"Проклятие любви" - читать интересную книгу автора (Гейдж Паулина)

21

В первый месяц нового года, четырнадцатого года правления Эхнатона, Мериатон родила девочку. Фараон назвал ее Мериатон-Ташерит – Мериатон-младшая, и отметил благополучие матери и дочери торжественными церемониями во дворце и храме. Мериатон вскоре поднялась с постели и снова появилась рядом с фараоном, но теперь она будто утратила часть своей живости. Она была бледна и задумчива, подвержена внезапным приступам раздражительности, которые заканчивались слезами, она не проявляла интереса к дочери. Девочка была здоровая, пухленькая, похожая на нее, но Мериатон, назначив нянек присматривать за ней, спокойно отвернулась от младенца. Она снова делила ложе с фараоном, и Тейе, пристально наблюдая, как во время вечерней трапезы Эхнатон покрывает ее чело поцелуями и заталкивает фрукты в печально искривленный ротик, задумалась: что если Мериатон почему-то вообразила, что рождение ребенка знаменует конец ее супружеских обязанностей?

Вскоре после родов в палату внешних сношений пришло сообщение о том, что Суппилулиумас подписал дружественное соглашение с Шаттивасой, наследником Тушратты в Митанни, и теперь затаился, без сомнения, удовлетворенный еще одним завоеванием. Он мог себе позволить ждать и тщательно планировать дальнейшие действия. А Тейе чувствовала, что Эхнатон слабеет. Он отгораживался от нее участившимися изнурительными приступами головной боли и тошноты. Они с Мериатон, Хоремхебом и Эйе все-таки вырвали у него позволение привести армию в полную боевую готовность, хоть он бранил их, обвинял в предательстве. Пограничные отряды по-прежнему осуществляли постоянное патрулирование, но подразделения регулярных войск давно сократились в численности и потеряли боеспособность. Хоремхеб объявил воинский призыв, строительство новых казарм, принялся приводить в порядок оружие и колесницы, и скоро его командиры уже смогли начать муштровать новобранцев. Тейе с удовлетворением понимала, что весть о том, что Египет зашевелился, очень скоро достигнет ушей Суппилулиумаса. Как эхо давно отзвучавшего голоса, ей стали приходить письма из Фив с просьбами лично подтвердить слух о реорганизации армии. Тейе выслушивала послания с чувством, которое было сродни страху. Малкатта казалась ей не только далекой, но и уже погребенной в прошлом. Я тоже была покорена необыкновенным очарованием, пронизывающим Ахетатон, – осознавала она. – Как давно я в последний раз беспокоилась о благополучии других городов? Время, кажется, остановилось здесь, но что происходит в Ахмине, Джарухе, Мемфисе? Чары, которые заканчиваются за чертой, там, где трава уступает место враждебной пустыне, сделали меня пленницей, слепой и глухой к нуждам внешнего мира. Я намеревалась заняться казной, но так и не сделала этого. Я тревожилась о тонком ручейке податей, который с тех пор высох совсем. Что случилось со мной? Держа в руках свитки, скрепленные печатью Амона, она будто увидела призрак. Императрица тут же послала за казначеем.

– Казна истощена, но ни в коем случае не опустела, – надменно ответил он на ее вопрос. – Египет еще ведет торговлю с островами Великого Зеленого моря.

– Только с ними? А как же Нубия и Ретенну?

– Царица, наши позиции в Нубии довольно слабы в настоящее время, как тебе, должно быть, известно.

– Нет. Мне это неизвестно. Нубия не является нашим вассалом; она – часть Египта. Почему тогда наши позиции там слабы?

– Это меня не касается. Я всего лишь хранитель сокровищ своего владыки. Но я полагаю, что нубийские племена были неспокойны в последнее время, и несколько египетских сборщиков дани просто исчезли.

– Ну а что с нубийскими копями? Как золотые пути?

– Военачальник Хоремхеб имеет монополию на сборы, полученные от нубийского золота, богиня. Прости меня, но в этом случае тебе лучше адресовать свой вопрос ему.

– Я так и сделаю. Что в Ретенну?

– Мы уже год ничего не получали из Кадеша.

– Тогда почему казна не опустела?

– Фараон каждый год постепенно поднимал налоги, особенно с феллахов, и, кроме того, все подношения в Египте, что прежде были адресованы другим богам, теперь поступают прямо в Ахетатон.

Отпустив его, она сидела, кусая губу и яростно соображая, феллахи чернь, но чернь не бесполезная, без них страна не смогла бы существовать. Если налоги, взимаемые с них, превысят пределы разумного, Египет будет сломлен любым бедствием, угрожающим их выживанию: если, например, будет объявлена война и продлится она слишком долго, если в Дельте начнется падеж скота, если погибнет урожай винограда, если Исида не заплачет. Наша стабильность хрупка, как стебель тростника, – рассуждала она. – Золото, сыплющееся на эти улицы, драгоценности, которыми обвешаны придворные, лакомства, экзотические кушанья, постоянный поток новых нарядов, не говоря уже об артистах, привозимых из-за Дельты, – все это так же незыблемо, как дуновение песчаного ветра. На какие средства мы будем воевать? Она послала за Хоремхебом, но на ее краткие вопросы он отвечал так, будто она уже выжила из ума.

– Конечно, поток золота немного уменьшился, – говорил он. – На копях каждый день умирают рудокопы, я терплю убытки, но в последнее время они еще и бегут. Золотой путь сделался довольно опасным, поэтому я плачу солдатам, которые охраняют шахты и сопровождают золото в Фивы, откуда оно баржами переправляется на север.

– У тебя есть собственные солдаты? Ты платишь им золотом, которое они охраняют?

– Разумеется.

– Хоремхеб, ты помнишь те времена, когда шахты охраняли всего несколько надсмотрщиков, когда золото прибывало в Фивы и меджаи только следили за его доставкой?

– Нет, царица.

Он испытывал неловкость и, похоже, искренне недоумевал, чем вызвана ее внезапная паника. Сознавая бесполезность дальнейших расспросов, она отпустила его.

Новый год в Ахетатоне праздновали с обычным приливом оптимизма. Слухи о войне временно поутихли, так как фараон уклонялся от издания указа о призыве, которого так отчаянно добивалась Тейе. Здоровье Эхнатона улучшилось, и, слабый, но улыбающийся, он лично распределял золото милости своим врачевателям и разным мелким чиновникам, стоя рядом с Мериатон у украшенного гирляндами окна явления. Все уже ждали, когда Атон возвестит о подъеме воды в Ниле, думая о мешках с зерном в закромах, приготовленных для сева.

Но разлив все не наступал. Прошел месяц тот, а река оставалась узкой лентой мутной воды, протекавшей далеко внизу под пыльными, растрескавшимися берегами. Это послужило некоторым поводом для беспокойства, но не для тревоги, потому что половодье запаздывало и прежде. Атон всемогущ, он не мог обмануть ожиданий своего послушного сына. В ожидании ответа на молитвы жрецов о половодье службы в Ахетатоне сделались более усердными. Толпы людей слонялись перед Большим храмом, и в три раза больше их собиралось вокруг маленьких жертвенников на углах улиц, где они приносили умиротворяющие дары.

Пришел и миновал фаофи, но уровень воды в Ниле не изменился. Раздраженные придворные приказали вытащить на берег свои прогулочные лодки, потому что от реки поднималась вонь. Чиновники, в обязанность которых входило докладывать о скорости и уровне ежегодных разливов, сидели под балдахинами, неотрывно глядя на зарубки каменных пластин, вкопанных в берега, но маслянистая, зловонная вода по-прежнему плескалась у первых меток. Прошел азир. Наступил хояк, месяц, когда всегда отмечался самый высокий уровень воды в реке. Вместо этого выявилось его снижение, потому что в сухом воздухе речная влага начала испаряться. Воздух сделался зловонным и кишел жалящими насекомыми. Феллахи в смятении доедали свои скудные запасы. С окраины селений они смотрели на трещины на полях, которые, углубляясь, превращались в зияющие маленькие овражки, выжженная земля была слишком горячей, чтобы ступить на нее. На деревьях не было листьев. Бурые стволы пальм недвижно застыли в воздухе, безжизненные и ломкие, и ветки сикомор отламывались при легчайшем прикосновении.

В начале мехира, когда крестьяне обычно шли по полям по щиколотку в черном иле, разбрасывая семена, Ахетатон начали наводнять змеи, скорпионы искали прохлады в трещинах, появившихся в земле повсюду. Утром и вечером жилище Тейе обыскивали слуги с палками, и на полу для змей оставляли спасительное молоко.

Но к концу фармуси все смирились с тем, что в этом году разлива не будет. Грязные и сухие причалы вдоль набережной на всем протяжении Ахетатона нависали на несколько футов над густой, отказывавшейся подниматься водой. Шадуфы, которыми поднимали воду для полива садов, доставляли густую жижу, которая кишела различными червями и омерзительными насекомыми. Фараон велел слугам загрузить бадьи в лодки и вручную доставать воду из реки для полива садов, он разрешил вычерпывать озера. Тейе, сидя на крыше своего дома и глядя в долину, думала, что садами тоже придется пожертвовать для того, чтобы обеспечить водой поля на том берегу, чтобы вырастить хоть какой-то урожай для дворца. Но Эхнатон де пошел на этот шаг, все еще веря в то, что вода прибудет.

– Это испытание, – говорил он Тейе, сидя в зале для приемов. – Нашу веру испытывают.

Оба истекали потом. Шелест метелок наполнял комнату тонким монотонным шуршанием. Мухи облаком висели под потолком. Из Дельты не прислали ранних плодов, и овощи, с таким наслаждением поедаемые в это время года, сделались едкостью и имели привкус ила. Все имеет привкус ила, пахнет илом, – думала Тейе, чувствуя, как кожу головы покалывает от ары. Она взглянула сквозь тень от входных колонн на мертвую бурую лужайку, где уже проступили островки сухой земли. – Ты послал на север за зерном? – спросила она. – Ретенну, должно быть, сможет продать нам немного. – Ей нестерпимо хотелось почесаться. В ее купальне больше не лилась каскадом вода, чистая и прохладная. Та жидкость, которую Пиха бережливо цедила на нее тонкой струйкой, была с песком и такого же бурого цвета, как и ее кожа.

– В этом нет необходимости, – ответил он. – Наши амбары полны запасов прошлогоднего урожая.

– Но, Эхнатон, а как же Фивы, как остальное население? Сборщики налогов отняли у них все. У людей не осталось запасов. Скоро они начнут умирать от голода.

– Мне нет дела до Фив, – сказал он. – Что до феллахов, им просто надо подождать. Бог еще проявит свою силу.

– Если феллахи умрут, на следующий год некому будет сеять, – мрачно проговорила Тейе. – Страна всегда переживала засуху только потому, что каждый фараон тщательно следил за тем, чтобы в каждом городе был неприкосновенный запас. Твои сборщики налогов давно опустошили их закрома.

Эхнатон вдруг ощутил позыв рвоты. Склонившись и прижав одну руку к животу, он неистово замахал другой, делая знак слуге, и тот метнулся к нему с чашей в руках. Его вырвало, и, переведя дыхание, он откинулся на спинку трона. Другой раб опустился на колени, подавая влажное полотенце Фараон обтер губы.

– Это всегда причиняет мне боль, – сказал он, все еще тяжело дыша, – но боль длится недолго. – Он отдал полотенце и медленно выпрямился. – Ты видела террасы северного дворца, императрица? Они все такие же сочно-зеленые. Нефертити не страдает от пересыхания садов.

Она предугадала ход его мыслей.

– Нет, Эхнатон, ее земли плодородны не потому, что Нефертити наслаждается защитой бога, – сказала она. – Вода из ее озера проливается на верхнюю террасу и потом просто стекает вниз на остальные.

– Время молитвы. – Он поднялся, оттянув влажное платье с колен. Мерира шагнул вперед, ладан уже курился у него в руках. – Матушка, ты знаешь, что в городе люди открыли жертвенники Исиды? Если Атон увидит такое попрание его веры, он накажет их еще больше.

– Они боятся, – предположила она, видя, что его изможденное лицо немного порозовело. – Они хотят, чтобы Исида начала плакать.

– Здесь нет Исиды, – нетерпеливо бросил он. – Я поговорю с ними об этом из окна явления по пути к храму. Идем со мной. Где Мериатон?

Он раздраженно взмахнул рукой, и она поспешила вперед. Они вышли из залы, пересекли широкий передний двор и подошли к пандусу. За стеной царская дорога была необычайно тиха. Солнце набросилось на них со слепой яростью, высушивая губы, заставляя слезиться глаза, обжигая ступни сквозь подошвы сандалий. В воздухе стояла пыль. Ветер уже не был таким приятным, потому что малейшее движение его за городом поднимало песок; рассеянный на улицах, он смешивался с висевшей в воздухе пылью, в которую превратился верхний слой рассохшейся земли, набиваясь в легкие, прилипая к влажной коже, проникая под одежду. Зажмурившись от внезапно ударившего в глаза невыносимого сияния, Тейе увидела, как рука Эхнатона скользнула в руку его царицы, а другую руку он поднял, чтобы отмахнуться от мух, ползавших по шее. Никто не придет сегодня поклониться ему, – подумала она, когда они всходили на пандус под легкую тень крытого окна. – Люди лежат по домам и мечтают о воде. Когда они остановились перед окном и посмотрели вниз, Тейе была поражена, потому что дорога от стены до стены была заполнена молчаливой толпой. Эхнатон поднял руку. Толпа чуть заволновалась, и головы склонились, но люди не опустились на землю.

– Глупцы! – крикнул фараон добродушно. – Вас гложет чувство вины? Я слышал, как вы отвернулись от своего истинного защитника при первом же испытании вашей веры и забормотали молитвы другому богу, в то время как Диск ярко сияет над головой, наблюдая за каждым вашим движением. Не бойтесь. Я, и только я, стою между вами и богом. Я буду умолять Атона, и он услышит сына своего и пошлет паводок. Я, Эхнатон, обещаю вам.

Радостных возгласов не последовало Тейе, выхватив полотенце у Хайи и вытирая шею, видела на поднятых кверху лицах сомнение и страдание.

– Дай воду, фараон! – возмущенно крикнул кто-то. – Ты бог! Заставь реку подняться!

Эхнатон воздел крюк и цеп, но гул голосов не затих. Когда он шагнул в тень и пошел к храму, толпа подхватила этот выкрик.

– Заставь подняться воду, фараон! – кричали они, в их голосах слышалась явная насмешка. – Заставь подняться воду, божественное воплощение!

Мериатон сжалась от стыда, поторапливая фараона, пока они не вошли под сень иссушенных деревьев храмового сада. Под пилоном он внезапно остановился и, прислонившись к его неровным камням, согнулся пополам. Снова слуга с чашей поспешил ему на помощь, но спазм прошел. Эхнатон выпрямился, его лицо осунулось от боли, но он продолжил путь к храму.

Тейе наблюдала из благословенной тени каменного навеса, как Мериатон стояла одна на огромном пространстве святилища, ее маленькая черная головка в короне с золотой коброй, возвышающаяся над полем жертвенных столов, чуть покачиваясь, клонилась от невыносимой жары. Ее супруг поднялся по ступеням к алтарю и начал молиться. Его слова, хотя и невнятные, отозвались мучительным и умоляющим эхом от высоких стен. Он распростерся ниц, потом встал на колени, ухватившись за края заставленного пищей стола, и прижался лбом к камням. Мерира обошел вокруг него с курильницей и пролил масло ему на голову. Эхнатон застонал. За алтарем возвышался Бен-бен, изображение фараона на нем улыбалось. Масло медленно скользило по шее, ползло по спине, поблескивая в ослепительном свете. Во дворе перед храмом то громче, то тише звучали голоса певчих. Для Тейе в этой сцене было что-то древнее и варварское: скрюченный в мучениях человек, ряды курящихся жертвенников, жрецы в белых одеждах, неестественно застывшие, худенькая, роскошно одетая царица, слабо раскачивающаяся, в полуобморочном состоянии, одна на огромном пространстве, и плывущее надо всем этим бесплотное пение, звучащее, будто неодолимые, бесстрастные голоса демонов. Свирепость солнца была почти невыносимой, и у Тейе в голове внезапно возник образ, будто Атон, долгие годы питаясь неистовым поклонением своего сына, раздулся, но не насытился им, его все возрастающая сила, наконец, вытянула из Эхнатона всю животворную доброту, которой он учил, и разнеслась, наводя ужас на Египет. Казалось, чем больше Эхнатон молился и стонал, тем больше усиливалась жара. Тейе, с затекшими ногами и ноющей болью в спине, опустилась на стул, который по ее приказу был поставлен в ротонде. Уловив движение за спиной, Мериатон обернулась, ее лицо было бледным. Тейе кивнула ей, подзывая к себе, но после минутного колебания Мериатон покачала головой, не осмеливаясь обидеть отца или бога, укрывшись в тени.

Снова взглянув на сына, Тейе застыла. Он лежал, навзничь раскинувшись перед алтарем. Голова его была неестественно запрокинута, он издавал сдавленные крики. Мерира стоял у него в ногах, раскачивая над ним курильницу. Тейе без колебаний шагнула на солнце и направилась к нему, по пути скликая жрецов. Торопливо взбежав по ступеням, она склонилась над ним.

– Принесите носилки, быстро! – приказала она. – Но сначала балдахин. Царица, найди Панхеси, пусть он пошлет за врачевателями.

– Но, императрица, – запротестовал Мерира, – носильщикам запрещено входить в святилище! Это невозможно!

Она не обратила на него внимания. Другие жрецы бросились выполнять ее приказания, носилки фараона уже несли по проходу. Зубы Эхнатона были стиснуты, невидящие глаза широко раскрыты. Из уголка рта стекала рвота.

– Прикажи замолчать этим женщинам на переднем дворе! – закричала она Мерире. – Слишком жарко для пения!

Он удалился, мертвенно-бледный, и вскоре песнопения прервались. Носильщики осторожно подняли фараона, над носилками раскрыли балдахин. Тейе последовала за ним в его покои.

К тому времени, когда Эхнатона уложили в постель, мышцы его расслабились, он принялся бормотать, время от времени выкрикивая слова молитв, отрывки любовных песен. Она оставила фараона на попечение врачевателей. Они с Мериатон ждали в коридоре, в проходе встревоженно толпились Пареннефер, Панхеси и другие слуги. Через несколько минут один из врачевателей вышел из опочивальни и поклонился.

– Что с ним? – спросила Тейе.

– Похоже на удар, императрица, – объяснил он. – Фараону уже гораздо лучше, но он очень слаб.

– Вы способны вылечить его?

Врачеватель старательно подбирал слова.

– Нет, – наконец сказал он. – Если бы фараон был простым человеком, а не богом, я бы сказал, что в него или вселились демоны, или он пострадал от безумия, которое, согласно закону, гарантирует человеку полную защиту. Но раз фараон – божественное… – Он предусмотрительно не закончил фразу.

Тейе отпустила его и, сделав знак Мериатон следовать за ней, вошла в комнату. Эхнатон лежал на подушках. Временами его била мелкая дрожь, после жестокого приступа лицо было все еще серого цвета, но глаза прояснились. Мериатон опустилась на колени и поцеловала его руку, Тейе поклонилась и присела на край постели в изножье.

– Они запретили мне выходить на солнце, – сказал он.

Он схватил руку Тейе и крепко сжал ее.

– Значит, ты должен повиноваться, сын мой, – ответила она. Внезапно ее осенило: – Бог говорил с тобой? С тобой уже случалось такое, но никогда прежде ты не был болен так сильно.

Он опустил тяжелые веки.

– Нет, бог не говорил. Видения не было.

Тейе погладила его длинные пальцы.

– Фараон, я хочу, чтобы ты подумал о том, что случится, если когда-нибудь бог пошлет тебе болезнь, от которой ты не сможешь оправиться, если видения, в которых он заставляет тебя блуждать, не закончатся. Я не говорю о смерти, – поспешно добавила она, видя, как он напрягся при этих словах. – Но пришло время объявить наследника.

