"Монсеньор Кихот" - читать интересную книгу автора (Грин Грэм)

ГЛАВА IV О том, как монсеньор Кихот воссоединился со своим предком

Огромное серое здание Осерского монастыря стоит почти в полном одиночестве во впадине Галисийских холмов. Все селение Осера состоит из лавчонки и бара у самого входа в монастырские угодья. Резные каменные стены шестнадцатого века скрывают строения двенадцатого века: внушительная лестница метров двадцати в ширину, по которой мог бы подняться – плечом к плечу – целый взвод, ведет к длинным коридорам вокруг главного двора, где над аркадами расположены комнаты для гостей. Днем тут можно услышать лишь стук молотков полдюжины каменотесов, залечивавших раны, нанесенные зданию за семь веков. Время от времени промелькнет фигура в белых одеждах, спешащая, видимо, по какому-то серьезному делу, да из темных углов глянут на вас деревянные статуи пап и рыцарей, чей орден основал здесь монастырь. С наступлением темноты они словно оживают, как это обычно бывает с печальными воспоминаниями. У посетителя возникает впечатление, что он попал на заброшенный остров, где лишь недавно высадилась небольшая группа искателей приключений, которые и принялись обживать развалины отошедшей в прошлое цивилизации.

Двери церкви, ведущие на небольшую площадь перед монастырем, открываются лишь в часы, отведенные для посетителей, а также во время воскресной мессы, монахи же пользуются своей лестницей, что ведет из коридора, соединяющего комнаты для гостей, вниз, в высокий, как в соборе, неф. Только в часы, выделенные для посетителей, или когда приезжают гости, среди древних камней звучат человеческие голоса – словно причалило экскурсионное судно и высадило на берег несколько туристов.

Отец Леопольдо прекрасно понимал, что приготовил для гостя очень плохой обед. Он не питал иллюзий насчет своих кулинарных способностей, но его братья-трапписты привыкли и к худшему, да, собственно, жаловаться у них не было оснований – ведь каждому, в свою очередь, приходилось этим заниматься, и у кого получалось лучше, а у кого и хуже. Тем не менее большинство гостей привыкло, наверное, к лучшей кухне, и отец Леопольдо чувствовал себя глубоко несчастным, вспоминая о том, какой обед он подал в тот день, тем более что он действительно высоко ставил единственного находившегося у них в тот момент гостя – профессора испанистики из американского университета Нотр-Дам. Профессор Пилбим – судя по тарелкам – съел не более одной-двух ложек супа и почти не притронулся к рыбе. Мирской брат [член общества при монастыре; устав общества близок к орденскому, но позволяет братьям иметь семью], помогавший отцу Леопольдо на кухне, многозначительно поднял брови, когда от профессора принесли тарелки, и подмигнул отцу Леопольдо. Когда дан обет молчания, подмигивание вполне может заменить слово, а никто в этом монастыре не давал обета исключить все формы общения друг с другом – не разрешалось только пользоваться голосом.

Отец Леопольдо был рад, когда наконец мог уйти из кухни и отправиться в библиотеку. Он надеялся найти там профессора, чтобы извиниться перед ним за обед. С гостем разрешалось разговаривать, и отец Леопольдо был уверен: профессор Пилбим поймет, что он по рассеянности переложил соли. Думал он в тот момент – как это очень часто с ним бывало – о Декарте. Присутствие профессора Пилбима, который уже вторично приезжал в Осеру, лишило отца Леопольдо спокойствия духа и, вырвав из однообразия его жизни, ввергло в более смутный мир, мир возвышенных раздумий. Профессор Пилбим был, пожалуй, величайшим среди живых авторитетом по Игнатию Лойоле и его трудам, а любая интеллектуальная дискуссия, даже на такую столь мало привлекательную тему, как святой иезуит, была для отца Леопольдо подобна куску хлеба для голодного. Тут и таилась опасность. В монастыре нередко гостили молодые люди великой набожности, вообразившие, что они призваны вести жизнь траппистов, и они неизменно раздражали отца Леопольдо своим невежеством и чрезмерным уважением к обету молчания, который, по их мнению, был великой жертвой с его стороны. Их одолевала романтическая жажда принести в жертву и свою жизнь. Он же, придя сюда, обрел лишь весьма шаткий покой души.

