"Проклятие любви" - читать интересную книгу автора (Гейдж Паулина)

8

В конце месяца фаменос прошла коронация Аменхотепа. По традиции, прежде чем прибыть в Фивы для коронации, он сначала принял поклонение от северных богов в храме Птаха в Мемфисе. Как и его предшественники, в ожидании омовения и коронования красной и белой коронами объединенной страны Аменхотеп сидел на огромном троне, к которому восходили ступени в украшенном пилонами внутреннем дворе карнакского храма, и у подножия трона лежали лотосы юга и папирусы севера. Его узкие плечи покрывал старинный драгоценный плащ, в руках он держал крюк, цеп и скимитар. Казалось, он покорился всему этому с тем же рассеянным смирением, которое проявлял на похоронах, позволяя вести себя через церемонию, почти как ведомое на заклание животное. Он оживился единственный раз, когда глашатай зачитывал его титулы. Их было много, включая не только традиционные Могучий Бык Маат и Возвышенный Носитель двойного пера, но также титулы, которые он сам себе присвоил: Верховный жрец Возвышенного на Небосклоне Ра-Харахти во имя Шу в Его Солнечном Диске, и Великий в Его Продолжительности. По окончании церемонии хранитель царских регалий возложил увенчанную коброй диадему на голову Нефертити, но диск и перья императрицы остались в его обитом атласом сундучке.

Аменхотеп также не выказал большого интереса к преподнесенным дарам и празднованию, которое проходило на следующий день в Малкатте. Он с безразличным видом принимал драгоценные безделушки и поклонение распростершихся подданных, в то время как Нефертити и Ситамон радостно восклицали над грудой драгоценных даров, которая с приближением вечера становилась все больше. Сразу же после празднования коронации новый фараон обычно меняет управителей, новая метла выметала пыль, оставшуюся после старого правления, но, к удивлению Тейе, ни один чиновник не был уволен, и преданность молодых людей, которые поселились во дворце с ее сыном по его возвращении из Мемфиса, осталась невознагражденной. Сидя рядом с ним на помосте в зале, построенной его отцом для своего первого юбилея, она спросила его, когда праздник уже подходил к концу, почему он не произвел никаких изменений.

– Потому что мой дворец в Фивах еще не готов для вселения, а мой храм Атона не готов к тому, чтобы мои священные ноги ступили туда, и я еще не до конца понимаю, что делать, – ответил он, пытаясь перекрыть громкий гомон разговоров и треск кимвалов в руках танцовщиц. – Египет прекрасно себя чувствует в твоих руках.

Тейе поставила чашу и медленно повернулась к нему.

– Правильно ли я тебя понимаю: ты предлагаешь мне регентство?

Он рассмеялся, что само по себе было такой же редкостью, как и раскатистый хохот его отца, – хотя смех Аменхотепа казался сдавленным писком.

– Да, моя царственная матушка, до того момента, пока я не пожелаю править самостоятельно. Это ведь то, на что ты надеялась, правда?

Унизанная кольцами рука Тейе накрыла его руку, и мать и сын улыбнулись, глядя друг другу в глаза.

– Конечно, дорогой Аменхотеп, но я была готова просто удалиться от дел и помогать тебе советами, если ты будешь нуждаться в них.

– В самом деле?

Тейе никогда не видела его таким счастливым. Она поцеловала его в раскрасневшуюся щеку.

– Фараон Аменхотеп Четвертый, – сказала она с обожанием. – В конце концов, тебе было предназначено править. Мы вместе будем творить великие дела, ты и я.

Приподнятое настроение не покидало ее до тех пор, пока далеко за полночь она, наконец, не опустилась на свое ложе. Во дворце все стихло. Она лежала, наслаждаясь своей победой, пока рассвет не начал медленно просачиваться между планками оконных занавесей. Она была готова к тому, чтобы править исключительно закулисными методами, незаметно влияя на решения и тактично манипулируя людьми, но Аменхотеп сам снял эту необходимость. Я продолжаю править, – думала она. – Какая радостная новость! До сегодняшней ночи я и не представляла, насколько пугала меня перспектива уступить власть своему сыну.

Через несколько дней Аменхотеп отправился в традиционное путешествие вниз по Нилу, чтобы посетить каждое святилище и заслужить подтверждение своего царствования от каждого местного божества. Памятуя об отсутствии его интереса к другим обрядам коронации, Тейе подозревала, что он предпринял эту поездку исключительно для того, чтобы снова побывать в Оне. Он отчалил из Малкатты на ладье, подаренной Ситамон, за которой вереницей потянулись ладьи его свиты, как золотые бусины на серебряной нити. Его сопровождали Ситамон и Нефертити, и Тейе не могла не заметить, что он взял с собой малышку Тадухеппу и еще нескольких молодых жен отца. Он не теряет времени даром, присваивая женщин гарема, которые ему нравятся, – размышляла она, глядя вслед каравану судов, и удивилась, что эти мысли вызвали у нее тревогу.

В отсутствие Аменхотепа двор с удовольствием предавался привычной неге и безделью. Управителям и мелким чиновникам больше не приходилось путаться в море религиозных двусмысленностей, в страхе обидеть кого-нибудь своим явным невежеством. Тейе тоже спокойно вернулась к многолетней рутине. Поскольку Аменхотеп отказался въехать в покои фараона и предпочел остаться в крыле, которое он занимал в бытность царевичем, до тех пор пока не будет готов его прекрасный новый дворец на восточном берегу, она решила занять их сама, оставив свои прежние покои Нефертити или Ситамон – любой из девушек, которая сможет вынудить фараона отдать ей пышные покои императрицы. На своем ложе, которое она перевезла из своей прежней спальни в роскошную опочивальню мужа, она желала мужчине, которого любила, вечного продолжения земных радостей в обители богов.