– Я думал об этом, – медленно ответил он, к ее большому удивлению. – Это должен быть ребенок моих священных чресел. Тутанхатон – единственный, кого я вижу. – Он произносил слова отчетливо и разумно, будто припадок прояснил его сознание.

Тейе старалась, чтобы на ее лице не проступило полнейшее изумление таким поворотом событий, опасаясь, что любая ее реакция может совершенно изменить ход его мыслей.

– Думаю, нет, – мягко возразила она. – Тутанхатон еще слишком мал. Он может стать игрушкой для бесчестных людей, которые воспользуются им для того, чтобы разрушить все, что ты сделал для Диска.

– Ты могла бы стать регентшей, – предложил он.

Тейе улыбнулась, глядя в его простодушное, доверчивое лицо.

– Эхнатон, я не собираюсь жить вечно. Как и ты. Сменхаре уже шестнадцать, он стал мужчиной. Ему не потребуется регент, только советники. Он не твой сын, но он – моя плоть, и он твой брат. Объяви его, чтобы я могла спать спокойно.

Она внимательно следила за выражением его лица, ловя признаки огорчения, но он оставался спокойным, тихо лежа под тонким покрывалом, только дрогнувшие теплые пальцы в ее руке выдавали его реакцию. Его лицо сохраняло выражение печального достоинства. Мериатон внезапно замерла, не мигая глядя на Тейе.

– Мне следовало бы сделать его полноправным членом семьи Диска, – задумчиво произнес он, – но, возможно, это предопределено. Он очень похож на меня, матушка, ты заметила? У него такая же форма головы. – Эхнатон мягко отнял у нее руку и положил ее себе на грудь. – Я понял то, о чем люди говорили сегодня, – продолжал он. – Я притворялся, что не понимаю, но я понял. Они просили тщетно. Атон не даст нам воды. Я знаю. Это, должно быть, мой грех, потому что бог не слышит мои молитвы. Может быть, ему наскучил его сын, и он обратил взоры к новому воплощению. – Его голос был полон раскаяния и истинной печали. – Хорошо. Пусть подготовят свиток, я подпишу его и поставлю печать, но не сегодня. – Тонкий голос сделался хриплым от усталости. – Я должен поспать. Мериатон, останься со мной Мне страшно.

Едва осмеливаясь признать свою победу, Тейе призвала писца и надиктовала документ, дающий Сменхаре право носить двойную корону после смерти брата. Она держала его при себе, решив немедля получить печать фараона. Потом она послала за Сменхарой. Несколько часов он не являлся, но потом пришел, и вяло поклонился.

– Если мне нельзя плавать или быть с Мериатон, я еще могу пить, – сказал он мрачно в ответ на ее колкое замечание о том, что нельзя злоупотреблять вином. – Мы с друзьями были в Мару-Атоне. Листвы почти не осталось, но в павильоне прохладно.

Она бросила ему свиток.

– Прочти это.

Он равнодушно развернул его, прислонившись к стене. Прочитав, он бросил свиток на ложе.

– Пора бы уже, – сказал он, – но это сейчас ничего не значит. Фараон проживет еще долго, к тому времени Мериатон состарится и станет толстой, а я зачахну от тоски и скуки.

– Что же я сделала такого, что боги наказали меня таким угрюмым, невежественным, себялюбивым, неблагодарным сыном? – возмутилась Тейе. – Я только что добыла для тебя трон Египта, однако ты еще смеешь жаловаться. Послушай меня. С сегодняшнего дня фараон будет пристально наблюдать за тобой. Ты должен быть почтительным в храме. Закрой свой жертвенник Амона. Не проводи слишком много времени с друзьями. Никто не должен думать, что ты захочешь завладеть короной прежде, чем она перейдет к тебе по закону. Мне больно это сознавать, Сменхара, но не думаю, что фараон проживет долго. Тебе следует решить, что ты станешь делать с Египтом, когда он уйдет.

Сменхара пожал плечами, и Тейе, глядя, как он, развалясь, подпирает стену, видя сутулые, худенькие плечи и слегка выпуклый живот, почувствовала внезапный укол настоящего страха.

– Мне нравится Ахетатон, – ответил он. – Ты слишком долго не пускала меня сюда. Я останусь здесь, и пусть Малкатта сгниет. Женюсь на Мериатон и буду наслаждаться своими правами фараона.

– Не важно, где ты будешь жить, если предпримешь шаги для упрочения нашего господства на иноземных территориях и восстановишь почитание Амона.

– Звучит не слишком интересно. Полагаю, мне придется разослать гонцов. У тебя здесь есть вино, матушка?

– Подумай о том, что ты будешь делать, но помни, что ты еще не фараон. Если станет очевидно, что ты слишком стремишься стать им, фараон может передумать.

– Чем передумать? – рассмеялся Сменхара.

К своему изумлению, Тейе почувствовала, что на глазах у нее выступили слезы.

– Передумать головой, в которой рождаются такие видения, которые тебе никакой бог не соблаговолит послать, – сказала она хрипло. – Я не позволю тебе смеяться над ним и повелеваю тебе заткнуть богохульные рты своим так называемым друзьям. Он мой сын, и я люблю его. Убирайся с моих глаз.