Профессора в библиотеке не оказалось: отец Леопольдо сел и снова стал думать о Декарте. Это Декарт из скептика превратил его в служителя Церкви – точно так же, как он привел в лоно Церкви шведскую королеву. Декарт, безусловно, не пересолил бы супа и не пережарил бы рыбы. Декарт был человеком практического склада: это он изобрел очки, стремясь облегчить жизнь теряющим зрение, и кресло на колесиках, чтобы помочь калекам. В молодости отец Леопольдо и не помышлял стать священником. Он привязался к Декарту, не думая о том, куда это может его завести. Следуя Декарту, он в поисках абсолютной истины все ставил под сомнение и под конец, как и Декарт, принял то, что казалось ему ближе всего к истине. Тогда-то он и совершил великий прыжок – куда больший, чем Декарт, – прыжок в мир тишины Осеры. Он не страдал здесь – если не считать истории с супом и с рыбой, – тем не менее радовался возможности поговорить с умным человеком, пусть даже о святом Игнатии, а не о Декарте.

Поскольку профессор Пилбим все не появлялся, отец Леопольдо прошел по коридору вдоль комнат для гостей и спустился в большую церковь, которая в этот час, когда двери с улицы в нее закрыты, должна была быть пустой. В часы, когда в церковь не пускали туристов, там бывало мало народу – даже по воскресеньям, так что отец Леопольдо, входя в нее, как бы входил в родной дом, где нет посторонних. Он мог молиться там, как хотел, и он часто читал там молитвы по Декарту, а иногда даже молился Декарту. Церковь была плохо освещена, и когда отец Леопольдо вошел туда со стороны монастыря, он сначала не узнал мужчину, который стоял, разглядывая довольно нелепую фреску, изображавшую голого человека, застрявшего в терновнике. Когда же стоявший заговорил с американским акцентом, отец Леопольдо понял, что это профессор Пилбим.

– Я знаю, что вы не очень любите святого Игнатия, – сказал он, – но ведь он был хорошим солдатом, хороший же солдат не стал бы бросаться в терновник, а нашел бы способ причинить себе страдания более целесообразным путем.

Отец Леопольдо оставил мысль об уединенной молитве, к тому же редкая возможность побеседовать была куда важнее. Он сказал:

– Я не уверен, что святого Игнатия так уж занимала проблема целесообразности. Солдат ведь может быть и большим романтиком. Потому, мне кажется, он и стал национальным героем. Все испанцы – романтики, поэтому мы иногда и принимает ветряные мельницы за великанов.

– Ветряные мельницы?

– Вы же знаете, что один из наших великих современных философов сравнил святого Игнатия с Дон Кихотом. У них было много общего.

– Я с детства не перечитывал Сервантеса. Мне он представляется слишком уж большим выдумщиком. А времени заниматься вымыслами у меня нет. Я предпочитаю факты. Если бы мне удалось откопать хоть один дотоле неизвестный документ о святом Игнатии, я умер бы счастливым человеком.

– Факты и вымысел – между ними не всегда легко провести грань. Вы ведь католик…

– Боюсь, довольно номинальный, отче. Просто я не потрудился изменить этикетку, с которой появился на свет. Ну и, конечно, то, что я католик, помогает мне в моих изысканиях – это открывает передо мною двери. А вот вы, отец Леопольдо, изучаете Декарта. Как мне представляется, это едва ли открывает вам много дверей. Что привело вас сюда?

– Видимо, Декарт привел меня к тому, к чему пришел и сам – к вере. Факты или вымысел – в конечном счете провести между ними грань невозможно… приходится выбирать.

– Да, но чтобы стать траппистом?

– Я думаю, вы знаете, профессор, что, когда прыгаешь, гораздо безопаснее прыгать в глубокую воду.

– И вы не сожалеете?..

– Всегда найдется многое, о чем можно сожалеть, профессор. Сожаление – часть жизни. Нельзя избежать сожалений, даже находясь в монастыре двенадцатого века. Вот вы можете в своем университете их избежать?

– Нет, но я уже давно решил, что я не из тех, кто совершает прыжки.

Фраза эта прозвучала совсем не ко времени, ибо как раз в этот момент профессор так и подпрыгнул от звука взрыва, раздавшегося за стенами; через несколько секунд за ним последовали еще два, а затем треск.

– У кого-то лопнула шина! – воскликнул профессор Пилбим. – Боюсь, произошла авария.

– Это не шина, – сказал отец Леопольдо. – Это были выстрелы. – Он кинулся к лестнице, крикнув через плечо: – Двери в церковь заперты. Следуйте за мной. – Он побежал по коридору вдоль комнат для гостей со всею скоростью, какую позволяло ему длинное одеяние, и, с трудом переводя дух, выскочил на площадку наверху большой парадной лестницы. Профессор не отставал от него. – Пойдите разыщите отца Энрике. Скажите, чтобы он открыл двери в церковь. Если кто-то пострадал, нам не втащить его по этой лестнице.

Отец Франсиско, ведавший лавочкой у входа, выскочил из нее, бросив свои открытки, четки и бутылочки с ликером на произвол судьбы. Вид у него был испуганный, и, чтобы не нарушать обета молчания, он взмахнул рукою, указывая на дверь.

Маленький «сеат» стоял у церкви, врезавшись в нее. Двое жандармов, выскочившие из джипа, осторожно направлялись к машине с револьверами на прицеле. Какой-то человек с залитым кровью лицом пытался открыть дверцу «сеата». Он гневно бросил жандармам:

– Да подойдите же, помогите открыть эту дверцу, убийцы. Мы не вооружены.

Отец Леопольдо спросил:

– Вы ранены?

– Конечно, ранен. Но это ерунда. По-моему, они убили моего друга.

Жандармы спрятали револьверы. Один из них сказал:

– Мы же стреляли в шины.

Другой пояснил:

– Нам было приказано. Этих людей разыскивают за устройство бунта.

Отец Леопольдо заглянул внутрь сквозь разбитое ветровое стекло. Увидев пассажира, он воскликнул:

– Но это же священник! – И через мгновение: – Монсеньор!

– Да, – возмущенно подтвердил незнакомец, – монсеньор… и если бы монсеньер не остановился по нужде, мы бы уже находились в безопасности у вас в монастыре.

Жандармам наконец удалось открыть дверцу со стороны пассажира.

– Он живой, – сказал один из них.

– Нет – по вашей милости.

– Вы оба арестованы. Садитесь в джип, а мы сейчас вытащим вашего дружка.

Тут двери церкви распахнулись, и к ним вышел профессор Пилбим.

Отец Леопольдо сказал:

– Они оба ранены. Вы не можете в таком виде их забрать.

– Их разыскивают за устройство бунта и кражу денег.

– Какая ерунда! Этот человек в машине – монсеньор. А монсеньоры не крадут денег. Как зовут вашего друга? – спросил отец Леопольдо у незнакомца.

– Монсеньор Кихот.

– Кихот?! Такого не может быть, – заметил профессор Пилбим.

– Монсеньор Кихот из Эль-Тобосо. Отпрыск самого великого Дон Кихота.

– У Дон Кихота не было отпрысков. Откуда им взяться? Это же вымышленная фигура.

– Вот опять, профессор, факты и вымысел. Видите, как трудно их разграничить, – заметил отец Леопольдо.

Жандармам тем временем удалось вытащить отца Кихота из разбитой машины, и они положили его на землю. Он пытался что-то сказать. Незнакомец нагнулся к нему.

– Если он умрет, – сказал он жандармам, – ей-богу, уж я заставлю вас за это заплатить.

Один из жандармов смутился, а другой резко спросил:

– Ваша фамилия?

– Санкас, Энрике, но монсеньор, – и он так прокатил "р", точно выбивал дробь на барабане, – предпочитает звать меня Санчо.

– Профессия?

– Я бывший мэр Эль-Тобосо.

– Ваши документы.

– Можете их посмотреть, если найдете среди обломков.

– Сеньор Санкас, – обратился к нему отец Леопольдо, – вы не можете разобрать, что пытается сказать монсеньор?

– Он спрашивает, не пострадал ли «Росинант».

– «Росинант»? – воскликнул профессор Пилбим. – Но ведь так звали лошадь!

– А он имеет в виду машину. Я не смею сказать ему правду. Это может оказаться для него слишком тяжелым ударом.

– Профессор, не позвоните ли вы в Оренсе и не попросите ли прислать врача? Отец Франсиско знает номер.

Угрюмый жандарм сказал:

– Насчет доктора мы сами позаботимся. Мы их везем в Оренсе.

– В таком состоянии вы их не повезете. Я это запрещаю.

– Мы пришлем за ним «скорую помощь».

– Можете, если угодно, присылать вашу «скорую помощь», но ей придется долго ждать: эти двое останутся здесь, в монастыре, до тех пор, пока врач не разрешит им уехать. Я поговорю с епископом в Оренсе, и, уверен, он кое-что скажет вашему командиру. И не смейте наставлять на меня вашу пушку.

– Мы поедем и обо всем доложим, – заявил другой жандарм.

Тут вернулся профессор Пилбим с каким-то монахом. Они несли матрас. Профессор сказал:

– Отец Франсиско сейчас звонит. А это мы принесли вместо носилок.

Отца Кихота с трудом переложили на матрас, и они вчетвером внесли его в церковь и пошли с ним по нефу. Он что-то бормотал – возможно, молитвы, а возможно, и проклятья. Когда они свернули перед алтарем к лестнице, он попытался перекреститься, но так и не сумел завершить крестное знамение. Он снова лишился чувств. Лестница оказалась для носильщиков серьезным испытанием, и наверху они вынуждены были остановиться, чтобы передохнуть.

Профессор Пилбим сказал:

– Кихот – это не испанская фамилия. Сам Сервантес сказал, что подлинное имя его героя скорее всего было Кехана и что жил он не в Эль-Тобосо.

Мэр сказал:

– Так и монсеньор Кихот родился не там.

– А где же он родился?

Мэр процитировал:

– «В некоем селе Ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.1, пер. Н.Любимова].

– Но вся эта история нелепа. А Росинант…

Отец Леопольдо сказал:

– Давайте сначала осторожно положим его на кровать в третьей комнате для гостей, а потом будем обсуждать сложное различие между фактом и вымыслом.

Тут отец Кихот открыл глаза.

– Где я? – спросил он. – Мне казалось… мне казалось… я был в церкви.

– Вы и были там, монсеньор. В Осерской церкви. А сейчас мы несем вас в комнату для гостей, где вы сможете поспать на удобной кровати, пока не приедет доктор.

– Опять доктор! О, господи, господи, неужели у меня так плохо со здоровьем?..

– Немножко отдохнете – и снова станете прежним.

– Я подумал… в церкви… а потом была лестница… я подумал, если бы мне только отслужить мессу…

– Возможно… завтра… когда вы отдохнете.

– Слишком давно я не служил мессы. Болел… странствовал…

– Не волнуйтесь, монсеньор. Может быть, завтра.

Они благополучно донесли его до отведенной ему комнаты, а вскоре приехал доктор из Оренсе и сказал им, что, по его мнению, у отца Кихота нет ничего серьезного – Шок и небольшая рана на голове от разбившегося ветрового стекла. Конечно, в его возрасте… Завтра, сказал доктор, он обследует его более тщательно. Возможно, потребуется рентген. А пока больному необходим покой. Куда больших забот требовал мэр – больших во многих отношениях, ибо когда доктор покончил с ним (а ему было наложено более полудюжины швов), из Оренсе позвонил начальник жандармов. Жандармы позвонили в Ламанчу и навели справки об отце Кихоте – тамошний епископ сказал им, что это действительно монсеньор (произведенный в сан Святым Отцом по какому-то недоразумению), но он психически не вполне здоров и не отвечает за свои поступки. Что же до его спутника – тут дело обстоит иначе. Он действительно был мэром Эль-Тобосо, но на последних выборах потерпел поражение, к тому же он – отъявленный коммунист.

По счастью, у телефона оказался отец Леопольдо. Он сказал:

– Нас в Осере не интересуют политические взгляды. Он пробудет здесь до тех пор, пока не выздоровеет и не сможет двинуться в путь.

Доктор дал отцу Кихоту успокаивающее. Он заснул глубоким сном и проснулся только в час ночи. А проснувшись, никак не мог понять, где находится. Он позвал: «Тереса!» – но ответа не последовало. Откуда-то доносились голоса – мужские голоса, и ему пришла в голову мысль, что это отец Эррера и епископ беседуют о нем в гостиной. Он вылез из постели, но ноги не держали его; тогда он снова опустился на кровать и на этот раз уже более настойчиво позвал Тересу.

Вошел мэр и следом за ним – отец Леопольдо. Профессор Пилбим остался стоять в дверях.

– У вас что-нибудь болит, монсеньор? – осведомился отец Леопольдо.

– Пожалуйста, не зовите меня монсеньером, доктор Гальван. Я ведь не имею теперь права даже служить мессу. Епископ запретил. Он бы с удовольствием даже сжег мои книги.

– Какие книги?

– Мои любимые. Святого Франциска Сальского, святого Августина, сеньориту Мартен из Лизье. Боюсь, он не оставит мне даже апостола Иоанна. – Он поднес руку к забинтованной голове. – Я рад, что вернулся в Эль-Тобосо. Но, может быть, как раз в эту минуту на улице отец Эррера сжигает мои книги.

