"Марко Висконти" - читать интересную книгу автора (Гросси Томазо)

Глава IV

В конце архиепископского дома, обращенного в сторону гор, у подножия которых лежит городок, находилась галерея, называвшаяся немецким словом «лобиа»; с нее зачитывались постановления и приговоры. Взгляды зрителей, сгрудившихся у окон, забравшихся на крыши или толпившихся на площади, устремились на галерею, на которой вскоре появились три человека.

— Кто это? — спросила Биче у отца.

— Тот, что сел посредине, — отвечал граф, — это судья, а рядом с ним стоят адвокаты. Тот, что справа, с серебряным жезлом в руке, — монастырский адвокат, а другого ты знаешь: это Гарбаньяте.

Снова прозвучал рожок, и все смолкли. Тогда монастырский адвокат, повернувшись к судье, сказал так громко, что его услышали на дальнем конце площади:

— Подтвердите, что вы уполномочены его преосвященством, высокочтимым монсеньером Крессоне Кривелло решить спор между монастырем святого Амвросия и жителями Лимонты.

На что судья торжественно ответил:

— Подтверждаю.

Тогда адвокат продолжал:

— В вашем присутствии я заявляю, что жители Лимонты являются кабальными слугами монастыря святого Амвросия.

Гарбаньяте ответил:

— А я утверждаю, что права истца недействительны из-за Давности.

Тут заговорил судья:

— Обе стороны представили свидетелей, готовых присягнуть в верности своих слов. Не желая быть косвенно виновными в клятвопреступлении и основываясь на полномочиях королевского и архиепископского наместника, мы постановили решить дело божьим судом, устроив для этого поединок на палках со щитами.

Обернувшись затем к адвокату истца, он спросил:

— Подтверждаете ли вы, что просили Раменго из Казале выступить в защиту монастыря?

— Подтверждаю, — отвечал тот.

— А вы, — обратился судья к Гарбаньяте, — подтверждаете ли, что от жителей Лимонты выставляется Лупо, житель этой деревни?

— Подтверждаю, — отвечал адвокат.

— Прекрасно, а теперь будь внимательна, — сказал дочери граф Ольдрадо.

Оба адвоката взяли в руки по большой узловатой дубине и, подойдя к креслу судьи, обменялись ими в знак согласия на поединок. После этого на галерее появились оба бойца, встреченные рукоплесканиями и приветственными криками. Проделав множество формальностей, которые было бы слишком долго описывать, оба они по очереди поклялись, что во время испытания не будут применять «никакого зелья, заклинания или колдовства, но будут уповать лишь на помощь бога, девы Марии и доблестного воина святого Георгия». После этого оба удалились с галереи, чтобы спуститься на место боя.

Пока они шли вниз по внутренней лестнице, на площади возникли шум и волнение: те, кто стоял позади и хотел пробраться вперед, напирали на тех, кто занимал лучшие места и не хотел подвинуться.

Оба бойца разошлись в разные концы огороженной площадки и встали друг против друга. На каждом были узкие кожаные штаны, плотно обтягивавшие ноги, и красные башмаки. Все остальное тело оставалось обнаженным. В левой руке каждый держал прямоугольный, слегка вогнутый деревянный щит, обтянутый кожей, в правой — узловатую дубовую палку.

На вид Раменго из Казале можно было дать лет тридцать пять Это был невысокий, коренастый мужчина с бычьей шеей, короткими руками и жесткими рыжими волосами.

Лупо, сложенный гораздо пропорциональнее, был на голову выше, красивее и легче своего противника, но в нем не чувствовалось той силы, которой дышали мощная фигура и геркулесовские формы его соперника.

Толпа вновь притихла, стоявшие по краям площади взобрались на стулья, скамейки и столы, которые запасливо принесли с собой. Все балконы и крыши домов вокруг были заполнены народом. Все глаза устремились на соперников, все сердца забились сильнее; и по лицам было видно, что большинство присутствующих желает успеха Лупо, так как он сражался за правое дело, а кроме того, сразу же понравился зрителям благодаря своей стройной фигуре и красивому, вдохновенному лицу.