– Он был также и твоим мужем, пока ты могла его использовать, – грубо парировал Сменхара, отделился от стены, небрежно поклонился и нарочито медленно направился к двери – Не думай, императрица, что и меня ты сможешь использовать. Вот когда двойная корона будет на моей голове, а Мериатон – в моей постели, я буду тебе благодарен, но не раньше. – Не дожидаясь ответа или позволения уйти, он захлопнул за собой дверь.

Тейе легла и заплакала. Не только об Эхнатоне, но и о себе: внезапные беспомощные слезы старухи, для которой жалость к себе простительна. Сменхара оказался бессердечным, корыстным человеком, который еще не сознавал, что его презрение к брату вызвано тем, что он видел в нем себя.

На следующий день фараон, как и обещал, утвердил документ о наследовании. По дворцу пробежала волна облегчения, некоторые не утратившие наивности придворные и большинство горожан вышли к реке посмотреть на жалкий ручеек, в который теперь превратилась река, ожидая, что Атон ознаменует свое удовлетворение началом подъема воды. Но остальные были слишком озабочены скверными вестями, чтобы беспокоиться о том, какой Гор может оказаться в гнезде. Из Дельты пришло известие о том, что там начался падеж скота, поскольку пастбища стали оголяться Придворные суетливо обменивались посланиями со своими управляющими в поместьях Дельты, но все знали, что поделать ничего нельзя.

В Джарухе дела обстояли не так плохо, как в других поместьях. В собственное ги у Тейе было два больших озера, и по ее приказанию их воду использовали для опрыскивания полей, чтобы хоть немного травы выросло на прокорм скоту. Также у нее было зернохранилище, и управляющий открыл его для селений, где жили ее работники. Она хотела избежать смерти своих феллахов, чтобы было кому работать, когда вода в реке действительно начнет подниматься. Эйе такими же мерами пытался поддерживать жителей в своем поместье в Ахмине, но рабам в поместьях знати повезло меньше.

Медленно тянулись пахон и паини, и вот уже под ступенями причала в самом Ахетатоне начали находить истощенные тела умерших крестьян, выброшенные на берег, вперемешку с тушами быков и разлагающихся коз. Придворные были потрясены, и Эйе отрядил солдат, чтобы непрерывно осматривали реку около южного таможенного поста и крюками вылавливали тела из воды прежде, чем те доплывут до города. Но невозможно было выловить каждое тело, поэтому знать держалась подальше от Нила, чтобы не видеть трупов и не слышать запаха смерти, распространявшегося по Египту. Горожан, пользующихся его благосклонностью, фараон поддерживал зерном. Ахетатон был магическим, священным городом, местом жительства бога и его избранной семьи, и никому из его жителей не позволено было голодать. Горожане перешли на хлеб и прошлогоднее вино, пока пламя шему пожирало землю, и Египет лежал, как бесплодная пустыня, оживляемая единственно слезами и причитаниями плакальщиц.

Сочные террасы Нефертити начали чахнуть. То ли свергнутая царица отказывалась от любых контактов с городом, отгородившись оскорбленной гордостью, то ли сам фараон приказал не поддерживать связи с ней, Тейе не знала. Она послала Хайю в северный дворец убедиться в том, что племянница пребывает в добром здравии. Он вернулся, сообщив, что озеро пересохло. Нефертити здорова, хотя во дворце стали болеть слуги.

– Царица очень немногословна, – рассказывал он, – а если говорит, то очень язвительно. Она немного поправилась, но это только добавляет ей очарования. Лицо у нее очень печальное.

Тейе почувствовала себя спокойнее, узнав, что Нефертити здорова, и, кажется, успешно правит своим маленьким царством. Она решила освободить ее, если Сменхара станет фараоном. Нефертити не сможет сильно повредить управлению.

Болезнь из северного дворца очень скоро перекинулась в центральную часть города. Тяжелейший удар в царском дворце пришелся на детские. Заболели старшие служанки в гареме. Хайя, взволнованный и озабоченный, поскольку на его плечи легли все трудности, связанные с вызовом врачевателей, уходом за умирающими, своевременным выносом тел, посоветовал Тейе совсем удалить из дворца Тутанхатона и Бекетатон. Тейе немедленно приказала перевезти детей за реку, в дом Тии. Фараон, которого поддерживала мысль о том, что он умиротворил Диск, сделав Сменхару наследником, был убежден, что вспышка болезни скоро утихнет. Хотя лето было уже в разгаре, он ходил по покоям гарема, – впереди него шел Мерира, читая молитвы, – упрекал больных и умирающих за недостаток веры и обещал, что скоро река разольется и их тела очистятся. Но, глядя снизу вверх на влажные оранжевые губы своего царя, его дрожащие руки, лихорадочный блеск в глазах, больные видели за его плечом оскал смерти.