Тейе также воспользовалась временным затишьем в делах двора, чтобы обратить свои взоры к делам семьи, которые она забросила в последнее время. Теперь, когда стабильное благополучие семьи и ее принадлежность к высшей знати Египта были подтверждены замужеством Нефертити, которая уже доказала свою плодовитость, Тейе решила заняться устройством будущего Мутноджимет. Девушке было уже почти семнадцать – она давно перешагнула возраст помолвки и пользовалась дурной славой при дворе из-за фривольного обращения с молодыми колесничими в Фивах. Мутноджимет удалось найти не сразу, но через несколько дней она, наконец, появилась в царской опочивальне, вольной походкой прошла по синим блестящим плитам, беспечно похлопывая по колоннам, и поклонилась с привычной прохладной невозмутимостью. Тейе велела ей подняться и сесть в приготовленное для нее кресло. Некоторое время Тейе оценивающе разглядывала девушку. Загорелая кожа головы была по-прежнему гладко выбрита, за исключением дерзкого детского локона, теперь отросшего ниже стройной талии девушки и перетянутого алой лентой. Стройные, необычно длинные ноги, талия, как всегда, туго затянутая ремнем, на котором висели крошечные золотые колокольчики. В ушах покачивались крупные, усыпанные яшмой кольца, а запястья схвачены змейками с красными яшмовыми глазами. Ее огромные миндалевидные глаза были сильно подведены сурьмой, веки покрыты темно-зеленой краской, а полные губы – семейная черта – выкрашены оранжевой хной. На ней было гофрированное узкое платье, едва доходившее до колен, грудь прикрывал небрежно наброшенный плащ.

– Без хлыста ты выглядишь голой, – сказала Тейе.

Мутноджимет улыбнулась.

– Тот болван у двери отнял его у меня, – ответила она, жеманно растягивая слова. – Тетушка, прошу прощения, что ответила на твой зов только три дня спустя. Мы с Депет ходили на вечеринку в дом Бека. Он был уполномочен внести свой вклад в строительство нового храма фараона, как ты знаешь, и на следующий день ему предстояло отбыть в каменоломни Асуана. Мы с Депет тоже решили поехать. Забрали рыбацкую ладью какого-то младшего управителя вместе с командой и почти все вино из его погребов. Но до Асуана мы не добрались.

– Я не удивлена. Ладьи частных лиц могут быть реквизированы служащими фараона только в исключительных случаях, и подразумевается, что за их использование потом будет заплачено, ты это знаешь.

– Я знаю, но все так делают. Бедняге заплатили, не бойся.

– Золотом?

Мутноджимет обворожительно улыбнулась:

– Нет.

Тейе указала на груду сваленных на столе свитков.

– Я только что прочитала отчеты о твоем поведении за последние два года, Мутноджимет. Мои осведомители сообщают, что ты торговала собой в домах терпимости в Фивах.

– Значит, ты платишь им за неверные сведения. Я оказывала свои услуги бесплатно. Что бы я стала делать с этими деньгами? Кроме того, взять деньги – значит бросить ужасную тень на семью.

Тейе изобразила серьезность, которой на самом деле не испытывала, подавляя желание рассмеяться, глядя, как Мутноджимет покачивает ножкой в изящной сандалии.

– Это серьезный вопрос, потому что твое поведение теперь бросает тень на фараона. Ты – сестра царицы. Я решила выдать тебя замуж за Хоремхеба.

Мутноджимет пожала плечами.

– Думаю, это разумный выбор. Он сделает все возможное, чтобы держать меня подальше от казарм. Он очень хороший солдат, тетушка, уважаемый военачальник. Я тоже отношусь к нему с уважением. Если он не станет требовать от меня безоговорочного повиновения, то нам удастся притерпеться друг к другу. Я посвящу себя управлению слугами и покупкам модной одежды.

Теперь Тейе рассмеялась. Она и не ожидала другого ответа от своей племянницы.

– Тогда я подготовлю договор и переговорю с Хоремхебом. Скажи мне, Мутноджимет, – она вдруг сменила тему, – что говорят в Фивах о новом фараоне?

Мутноджимет выпрямила ноги и откинулась на спинку кресла.

– Думаю, люди уже успокоились. Слухи о том, что дядюшка брал мальчишку в свою постель, возмущали и злили их. Они живут по древним законам, эти крестьяне. Они поклоняются древним богам – Осирису, Исиде, Гору, и «Исповедь отрицания»[37] для них не просто кусок пергамента, которым после смерти можно самодовольно помахать перед носом у богов. Фараон, который попирает законы богов, навлекает проклятие на своих подданных.

– Они верят, что это проклятие снято с них со смертью моего мужа?

– Не знаю. Но от вступления на престол брата они действительно ждут возвращения к благочестию. Однако с каких это пор фараонов интересует мнение невежественной толпы?

Мутноджимет подавила зевоту, и Тейе поняла, что разговор, принявший новый оборот, стал наводить на нее скуку. Мило улыбнувшись, она отпустила девушку и, когда Мутноджимет выскользнула из комнаты, пожалела о том, что, отдавая ее Хоремхебу, теряет ту, что, возможно, могла бы стать лучшей осведомительницей в Фивах.

Когда через несколько недель Аменхотеп, бледный, но возбужденный, сошел по сходням на причал в Малкатте, весь двор собрался встречать его. Прозвучали приветственные речи, зажглись благовония, но внимание Тейе было приковано к Нефертити и Ситамон. Одна была бледной и молчаливой, другая более оживленной, чем обычно, ее звонкий, мелодичный голос привлекал внимание, а движения были полны очарования. Аменхотеп ласково улыбался ей, часто касался ее руки и один раз даже неожиданно поцеловал ее в губы, но среди придворных не пробежал ропот удивления, они уже начинали привыкать к необъяснимым публичным проявлениям чувств фараона. Тейе перехватила взгляд брата, и он понимающе поднял темные брови.

