Губин Валерий ДмитриевичКак научиться летать

Валерий Дмитриевич ГУБИН

КАК НАУЧИТЬСЯ ЛЕТАТЬ

Фантастический рассказ

Андрей Петрович открыл окно, несколько минут постоял, глубоко вдыхая пронзительный осенний воздух, потом перелез через подоконник и встал на крышу пристройки. Вдали прогудела электричка, и шум ее колес долго таял за лесом, становять все тише. Андрей Петрович поежился от холода, еще несколько секунд, как обычно, поколебался, потом прыгнул в темноту и полетел. Он пролетел над своим садом, над соседним домом, над заброшенным полем. Вскоре впереди обозначилась темная громада леса, и Андрей Петрович начал быстро набирать высоту. И вот уже весь дачный поселок, деревня и большая часть леса лежали, как на ладони, глубоко под ним. Внизу было темно, только в двух или трех домах горели окна. К концу сентября поселок почти опустел, а в деревне спать ложились рано, увидеть его никто не мог, да и кому было нужно в этот поздний час вглядываться в ночное небо, полузакрытое облаками. Мелькнули зеленые огоньки светофоров, Андрей Петрович полетел дальше, в глубь леса, немного забирая влево, обходя большое черное пятно зависшей невдалеке тучи. Вскоре показалась еще одна деревня, совсем темная, лишь на одном столбе над колодцем светил фонарь, очерчивая на земле ровный желтый овал.

Андрей Петрович не знал, почему и как он летает - время от времени он, словно птица или пловец, взмахивал руками и действительно летел немного быстрее, и в то же время чувствовал, что руками махать совсем не обязательно - какая-то сила держала его в воздухе и не давала упасть. И так пятнадцатую ночь подряд, и каждый раз нереальность происходящего кружила ему голову. До этого он всю жизнь летал только в своих снах, замирая от страха или восторга, и вот летит наяву, но ни страха, ни восторга уже нет, есть лишь щемящая жалость к самому себе, такому одинокому и заброшенному, беззвучно скользящему в темном осеннем небе вдали от людей. За последние две недели он почти не спал, и его лихорадочное состояние только усиливало чувство невозможности происходящего, зыбкости и размытости всего вокруг.

Вдали невысоко над горизонтом засверкал ковш Большой Медведицы, звезды дрожали в воздухе, и ему казалось, что они дрожат, как и он, от холодной сырости, поднимающейся над лесом. Раньше Андрей Петрович часто думал о том, что, видимо, любой человек умеет летать; много раз он стоял на краю какого-нибудь обрыва или на балконе в городе, и ему казалось если решиться, взмахнуть руками, броситься в эту глубину - может, и полетишь. Недаром ведь всегда бездна так и тянет, подмывает: решись, ты же можешь летать! Но он понимал, что ничего на самом деле не получится, сознание не даст, испугает, подсунет - как его ни подавляй - мгновенный всплеск мысли: а что, если упаду? И ты тут же упадешь, разобьешься, а полностью подавить страх, выключить сознание, перестать думать невозможно.

Ранней весной заболела жена, заболела сразу тяжело и безнадежно, видно, болезнь давно подспудно точила ее, мучила, и она скрывала все от него и от себя, боясь самой себе признаться в неотвратимом, а теперь вот все выплеснулось наружу. Андрей Петрович каждый день раньше убегал с работы, покупал продукты, какие-то дефицитные лекарства и ехал на другой конец города в больницу, с отчаянием смотрел, как она тает с каждым днем, и ему казалось, что и из него постепенно, по капле, уходит жизнь, что он умирает вместе с ней. Он все меньше ощущал свое тело, не чувствуя никакой усталости в ногах, бегал по аптекам и знакомым, почти не ел, и глухое, переполнявшее его горе будто приподнимало его над землей, делало невесомым. Она умерла в конце сентября, не дожив несколько дней до своего дня рождения, и, выходя с кладбища и слыша за спиной сочувственный шепот кладбищенских старух, он вдруг почувствовал в себе такую невиданную, звенящую и иссушающую легкость, такую пустоту, что сам себе показался бесплотным и прозрачным. Этим же вечером он уехал на дачу, не желая никого видеть и выслушивать соболезнования, и этой же ночью полетел, решившись наконец спрыгнуть с крыши своей пристройки в бездонную непроглядную темень.