Жрецы-сем и служители дворцовой Обители мертвых работали не покладая рук, чтобы подготовить для погребения умерших во владениях фараона, но место бальзамирования простых обитателей Ахетатона вскоре заполнилось разлагающимися трупами. В храме Обители жизни пришлось издать специальный указ, предписывающий упростить бальзамирование тел перед быстрым погребением в пустыне. Осиротевшие семьи отправляли ритуалы непременного семидесятидневного траура по родным, которые уже были зарыты в песок. Хуже того, многие умершие разлагались так быстро, что к тому времени, как бальзамировщики приходили осмотреть тела, их уже невозможно было сохранить.

Зловоние смерти висело над дворцом и городом, где разгуливала болезнь. Тейе не выходила из своих покоев и заставляла слуг жечь ароматическое масло, чтобы отбить запах разложения, но от него невозможно было избавиться. Каждый день она посылала вестника за реку в дом Эйе с приказанием доставить полный отчет о состоянии Бекетатон и Тутанхатона и не находила себе места до тех пор, пока он не заверял ее в том, что все дети здоровы. Так было пять дней, но на шестое утро вестник доложил о болезни среди слуг Тии и принес страшную новость о том, что царевна Бекетатон простудилась. Тейе немедленно решила отправить детей на север в Джаруху.

Она почти закончила приготовления к путешествию, но в полдень следующего дня Хайя пришел к ней с помрачневшим лицом.

– Императрица, – поклонился он, – царевна Тии умоляет, чтобы ты приехала вместе со своим врачевателем. Бекетатон слишком слаба, чтобы отправляться в путь.

У Тейе упало сердце, но она поборола ужас, овладевший ею.

– Хорошо. Пришли Пиху одеть меня и пусть подготовят мою ладью. Тутанхатон здоров?

– Да. Но вчера умерли две служанки Тии.

Тейе спустила ноги с ложа, сердце вдруг заколотилось, ее бросило в пот. Жара стояла невыносимая.

– Пойди и сообщи фараону, – велела она.

– Императрица, бога тошнило все утро, и его врачеватели не разрешают ему вставать.

– Ну, тогда скажи Панхеси.

Пиха одела ее в тонкое льняное платье, но без грима пришлось обойтись. Тейе уже не могла выносить прикосновение краски к воспаленной коже или тяжесть парика. Осталось чуть больше месяца до Нового года, – думала она, медленно выходя на солнечный свет, – и еще через месяц река начнет подниматься. Снова наступит зима. Исида, я молюсь каждый день, чтобы ты отвела от нас свой гнев. Смилуйся, и пусть прольются твои слезы. – Она шла медленно, одной рукой опираясь на плечо Пихи, от слабости у нее кружилась голова. – Бекетатон, я любила тебя, когда ты была ребенком, – мучительно неслись ее мысли, – но в последнее время я совсем не уделяла тебе внимания. Тебе было одиноко? – Но эта новая вина не заслонила старой, что была страшнее и неизбывнее. – Она сестра своего отца. Боги, наконец, наказывают меня. Бекетатон умрет.

Река так обмелела, что лодочнику приходилось отталкиваться шестом от корявых, полузатопленных деревьев и даже от скал, зловеще выступавших над поверхностью воды. Тейе, сидевшая в кабине с поднятым пологом, чтобы уловить хоть малейшее дуновение ветра, вдруг увидела, как мимо проплывает раздутая туша огромного крокодила, от сильного толчка шестом она стала медленно поворачиваться. Тейе отвернулась; это было дурное предзнаменование. Они достигли западного берега, выбросили сходни, чтобы привязать их наверху, у первой ступеньки причала. Тейе пришлось опереться на руку кормчего, чтобы не упасть. Запах белесой воды доставлял почти физическую боль. Она поднесла к носу кайму надушенного платья и поспешила через безжизненный высохший сад в тень портика. Тутанхатон выбежал ей навстречу, и, прежде чем набраться решимости войти в дом, она наклонилась и обняла мальчика, внезапно испугавшись за него. Бесполезно отправлять его в Джаруху, – подумала она, чувствуя, как сильные ручки сжимают ее. – Чума повсюду. Может быть, Нефертити возьмет его к себе. Похоже, болезнь отчасти пощадила ее дворец. Наказав ему оставаться в своей комнате, она поцеловала его и решительно шагнула в душный дом.

У Тии хватило здравого смысла поднять оконные занавески в комнате Бекетатон и поставить у окна носителей опахала, чтобы те гнали воздух внутрь. Бекетатон лежала на боку, обессиленная лихорадкой. Прикоснувшись к ней, Тейе отпрянула. Кожа девочки была сухая и горячая, как жаровня. Атон пожирает ее. Ее собственный отец съедает ее, – истерично подумала она, но быстро овладела собой. Чаши с речной водой стояли на столике у ложа, и врачеватель постоянно омывал девочку. По знаку Тейе ее собственный врачеватель быстро осмотрел малышку, но Бекетатон не откликалась на его прикосновения. Она бормотала и иногда вскрикивала в бреду. Врачеватели совещались, пока Тейе стояла, потрясенная, глядя на плод любви ее и фараона.