Собравшиеся для официальной встречи вскоре разделились на небольшие группы, которые стали постепенно перемещаться к месту празднования, приготовленному у фонтанов перед дворцом. Тейе, подходя к столикам позади Аменхотепа, услышала голоса племянницы и дочери, выделявшиеся на общем фоне. Их слуги стояли, неловко отводя глаза, а некоторые придворные останавливались послушать, о чем идет речь.

Тейе замерла.

– Царевна, ты визжишь и галдишь, как дворцовая мартышка, но твое глупое позерство напрасно, – шипела Нефертити. – Ты не только уже распрощалась со своей юностью, но к тому же еще и бесплодна.

Ситамон самодовольно улыбалась.

– А ты надменная выскочка. Диск и перо – мои. Знай свое место и попытайся произвести на свет еще дочерей, чтоб тебе было чем себя занять. Или научись ткать, чтобы скоротать часы, которые ты будешь проводить в гареме.

Это было намеренное оскорбление, потому что ткали только мужчины, так же как только мужчины выпекали хлеб. Слушатели ахнули. Ситамон опомнилась, пристально оглядела собравшихся и ринулась мимо фонтанов, чтобы занять свое место рядом с рассеянным Аменхотепом. Нефертити стояла, кусая губы, ее серые глаза сверкали. Когда она, наконец, заметила на себе задумчивый взгляд Тейе, ей удалось выдавить вежливую улыбку, после чего она повернулась и со всем достоинством, на которое была способна, грациозно проплыла к своему месту слева от фараона и опустилась на подушки. Заинтригованные слушатели быстро разбежались, бросая испуганные взгляды на Тейе. Когда заиграла музыка и фараон поманил ее к себе, она смолчала.

Но вспышка враждебности была отнюдь не последней. Шли дни, Нефертити и Ситамон не появлялись вместе, обедали они в разном обществе и, наконец, совсем перестали общаться друг с другом, а вскоре и прислуга начала вести себя враждебно. Хотя фараон не спешил письменно подтвердить свое решение пожаловать Ситамон статус императрицы, Тейе удалось убедить Аменхотепа, и он приказал хранителю царских регалий доставить той корону императрицы. Тейе, которая давно миновала пору, когда внешние атрибуты власти заботили ее больше, чем суть, с растущим беспокойством наблюдала за тем, как Ситамон щеголяет своей блистающей тяжеловесной обновкой.

Сам фараон, казалось, не замечал накаленной атмосферы, он проводил время с архитекторами, в обеденной зале, у озера, часто останавливаясь покормить уток и других птиц сухариками. По его приказу слуги повсюду расставили корзинки. Изредка он присоединялся к Тейе в палате внешних сношений, и однажды утром, после особенно неприятной ссоры между управляющими двух цариц, она решила предупредить его об опасной ситуации, в которой он был повинен. Он сел у большого стола, сдвинув стул прямо на пятно солнечного света, льющегося в кабинет сквозь высокие окна, и принялся кормить орешками двух крошечных мартышек, резво скакавших между свитками. Он по-прежнему любил носить белый шлем, льняной или кожаный – по сезону, но сегодня на нем был только золотой царский венец – урей: кобра и гриф, охраняющие царя, возвышались над его высоким лбом. На нем было платье визиря – длинное, без складок, одеяние, собранное лентой вокруг шеи. На пекторали красовались ряды сердоликовых скарабеев, перекатывающих серебряные солнца по бирюзовому небу, а пальцы были унизаны перстнями с картушами. Карие глаза подведены краской необычного оттенка – настолько темного голубого цвета, что глаза казались сердцевинками голубых маргариток. Капелька золота мерцала в одном ухе, а мочка другого была выкрашена голубым. Он охал и ахал, восклицал и кудахтал над обезьянками, которые выхватывали у него еду, пока, насытившись, не принялись бросать кусочки на пол. Он снисходительно улыбался, глядя на них.

– Это правда, что прежний фараон обещал послать Тушратте золотые статуи, – спросил он, кивая на свиток в руках у Тейе, – и что их так и не послали?

– Да, думаю, правда. Я прикажу просмотреть архивы. Тушратта и мне напомнил об обещании фараона, – отправляя письмо, он послал много очень хорошего масла. Отношения между Египтом и Митанни всегда были добрыми, хотя порой возникали некоторые недоразумения. Митаннийцы неохотно отдавали женщин в жены твоему отцу и деду, вынуждая неоднократно упрашивать их и всякий раз предлагать более высокую цену. Твоему отцу нравилась такая игра. Но статуями надо заняться. А также вернуть богиню Иштар.

– Я отправлю Тушратте две статуи, но они будут из кедра, покрытого золотом, – сказал Аменхотеп, поглаживая мартышку, которая запрыгнула ему на плечо и похлопывала его по щеке, – потому что я не знаю, из цельного ли золота были обещаны статуи. Но мне не хочется думать, что он лжец.

– Он оскорбится.

– Нет. Он поймет, что я послал их, не желая его обмануть, а если я ошибаюсь, он напишет снова.

– Тут письмо из Алашии с извещением об отправке партии меди в Египет и с просьбой в обмен прислать серебро и папирус. Сын мой, – Тейе бросила свитки на стол, – я не могу больше думать о деловой переписке. Готов ли ты покончить с безрассудством, охватившим дворец, и официально назвать Ситамон своей императрицей? Ты осознаешь, что двор теперь разделился на два лагеря? Малкатта сделалась местом свар и брани.

Он посмотрел на нее слегка удивленно.

– Я сказал ей, что она может быть императрицей, и приказал доставить ей регалии. Этого вполне достаточно.