Молодой защитник Лимонты, который стоял спиной к собору, посмотрел на дворец архиепископа и, увидев графа, Отторино и Биче, быстро им поклонился, а затем опустил глаза, обернулся к отцу и как бы сказал ему взглядом: «Не бойтесь ничего, положитесь на меня!»

Раздался последний сигнал рожка, и оба бойца, прикрывая голову щитом и ловко вертя дубинками, медленно и осторожно двинулись навстречу друг другу.

Дойдя до середины поля, где он был в пределах досягаемости противника, Раменго широко расставил крепкие ноги, выдвинул правую вперед, перенес всю тяжесть тела на левую и в таком положении стал ждать нападения врага.

Лупо начал прощупывать противника ложными выпадами, но тот был опытным бойцом и хотел выждать, чтобы пыл его молодого и горячего противника угас, а потому вертелся на месте, словно циркуль, причем левая его нога служила осью, а правая двигалась по окружности. И, поворачиваясь, этот умелый воин отбивал щитом и дубинкой все удары с такой легкостью и изяществом, с такой ловкостью и спокойствием, словно это ему ничего не стоило. Но когда, замахнувшись на него, Лупо внезапно открыл свой бок, он воспользовался этим и нанес бы юноше сокрушительный удар, если бы тот вовремя не отскочил, словно кошка, назад. Дубинка оцарапала ему кожу и пронеслась мимо с таким свистом, что бедный Амброджо схватился за сердце и побледнел как смерть.

Толпа, поддерживавшая лимонтца, увидела в этом дурное предзнаменование, и ее охватила тревога. Однако юношу этот опасный выпад только разозлил, и, сгорая от стыда за допущенную оплошность, он с такой яростью обрушился на противника, что Раменго был вынужден податься назад и уже не мог больше придерживаться прежней осмотрительной и расчетливой тактики: слишком уж быстро сыпался на него град ударов, за которыми не то что рука — глаз не успевал, слишком могучим и неудержимым был порыв, с каким юноша наседал на него то справа, то слева. Однако бывалый монастырский боец продолжал внимательно защищаться и, воспользовавшись опрометчивостью противника, нанес новый удар в самую середину щита, который тут же треснул пополам. Почувствовав боль в руке, Лупо взглянул на нее и увидел, что щит его сломан и одним концом упирается в плечо; тогда он разжал кулак, высвободил руку, отбросил прочь ненужное больше орудие защиты, быстро схватил дубинку обеими руками и, размахнувшись изо всей силы, обрушил ее прямо на голову Раменго. Тот хотел было прикрыться щитом, но удар тяжелой, разящей дубины был так сокрушителен, что щит ударил Раменго по голове и оглушил его У Раменго зашумело в ушах, помутилось в глазах, он пошатнулся раз, другой и наконец грохнулся на землю, растянувшись, словно мертвый, во всю длину. Но при падении он, то ли пытаясь прикрыть лицо, то ли случайно, поднял левую руку и повалился на нее так, что голова его оказалась не на земле, а на щите.

Пока длился этот поединок, отец Лупо глазами, руками, всем телом, всей душой следовал за каждым движением сына. Он то втягивал голову в плечи и пригибался, сжимаясь в комок, словно старался увернуться от нацеленного в него удара, то, упершись ногами в землю и изо всех сил наваливаясь на ограду, приподнимался на цыпочки, чтобы придать больше силы удару, который его сын наносил своему противнику. И когда Раменго наконец повалился на землю, он поднял глаза к небу, чувствуя, что у него мутится рассудок.

Но тут раздались громовые восторженные клики, и совсем измученный отец мог упиться сладостью похвал и приветствий, обращенных к его сыну.

— Да здравствует Лупо, сын сокольничего, да здравствует Лимонта! — кричали со всех сторон.

Адвокат Гарбаньяте, еще до начала сражения снова спустившийся в зал для знатных, спрашивал тем временем у Отторино:

— Не кажется ли вам, что Раменго убит?

