"Проклятие любви" - читать интересную книгу автора (Гейдж Паулина)

23

Через семьдесят дней Тейе положили на вечное упокоение в гробницу, которую сын приготовил для нее в скалах за Ахетатоном. Было начало атира. Река должна была начать подниматься уже несколько недель назад, но высокие берега оставались по-прежнему безводными. Похороны Тейе проходили на глазах всех придворных города. Нефертити в окружении своей стражи сидела под балдахином немного в стороне от толпы и смотрела на своего супруга. Его голос ясно слышался сквозь бормотание Мериры. Между приступами громких рыданий Эхнатон опускался на колени в песок, черпая его обеими руками и посыпая им голову. Временами он стоял, обнимая Анхесенпаатон и уткнувшись лицом ей в плечо, сотрясаясь всем телом от рыданий, а когда он переставал плакать и посыпать свою голову песком, то начинал ласкать ее и целовать. Она сносила это со стойким безразличием, ее руки оберегающим жестом покоились на раздутом животе; она старательно избегала взглядов собравшихся.

Ближе к концу церемонии Эхнатон шагнул к гробу, положил на него руку и, ласково смеясь, заговорил с телом. Сменхара и Мериатон сидели рядом, держась за руки и опустив взгляды. Эйе и Хоремхеб переглядывались. Детский истеричный голос фараона многократным эхом отдавался от скал и возносился вверх над песками, будто бессмысленное бормотание множества демонов.

Когда, наконец, тело внесли в сырую гробницу, не нашлось живых цветов, чтобы положить в гроб. Один за другим члены семьи клали на тело искусственные золотые, серебряные ветки и драгоценности, а Эхнатон стоял над гробом и перебирал дары, склонив голову набок и шепча что-то себе под нос, его глаза неестественно блестели.

Немногие дождались окончания церемонии запечатывания гробницы. Придворные разошлись, Мерира с жрецами остались доделывать работу. Не сказав никому ни слова, Нефертити увела Тутанхатона обратно в северный дворец. Сменхара и Мериатон в окружении приближенных вернулись в свои покои. Эхнатона осторожно оторвали от дочери, усадили в носилки, отнесли во дворец, а затем уложили в постель. Остался только Эйе. Трудно дыша, он сидел под балдахином и смотрел, как круглая печать вжимается в глину, которой скрепляли узлы на дверях гробницы. Когда все было закончено, он приказал доставить себя в дом Тейе, и вместе с рыдающим Хайей медленно прошел по пустым комнатам. Пиха, немногословная, с красными глазами, руководила рабами, которые мыли и убирали покои. Эйе подошел к туалетному столику и осторожно прикоснулся к вещам, которые еще хранили дыхание жизни сестры. Пустой алебастровый горшочек из-под сурьмы, маленькие голубые бусины от какого-то порвавшегося ожерелья, медное зеркало, торчавшее из футляра. Отпечатки пальцев Тейе четко выделялись на полированной поверхности металла. Он поднял его и посмотрел на свое отражение, потом вздохнул и отдал зеркало Хайе на память. Наконец он вышел в пламенеющий красный вечер и отправился искать тихого утешения у жены.

На этой же неделе заболела Мериатон-Ташерит, маленькая дочь Эхнатона, рожденная от дочери его, Мериатон. Матери пришлось забрать ее в свои покои и сидеть, держа ее за ручку и тихо напевая. Двухлетняя малышка плакала и металась. Скоро сделалось очевидным, что Мериатон-Ташерит страдает от той же страшной лихорадки, которая унесла трех младших дочерей Нефертити. Сменхара беспокойно слонялся вокруг комнаты, где лежала больная, неуклюже пытаясь утешить Мериатон, но не находил в себе сил проявить сочувствие к малышке, которая была для него олицетворением его собственной, самой драгоценной награды, украденной распутником. Он почти с облегчением откликнулся на вызов в опочивальню фараона.

Эхнатон лежал совершенно голый, неуклюже разметавшись на постели и, когда Сменхара поклонился, протянул к нему трясущуюся руку. Сменхара взял ее, быстро оглядел желтое лицо, его настроение упало, когда он увидел, что на этот раз фараон в здравом уме. Со дня похорон Тейе жизнь Эхнатона превратилась в череду приступов рвоты и рыданий. Его замотанные слуги делали все возможное, чтобы он был вымыт и накормлен, при этом стараясь не прислушиваться лишний раз к его бормотанию. По просьбе Пареннефера пришел Хоремхеб, но и он не смог успокоить его, а испуганная Анхесенпаатон, заливаясь слезами, отказалась откликаться на бессвязные призывы Эхнатона. Он почти не спал, только временами проваливаясь в забытье, от которого пробуждался, вздрагивая, час или два спустя, уже с молитвами на устах; им сразу же овладевало беспокойство. Но в этот вечер он вел себя тише, глаза были налиты кровью, но спокойны.

– Нефер-неферу-Атон, возлюбленный, – прошептал он, обвивая руками царевича и судорожно прижимаясь к Сменхаре всем телом. – Поцелуй меня. Ты подходишь ко мне, и я будто вижу перед собой самого себя в молодости. Я вижу, как сила Диска пульсирует в твоих чреслах и сиянием проливается из уст.

– Фараон, ты знаешь, что дочь твоей дочери умирает? – проговорил Сменхара прямо в его толстогубый рот.

Не дав ему ответить, тот вдавил свои губы в рот брата с жестоким, извращенным наслаждением, безжалостными руками прижимая его худые лопатки к матрасу. Эхнатон захныкал, но Сменхара знал из опыта, что это было выражение вожделения, а не реакция на его слова.

– Тебя это не заботит сейчас, верно, мой бог? Да и меня тоже. Хочешь, я поцелую тебя еще?

Он смотрел прямо в опухшие глаза, сам исполненный лютой ненависти, выведенный из своей обычной пассивной мрачности откровенной физической нуждой Эхнатона в нем. Фараон смотрел на него со страстью, слабо кивая, притягивая Сменхару все ниже и ближе к себе. Губы Сменхары уже снова касались его губ, но продолжения не последовало – двери вдруг распахнулись и ворвался Панхеси, падая на колени перед ложем. Он дрожал от возбуждения. Сменхара оттолкнулся от Эхнатона и сел.

– Что случилось?

– Наметился небольшой подъем уровня воды! Исида плачет!

Сменхара уставился на него, горячая волна захлестнула его грудь.

– Насколько велик подъем?

Панхеси показал, что на высоту пальца. Эхнатон нащупал талию Сменхары и приник к нему.

– Проклятие снято, бог умиротворен, – запинаясь, проговорил он. – Позже я пойду в храм и возблагодарю его, но сейчас… Сменхара, ты куда? Умоляю, останься со мной!

Но Сменхара вырвался из объятий брата и выбежал за дверь, уже не слыша ни просьб, ни приказаний. Он ринулся по коридорам, замечая улыбки на лицах, неясными пятнами мелькавших по сторонам, когда он проносился мимо, руки, благодарно воздетые к небу, слыша возгласы, звуки счастливых рыданий, пение молитв. Позади него, громко топая, неслись его охранники, носитель сандалий, вестник и управляющий. Пробежав мимо стражи у входа в покои Мериатон, он бросился к дверям опочивальни и ворвался внутрь.

– Царица, Исида плачет! – выкрикнул он, но тут же и замолчал.

Мериатон даже не взглянула на него. Она сидела, повесив голову, сжимая обеими руками обмякшие пальчики ребенка. Мериатон-Ташерит была мертва.

Приготовления еще одного царственного погребения прошли почти незамеченными, потому что все внимание горожан было приковано к каменным зарубкам столбов, которые через одинаковые промежутки располагались вдоль берегов реки. Чередование дня и ночи уже не имело значения. Когда пеленали дочь Эхнатона и спешно готовили саркофаги, толпы людей сидели или лежали у реки в тени наскоро сделанных навесов. Время от времени они начинали петь или танцевать, но чаще сидели тихо, напряженно вглядываясь в поверхность еще стоячей, зловонной воды. Живо наверстывая упущенное, по берегу сновали торговцы, предлагая дешевые безделушки для даров благодарения. Продавцы вина быстро распродавали свои запасы. Весь город радостно пировал, на улицах было полно пошатывающихся, веселых людей. Ночью горели факелы. Никто не спешил по домам. Во дворце только Мериатон тихо горевала о своей дочери. Придворные закатывали грандиозные пиры, гости, пошатываясь, покидали разоренные столы и торопились на следующее пиршество, где еще не кончилось вино и не устали музыканты. Мутноджимет приказала наскоро соорудить огромный плот, который украсили гирляндами из белых лент и пришвартовали к причалу Хоремхеба. Она приказала также, чтобы к одной из опор прибили шкалу с метками, и ее карлики по очереди сползали вниз к воде и громко сообщали об изменениях ее уровня. При повышении на каждый дюйм раздавались приветственные возгласы, и толпа, набившаяся на плавно покачивающийся плот, поднимала заздравные чаши за Исиду, которая, наконец, смягчилась. По всему Египту люди стояли, в оцепенелом изумлении глядя на медленно наполняющиеся берега, похожие на души из ужасной тьмы Дуата, которым вдруг подарили вторую жизнь. Египет восставал из мертвых на гребне вспухающих чудесных темных вод Нила.

В суматохе праздника о похоронах Мериатон-Ташерит почти забыли. Сменхара и Мериатон стояли обнявшись все время, пока отправляли ритуалы и маленький гробик уносили во тьму. Фараон присутствовал на похоронах, но сидел в молчании, временами кивая или начиная покачиваться, и никто не знал, действительно ли он понимал, что случилось с его ребенком.

В конце хояка, когда Нил начал выходить из берегов и покрывать жаждущие воды поля, Анхесенпаатон разрешилась от бремени девочкой. Избранные аристократы, заполнившие опочивальню, чтобы свидетельствовать Египту о рождении царственного дитяти, все еще пребывали в праздничном настроении. Сидя на полу, придворные шутили и смеялись, заключая пари или играя в настольные игры, в то время как маленькая царевна кричала и тужилась. Ее роды были почти такими же длительными, как роды Мекетатон, и когда они закончились, девочка была слишком слаба, чтобы осознать поздравления Эйе или поцелуи Мериатон. Эхнатон, хотя его известили о близких родах, не пришел, и слуги Анхесенпаатон втайне этому были рады.

В минуты просветления, когда фараона отпускало безумие, он посвящал себя Сменхаре. Он превратил юношу в амулет, в счастливый талисман, прикипев к нему и душой и телом, но здоровье его все ухудшалось. Он приказал, чтобы царевича переселили в анфиладу комнат, примыкающих к царским покоям. Сменхара уступил, надеясь, что брат теперь будет чувствовать себя более спокойно и ослабит, наконец, свою хватку, которая постепенно сводила царевича с ума, но фараон только крепче цеплялся за него. Анхесенпаатон была еще слишком слаба, чтобы разделить царское ложе, даже если бы Эхнатон и желал ее. Казалось, что он, как прежде его отец, подпитывался некими таинственными силами, которые вытягивал из тела юноши. Сменхара испытывал мучительный стыд, появляясь в обнимку с фараоном у окна явления во время все более редких шествий царя к храму, но в остальное время он скрывался в полутьме своих тесных покоев, огрызаясь и набрасываясь на любого, кто приближался к нему. Однажды к нему пришла Мериатон, но даже на нее он накричал с такой злобой, что она ушла в слезах. И хотя уже феллахи наскребали по амбарам чудом сохранившиеся семена, готовясь к севу, и деревья уже вспыхивали свежей зеленью, которой люди не видели почти три года, и шадуфы снова проливали живительную влагу на иссушенные царские лужайки, в сердце Египта все еще лежала губительная тьма.

Хоремхеб обошел вставших на его пути стражников Сменхары, обругав их, с грохотом захлопнул за собой тяжелые кедровые двери и небрежно поклонился царевичу. Сменхара стоял у окна, сложив руки на груди, глядя поверх крытой колоннады на залитый солнцем садик. Хотя в комнате было тепло, он зябко кутался в плотные белые одежды. Он не подал виду, что услышал, как кто-то вошел в комнату. Хоремхеб подождал некоторое время, потом учтиво произнес:

– Царь…

– Убирайся, военачальник.

Хоремхеб подошел к нему и снова поклонился.

– Прошу прощения, но я не могу уйти, не получив твою печать на этом документе.

Сменхара мельком глянул на свиток и снова отвел взгляд.

– Ты уберешься прямо сейчас, вместе со своим документом.

Взгляд Хоремхеба задумчиво скользнул по вздутым, опухшим губам, бледной багровой отметине блекнущего кровоподтека на длинной шее, напряженным пальцам, впившимся в измятую ткань. Он шагнул вперед, вставая между царевичем и окном, и Сменхара отступил.

– Фараон не будет жить вечно, – мягко начал Хоремхеб.

Он хотел было продолжить, но лицо Сменхары вдруг исказилось злобной гримасой.

– Да как смеешь ты жалеть меня! – зашипел он. – Меня, царевича крови и наследника трона! Я заставлю наказать тебя, солдат!

Хоремхеб равнодушно перенес оскорбление.

– Я не жалею тебя, Птенец-в-гнезде, – сухо ответил он. – Настало время готовиться к новому правлению.

– Если ты пришел тереться об меня, как ласковый кот, иди сам поиграй со своим дружком. – Он употребил особенно непристойное выражение, но Хоремхеб не дал втянуть себя в ссору.

– Это приказ о немедленной мобилизации армии, – резко сказал он, поднимая свиток. – Я хочу, чтобы ты дал ему официальное одобрение, чтобы от Египта осталось хоть что-то, чем ты мог бы править.

– Мне наплевать на Египет.

– Я знаю. Но если ты хочешь получить двойную корону и будешь вести себя достаточно умно, то мое содействие тебе обеспечено.

– Угрожаешь? – презрительно фыркнул Сменхара. – А ведь, в самом деле, военачальник, стоит мне поднять палец, и тебя пронзят копьями и бросят в Нил.

– Не думаю, что ты сможешь так поступить, царевич, – тихо ответил Хоремхеб. – Так или иначе, в твоих интересах заручиться моим доверием. Твоя мать хотела добиться трона для тебя, и если ты захочешь заполучить его, тебе понадобится моя помощь.

Не знавшие солнца щеки Сменхары запылали.

– Твоя дерзость непростительна, Хоремхеб! Я его, считай, уже заполучил!

– Не совсем. Под защитой царицы Нефертити подрастает твой единокровный брат. Если бы наследование было только вопросом крови, его притязания были бы сильнее твоих.

Глаза Сменхары сузились.

– Ты осмеливаешься заявлять, – тихо сказал он, – что, если я не сделаю так, как ты хочешь, ты перенесешь свою преданность на незаконнорожденного отпрыска от противозаконного брака? Моим отцом был Аменхотеп Третий, величайший фараон, какого только видел Египет. Ни у кого нет больших прав на трон, чем у меня.

– Царевич, не думаю, что притязания крови будут иметь большое значение, когда фараон умрет. Казна пуста, управители развращены бездействием и взятками, страна в целом почти безнадежно доведена до нищеты. Власть перейдет к тому, кто сможет удержать ее, а не к тому, чья кровь самая чистая. Тебя должны считать достаточно сильным, чтобы признать твое право на трон. Я любил твоего отца и восхищался им, а твоя мать была для меня богиней. Помоги мне помочь тебе.

Сменхара внимательно посмотрел ему в лицо.

– Твои глаза лгут, – сказал он. Его пальцы коснулись кровоподтека на шее, и он рассеянно потер его. – Если ты хочешь помочь мне, убей моего брата.

– В этом нет необходимости. Я уверен, что он и так умирает. Мы можем издавать любые указы, какие пожелаем, и он не станет вмешиваться. Его дни свелись к мрачной череде видений и кошмаров. Он утратил связь с миром.

– Ты не был бы так уверен в этом, если бы это тебя он целовал и ласкал с таким вожделением. – Голос Сменхары дрогнул. – Я думал, ты ему друг. Я не могу доверять тебе.

– Это не важно. Я тебе тоже не доверяю.

– Твои речи – богохульство. А что же Эйе?

Хоремхеб улыбнулся:

– Носитель опахала очень стар.

– О боги, ты отвратителен. – Сменхара резко отвернулся от него.

Рядом с ложем стояло вино, он налил себе и жадно выпил, вытирая губы тыльной стороной ладони.

– Давай свиток. Мобилизация?

– И война. – Хоремхеб отошел от окна и, протянув документ Сменхаре, настойчиво сказал, глядя в лицо юноше: – Я гордился своей страной, царевич. Когда я был маленьким мальчиком в Хнесе, мой отец учил меня служить богам, чтить царя и каждый день возносить благодарение за счастье родиться египтянином. Все люди завидуют нам, говорил он, потому что Египет – процветающая страна и его законы справедливы. У меня не было причин сомневаться в его словах. – Он отступил и, подойдя к окну, устало прислонился к стене. – Он много и усердно работал, но у нас была хорошая жизнь. Наша земля приносила неплохие урожаи, и даже после уплаты ежегодных налогов сборщикам фараона у нас оставалось достаточно зерна, чтобы отец мог обменять его на пару безделушек для матери. Хнес был благословенным местом. Даже беднейшие крестьяне не нуждались в подаянии. Жаль, царевич, что ты не видел моего родного города теперь. – Он отвернулся и уставился на сад. – Он обнищал. Я посылал золото местному жрецу, чтобы он раздал его людям, но они ожесточились от нужды, и, хотя золото может помочь им наполнить желудки, на него нельзя купить утраченное достоинство. – Он невольно повысил голос и теперь замолчал, стараясь успокоиться. – Будучи ребенком, я не сознавал, что Хнес расположен слишком близко от границы. Никто не задумывался об этом. Но теперь Хнес полон страха. Какие ужасные слова! Жители Египта на египетской земле засыпают в страхе проснуться и найти свое селение кишащим иноземными солдатами! Какой позор! – Он внезапно обернулся и снова внимательно посмотрел на Сменхару. – Я никогда не был таким, как другие мальчишки Хнеса, – сказал он. – Я всегда знал, что мне судьбой уготованы большие деяния. Я был умен и исполнен честолюбия, но больше всего я горел желанием служить своей стране и богу на троне Гора, чье благосклонное всемогущество давало возможность мне и моей семье каждый вечер ложиться на соломенный тюфяк, не страдая от голода, и спать, не беспокоясь ни о чем.

– Это, конечно, милая история, – прервал его Сменхара, – но мое терпение кончается. Все знают, что ты по рождению простолюдин и поднялся в чинах. Ближе к делу.

Хоремхеб напрягся.

– А дело в том, – невозмутимо продолжал он, – что я все еще люблю Египет и почитаю достоинство его божественного правителя. Больше всего на свете я желаю, чтобы и то и другое вернулось в то состояние, которое определила для них Маат. Я видел распад всего того, что дорого каждому истинному египтянину. Однако осталось еще немного времени, чтобы повернуть вспять поток несчастий, охвативший нас, с тех пор как твой брат взошел на трон, если только ты, царевич, поддержишь меня. Прежде всего, нам необходимо стабилизировать положение в Сирии. Я намерен войти с армией на наши былые вассальные земли и начать там войну за возвращение утраченного.

Сменхара смотрел на него с задумчивой полуулыбкой.

– Умный и честолюбивый мальчик превратился в умного и честолюбивого мужа, – холодно произнес он. – Не сомневаюсь, что твои торжественные заявления о самоотверженной любви к своей стране не лишены правдивости, но я также мог бы побиться об заклад на все мое золото, что сам ты не отправишься в Сирию со своей армией. – Он подошел к зажженной свече, стоявшей у ложа, и поднес к пламени кусочек воска для запечатывания свитков. – Отправившись туда, по возвращении ты можешь столкнуться с такими изменениями власти при дворе, которых уже не сможешь контролировать, а, военачальник? – Он искусно накапал воск на края свитка и, сняв кольцо, вжал печать в воск. – Вот. – Он бросил свиток Хоремхебу. – Проливай столько египетской крови, сколько хочешь. Только постарайся вести свои войны подальше от Ахетатона.

Наступила короткая пауза, которую вдруг прервал голос фараона.

– Сменхара! – пронзительно верещал он. – Где ты?

Сменхара поднял выщипанные брови.

– Мой царственный любовник скулит без меня, – сказал он. – Интересно, что сказала бы об этом моя матушка, если бы была жива.

Хоремхеб не ответил, он стоял с бесстрастным видом, вертя в руках свиток. Зависть вдруг исказила красивое лицо Сменхары, он взглянул на Хоремхеба и сплюнул на пол.

– Убирайся, – прошептал он. – В глазах богов я добродетельнее тебя, солдат.

Эхнатон позвал снова, в его пронзительном голосе звучало страдание. Хоремхеб поклонился и вышел.

Несколько дней спустя слух о соглашении Хоремхеба со Сменхарой достиг ушей Эйе. Встревожившись, он попытался попасть на прием к самому царевичу, желая выяснить, в какой степени он мог еще влиять на племянника, но Сменхара уединился в своих тесных комнатках и отказывался видеть кого бы то ни было. Эйе послал слугу найти Хоремхеба, и несколько часов спустя, когда его не впустили в покои царевича, получил сообщение о том, что военачальник находится в воинской палате. Вызвав носилки, Эйе отправился на задворки дворца, туда, где управители фараона обычно занимались делами государственного правления. Большинство помещений были пусты, но Эйе встретил нескольких писцов с писчими дощечками и свитками. Толкнув дверь, он вошел.

Хоремхеб сидел один за заваленным свитками столом, перед ним стояли остатки трапезы. Он поднялся навстречу Эйе, и мужчины поклонились друг другу. Хоремхеб опустился обратно в кресло и предложил Эйе последовать его примеру. Эйе подвинул стул ближе к столу.

– Я хочу услышать от тебя подтверждение или опровержение слухов о том, что Сменхара дал тебе разрешение начинать военную кампанию, – начал Эйе. – И если он сделал это, почему ты не посоветовался со мной? В конце концов, у меня звание носителя опахала по правую руку.

– Я бы сказал тебе через некоторое время, – с извиняющимся видом произнес Хоремхеб, – но я не хотел, чтобы фараон преждевременно узнал о моих намерениях во время одного из периодов просветления рассудка и отменил мои приказания. Теперь это уже не имеет значения. Вчера командирам уже отправлены мои распоряжения.

– Ты хочешь сказать, – протестующе воскликнул Эйе, – что ты не посвятил меня в свои планы из страха, что я немедленно расскажу о них фараону?! Конечно, я бы рассказал! То, что ты сделал, – это кощунственно, Хоремхеб.

Хоремхеб стукнул кулаком по столу.

– Кто-то должен хоть что-нибудь предпринять! – яростно воскликнул он. – Да, я поступил кощунственно, и я испытываю чувство вины из-за этого, но я устал от бездействия, устал давать советы, которые не принимаются во внимание, устал от нескончаемых споров с тобой, которые вращаются в замкнутом круге. Это не государственная измена! – Он скривился и со злостью взглянул на свои сжатые кулаки.

– Я не говорил об измене, – вставил Эйе, немного помолчав, – но это решение, принятое поспешно, без должного обсуждения. Ты позволил своему отчаянию взять верх над здравым смыслом, военачальник. Сколько частей участвуют в кампании?

– Четыре сейчас на пути в Мемфис для того, чтобы запастись провизией, и они вскоре перейдут границу.

– А они подготовлены к сражениям? – Эйе ждал ответа, но Хоремхеб молчал, по-прежнему глядя на свои руки, которые он прижимал теперь к гладкому дереву столешницы. – Так подготовлены или нет? – настаивал Эйе; он уже стоял на ногах, наклонившись к Хоремхебу. – Ты знаешь не хуже меня, что большая часть наших войск бездействовала больше сорока лет. Им нужно три месяца на то, чтобы потренироваться в учебных сражениях, время, чтобы закалиться, оправиться от голода, узнать, чего можно ждать от хеттов и от пустыни! Если они будут разбиты, это ускорит нашествие на Египет. Хоремхеб вскинул голову и взглянул Эйе в лицо.

– Ты всегда больше говорил, чем делал, – ответил он, – и чем заканчивались твои долгие речи? Ничем! Кроме того, прошли годы с тех пор, как ты удалился от дел и перестал заниматься конницей, и ты полностью превратился в придворного. Ты не знаешь, о чем говоришь.

– Возможно, – резко парировал Эйе, – но твои офицеры должны были тебя предостеречь.

– Я не советовался с ними. – Хоремхеб поднялся и коротко улыбнулся Эйе. – Я верховный военачальник царя, и я говорю, что армия готова к войне. Не беспокойся. – Он обошел вокруг стола и приобнял Эйе за плечи. – Мы слишком много дорог прошли вместе, чтобы перестать доверять друг другу, носитель опахала. Я поделюсь с тобой сведениями, которые будут поступать ко мне с полей сражений, обещаю тебе.

– Не надо относиться ко мне так снисходительно, Хоремхеб, – отодвигаясь, сказал Эйе, все еще сердитый. – Я более расположен к тебе, чем ты думаешь, но умоляю тебя помнить, что я – тот, кто вынужден стоять за дверью опочивальни фараона, видя и слыша, как погибает человек, которого я когда-то поклялся чтить и защищать. Для тех из нас, кто находится постоянно у него в услужении, это очень болезненно. – Я помню об этом, – тихо ответил Хоремхеб. – Я тоже многим обязан фараону, но, конечно, Египту мы с тобой обязаны большим.

Когда его несли обратно во дворец, Эйе обдумывал слова Хоремхеба, и внезапно они заставили его остро ощутить свое одиночество. Он хотел бы пойти прямо к дому Тейе, чтобы обсудить с ней создавшееся положение, но это удовольствие уже никогда не вернется. Тоска по ней жила в нем постоянной тупой болью, которая усиливалась каждый вечер, когда ему приходилось руководить празднествами во дворце Эхнатона, потому что внучка Тейе Анхесенпаатон, будучи великой царской женой, теперь сидела рядом с фараоном на том самом месте, где некогда восседала императрица, оглядывая присутствующих своими бесстрастными голубыми глазами.

Хотя сам Эхнатон ничуть не интересовался своей самой младшей дочерью Анхесенпаатон-Ташерит, Эйе чувствовал жалость к юной царице и часто посылал своего управляющего в детскую справиться о здоровье малышки. Оно было очень скверным. Девочка плохо ела и слишком много спала. Однажды, набравшись сил навестить ее самолично, он встретил там Анхесенпаатон; она сидела на полу с дочерью на коленях. Она кивнула, и он подошел и поклонился. С трудом улыбнувшись, Анхесенпаатон взяла ребенка и протянула девочку ему так доверчиво, будто это была сломанная кукла.

– С ней что-то не так, дедушка, – сказала она. – Посмотри, какая вялая у нее правая ножка, какие слабые у нее ручки. Няньки говорят, что она не плачет, а только хнычет.

Эйе осторожно взял ребенка, глядя на мертвенно-бледное личико, которое было так поразительно похоже на отцовское, почти ожидая, что Анхесенпаатон спросит, как в детстве, может ли он починить ее.

– Царица, – печально сказал он, – думаю, ты должна быть готова к тому, что потеряешь дочь. Врачеватели не знают, что именно с ней не так, как не знаю этого и я. Ты должна любить ее, пока можешь.

Анхесенпаатон с серьезным видом взяла у него девочку и принялась ее покачивать.

– Когда я была маленькой, отец говорил нам, что мы не можем болеть, и умирать нам будет легко, – сказала она. – Моя дочка умирает, и он тоже умирает, да? – Ее глаза наполнились слезами, и она прижала ребенка к груди. – Придворные по-всякому обзывают его, а простолюдины говорят, что он преступник, но он – мой отец, и я люблю его. Они не должны так говорить о фараоне. Теперь он болен, и они все покинули его, но ты же не сделаешь так, носитель опахала?

Эйе присел перед ней на корточки.

– Нет, моя дорогая. – Он обнял ее. – Ты скучаешь по матушке?

– Да, и он тоже скучает. Когда мы были вместе в постели, он иногда называл меня Нефертити.

Исполненный жалости, Эйе поцеловал ее нежную щечку.

– Когда придет время, хотела бы ты жить с ней в северном дворце?

Она опустила голову.

– Думаю, да. Если ты будешь часто навещать меня.

Они еще немного поговорили, и Эйе вернулся в покои фараона. Было бы мудро возвысить маленькую царицу, – думал он. – Сменхара станет фараоном, но если он не будет искусным правителем, взоры многих, не исключая и меня, обратятся к Тутанхатону. Я пользуюсь доверием маленького царевича, и Анхесенпаатон тоже верит мне. Хоремхеб поступил бы правильно, добиваясь доверия Тутанхатона, если хочет сохранить свою власть.

Время сева и всходов пьянило в тот год, как никогда. Придворных, которые прежде зажимали носы, завидев корову, щеголей, за которыми носили ковры на случай, если им придется ступить в грязь, можно было теперь видеть стоящими на коленях среди молодых зеленеющих колосьев на западном берегу, благоговеющими перед восхитительным изобилием, которое, оказывается, может быть таким драгоценным. Зрелище цветущих куртин в садах вызывало возгласы восхищения. Каждое дуновение влажного, благоухающего воздуха казалось чудом.

Когда зеленые поля стали постепенно приобретать золотистый цвет, а приятное тепло зимы начало уступать место летней безветренной жаре, начался сбор первого за три года урожая. Но человек, которого прежде приводили в такое восхищение смены времен года и все плоды земли, теперь, ничего не замечая, лежал на ложе, погруженный в свои последние фантазии Эхнатон умирал. Немногие верные слуги, оставшиеся с ним, среди которых были и Эйе с Хоремхебом, наблюдали за процессом окончательного разрушения его разума и тем, как быстро слабело его тело. У Эхнатона еще случались приступы возбуждения, которые заканчивались изнуряющими судорогами, но с течением времени они становились все реже. Казалось, он вступал в мир, внутренняя реальность которого оставалась тайной для окружающих. Атмосфера в тихой комнате была наполнена ожиданием, заставляя ухаживавших за фараоном людей невольно понижать голос. Иногда фараон вдруг принимался ходить по комнате взад-вперед, потом внезапно останавливался и произносил совершенно разумные вещи. Однажды он остановился перед Хоремхебом и, глядя прямо ему в глаза, сказал:

– Но я провел свою жизнь, делая все, что велел мне бог. Я не стыжусь. Я не могу сказать, что было бы лучше, если бы я не родился.

– Разумеется, великий, – ответил Хоремхеб, прежде чем осознал, что Эхнатон обращался не к нему и на самом-то деле вообще его не видел.

Но вскоре Эхнатон слишком ослабел, чтобы ходить. Он лежал в постели, сложив руки на покрывале, почти не шевелясь. Он отказывался от еды, хотя иногда пил воду, продолжая свой нескончаемый внутренний диалог, который, как было ясно, он вел на протяжении уже многих дней. Эйе невольно вспомнились давние времена, когда царевич собирал вокруг себя молодежь двора и говорил гак авторитетно, как никогда больше не говорил после этого. Но он явно слабел, его дыхание становилось все менее глубоким, тело все больше худело, и лицо приобретало ту особую прозрачность, что служит предвестницей надвигающейся смерти.

К концу долгого дня, когда Эхнатон тихо лежал в постели и то засыпал, то пробуждался лишь для того, чтобы невнятно что-то прошептать себе под нос, он вдруг забеспокоился, принялся плакать и звать мать. Эйе и Хоремхеб переглянулись.

– Мы позовем Мериатон или пошлем за Нефертити? – прошептал Хоремхеб. – Нефертити уже отказывалась прийти, но мы можем попытаться снова.

Эйе покачал головой.

– Найди Тадухеппу, – решил он. – Она всегда была предана ему. И пусть придут Мериатон и Анхесенпаатон, если захотят.

Скрипнула дверь, и он повернул голову. Сменхара вошел в комнату через дверь, соединявшую его комнату с покоями фараона, он прислонился к косяку, сложив руки на груди и глядя на ложе. Хоремхеб вышел и заговорил с вестником. Они ждали, наблюдая, как Мерира бесшумно двигался вокруг ложа, медленно описывая курильницей круги и что-то бормоча Эхнатон не глядел на него.

Тадухеппа, как всегда, выглядела застенчиво-нерешительно. Несмотря на то, что она по праву была царской женой и царевной, она все-таки отвечала на ритуальные поклоны легкими кивками, прежде чем подойти к ложу и сесть на подвинутый ей стул. Взяв руку фараона, она поднесла ее к губам и с любовью поцеловала его пальцы. Эхнатон повернул голову в ее сторону, и она утерла слезы.

– Какие у тебя теплые руки, матушка, – прошептал он. – Я попросил Херуфа разжечь все жаровни, но мне все еще холодно. Они хотели убить меня. Теперь я знаю это. Никому, кроме тебя, нет до меня дела.

– Я всегда буду любить тебя, мой дорогой владыка.

– Будешь ли? Но слова уносятся прочь и исчезают в туманах времени. – Шепот сошел на нет, он силился вдохнуть. – Это не важно, – продолжал он через некоторое время, сонно открывая и закрывая глаза. – Ты здесь, и я могу чувствовать себя в безопасности. Ты помнишь ту ночь в Мемфисе, когда луна была полной и воздух теплым, и мы лежали в лодке, притворяясь, что считаем звезды? Нет, ты, наверное, забыла, но я помню.

– Тише, Эхнатон, – успокаивала Тадухеппа. – Не надо разговаривать. Тебе нужно беречь силы.

Он впал в молчание, дыша неглубоко и неровно, слезы усталости и печали полились снова. Потом вдруг он выдернул у нее свою руку и попытался подняться.

– Я стремился делать все, что нравится богу! – закричал он. – Я так старался!

Испугавшись, Тадухеппа встала и попыталась уложить его на подушки. Некоторое время он сопротивлялся, но потом откинулся на спину. Его глаза широко раскрылись, он вдруг полностью пришел в сознание и удивленно уставился на нее.

– Малышка Киа! – сказал он. – Разве я посылал за тобой? Прости, я не смогу сейчас поговорить с тобой, я слишком устал. Думаю, мне надо поспать.

Его глаза закрылись. Тощая, впалая грудь трижды поднялась и опустилась, потом сделалась совершенно неподвижной. Тадухеппа обернулась, и Хоремхеб подбежал к постели. Наклонившись над царем, он послушал сердцебиение, но вскоре выпрямился.

– Гор мертв, – сказал он. – Пусть его дочери войдут, если хотят.

Он занял свое место рядом с Эйе, когда Мериатон и Анхесенпаатон с рыданиями пробежали мимо них и прилегли рядом с бездыханным телом.

Сменхара безразлично взирал на происходящее, по-прежнему сложив руки на груди. Он не пошевелился даже тогда, когда все, кто был в комнате, отвернулись от бесформенного тела и пали к его ногам. Лишь только весть разнеслась по дворцу, через окна стало слышно, как послушно запричитали плакальщицы.

– Снимите с него кольцо с печатью и передайте мне, – отрывисто приказал Сменхара. Эйе повиновался, Сменхара задумчиво покатал на ладони кольцо и надел его себе на палец. – Я поживу в своих покоях, пока не будут готовы эти, – продолжал он будничным тоном. – Хорошенько убери здесь, Панхеси. Мериатон, подойди. – Она встала и подошла к нему. Он грубо задрал подол ее платья и вытер ей лицо. – Это последние слезы, которые ты пролила по отцу, – сказал он. – Ты поняла? Я голоден. Мы поедим в саду.

Она безмолвно последовала за ним мимо ряда склоненных голов и распростертых рук. Эйе поймал взгляд Хоремхеба и поднял брови. Наступили новые времена.