– Ты не хуже меня знаешь, что такие жесты ничего не значат, если они не подкреплены письменным заявлением. Если я пошлю за писцами и папирусом, ты продиктуешь свое волеизъявление, поставив под ним свою печать, и отдашь его глашатаям для обнародования. Тогда, может быть, вся суета уляжется. И раз уж мы коснулись темы указов и документов, Херуф сказал мне, что ты скрепил печатью брачный договор с Тадухеппой. Это правда?

Он улыбнулся.

– Малышка Киа. Так я зову ее. Да, это правда. Но я не вызывал ни одну из них в свою постель в последнее время.

– Почему?

Он отвел глаза и занялся мартышкой, почесывая ей уши и дергая за лапки. Тейе пришлось податься вперед, чтобы услышать его ответ.

– Не знаю, – прошептал он. – Если ты пожелаешь, матушка, я сделаю Ситамон императрицей.

Тейе позвала, и писец торопливо вошел, опустился на пол и положил на колени писчую дощечку.

– Это именно то, чего желаешь ты сам, Аменхотеп?

Снова его голова склонилась над взъерошенной шерсткой животного.

– Думаю, да.

Она быстро диктовала документ. Аменхотеп, спустив мартышку на пол, казалось, ушел в себя, тело его неподвижно застыло, руки свободно лежали на столе. Когда писец закончил, Тейе не стала ждать, пока он сделает копию иероглифами, опасаясь, что фараон забудет, о чем они говорили. Она взяла папирус и положила его перед сыном.

– Приложи свою печать, Аменхотеп.

Он снял с пальца кольцо и прижал его к теплому воску, потом поднялся и вышел, она не успела даже поклониться ему.

Отдай это глашатаям, – приказала она писцу. – Они знают, что с этим делать.

Писец поклонился и ушел, а Тейе со вздохом облегчения упала в еще теплое кресло. Может быть, теперь воцарится мир.

Официальное подтверждение решения фараона вызвало неожиданную перемену в Нефертити. Со всей любезностью, на какую она была способна при необходимости, она демонстрировала свое удовлетворение. Взяв с собой Мериатон, она почтила визитом новоявленную императрицу в ее покоях, принесла виноград, собранный на виноградниках отца в Ахмине, и сосуды с драгоценными выдержанными винами. В миг победы Ситамон была великодушна, и не успел закончиться день, как они с Нефертити уже смеялись, склонившись над доской для игры в сенет. Мериатон, лежа в траве, сучила ножками и радостно гулила.

Тейе, хотя ее и порадовало прекращение открытой вражды, все же не могла унять слабого, еле слышно пульсировавшего беспокойства.

– Это умный ход, – прямо сказал Эйе. – В конце концов, Нефертити – член нашей семьи, а мы не сдаемся так легко. Ситамон не следовало бы доверять ей.

– Нефертити трудно не поверить, когда она начинает использовать все свое очарование, – ответила Тейе, – а моя дочь – простушка во многих отношениях. Она примет мир, предложенный Нефертити.

Но если Ситамон попытается вмешиваться в управление, она будет иметь дело со мной, – подумала Тейе. – С ней будет легче справиться, чем с Нефертити, которая стремилась бы испробовать реальную власть. Но мне жаль. Готовясь к смерти, я бы предпочла оставить Египет Нефертити.

Сезон шему принес жару. Нефертити с Ситамон, взобравшись на крышу покоев императрицы, лежали в бледной тени огромного балдахина. Подставив спины под ветроловушку, через которую в опочивальню задувала струя северного ветерка, они раскинулись на льняных простынях. Вокруг валялись фишки для игры в сенет, фрукты, ленты, сандалии и накидки. Стоявшие рядом слуги махали огромными опахалами из страусовых перьев, которые едва волновали неподвижный воздух. Ситамон сунула обе руки в чашу с водой и плеснула в ненакрашенное лицо.

– Хотела бы я, чтобы фараон решил отправиться на север, – пожаловалась она, прикрывая глаза, сияющие капли стекали по ее обнаженной груди. – Половина двора уехала в Дельту, а мы сидим тут, задыхаемся. Его храм Атона все равно будет строиться, с ним или без него.

– Думаю, в конце концов, мы отправимся в Дельту, – ответила Нефертити, – но, прежде чем уехать, он хочет увидеть завершенное святилище и вымощенный внешний двор храма. Мастера должны были уже закончить его к этому времени, но я полагаю, что все продвигается медленнее из-за жары. – Она сделала знак, рабыня отжала салфетку и аккуратно промокнула ей лицо. – Если Тейе повлияет на него, он возьмет нас всех в Мемфис, но она говорит, что сейчас тоже слишком занята. Мутноджимет прислала мне письмо. Говорит, что даже когда она диктовала его, шел дождь. Дождь в Мемфисе. Какая редкость! А мы пропустили это событие.

Ситамон легла на спину.

– Осирис Аменхотеп обычно переезжал со всем двором в первый день шему и возвращался в Фивы лишь к наступлению Нового года, – сказала она. – Помню, как однажды начался ливень, когда мы были еще на ладьях, в дне пути от доков. Все толпились, чтобы поцеловать ноги фараона в благодарность, а потом мы все сняли платья и юбки и стояли голыми под дождем. Это было доброе предзнаменование. Оно предвещало счастливое лето. А в Фивах мы видим только пыльные бури да иногда налетает хамсин, помогающий развеять скуку.

Блестящие серые глаза Нефертити скользнули по роскошному телу Ситамон и устремились вдаль, к дрожащему мареву утесов.

– Сегодня ночью в садах гарема я устраиваю маленький праздник, – сказала она. – Будут только женщины. Во всяком случае, поспать никому не удастся. Мы будем купаться в озере и при свете факелов смотреть представление ходящих по огню. Ты придешь?

Ситамон обратила к ней томный взор.