— Убит? О нет! Правда, у него идет кровь из носа и из Ушей, но это пустяки. Он немножко оглушен, но скоро оправится.

— Тогда надо предупредить Лупо, чтобы он переложил его голову на землю, иначе они могут придраться к этому и сказать, что поединок окончился вничью.

В самом деле, по тогдашним обычаям, победителем в поединке при суде божьем считали только того, кто прижал к земле голову своего противника или заставил его покинуть поле боя.

Граф дель Бальцо услыхал совет адвоката и отчасти потому, что действительно желал помочь лимонтцам извлечь пользу из победы, одержанной их защитником, а отчасти из-за вечного стремления всегда и во всем слыть знатоком, крикнул Лупо, чтобы тот поступил так, как говорил Гарбаньяте, сделав вид, будто он сам до этого додумался. Но не успел он еще насладиться похвалами, которыми осыпало его большинство собравшихся сеньоров, как сообразил, что поступил весьма опрометчиво, подав совет, который мог навлечь на него немилость аббата, и одному богу известно, скольких сожалений и тревог стоили ему эти несколько минут удовлетворенного тщеславия.

Лупо еще до начала поединка разговаривал с глазу на глаз с Гарбаньяте, и тот объяснил ему, что надо делать, но он не знал всех уловок и ухищрений, к которым обычно прибегают крючкотворы-законники, и теперь, глядя на Раменго, распростертого на земле, решил, что вряд ли могут быть еще какие-нибудь затруднения. Однако, услыхав совет графа, он подумал про себя: «Положить его голову на землю? Да ведь он и так валяется здесь как мертвый. Чего же им еще надо?» Но, желая избежать всяких сомнений, он решил, что стоит на всякий случай выбросить противника за ограду. Видя, что тот еще не подает признаков жизни, он нагнулся над ним, схватил его за пояс, приподнял и взвалил себе на плечи. Пробежав с ним круг вдоль ограды, он остановился у прохода, знаком попросил толпу отойти в сторону, слегка разбежался и затем сильным толчком выкинул Раменго, словно мешок с зерном, наружу, так что тот покатился по земле, задевая за ноги солдат и зрителей.

В толпе раздались рукоплескания и крики:

— Да здравствует Лимонта! Да здравствует Лупо!

Затем люди стали расходиться, и толпа, растекаясь по близлежащим улочкам, постепенно поредела.

Между тем рыцари вновь обступили Тремакольдо, спевшего по их просьбе прерванную появлением графа дель Бальцо «Ласточку» — песню, которую в то время распевали повсюду на озере Комо и которую будто бы сочинила некая княгиня, заключенная в замке Реццонико своим ревнивым мужем и умершая там от голода.

Мы еще познакомим наших читателей с этой песней, когда менестрелю случится петь ее в следующий раз, хотя и не для своего удовольствия.

Когда песня была окончена, граф дель Бальцо вышел из зала вместе с глубоко взволнованной Биче. Многие другие дамы и кавалеры последовали их примеру, и в зале осталось лишь несколько человек.

— Послушай, — сказал тогда менестрелю один из немногих оставшихся, — теперь мы хотим послушать твою последнюю песню, ту, что ты сочинил, когда бродил с ворами, которые чуть тебя не обчистили.

— Если бы чуть, — отвечал Тремакольдо, — а то ведь они забрали все то ничтожное достояние, которое я успел скопить на этом свете, и я уж только и думал, чтобы сохранить голову на плечах!

— Как же все было?

— А так, что этим господам захотелось однажды послушать, как я пою.

— Ну, и ты им угодил?

— Еще бы! Я тут же, не сходя с места, придумал песню, которая спасла мне жизнь да принесла еще четыре золотых флорина в придачу.

— Спой же! Спой же!

— Хотите, чтоб я спел ее так, как пел им тогда?

— Конечно, пой и ничего не бойся.

— Ну, так слушайте. — И, настроив лютню, Тремакольдо запел: