного? – спросил мэр.

– О, ничего, ничего. Просто подумалось.

– Кожа у этих туфель очень мягкая и тонкая, ваше преосвященство.

– Я не епископ, – сказал отец Кихот, – только монсеньор, да простит меня бог.

Владелец магазина надел ему ботинок на ногу с целым носком.

– Если монсеньор соблаговолит сделать несколько шагов…

– Я уже достаточно нашагался по Леону. Тротуары у вас такие жесткие.

– Еще бы они не показались вам жесткими, монсеньор, – без ботинок-то.

– Эти ваши ботинки очень удобные. Я их беру.

– Хотите, чтобы я их завернул, или вы в них пойдете, монсеньор?

– Конечно, в них пойду. Вы что, думаете, _мне хочется_ ходить босиком?

– Я подумал, может… Ну, я подумал, может, вы наложили на себя епитимью…

– Нет, нет, боюсь, я далеко не такой святой человек.

Отец Кихот снова сел и подставил хозяину ногу с торчавшим из носка пальцем, и тот осторожно, даже с известной почтительностью, упаковал палец в носок, затем надел ботинок. Ему явно не приходилось до сих пор вступать в контакт с голым пальцем монсеньора.

– А другие ботинки? Монсеньеру не надо их завернуть?

– Какие другие ботинки?

– Те, которые монсеньор сбросил.

– Я их не бросал. Это они бросили меня, – сказал отец Кихот. – Я даже не знаю, где они. Наверное, сейчас уже далеко. В любом случае, ботинки были старые. Не такие хорошие, как эти.

Хозяин проводил отца Кихота и Санчо до порога. У дверей он попросил:

– Благословите, монсеньор!

Отец Кихот начертал в воздухе крест и что-то пробормотал. А на улице заметил:

– Слишком уж он был почтителен – не люблю я такое.

– Обстоятельства были не совсем обычные, так что, боюсь, он скорей всего запомнит нас.

По пути назад, к «Росинанту», им попалась почта. Отец Кихот вдруг остановился.

– Что-то я волнуюсь, – сказал он.

– Не без оснований. Если этого мерзавца, которого мы спасли, поймают и он заговорит…

– Я думал не о нем. Я думал о Тересе. У меня в голове словно набат гудит, возвещая беду. Мы ведь так давно уже отсутствуем.

– Четыре дня.

– Не может быть. Мне кажется, по крайней мере месяц. Пожалуйста, разрешите, я позвоню.

– Валяйте, но только быстро. Чем скорее мы уедем из Леона, тем лучше.

К телефону подошла Тереса. Не успел отец Кихот и слово сказать, как она в ярости рявкнула:

– Отца Эрреры нет, и я не знаю, когда он будет. – И повесила трубку.

– Что-то _в самом деле_ неладно, – сказал отец Кихот. Он снова набрал номер и на этот раз тотчас произнес: – Это отец Кихот, Тереса.

– Слава тебе, господи, – откликнулась Тереса. – Где это вы?

– В Леоне.

– А где это?

Мэр сказал:

– Не надо было ей говорить.

– Что вы там делаете, отче?

– Звоню тебе.

– Отче, с епископом ужас что творится.

– Он что, заболел, бедняга?

– Он очень гневается.

– А что случилось, Тереса?

– Да он уже два раза звонил отцу Эррере. И оба раза они разговаривали по полчаса – даже не подумали, как дорого это будет стоить.

– Но о чем же, Тереса?

– Да о вас, конечно. Они говорили, что вы рехнулись. Говорили, что вас надо засадить в сумасшедший дом, чтобы спасти честь Церкви.

– Но почему? Почему?

– Жандармы из-за вас всю Авилу прочесали.

– А меня не было в Авиле.

– Они это знают. Они говорили, что вы – в Вальядолиде. И сказали, что вы поменялись платьем с красным мэром, чтобы удрать.

– Это неправда.

– Они думают, вы, наверно, снюхались с этими сумасшедшими басками.

– Тебе-то откуда все это известно, Тереса?

– Вы, что же, думаете, я дам им пользоваться вашим телефоном и не оставлю дверь в кухню открытой?

– Дай-ка я поговорю с отцом Эррерой.

– Только ничего ему не выбалтывайте, – сказал Санчо. – Ничего.

– А отца Эрреры нету. Он еще вчера до света уехал к епископу. А епископ в такой вошел штопор, что не удивлюсь, коли он самому Святому Отцу позвонит насчет вас. Отец Эррера сказал мне, что Святой Отец страшно ошибся, когда назначил вас монсеньером. А я сказала ему – нечего богохульствовать. Святой Отец не может ошибиться.

– Да нет, Тереса, может – немножко. Надо мне, видно, сейчас же возвращаться домой.

– Нельзя вам, отче. Жандармы уж всенепременно тут же вас сцапают, и вы до конца своих дней просидите в сумасшедшем доме.

– Но я же нисколько не сумасшедший – во всяком случае, не больше, чем отец Эррера. Или епископ, если уж на то пошло.

– А они скажут, что вы – сумасшедший. Я сама слыхала, как отец Эррера сказал епископу: «Надо его держать подальше от греха. Ради блага Церкви». Так что не возвращайтесь, отче.

– Прощай, Тереса.

– Так вы не вернетесь?

– Мне надо это обдумать, Тереса. – А мэру отец Кихот сказал: – Жандармы говорили с епископом, а епископ – с отцом Эррерой. Они считают, что я сумасшедший.

– Ну, особой беды в этом нет. Вашего предка ведь тоже считали сумасшедшим. Возможно, отец Эррера поступит, как каноник, и начнет жечь ваши книги.

– Не дай бог. Мне надо домой, Санчо.

– Вот это как раз и докажет, что вы сумасшедший. Нам надо быстро убираться отсюда, но не в Эль-Тобосо. Не следовало вам говорить Тересе, что вы в Леоне.

– Ну, у нее рот на замке. Можете не волноваться. Ведь она даже мне не говорила, что эти ее бифштексы – из конины.

– Есть и немало другого, о чем следует поволноваться. Эти компьютеры нынче работают со скоростью света. Мы их немножко запутали, сменив номер на машине, но если гвардейцы заложили в машину ваш сан – жди беды. Придется вам снимать ваш слюнявчик и носки. Не думаю, чтобы много монсеньоров разъезжало в стареньком «сеате-шестьсот».

Они быстро пошли дальше, к тому месту, где оставили «Росинанта», и Санчо вдруг произнес:

– Пожалуй, надо нам бросить машину и сесть на автобус.

– Но мы же ничего плохого не сделали.

– Опасно не то, что мы сделали, а то, что мы сделали по их мнению. Если читать Маркса теперь уже не преступление, то скрывать вора, ограбившего банк, – все еще преступление.

– Но он же не грабил банка.

– Ну, пусть ограбил магазин самообслуживания – все равно это преступление прятать его в багажнике своей машины.

– Я не брошу «Росинанта». – Они как раз подошли к машине, и отец Кихот по-отечески положил руку на ее крыло, где была зазубрина, оставшаяся от столкновения с машиной мясника в Эль-Тобосо. – Вы знаете пьесу Шекспира «Генрих Восьмой»?

– Нет, я предпочитаю Лопе де Вегу.

– Так вот, я бы не хотел, чтоб «Росинант» когда-нибудь упрекнул меня, как кардинал Уолси упрекнул своего монарха:

Вы видите эту вмятину на капоте «Росинанта», Санчо? Ей больше семи лет, и получил ее «Росинант» по моей вине. Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa [моя вина, моя вина, больше всего – моя вина (лат.)].

Они самым коротким путем выехали из Леона, но дорога пошла в гору, и «Росинант» стал выказывать признаки усталости. Перед ними вставали горы, окружающие Леон, – серые, скалистые, островерхие. Мэр сказал:

– Вы говорили, вам хочется тишины. Настало время выбирать между тишиной Бургоса и тишиной Осеры.