– Если меня не вызовет фараон.

Нефертити промолчала, подавив готовый сорваться с губ ответ. Она была прекрасно осведомлена о том, что фараон проводит ночи при зажженных лампах в окружении дюжины изнуренных слуг, изучая чертежи архитекторов, читая молитвы или сочиняя песни. Огнедышащая жара шему, казалось, выжгла в нем все плотские желания.

– Вот и славно. Старшие дети тоже будут там. Сменхара пошел уже, ты не знала? Он топает теперь следом за нянькой Мериатон, когда та расхаживает с моей малышкой на руках. Сдается мне, в этом году не будет такой вспышки болезней у детей. Многие страдают от лихорадки, но нет никаких признаков чумы.

Ситамон отвечала ей скучным, монотонным голосом; день закончился в молчании, когда обеих женщин, наконец, сморила жара, и они уснули.

Праздник Нефертити начался в полночь, когда протрубили горны. Темнота не принесла желанной прохлады, и, пока рабы расстилали циновки у озера в угасающем оранжевом пламени огромных факелов, женщины с визгом и смехом побежали к воде. Тадухеппа, с длинными черными волосами, чинно стянутыми в узел на макушке маленькой головки, тихо стояла на мелководье, а служанки обливали ее, потому что она боялась воды. Тиа-ха сидела в воде, доходившей ей до подбородка, а рабыня мыла ей волосы и поила вином. Тейе, пришедшая позднее со своей свитой, села в кресло чуть поодаль.

Когда заиграли музыканты, женщины вышли из воды, задыхаясь и стряхивая с себя влагу, повалились на циновки, слуги подали им угощение и надели на них гирлянды из цветов и голубых бусин. Нефертити не поскупилась. Далеко на озере начало разрастаться пятно желтого света, к берегу приближался огромный плот. Когда до него уже можно было добраться вплавь, плот остановился, и молодые рабы, которые управляли им с помощью шестов, выпрямились и начали танцевать, нагие, с золотыми трещотками в руках, в венках из водяных лилий. На черной поверхности воды отражался свет факелов. Юноши закончили круг танца и нырнули в темную воду. Вдруг затрубили горны, и из воды поднялись женщины, одетые в мерцающие серебром рыболовные сети. Грациозно взобравшись на плот, они принялись бросать в воздух россыпи золотой пудры, которая повисала над водой желтым туманом. Слуги гарема обносили гостей вином. Теперь на озере появились маленькие деревянные лодочки, выкрашенные золотой краской, в которых сидели мужчины с золотистыми удочками. Приблизившись к женщинам на плоту, они начали забрасывать удочки в сторону женщин, в свете факелов тонкие нити паутиной высвечивались в темноте ночи. Гости, сидевшие на берегу, поощрительно восклицали и аплодировали. Одна за другой женщины, облаченные в серебристые сети, были пойманы на крючок, их с наигранным усилием выудили с плота и утянули под воду, а мгновением позже они уже восседали в лодках рыбаков.

– Прекрасно задумано, – сказала Ситамон Нефертити. – Ой, смотри! Мужчины укладывают камни в костер для нубийских укротителей огня.

Нефертити сделала знак рабу, и чаша Ситамон бесшумно наполнилась снова.

– Тебе понравилось вино, императрица? – негромко спросила она.

Ситамон кивнула и выпила.

– Оно великолепно. Откуда ты только берешь его?

– Это с виноградников твоего отца в Дельте. Чудесный урожай. Рамес, управляющий, прислал его мне специально для такого случая.

– Ты так много сил вложила в устройство праздника.

Нефертити слегка улыбнулась, отметив, что от выпитого вина щеки Ситамон раскраснелись, а речь сделалась немного замедленной.

– Это вовсе не обременительно – я же старалась для друзей, – сказала она. – Кроме того, нам всем нужно как-то вознаградить себя за го, что мы изнываем здесь в сезон шему. Хоть скоротаем время.

Ее главный управляющий Мерира подошел и поклонился.

– Угощение готово, царица.

– Тогда подавай. Надеюсь, ты проголодалась, императрица.

Нефертити едва прикасалась к еде на своей тарелке, а Ситамон ела с аппетитом. Рыбаки на озере теперь вытащили серебряные ножи и, изображая потрошение податливых рыб, которых они выловили, танцевали под нестройные звуки флейт и барабанов.

– Должно пройти немного времени, чтобы камни достаточно нагрелись для заклинателей, – сказала Нефертити. – Пойдем еще поплаваем.

Ситамон посмотрела в сторону озера, где женщины снова резвились, повизгивая с пьяной веселостью. Оставшиеся на берегу были заняты едой и разговорами. Поверхность темной воды внезапно покрылась рябью от набежавшего случайного ветерка. Ситамон, румяная и разгоряченная, согласилась поплавать. Они сбросили свои легкие одежды и пошли рука об руку к покрытому лилиями озеру, пробираясь между гостями, слишком пьяными, чтобы выказывать им почтение. Ситамон дважды споткнулась, но Нефертити вовремя подхватывала ее под локоть. В воде Ситамон разом пришла в себя.

– Давай доплывем до плота, – позвала Нефертити, откидывая с лица мокрые волосы. – Но остановись, когда станет слишком глубоко, Ситамон. Ты выпила слишком много вина.

Ситамон протестующе скривила свои полные губы.

– Ты предупреждаешь меня только потому, что я лучше тебя плаваю, и я докажу тебе это! – дерзко сказала она. – Ой, как холодно. Поплыли!

Она бросилась в воду и поплыла наперерез отражениям факелов. Нефертити следовала за ней, все более отставая. Когда они отплыли достаточно далеко, тьма начал сгущаться, и, наконец, они доплыли до темной воды, куда не достигал свет факелов ни с берега, ни с плота, на котором проходило водное представление. Взмахи рук Нефертити стали реже, потом она остановилась и только шевелила руками, чтобы не утонуть. Ситамон же все продолжала плыть, но взмахи ее рук к этому времени сделались слабее, а движения – более хаотичными. Нефертити посмотрела, как она исчезает в полосе темноты, спокойно повернула назад и неспешно поплыла обратно к берегу.

Я не сдамся первой и не попрошу остановиться, – думала Ситамон, молотя руками по воде, ноги у нее уже устали. – Я уже одержала верх над Нефертити во всех других отношениях, и если она думает доказать свое превосходство на воде, она снова проиграет. Как тяжело бьется сердце. Наверное, слишком много вина. Набрав побольше воздуха в легкие, она оглянулась назад, но не увидела силуэта Нефертити на фоне ярко горящих факелов. Судорожно дыша, Ситамон посмотрела вперед. Там Нефертити тоже не было. Плот опустел, факелы на нем горели слабо и уже начинали угасать. На маленьких лодочках, окружавших плот, грациозно умирали женщины в ловко разрезанных ножами рыболовных сетях. Сами мужчины один за другим ныряли в воду; сквозь звон в ушах Ситамон слышала энергичные аплодисменты зрителей на берегу. Она позволила ногам свободно повиснуть в воде и попыталась нащупать дно, но не смогла. Ее охватила паника, но она быстро справилась с ней. Очень хорошо, – думала она. – Я полежу здесь, на поверхности, и восстановлю дыхание, а потом потихоньку поплыву обратно. Что за игру затеяла Нефертити? Должно быть, она поняла, что проигрывает, или просто выбилась из сил и повернула назад. Задыхаясь, одной рукой держась за выпрыгивающее из груди сердце, она начала двигаться на месте, оглядываясь вокруг.

Она очутилась в круге темноты, ограниченном факелами, которые выглядели бесконечно далекими. Черная вода, окружавшая ее со всех сторон, на глубине оказалась намного более холодной, чем прогретые солнцем отмели. В вышине над головой плыла луна, она покачивалась, когда Ситамон пыталась сфокусировать на ней взгляд. Едва она закрыла глаза, к желудку подкатила тошнота. Слишком много вина, – снова подумала она. – Интересно, что там внизу, скрытое в холодном иле, в темноте. Судорога пронзила икру, и она подогнула колени, чтобы растереть ногу. Она вновь осознала, какое огромное пространство волнующейся черной воды отделяет ее от пьяного веселья на берегу, и холод пополз по ее жилам. Вдруг ее вырвало фонтаном кислого вина и непереваренной пищи, она сразу почувствовала облегчение, но теперь ее зазнобило. Я должна вернуться, – смутно думала она, вонзая в затвердевшую мышцу непослушные пальцы. – Надо будет принять горячую ванну и сделать массаж, иначе заболею.

Она уже повернула к огням на берегу, собираясь с силами, когда ее насторожил тихий всплеск справа. На поверхности озера она увидела что-то белое, волны, расходящиеся от него, громко заплескались рядом с ней. Вновь нахлынула паника, она изогнулась дугой, но внезапно ушла с головой под воду, почувствовав, как кто-то схватил ее за ноги. Она вскрикнула, неистово лягаясь, и пальцы разжались. Но тут что-то прижалось к ее пояснице, и она поняла, что это голова человека.

Испуганная и вмиг отрезвевшая, Ситамон попыталась сопротивляться, но ее крики тонули в громких возгласах, раздававшихся на берегу, где ходящие по огню уже начали свое представление. В отчаянии она нащупала волосы и изо всех сил рванула. Захват рук ослабел, и она быстро ударила коленом, стараясь, чтобы удар пришелся в подбородок нападавшего. Но она была обессилена еще до того, как они с Нефертити вошли в воду, и ее удар только слегка задел холодную щеку. Ситамон почувствовала, как ее схватили за руки. Она мельком увидела открытый, хватающий воздух рот, ввалившиеся глаза, измятые водяные лилии, вплетенные в мокрые, спутанные волосы. Она изо всех сил ударила человека ногами в живот. Руки на ее запястьях разжались, и на мгновение она освободилась, но, прежде чем она успела собраться с силами, чтобы плыть дальше, пальцы с уверенной силой сомкнулись на ее шее. Ситамон почувствовала, что ее тянут под воду. Теперь она боролась как безумная, ногтями царапая гладкую кожу, отбиваясь ногами, ее легкие раздувались, как мехи кузнеца, сердце неровно колотилось. Один раз ей удалось вырваться и глотнуть воздуха, который, как шелк, шелестел на губах, но неистовый порыв быстро иссяк. Человек надавил коленями ей на плечи, руками – на голову и посмотрел на огни, растянувшиеся по берегу; дышал он часто, но ровно. Последний удар Ситамон был таким нежным и легким, как прикосновение возлюбленной. Ее пальцы недолго блуждали по его бедрам, потом доверчиво замерли у коленей. Он обеими ногами толкнул тело на глубину и быстро поплыл прочь.

Тиа-ха подавила зевоту.

– Чудесный способ провести жаркую летнюю ночь, – сказала она, – но если госпожа изволит отпустить меня, то, кажется, мне пора на ложе.

Тейе с улыбкой кивнула, и царевна поднялась, с наслаждением потягиваясь. Ее слуги принялись скатывать циновку и собирать вещи. Луна уже превратилась в маленькое блестящее пятнышко на чистом небе. Догорая, дымились факелы. Женщины постепенно перемещались к своим покоям; одни шли, обнявшись, других поддерживали слуги, третьи передвигались самостоятельно, нетвердо, но довольно бодро. Тейе оглядела озеро. У самой воды сидела Нефертити, все еще увлеченно беседовавшая с Тадухеппой. Все факелы на плоту погасли, кроме одного. Лодочки уплыли гораздо раньше. Потом Тейе заметила, как что-то покачивается на легких волнах в слабом и неровном свете с берега. Тиа-ха тоже заметила это. Она повернулась к Тейе. Та поднялась.

– Не могу разглядеть, что это, – сказала она. – Наверно, один из участников представления что-то уронил в воду.

– Херуф, – позвала Тейе, обернувшись, – пошли лодку и подбери это, что бы там ни оказалось.

Херуф поспешил выполнить приказание, и обе женщины пошли к месту, где Нефертити и Тадухеппа вылавливали водяные лилии, вытряхивая из них лягушек. Когда Тейе подошла, они встали и поклонились ей.

– Тетушка, куда направляется эта лодка? – нахмурилась Нефертити. – Я отпустила танцоров, а плот можно забрать и утром.

Неизвестно почему, Тейе охватило странное предчувствие; она следила взглядом, как лодка пересекает озеро, как поднимается и опускается шест в умелых руках раба, подгоняя лодку все ближе к мягко покачивавшемуся предмету. Раздался крик, один из рабов перегнулся за борт, отпрянул, потом потянул к борту своего товарища. Они подняли в лодку что-то бесформенное и, очевидно, тяжелое и начали возвращаться к берегу; в их движениях уже не было прежней слаженности.

– Это утопленник! – прошептала Тадухеппа, расширив глаза. – Наверное, утонул один из танцоров!

Нефертити, пожав плечами, отвернулась, но Тейе, вдруг почувствовавшая слабость в коленях, схватила племянницу за руку. Херуф и двое его помощников вошли в воду и помогли вытащить лодку на траву. Однако Тейе не могла пошевелиться. Только когда мужчины положили тело вниз лицом и Херуф побежал к ней, ноги начали слушаться ее.

– Останься со мной, – быстро сказала Тиа-ха Тадухеппе, глядя в побелевшее лицо Тейе. Она опустилась на циновку, потянув за собой маленькую царевну. Рука Тадухеппы скользнула в ее руку.

Херуф подошел к Тейе и упал ей в ноги, лицо его посерело, он в ужасе закрыл голову руками. Тейе прошла мимо него, все еще держа Нефертити за руку.

Обнаженная женщина неловко распласталась на траве, согнув колено, одной рукой охватив голову с космами темных, мокрых волос.

– Принесите факел, – приказала Тейе упавшим голосом.

Один из рабов бросился прочь и вновь появился с факелами.

– Херуф, Херуф! Встань, старый болван. Переверни ее.

Он, рыдая, поднялся с земли и неловко, дрожащими руками взял женщину за плечо и за мягкий холм бедра. Тейе отпустила Нефертити. Глаза девушки были широко открыты, она закусила нижнюю губу, все ее мышцы были напряжены. Тело медленно перекатилось, и в небо уставились глаза Ситамон. Из уголка ее открытого рта вытекала вода, волосы лежали на шее, как рваный шарф. Тейе упала на траву и принялась безумными, неверящими руками гладить холодные щеки. Испуганные, возбужденные голоса собравшихся вокруг людей сливались в неясный гомон.

– Вызовите военачальника Эйе, – коротко скомандовал Херуф, – а потом врачевателя. Уведомите фараона, но сначала Эйе.

Тейе, приподняв безвольно податливую голову утопленницы, стала баюкать ее. Нефертити запричитала, простирая руки. Зачем она издает эти дурацкие звуки? – раздраженно думала Тейе. – Ситамон спит. Она лежала на воде и уснула.

– Ситамон, – сдавленно позвала она, приблизив губы к белому лбу.

Чьи-то теплые руки подняли ее, и она оказалась в объятиях Эйе. Факелы в руках приведенных им солдат пылали неровным пламенем. Она почувствовала, как ей на плечи накинули плащ, и внезапно пришла в себя. Эйе сидел на корточках перед Ситамон, приподнимая, ощупывая, внимательно осматривая тело. Рядом с ним присел врачеватель, они тихо переговаривались, но слов Тейе не слышала. Перед ней появилась Тиа-ха, и глоток вина проскользнул в горло. Нефертити внезапно замолчала, но Тейе видела, как она судорожно пытается подавить рыдания. Эйе поднялся.

– Слишком поздно, ничего не поделаешь, – сказал он, и что-то в его голосе заставило Тейе насторожиться, в ее притуплённое сознание медленно вползала тревога. – Она мертва.

Краем глаза Тейе видела, как переглянулись Нефертити и ее управляющий Мерира, бесстрастно вытянувшийся рядом с ней. Это произошло так быстро, что она подумала, будто ей почудилось, но потом заметила, что Эйе тоже это видел, и поняла, что он в одну секунду все оценил. Он тотчас повернулся и отрывисто скомандовал своим людям:

– Соберите всех слуг, рабов и танцовщиков, которые были здесь сегодня ночью. Царица, могу ли я опросить женщин?

Тейе слабо кивнула.

– Было бы лучше подождать до утра, – возразила она, с удивлением слыша свой спокойный голос. – Большинство из них не в состоянии связно говорить. Херуф поможет тебе.

Во тьме, недосягаемой для яркого света неровно горящих факелов, послышался шум, и кто-то прошептал:

– Гор идет!

Толпа тут же упала на траву, прижавшись лбами к земле, и Тейе вдруг поняла, что не сможет вынести зрелище горя сына. Она бросила последний взгляд на восковое лицо, остекленевшие глаза, в которых плясали отсветы факелов, создавая иллюзию жизни, потом повернулась и пошла прочь.