Туча тем временем приблизилась и закрыла почти половину неба, от нее отчетливо пахло мокрыми гниющими листьями и какими-то лекарствами от простуды. Андрей Петрович поднялся еще выше, и теперь ему стало видно зарево над большой узловой станцией впереди и бегущие далеко за лесом огоньки недавно прошедшей электрички, и даже ровную черную гладь водохранилища далеко за станцией. И тут же он вдруг увидел не только станцию с ее огнями, не только свой поселок и лес, но увидел, вернее почувствовал, всю землю - огромную, темную, живую, распростертую под ним от края до края неба и качающую его своим ровным и могучим дыханием. Почувствовал ее силу и ласку, и заботу о нем, таком маленьком и жалком, таком одиноком и никому более на свете не нужном. Он раскинул в стороны руки и ноги, как будто лежал на воде, и застыл так, почти не шевелясь.

"Так она любит и ласкает всех, - думалось ему, - всех своих детей... "Все львы, орлы и куропатки, рогатые олени, пауки, молчаливые рыбы, обитающие в воде, морские звезды и те, которых нельзя видеть глазом..." улыбнулся он, вспомнив этот монолог из "Чайки", - все они счастливы, потому что доверяют ей и покорно отдаются ее властной силе. Только человек, наделенный сознанием, такой странной и нелепой способностью, обречен на постоянную неудовлетворенность, только он заранее знает о своей смерти и смерти своих близких, о своей хрупкости и ничтожности в сравнении с вечностью. Только его время от времени пронизывает необъяснимая тоска, словно воспоминание о своей далекой, давно потерянной родине".

Вдали послышался грозный рокот, все усиливаясь, переходя в оглушительный рев, и вот над Андреем Петровичем пронеслась огромная тень самолета с красной мигалкой под фюзеляжем.

"Самолет не летит, он просто продирается сквозь пространство, толкаемый мощными моторами, - Андрей Петрович скользнул вниз и, почти касаясь верхушек деревьев, устремился назад, к дому, - только у нашей тоски самые гибкие и самые надежные крылья. Чем меньше я помню, тем мне легче летать. Надо все подавить в себе, все забыть, тогда, может быть, удастся духовно прикоснуться к тому, к чему я уже прикоснулся физически".

Пролетая над заброшенным полем, он на секунду задержался, пытаясь разглядеть что-то белевшее внизу.

"Может быть, я уже перехожу туда, к простому животному существованию, я уже почти не человек, но все-таки страшно, ужасно страшно совсем отказаться от себя, стереть память, стать чем-то конкретным - деревом, травой, птицей, - обрести в этом покой и счастье".

Дома, закутавшись в одеяло, он долго не мог согреться и, засыпая, все еще продолжал бороться со своими вязкими и тяжелыми, неповоротливыми мыслями.

"Раньше моя семья, моя любовь, мои привязанности и привычки надежным барьером ограждали меня от мира, я никогда с ним не сталкивался, живя в своем уютном и благоустроенном мирке, а теперь он открылся передо мной, как пропасть, что манит и страшит одновременно, требует отказаться от себя, обещая подлинное блаженство, но как-то глухо обещает, неясно и невнятно".

Он погиб через несколько дней, врезавшись в темноте в высоковольтные провода, и пробитый мощным разрядом, падая вниз, вдруг увидел лицо своей жены и обрадовался, что не успел совсем перейти туда, где нет памяти, что все-таки еще помнит, что она в эти последние мгновения его жизни, как живая, стоит перед глазами.