– Не волнуйтесь. Через день-другой… отче… вы снова почувствуете себя самим собою. А сейчас вам нужен покой.

– Это трудно – лежать в покое, доктор. Столько всего в моей голове просится наружу. Вы во всем белом… вы не собираетесь меня резать?

– Конечно, нет, – заверил его отец Леопольдо, – только дадим вам еще одну таблетку, чтобы вы спали.

– Как, Санчо, это вы? Рад вас видеть. Вы, значит, сумели добраться домой. А как «Росинант»?

– Очень устал. Отдыхает сейчас в гараже.

– Какие мы с ним оба старые. Я вот тоже устал.

Он без возражений проглотил таблетку и почти тотчас заснул.

– Я посижу в ним, – сказал Санчо.

– А я побуду с вами. Я не смогу заснуть после всех этих волнений, – сказал отец Леопольдо.

– А я ненадолго прилягу, – сказал профессор Пилбим. – Вы знаете мою комнату. Разбудите меня, если я вам понадоблюсь.

Часов около трех утра отец Кихот что-то произнес и вывел их обоих из неглубокого сна. Он сказал:

– Ваше преосвященство, агнец, возможно, и способен усмирить слона, но я очень вас прошу, помяните коз в ваших молитвах.

– Он видит сон или бредит? – поинтересовался отец Леопольдо.

Санчо сказал:

– Я что-то припоминаю…

– Вы не имеете права жечь мои книги, ваше преосвященство. Умоляю вас, пусть я погибну от меча, но не от булавочных уколов. – Последовала короткая пауза. Затем: – Пернуть, – сказал отец Кихот, – можно и мелодично.

– Боюсь, – прошептал отец Леопольдо, – что он в куда худшем состоянии, чем сказал нам доктор.

– Мамбрино, – послышалось из постели. – Мамбринов шлем. Дайте мне его.

– Что такое Мамбринов шлем?

Санчо сказал:

– Так назывался тазик цирюльника, который надел себе на голову Дон Кихот. Его предок, как он считает.

– Профессору, по-моему, это представляется абсурдом.

– Как и епископу, так что я склонен думать, что это правда.

– Каюсь и прошу, прощения за полбутылку. Я согрешил перед Святым Духом.

– Что он хочет этим сказать?

– Слишком долго объяснять сейчас.

– Человек многому научился от животных: от аиста перенял идею клизмы, от слонов – целомудрие, от лошади – верность.

– Будто читает святого Франциска Сальского, – прошептал отец Леопольдо.

– Нет. По-моему, это из Сервантеса, – поправил их профессор Пилбим, входя в комнату.

На какое-то время воцарилась тишина.

– Он снова заснул, – прошептал отец Леопольдо. – Может быть, когда проснется, он будет чувствовать себя поспокойнее.

– Молчание у него – не признак спокойствия, – сказал Санчо. – Иной раз оно означает смятение духа.

Однако голос, раздавшийся из постели, звучал громко и твердо.

– Я не предлагаю тебе быть губернатором, Санчо. Я предлагаю тебе царство.

– Скажите ему что-нибудь, – попросил отец Леопольдо.

– Царство? – переспросил Санчо.

– Пойдем со мной, и ты обретешь царство.

– Я никогда не расстанусь с вами, отче. Мы для этого слишком долго с вами странствуем.

– Вот такие подскоки, значит, и есть любовь.

Отец Кихот сел в постели и отбросил простыню.

– Вы осудили меня, ваше преосвященство, запретили служить мессу даже приватно. Это позор. А я ведь ничем перед вами не провинился. И я повторю вам в лицо те слова, которые сказал доктору Гальвану: «Пошел он к такой-то матери, этот епископ». – Отец Кихот опустил ноги на пол, пошатнулся, затем обрел равновесие. – Такие подскоки, – повторил он, – значит, и есть любовь.

Он подошел к двери и повозился с ручкой. Затем повернулся и посмотрел сквозь находившихся в комнате так, точно они все трое были стеклянные.

– Нет воздушных шариков, – заметил он с глубокой грустью, – нет воздушных шариков.

– Идите за ним, – сказал отец Леопольдо мэру.

– А не стоит его разбудить?

– Нет. Это может быть опасно. Пусть до конца проживет свой сон.

Отец Кихот медленно и осторожно вышел в коридор и направился к большой лестнице, но, возможно, воспоминание о том, как его несли из церкви, заставило его остановиться. Он повернулся к одной из деревянных раскрашенных фигур – папе или рыцарю? – и совершенно здраво спросил:

– Это путь в вашу церковь?

Казалось, он получил ответ, так как повернулся и, молча пройдя мимо Санчо, на сей раз направился прямиком к внутренней лестнице. И все трое осторожно, чтобы его не потревожить, пошли за ним.

– А что если он свалится с лестницы? – прошептал мэр.

– Разбудить его еще опаснее.

Отец Кихот привел их в большую темную церковь, освещенную лишь месяцем, глядевшим в восточное окно. Он твердым шагом прошел к алтарю и стал читать старинную латинскую мессу, но в каком-то странно усеченном виде. Начал он с возгласа:

– «Et introibo ad altare Dei, qui laetificat juventutem meam» ["Подхожу к алтарю божию, который был мне радостью в моей юности" (лат.)].

– Сознает ли он, что делает? – шепотом спросил профессор Пилбим.

– Это одному богу известно, – ответил отец Леопольдо.

А отец Кихот продолжал быстро читать мессу – опустил послания апостолов, опустил Евангелие, словно стремился быстрее добраться до освящения Даров. «Потому что боится, как бы епископ не прервал его? – подумал про себя мэр. – Или жандармы? Он даже длинный перечень святых от Петра до Дамиана – и тот опустил».

– Когда он обнаружит, что нет ни дискоса, ни чаши, то наверняка проснется, – заметил отец Леопольдо.

Мэр сделал несколько шагов к алтарю. Он боялся, что в момент пробуждения отец Кихот может упасть, и ему хотелось быть рядом, чтобы подхватить его.

– «Кто накануне того дня, когда Он принял страдания, разломил хлеб…» – Казалось, отец Кихот не замечал, что на алтаре не было ни гостии, ни дискоса. Он воздел к небу пустые руки. – «Hoc est enim corpus meum» [сие есть тело мое (лат.)]. – И твердо, без единой запинки дочитал мессу до освящения несуществующего вина в несуществующей чаше.

Когда раздались слова, сопутствующие освящению, отец Леопольдо и профессор по привычке опустились на колени; мэр же продолжал стоять. Он хотел быть наготове на случай, если отец Кихот пошатнется.

– «Hic est enim calix sanguinis mei» [Сие есть чаша крови моей (лат.)]. – Пустые руки округлились в воздухе, как бы охватывая несуществующую чашу.

– Что это – сон? Бред? Безумие? – шепотом вопросил профессор Пилбим.

Мэр еще на несколько шагов приблизился к алтарю. Он боялся отвлечь отца Кихота. Пока он произносит латинские слова, он, по крайней мере, счастлив в своем сне.

За годы, прошедшие с юности, когда мэр учился в Саламанке, он почти забыл мессу. В его голове остались только какие-то ключевые моменты, которые в те далекие времена воздействовали на его чувства. Отец Кихот, видимо, страдал такими же пробелами в памяти – произнося все эти годы почти автоматически, наизусть, слова мессы, он помнил только эти фразы, которые, подобно ночникам в детстве, озаряли темную комнату его привычки.

Так он вспомнил «Отче наш»; оттуда память его перескочила на «Agnus Dei» ["Агнец божий" (лат.)].

– «Agnus Dei qui tollis peccata mundi…» [Агнец божий, что приемлет на себя грехи мира… (лат.)] – Он помолчал и потряс головой. На секунду мэру показалось, что отец Кихот выходит из своего сна. А он прошептал совсем тихо, так что только мэр услышал: – Агнец божий, но ведь козы-то, козы… – И затем перешел к молитве римского центуриона: – «Господь, я недостоин, чтобы ты вошел под кров мой… скажи слово, и выздоровеет слуга твой».

Приближался момент причащения. Профессор сказал:

– Когда он обнаружит, что причащаться нечем, то, безусловно, проснется.

– Не уверен, – откликнулся отец Леопольдо. И добавил: – Я не уверен, проснется ли он вообще.

Несколько секунд отец Кихот молчал. Он стоял, слегка раскачиваясь, перед алтарем. Мэр сделал еще шаг вперед, готовый подхватить его, но тут отец Кихот снова произнес:

– «Corpus Domini nostri» [Тело господа нашего (лат.)], – и, без колебаний взяв с невидимого дискоса невидимую гостию, положил это ничто себе на язык. Затем он поднял невидимую чашу и как бы глотнул из нее. Мэр видел движение его горла при глотке.