Обезумев от горя, Тейе всю ночь мерила шагами комнату. Она ждала, что Эйе вот-вот попросит принять его. День клонился к вечеру, а вечер перешел в душную неподвижность летней ночи, но он не пришел. Она не пыталась вызывать его, зная, что он явится, как только ему будет что сказать. Она с трудом проглотила какую-то еду и позволила Пихе омыть ее, одеть и накрасить, но отказалась принять и Тиа-ха, приходившую среди дня, и Нефертити, которая просила принять ее вечером. Она беспрестанно расхаживала из приемной в опочивальню и обратно, находя успокоение в разгадывании загадки. Ситамон превосходно плавала. Озеро не представляло угрозы для женщины – пьяной ли, трезвой, – которая была бесстрашной почитательницей водных глубин с тех пор, как научилась ходить. Ситамон сделалась императрицей, а Нефертити слишком поспешно и слишком охотно примирилась со своим поражением. А примирилась ли? Может быть, я неверно истолковываю характер племянницы, когда мои глаза застит зыбкое марево собственного горя? Ситамон сильно напилась, как и большинство женщин. Была ли Нефертити трезва? Это она устроила вечеринку. – Тейе прижала руки к воспаленным глазам и громко застонала. – Хочу, чтобы ты пришел, Эйе, – мысленно твердила она, останавливаясь у ложа и слыша, как Пиха тихо скользит сзади, зажигая лампы. – Моя дочь лежит под ножами жрецов-сем. Мой сын закрылся в своих покоях, и его рыдания слышны даже за тяжелыми дверями.

Через час Эйе, наконец, пришел и, велев слугам удалиться, сам закрыл за ними двери. Взгляд у него был замутненный, глаза под слоем краски ввалились. Тейе первый раз в жизни видела его потерявшим военную выправку, согнувшимся от горя. Некоторое время они смотрели друг на друга поверх мягкого света ламп, потом Тейе жестом предложила ему сесть и сама нервно опустилась на край ложа. Хотя он редко обращал внимание на строгие правила приличий, предписанные для приемов у царственных особ, сейчас он ждал, чтобы она заговорила первой, и ей пришлось начать.

– Не думаю, что хочу это знать, – хрипло сказала она.

– Ты уже знаешь. Как знаю и я. Мы допросили всех слуг и рабов во дворце, мы подступались к ним с лестью, угрозами, некоторых даже били. Мы опросили всех жен Осириса Аменхотепа и всех обитательниц Техен-Атона. Но одна лишь царевна Тадухеппа смогла немного помочь нам.

– И что же она сказала?

– Она видела, как незадолго до того, как началось представление ходящих по огню, Нефертити и Ситамон вместе отправились в озеро. – Он упреждающе выбросил вперед руку, предвосхищая возмущенное восклицание Тейе. – Нет, – угрюмо продолжал он. – Моя дочь сама не стала марать свои нежные ручки. Вскоре после этого царевна видела, как ее вытирала личная служанка.

– Ты предостерег Тадухеппу?

– Я велел ей молчать о том, что она видела, потому что это может доставить неудобства царице Нефертити. Малышка не сразу поняла, чего от нее хотят.

Тейе опустила взгляд на свои нервно переплетенные пальцы. Потом медленно расслабила руки.

– Всегда остается крупица сомнения.

– Конечно. Но самая ничтожная. Этим утром стражники пустыни нашли человека за дюнами. У него отрезан язык. Удивительно, как он не захлебнулся собственной кровью. Не стоит упоминать, что он не умеет ни читать, ни писать. Он, вероятно, был рабом во дворце, потому что кожа его ладоней совсем не загрубелая. У него исцарапаны руки и живот. Я сам видел его.

Их глаза встретились.

– Ее нельзя наказать, – прошептала Тейе.

– Конечно нельзя. Даже если бы ее вину можно было доказать, – а это невозможно, – она царица, и это ставит ее выше обычных законов. Мы не можем даже арестовать управляющего Мериру. Это было бы равносильно признанию того факта, что она, по меньшей мере, причастна к преступлению.

– Я хотела бы видеть, как с них обоих будут сдирать кожу до самых костей! – с горечью воскликнула она. – Что я скажу Аменхотепу?

– Нет смысла вообще ему что-либо говорить. Только он может вершить суд и наказание в этом деле, а я не думаю, что он станет что-нибудь делать, это доставит ему лишь страдания. Кроме того…

– Кроме того, мы все виновны в таких же преступлениях, совершенных из ревности или страха, – резко закончила она его мысль. – Нефертити научится быть осторожной, как научились и мы. Обними меня, Эйе. У меня болит сердце, я так устала, что не могу больше думать. Мне нужно избыть материнское горе, лишь рядом с тобой я могу позволить себе быть не божеством, а земной женщиной.

Он подошел и сел рядом. Она положила голову ему на грудь, и он обнял ее за шею, как делал много раз в детстве. Мерный стук его сердца успокаивал ее, и впервые с тех пор, как она взглянула на озеро накануне вечером, она ощутила, что тело ее расслабляется и веки тяжелеют. Эйе поцеловал ее и, осторожно опустив на ложе, укрыл покрывалом.

– Поспи, – сказал он. – Я пришлю Пиху и твоих носителей опахал. Не кори себя, Тейе, за то, что ты не смогла предотвратить несчастье, потому что вовремя не вмешалась и не сохранила равновесие между нашими дочерьми. Если бы Ситамон была более хитра и менее самоуверенна, то, возможно, бальзамирования в Обители мертвых сейчас ждала бы Нефертити.

Она что-то пробормотала в ответ, с закрытыми глазами она услышала, как он вышел и позвал ее слуг. Из всех детей, родившихся у нас с Аменхотепом, только Ситамон и мой сын достигли зрелости, – думала она, уже засыпая. – Теперь Ситамон ушла. О, муж мой, возможно ли, что все плоды нашей любви засохнут и погибнут? Так много любви за все эти годы без единого живого следа? Как бы я хотела, чтобы ты был сейчас в моих объятиях.