– У царевны нарыв на пояснице, вскрывать еще рано, – тихо сказал ее врачеватель. – Это, должно быть, причиняет ей сильную боль. Как известно императрице, с лихорадкой ничего нельзя поделать. Это должно пройти само. Заклинания могут помочь. Заклинания. – Тейе закрыла глаза. – Имею ли я право сдерживать гнев богов? Да, имею, потому что их гнев должен быть направлен на меня, а не на моего ребенка.

Она повернулась к Тии, нерешительно стоящей в глубине комнаты.

– Не слишком ли смело – надеяться, что в Ахетатоне есть маги, знающие старые заклинания против демонов лихорадки, Тии?

Тии казалась задумчивой.

– Может, мастеровые знают. Я сейчас же спрошу их.

Когда она вышла, Бекетатон начала пронзительно вскрикивать, и врачеватели подбежали к ней. Она билась в судорогах, спина выгибалась, ноги одеревенели, и мужчинам потребовалась вся их сила, чтобы удержать девочку. Когда приступ прошел, Тейе наклонилась утешить ее, но, хотя глаза Бекетатон были открыты, сознание не вернулось.

В уютной гостиной Тии Тейе подали вино и немного сухих фруктов из урожая прошлого года. Еда внушала ей отвращение. Немного погодя вслед за Тии вошли три смуглых, босоногих, испуганных человека в груботканых юбках. Они торопливо распростерлись ниц перед Тейе.

– Это работники из моей мастерской, – извиняющимся тоном объяснила Тии. – Не думаю, что в Ахетатоне есть кто-нибудь из старых жрецов-магов, да и на то, чтобы отыскать их, потребуется слишком много времени. Мои люди не жрецы, но они знают заклинания. Лихорадка – постоянная спутница мастерового.

Тейе посмотрела на крепкие спины и неопрятные черные головы у своих ног. Это правда, время было на исходе. К чему пришел Египет, – подумала она покорно, – если дочь фараона должна выносить присутствие трех грязных феллахов?

– Встаньте, – сказала она, преодолевая неприязнь. Они поднялись и встали неуклюже, отводя глаза. – Вы будете петь заклинания против демонов, поселившихся в теле моей дочери. Стоять будете спиной к ложу. Когда все закончится, я награжу вас месячным запасом зерна. Идемте со мной.

Она подвела их к Бекетатон. Девочка теперь плакала без слез, каждый звук жалобного хныканья вонзался в самое сердце Тейе. Ступая как можно тише, мужчины отошли к дальней стене и повернулись к ней, потом прокашлялись и помычали, настраиваясь на нужный тон. Они принялись петь. Резкий, неприятный звук, хотя и очень отдаленно, все же напомнил слушателям о давно прошедших днях. Тейе ощутила легкое движение за спиной, стремительно развернулась и увидела вестника, стоящего на коленях.

– Ну?

Он протянул ей свиток.

– Фараон очень опечален здоровьем дочери, – прошептал он. – Он приказал положить это ей на грудь. Сам он приехать не может.

– Что это?

– Это молитва Атону на исцеление.

– Ступай.

Когда его выпроводили, она развернула свиток и неторопливо разорвала его пополам. Бросив куски на пол, она вышла из комнаты вслед за вестником. Работники будут петь, пока лихорадка не стихнет или царевна не умрет. Больше Тейе ничего не могла сделать.

Бекетатон умерла четыре часа спустя, ослабев от лихорадки и от судорог. Попытки врачевателей снять жар были тщетными. Явился Хайя, и Тейе дала ему указания относительно того, как приготовить к погребению маленькое тело. Она не пошла сама взглянуть на дочь. Она не вынесла бы вида еще одного трупа, еще одной безжизненной оболочки, даже той, которой дало жизнь ее собственное тело.

– Немедленно отнесите ее к моим бальзамировщикам, – приказала она. – Бальзамирование следует начать до того, как ее отец даст свои собственные указания. Если бы я могла, я отправила бы ее в Карнак для погребения с соблюдением всех ритуалов. Хайя, на эту ночь я останусь здесь, с Тии. Не хочу сейчас возвращаться в город.

Хайя колебался.

– Императрица, когда я собирался приехать сюда, пришло письмо, адресованное тебе, из Дельты, из поместья царевны Тиа-ха.

Тейе не спрашивала, что в письме. Ее наказание началось, и с этого момента ничто не остановит безжалостную месть богов.

– Она умерла, да?

Хайя кивнул.

– Во сне, божественная. Она оставила тебе много драгоценностей и обещание похлопотать о тебе перед богами.

Богиня не нуждается в заступничестве простых людей, но Тиа-ха понимала нужды своей императрицы. Связь с моим прошлым оборвалась, – думала она, нетвердым шагом следуя в комнату, которую ей предоставила Тии. – Моя дорогая подруга, моя веселая наперсница, я не смеялась с тех пор, как мы расстались. Нет одиночества мучительнее, чем это. Я не могу горевать по собственной дочери так сильно, как скорблю по тебе, ты – единственная, кто разделял мою жизнь со времен моего девичества и кто унес с собой мои воспоминания. Она легла на постель, глядя, как закат заливает стены красным светом, прежде чем омыть их темнотой, и, сознавая, что остаться в живых после того, как ушли все, кого она любила, – это достаточное наказание за любые прегрешения.