– С Бургосом связаны малоприятные воспоминания.

– Браво, монсеньор, а я-то подумал, что память о том, где находилась штаб-квартира генералиссимуса, как раз и может вас привлечь.

– Я предпочитаю мирную тишину тишине, наступающей после успеха, – эта тишина похожа на вечную тишину смерти. И притом, не очень хорошей смерти. А вы, Санчо, – мысль о монастыре не отталкивает вас?

– А почему она должна меня отталкивать? Они могут защитить нас от худшего зла, как писал Маркс. К тому же монастырь имеет для нас то же преимущество, что и публичный дом. Если мы, конечно, не застрянем там. Никаких карточек постояльцев заполнять там не надо.

– В таком случае, поехали в Осеру, Санчо, к траппистам.

– По крайней мере у нас там будет хорошее галисийское вино. А то наше ламанчское скоро кончится.

Они устроили пикник только с вином, ибо сыр исчез вместе с грабителем, а колбасу они прикончили раньше. Они находились на высоте почти тысячи метров, под ними расстилалась голая равнина, и в воздухе веял свежий ветерок. Они быстро распили бутылку вина, и Санчо открыл другую.

– А это разумно? – спросил отец Кихот.

– Абсолютно разумных поступков не бывает, – сказал Санчо. – Все зависит от ситуации. Степень разумности меняется и в каждом отдельном случае. В нашей ситуации, когда нет еды, я считаю разумным выпить еще полбутылки. А вы наверняка сочтете это безумием. В таком случае в определенный момент мне придется решать, как разумнее поступить с вашей половиной бутылки.

– Этот момент едва ли наступит, – сказал отец Кихот. – Разум подсказывает мне, что я должен помешать вам выпить больше положенного. – И он налил себе стакан вина. – Вот только я не понимаю, – добавил он, – почему отсутствие еды может повлиять на разумность нашего выбора.

– А все ясно, – сказал Санчо. – В вине есть сахар, а сахар – чрезвычайно ценная пища.

– В таком случае, если у нас будет достаточно вина, мы не умрем с голода.

– Совершенно верно, но в любом логическом доводе – даже в доводах вашего апостола Фомы – можно найти просчет. Если мы заменим еду вином, то не сможем сдвинуться с места, и тогда со временем у нас кончится и вино.

– Почему же мы не сможем сдвинуться с места?

– Да потому, что ни один из нас не способен будет вести машину.

– В общем-то верно. Логические рассуждения часто ведут к абсурду. В Ламанче есть любимая в народе святая, которую изнасиловал мавр у нее на кухне; он при этом был безоружен, а у нее в руке был кухонный нож.

– Ну, так она, наверное, хотела, чтоб ее изнасиловали.

– Нет, нет, она рассуждала вполне логично. Спасти душу мавра было куда важнее, чем девственность. Ведь если бы она убила его в ту минуту, то лишила бы всякой возможности на спасение. Нелепая и, однако же, если подумать, – прекрасная история.

– А вы от вина что-то разговорились, монсеньор. Я вот думаю, справитесь ли вы в монастыре с обетом молчания.

– Нам не обязательно молчать, Санчо, да и монахам разрешено разговаривать с гостями.

– До чего же быстро у нас опустела вторая бутылка! Вы помните – кажется, это было так давно! – каким образом вы пытались объяснить мне, что такое троица?

– Да. Я тогда совершил эту ужасную ошибку. Я позволил себе сравнить Святого Духа с полбутылкой.

– Больше мы такой ошибки не допустим, – сказал Санчо, открывая третью бутылку.

Отец Кихот не стал возражать, хотя вино уже начало действовать на него как раздражитель. Он готов был обидеться на любую малость.

– Я рад, – сказал мэр, – что в противоположность вашему предку вы любите вино. Дон Кихот ведь частенько останавливался на постоялых дворах – по крайней мере четыре из его приключений произошли на постоялом дворе, – но мы ни разу не слыхали, чтобы он выпил хотя бы стаканчик вина. Он, как и мы, не раз закусывал сыром на открытом воздухе, но ни разу не запивал его добрым ламанчским вином. Мне бы он в компаньоны по путешествию не подошел. Слава тебе, господи, несмотря на все свои священные книги, вы можете крепко выпить, когда захотите.

– Но почему вы в связи со мной все время вспоминаете про моего предка?

– Так ведь только для сравнения…

– Вы вспоминаете его при любой возможности, заявляете, что мои священные книги – это все равно как его рыцарские, сравниваете наши пустяковые приключения с тем, что было с ним. Ведь мы-то имели дело с жандармами, а не с ветряными мельницами. Я – отец Кихот, а не Дон Кихот. Уверяю вас, я существую. То, что случается со мной, это случается со мной, а не с ним. Я следую своим путем – своим собственным, – а не его. Я поступаю так, как хочу. Я же не привязан к моему предку, умершему четыреста лет назад.

– Извините, отче. Я думал, что вы гордитесь вашим предком. Я вовсе не хотел вас обидеть.

– О, я знаю, что у вас в мыслях. Вы думаете, что мой бог – это такая же иллюзия, как ветряные мельницы. Но говорю вам: он существует. Я не только верю в него. Я прикасаюсь к нему.

– И какой же он – мягкий или твердый?

Не на шутку рассердившись, отец Кихот приподнялся с травы.

– Нет, нет, отче. Извините. Я вовсе не хотел вас поддразнить. Я уважаю ваши верования, как вы уважаете мои. Между ними есть только одна разница. Я знаю, что Маркс и Ленин существовали. А вы только верите.

– Но я же сказал вам: дело тут не в вере. Я прикасаюсь к нему.

– Мы славно проводим время, отче. Распиваем третью бутылку. Я поднимаю стакан за троицу. Вы же не откажетесь выпить со мной за нее.

Отец Кихот мрачно уставился в свой стакан.

– Нет, я не могу отказаться, но… – Он выпил и сразу почувствовал, что гнев его рассеивается, уступая место великой печали. Он сказал: – Вы считаете, я немного опьянел, Санчо?

Санчо увидел в глазах у него слезы.

– Отче, наша дружба…

– Да, да, ничто не способно ее нарушить, Санчо. Хотелось бы мне только знать точные слова.

– Для чего?

– И иметь знания. Я ведь очень невежественный человек. Многое из того, что я должен был внушать моей пастве в Эль-Тобосо, мне непонятно. Я никогда над этим не задумывался. Троица! Закон природы! Смертный грех! Я повторял им слова из учебников. Я ни разу не спросил себя – а сам я в это верю? Шел домой и читал моих святых. Они писали о любви. Это мне понятно. Остальное казалось не столь уж важным.

– Не понимаю, что вас тревожит, отче.

– Вы тревожите меня, Санчо. Эти четыре дня, проведенных в вашем обществе, тревожат меня. Я вспоминаю, как я рассмеялся, когда надул тот шарик. А фильм… Почему я не был шокирован? Почему не встал и не вышел? Мне кажется, что я жил в Эль-Тобосо сто лет назад. Я перестал быть самим собой, Санчо. Голова идет кругом…

– Вы просто немного опьянели, отче. Только и всего.

– Это что, так всегда бывает?

– Болтливость… головокружение – да.

– А тоска?

– На некоторых нападает. Другие же становятся шумными и веселыми.

– Придется мне, видно, держаться тоника. Я что-то не чувствую себя в силах сесть за руль.

– Машину могу вести я.

– «Росинант» не любит чужую руку. А мне хотелось бы поспать немного, прежде чем мы снова двинемся в путь. Если я сказал вам, Санчо, что-то обидное, извините, пожалуйста. Это вино говорило моими устами, не я.

– Ничего плохого вы не сказали. Полежите немного, отче, а я посторожу вас. Мне вино прочистило мозги.

Отец Кихот нашел среди камней полоску мягкой травы и прилег, но сон не сразу пришел к нему. Он сказал:

– По мнению отца Герберта Йоне, пьянство – более тяжкий грех, чем обжорство. Я этого не понимаю. Вот мы немного выпили, и это же объединило нас, Санчо. Вино способствует дружбе. Обжорство же – порок, которому предаются в одиночестве. Своеобразная форма онанизма. Однако у отца Йоне, помнится, сказано, что это простительный порок. «Даже если дело доходит до рвоты». Это его собственные слова.

– Я бы не считал отца Йоне авторитетом в вопросах морали, как не считаю Троцкого авторитетом в коммунистическом движении.

– А что, люди действительно совершают ужасные поступки, когда напьются?

– Наверно, иногда и совершают, если теряют над собой контроль. Но это не всегда плохо. Иногда очень даже хорошо потерять над собой контроль. В любви, например.

– Как те люди в фильме?

– Ну да, пожалуй.

– Наверно, если бы они побольше выпили, они бы стали надувать шарики.

Из-за камней раздался странный звук. Мэр не сразу понял, что это смех. Отец Кихот произнес:

– Вы мой теолог-моралист, Санчо. – И через минуту вместо смеха послышалось легкое похрапыванье.

День у них был утомительный, да еще они хорошо выпили, так что через какое-то время мэр тоже заснул. И приснился ему сон – из тех, что видишь перед пробуждением, когда даже мельчайшие детали остаются в памяти. Отец Кихот потерялся, и мэр отправился на его розыски. Он прихватил с собой пурпурные носки, беспокоясь за отца Кихота, отправившегося в горы босиком по очень каменистой тропинке. Недаром мэр то и дело натыкался на следы крови. Несколько раз он хотел окликнуть отца Кихота, но ни звука не вылетало из его горла. Внезапно он вышел на площадку, мощенную мраморными плитами, и прямо перед ним стояла церковь Эль-Тобосо, из которой доносились какие-то странные звуки. Он вошел в церковь с пурпурными носками в руке и увидел, что отец Кихот сидит на верху алтаря, словно священное изваяние, – прихожане смеются, а отец Кихот плачет. Мэр проснулся с ощущением непоправимой беды. Тем временем стемнело. Он был один.

Как и во сне, он отправился на розыски отца Кихота и с чувством облегчения вскоре обнаружил его. Отец Кихот немного спустился по склону – наверное, чтоб быть поближе к «Росинанту», а возможно потому, что земля там была мягче. Он снял носки и, обмотав ими ботинки, сделал себе подобие подушки, на которой и спал глубоким сном.

У мэра не хватило духу разбудить его. Ехать в Осеру, куда вела проселочная дорога, было уже поздно, а возвращаться в Леон мэр считал небезопасным. Он снова отыскал облюбованное им ранее место, откуда не видно было отца Кихота, и вскоре заснул беспробудным сном.

Проснувшись, он обнаружил, что солнце стоит высоко и на него уже не падает тени. Пора в путь, подумал он, и надо постараться выпить кофе в ближайшем селении. Кофе ему был просто необходим. После водки он никогда не чувствовал себя плохо, а вот излишек вина вызывал раздражение, и он становился похож на зануду-реформатора, какие встречаются в партии. Мэр пошел будить отца Кихота, но священника там не оказалось, хотя носки и ботинки, служившие ему подушкой, продолжали лежать на прежнем месте. Мэр несколько раз окликнул отца Кихота, но безуспешно, – звук собственного голоса лишь пробудил в нем воспоминание о виденном сне. Он присел и стал ждать, решив, что отец Кихот, по всей вероятности, пошел в укромное местечко облегчиться после выпитого вина. Но едва ли могло на это понадобиться целых десять минут – ни один мочевой пузырь не в состоянии удержать столько жидкости. Наверное, они ходят друг за другом, и отец Кихот, облегчившись, отправился к тому месту, где спал его друг. Мэр вернулся туда с пурпурными носками в руке, что снова вызвало в его памяти тот сон, и ему стало не по себе. Отца Кихота нигде не было видно.

Мэр подумал – может, он пошел проверить, в порядке ли «Росинант». Накануне, по совету мэра, отец Кихот свернул с дороги и поставил «Росинанта» за кучей песка, оставшегося после давно оконченных дорожных работ, – так, чтоб жандармы, если они поедут мимо, не могли его заметить.

Отца Кихота около машины не оказалось, но у «Росинанта» появился компаньон – рядом стоял «рено», и молодая пара в джинсах, сидя среди камней, убирала в рюкзаки чашки, блюдца и тарелочки после – судя по остаткам – весьма основательного завтрака. Мэру сразу захотелось есть. Молодые люди были вполне дружелюбно настроены, они встретили его улыбкой, и, поколебавшись, он спросил:

– Вы не могли бы пожертвовать мне булочку?

Они, как ему показалось, посмотрели на него с опаской. Тут он понял, что небрит и стоит перед ними, сжимая в руке пурпурные носки. Судя по виду, это были иностранцы. Молодой человек сказал с американским акцентом:

– Боюсь, я не силен в испанском. Parlezvous Francais? [Вы говорите по-французски? (франц.)]

– Un petit peu, – сказал мэр, – tres petit peu [немного, совсем немного (искаж. франц.)].

– Comme moi [как и я (франц.)], – сказал молодой человек, и наступила неловкая пауза.

– J'ai faim [я голоден (франц.)], – сказал мэр. Он так скверно говорит по-французски, – точно попрошайка-нищий, подумалось ему. – J'ai pense si vous avez fini votre… [я подумал, если вы окончили ваш… ваш (франц.)] – Он тщетно пытался найти нужное слово. -…votre desayuno [завтрак (исп.)].

– Desayuno?

Просто удивительно, подумал мэр, сколько иностранных туристов приезжают колесить по Испании, даже не зная самых необходимых слов.

– Рональд, – сказала девушка на своем непонятном языке, – я пойду отыщу словарь в машине.

Когда она встала, мэр заметил, что у нее длинные красивые ноги, и провел рукою по щеке – эх, жаль, от молодости уже ничего не осталось. Он сказал:

– Il faut me pardonner, senorita… Je n'ai pas… [Извините меня, сеньорита… Я не… (франц.)] – Но тут понял, что не знает, как по-французски «побриться».

Мужчины стояли друг против друга молча, пока девушка не вернулась. Но и потом поддерживать разговор было трудно. Мэр очень медленно, делая паузы после каждого слова, чтобы девушка могла отыскать его в своем карманном словарике, произнес:

– Если вы… окончили… ваш завтрак…

– Desayuno – значит «завтрак», – сообщила девушка своему спутнику с таким восторженным видом, точно сделала открытие.

– …можно мне взять bollo?

– Тут сказано: «bollo» – хлебец стоимостью в пенни, – перевела девушка, – но наши булочки стоили куда дороже.

– Словари вечно отстают от жизни, – сказал ее спутник. – Не могут же они учитывать инфляцию.

– Я очень голоден, – сказал им мэр, тщательно выговаривая главное слово.

Девушка быстро перелистала странички словаря.

– Ambriento – он ведь так сказал? Я не могу найти это слово.

– Попробуй посмотреть на h. По-моему, по-испански h не произносится.

– А-а, вот оно. «Жаждущий». Но чего же он жаждет?

– А там нет другого значения?

– Да, конечно, какая я глупая. «Голодный». Должно быть, это и есть. Он голоден и просит хлеба.

– У нас осталось две булочки. Отдай ему обе. И вот что… дай бедняге и это тоже, – и он протянул ей бумажку в сто песет.

Мэр взял булочку, но от денег отказался. Для ясности он указал сначала на «Росинанта», потом на себя.

– Боже мой, – воскликнула девушка, – это же его машина, а мы тут предлагаем ему сто песет. – Она сложила руки ладонями вместе и приподняла их в восточном приветствии.

Мэр улыбнулся. Он понял, что она извиняется.

Молодой человек мрачно произнес:

– А мне откуда было знать?

Мэр принялся за одну из булочек. Девушка полистала словарик.

– Mantequilla? [Масло? (исп.)] – спросила она.

– Манте – что? – весьма недовольным тоном пробурчал ее спутник.

– Я спрашиваю, не хочет ли он масла.

– Я съел все масло. Его не стоило больше держать.

Мэр помотал головой и доел булочку. Вторую он положил в карман.

– Para mi amigo [для моего друга (исп.)], – пояснил он.

– Эй! А я это поняла, – восторженно воскликнула девушка. – Это для его девушки. Разве ты не помнишь по-латыни: «amo» – я люблю, «amas» – ты любишь? Забыла, как дальше. Могу поклясться, они тоже развлекались в кустиках, как мы с тобой.

Мэр приложил рупором руки ко рту и снова крикнул, но ответа не последовало.

– Откуда ты знаешь, что это девчонка? – спросил молодой человек. Он явно настроился перечить. – По-испански это, наверное, то же, что по-французски. «Ami» ведь может означать друга любого пола, разница только в написании.

– О, господи, – сказала девушка, – ты думаешь, это тот труп, который уносили при нас?..

– Откуда мы знаем, что это был труп? А если труп, то почему этот человек спрятал для него булочку?

– А ты его спроси.

– Как же я его спрошу? Словарь-то у тебя.

Мэр снова крикнул. Ответом ему было лишь слабое эхо.

– Во всяком случае с виду это был явный труп, – сказала девушка.

– Может, они просто везли его в больницу.

– Вечно ты находишь всему неинтересные объяснения. В больнице ему ведь тоже не нужен хлеб.

– В слаборазвитых странах родственникам часто приходится носить больному еду.

– Испания – не слаборазвитая страна.

– Это ты так говоришь.

Они вроде стали ссориться, и мэр отошел от них к тому месту, где оставил отца Кихота спящим. Но таинственное исчезновение и воспоминание о приснившемся сне не давали мэру покоя, и он вернулся к «Росинанту».

Пока он ходил, молодые люди не без успеха проштудировали словарь.

– Camilla, – сказала девушка, но произнесла она это слово так странно, что мэр не сразу его понял.

– Ты уверена? – переспросил ее молодой человек. – Это скорее похоже на женское имя, чем на носилки. И вообще я не понимаю, почему ты искала именно это слово – «носилки». Ведь у них же не было носилок.

– Но неужели ты не понимаешь – так яснее! – настаивала девушка. – Разве в словаре найдешь такое слово, которым можно описать, что человека пронесли мимо нас за голову и за ноги?

– А что если просто посмотреть – «пронесли»?

– Словарь же дает глаголы только в неопределенном наклонении, но если хочешь, я посмотрю. Transportar, – сказала она, – Camilla.

Внезапно мэр понял, что она пыталась сказать, – но и только.

– Donde? [Куда? (исп.)] – спросил он, чувствуя, как его затопляет отчаяние. – Donde?

– По-моему, он спрашивает, куда, – сказал молодой человек и вдруг принялся на свой лад вдохновенно пояснять. Он подошел к своей машине, открыл дверцу, согнулся и стал словно бы заталкивать внутрь что-то тяжелое. Потом взмахнул руками в сторону Леона и произнес: – Унесенное ветром.

Мэр так и сел на первый подвернувшийся камень. Что же произошло? Неужели жандармы выследили их? Но жандармы наверняка дождались бы спутника отца Кихота, чтобы и его схватить! И почему они унесли отца Кихота на носилках? Они что, пристрелили его, а потом перепугались? Он сидел, свесив голову под бременем мыслей.

– Бедняжка, – прошептала девушка, – как он скорбит по своему покойному другу. По-моему, лучше нам потихоньку смотаться отсюда.

Они подхватили рюкзаки и на цыпочках направились к своей машине.

– А все-таки интересно, – промолвила девушка, усаживаясь на сиденье, – но ужасно, ужасно грустно, конечно. У меня такое чувство, точно я побывала в церкви.