Только тут отец Кихот, казалось, осознал, что он не один в церкви. Он озадаченно посмотрел вокруг. Возможно, он искал причащающихся. Заметив мэра, стоявшего в нескольких шагах от него, он взял двумя пальцами несуществующую гостию; нахмурился, словно что-то озадачивало его, и затем улыбнулся.

– Companero, – сказал он, – стань на колени, companero. – Вытянув два пальца, он сделал три шага вперед, и мэр опустился на колени.

«Что угодно, лишь бы он был спокоен, – подумал Санчо, – все, что угодно». Пальцы приблизились почти к самому его лицу. Мэр раскрыл рот и почувствовал на своем языке вместо облатки – пальцы.

– Такие вот подскоки, – произнес отец Кихот, – такие подскоки… – и тут ноги его подкосились.

Мэр едва успел подхватить его и опустить на землю.

– Companero, – в свою очередь, повторил мэр, – это я, Санчо, – снова и снова тщетно пытаясь уловить биение сердца отца Кихота.

Монах, занимающийся гостями, – очень древний старец по имени отец Фелипе, – сказал мэру, что, как ему кажется, он сможет найти отца Леопольдо в библиотеке. Это был час, отведенный для посещений, и отец Фелипе вел то и дело разбредавшихся туристов по тем помещениям монастыря, которые были открыты для публики. Тут были пожилые дамы, с глубочайшим уважением вслушивавшиеся в каждое слово; несколько мужей, всем своим видом показывавших, что они пришли сюда, только чтобы ублаготворить жен, и трое молодых ребят, которым то и дело приходилось напоминать, чтобы они не курили, а они были явно расстроены тем, что две хорошенькие девушки в группе не обращали на них ни малейшего внимания. Их мужские чары, казалось, не действовали на девушек, а вот дух безбрачия и тишина, царившие в старом здании, возбуждали девчонок, как острый запах духов, и они, точно завороженные уставились на табличку «Claustura» ["Закрыто"; здесь – вход запрещен (лат.)], которая в какой-то момент, словно знак, регулирующий уличное движение, преградила им путь, – смотрели так, будто там, за этой дверью, были тайны, куда более интересные и порочные, чем все, что могли им предложить молодые ребята.

Один из них подергал за ручку и обнаружил, что дверь заперта. Желая привлечь к себе внимание, он громко спросил:

– Эй, отче, а там что?

– Там один из наших гостей – заснул и никак не проснется, – ответил отец Фелипе.

«Надолго-надолго заснул и долго-долго не проснется», – подумал мэр. Это была комната, где лежало тело отца Кихота. Мэр постоял, глядя вслед туристам, пока они шли по длинному коридору мимо комнат для гостей, затем повернулся и отправился в библиотеку. Там он обнаружил профессора и отца Леопольдо, которые беседовали, меряя шагами помещение.

– Снова – факт и вымысел, – говорил отец Леопольдо, – провести между ними грань со всею очевидностью нельзя.

Мэр сказал:

– Я пришел, отче, проститься с вами.

– Вы вполне можете побыть здесь еще немного.

– Я полагаю, тело отца Кихота заберут сегодня в Эль-Тобосо. А мне, думается, лучше двинуть в Португалию, где у меня есть друзья. Вы не разрешите мне воспользоваться телефоном, чтобы вызвать такси: я хочу доехать до Оренсе, чтобы взять там напрокат машину?

Профессор сказал:

– Я отвезу вас. Мне самому надо в Оренсе.

– Вы не хотите быть на похоронах отца Кихота? – спросил отец Леопольдо мэра.

– То, что делают с телом, не так уж и важно, верно?

– Вполне христианская мысль, – заметил отец Леопольдо.

– К тому же, – добавил мэр, – мое присутствие, я думаю, приведет в смущение епископа, который, несомненно, там будет, если похороны состоятся в Эль-Тобосо.

– Ах, да, епископ… Он уже звонил сегодня утром. Он хотел, чтобы я передал настоятелю, что отцу Кихоту ни в коем случае не разрешено служить мессу, даже для себя. Я сообщил ему о печальных обстоятельствах, которые не позволяют сомневаться, что его распоряжение будет выполнено – отныне и навеки.

– И что он сказал?

– Ничего, но, мне кажется, я услышал вздох облегчения.

– Почему вы сказали «отныне и навеки»? То, что мы вчера ночью слышали, едва ли можно назвать мессой, – заметил профессор.

– Вы в этом уверены? – спросил отец Леопольдо.

– Конечно. Ведь не было же освящения вина.

– Я повторяю – вы в этом уверены?

– Конечно, уверен. Не было же ни вина, ни гостии.

– Декарт, думается, выразился бы осторожнее: он сказал бы, что _не видел_ ни хлеба, ни вина.

– Но вы же знаете, как и я, что действительно ни хлеба, ни вина _не было_.

– Я знаю столько же, сколько и вы, или так же мало, – да, согласен. Но монсеньор Кихот явно верил, что у него были и хлеб, и вино. Так кто же из нас прав?

– Мы.

– Логически это очень трудно доказать, профессор. В самом деле, очень трудно.

– Вы хотите сказать, – спросил мэр, – что я действительно причастился?

– Конечно, причастились – в его представлении. А это имеет для вас значение?

– Для меня – нет. Но, боюсь, в глазах вашей Церкви я никак не достоин причастия. Я же коммунист. Человек, который не был на исповеди лет тридцать, а то и больше. А чего я только не натворил за эти тридцать лет… ну, едва ли вам будут интересны детали.

– Возможно, монсеньор Кихот знал состояние вашего духа лучше, чем вы сами. Вы же были друзья. Вы вместе странствовали. Он хотел, чтобы вы причастились. Тут он действовал без колебаний. Я отчетливо слышал, как он сказал: «Стань на колени, companero».

– Но гостии же не было, – крайне раздраженно настаивал на своем профессор, – что бы там Декарт ни говорил. Вы спорите просто, чтобы спорить. Вы неправильно ссылаетесь на Декарта.

– Вы считаете, труднее превратить воздух в вино, чем вино в кровь? Можем ли мы при ограниченности наших чувств разрешить эту дилемму? Перед нами – бесконечная тайна.

Мэр сказал:

– Мне все-таки хотелось бы думать, что никакой гостии не было.

– Почему?

– Потому что в молодости я какое-то время в известной мере верил в бога и кое-что от этого еще осталось. Я боюсь мистики, и я слишком стар, чтобы менять свои пятна. Я предпочитаю мистике – Маркса, отче.

– Вы были хорошим другом и вы хороший человек. Вы не нуждаетесь в моем благословении, но придется вам его тем не менее принять. Не смущайтесь. Такая у нас привычка – все равно, как посылать открытки на рождество.

Пока профессор собирался, мэр купил у отца Фелипе бутылочку ликера и две открытки с видами, так как монахи отказались взять у него деньги за постой и даже за телефонный звонок. Ему не хотелось чувствовать себя им обязанным: ведь благодарность – это все равно как наручники, которые может снять с тебя лишь твой тюремщик. Мэру же хотелось быть свободным от каких-либо обязательств, но у него было ощущение, что где-то по дороге из Эль-Тобосо он свою свободу потерял. «Людям свойственно сомневаться», – сказал ему отец Кихот, но сомневаться, подумал Санчо, – значит утратить свободу действий. Когда сомневаешься, начинаешь колебаться между одним и другим. Ведь не в сомнениях же Ньютон открыл закон тяготения или Маркс – будущее капитализма.

Мэр пошел взглянуть на искореженный каркас «Росинанта». Он порадовался, что отец Кихот не видел своего коня в таком состоянии – автомобиль стоял, прижатый к стене церкви, ветровое стекло разлетелось на кусочки, одна дверца болталась на петлях, другая была вдавлена, шины спущены, прорешеченные пулями жандармов, – «Росинанту», как и отцу Кихоту, пришел конец. Они умерли друг за другом – покореженный металл, лопнувший мозг. Мэр с каким-то лютым упорством подбирал сравнения, ища схожесть, стремясь доказать самому себе, что человек – это та же машина. Но ведь отец Кихот любил эту машину.

Раздался гудок, и мэр, отвернувшись от «Росинанта», направился к профессору Пилбиму. Когда он сел рядом с профессором, тот сказал:

– У отца Леопольдо какие-то нелепые представления о Декарте. В этом молчании, которое они здесь вынуждены поддерживать, видимо, рождаются странные идеи – как грибы в темном погребе.

– Да. Возможно.

Мэр не раскрывал рта до самого Оренсе – в его мозгу зародилась странная мысль. Почему ненависть к человеку – даже к такому человеку, как Франко, – умирает вместе с его смертью, а любовь, любовь, которую он начал испытывать к отцу Кихоту, казалось, продолжала жить и разрасталась, хотя они простились навеки и между ними навеки воцарилось молчание… «Сколько же времени, – не без страха подумал он, – может такая любовь длиться? И к чему она меня приведет?»