Губин Валерий ДмитриевичНеприкаянность

Валерий Дмитриевич ГУБИН

НЕПРИКАЯННОСТЬ

Фантастический рассказ

О смерти старика-букиниста, жившего в соседнем подъезде, я узнал слишком поздно, и, когда мне удалось попасть к его вдове, почти все книги были уже раскуплены побывавшими до меня книжными жучками - это, видимо, знали все заранее и готовились. Несколько запыленных связок старых журналов, какие-то книги без переплетов, сваленные в кучу, - вот и все, что осталось от одной из самых лучших московских частных библиотек.

Я рассеянно перебирал желтые хрупкие страницы "Русской старины", как вдруг из журнала выскользнуло несколько листков, исписанных мелким почерком.

"Старинные письма", - подумал я и поднял один листок. Но странное дело, письмо было написано совершенно современным алфавитом, без ятей и латинских "i", как будто писалось совсем недавно, хотя бумага была явно древней, ломкой, плохого качества, и чернила, совершенно невиданного цвета, уже почти выцвели. Однако я довольно легко разобрал начало: "Всех, кто прочитает это письмо от 1980 до 1990 года, прошу срочно сходить или съездить или телеграфировать в Москву на Малую Калитниковскую улицу, дом 16, кв. 4 к Бородину Виктору (телефона нет) и выяснить, что случилось. Передайте ему, что я, Кузьмин Вадим Константинович, застрял в Курске в мае 1834 года в гостинице Сомова, что на Петровской, без денег и без малейшей надежды как-то выкарабкаться. Пусть срочно забирает меня отсюда, пока не поздно..."

Волосы зашевелились у меня на голове, я как-то сразу поверил, что это не мистификация и письмо подлинное, написанное сто пятьдесят лет тому назад, сразу почувствовал физически отчаяние и ужас человека, заброшенного туда, вырванного из нашего времени. Потом начал разбирать дальше поблекнувшие строки.

"Первый настоящий запуск машины времени, или "темпоратора", как его называл Бородин, состоялся в конце апреля 1984 года из его квартиры. И хотя я ни на секунду не сомневался, что все это бред, тем не менее принял приглашение, пришел к нему и вместе с ним взгромоздился на какой-то чудовищный самокат, обвешанный приборами и опутанный проводами. Потом раздался страшный треск, у меня закружилась голова, и все вокруг исчезло и комната, и Виктор, и я сам. Увидел я себя снова минут через десять на какой-то площади - грязь, лужи, маленькие покосившиеся домики. Впереди проступила спина Виктора.

- Слазь, - отчаянно кричал он, - напряжение поля падает, вдвоем не выберемся!

- А где мы находимся? - тоже закричал я прямо ему в ухо.

- Еще не знаю - нужно рассчитать! Жди здесь и никуда не уходи с темпоральной линии, я вернусь через час!

Он исчез в оглушительном треске. Я ровно час прогуливался по этой дурацкой площади. Людей почти не было видно. Только раз проехала телега, влекомая огромным битюгом, и поочередно прошлепали несколько старух с кошелками. Виктор все не возвращался. Тут я увидел городового - тот прошел через всю площадь, подозрительно посматривая на меня, и скрылся в доме, на котором я наконец разобрал надпись: "Трактиръ". На душе стало сразу муторно, как будто я выпил прокисшего кваса. Я понял, что действительно заехал в прошлое и, видимо, достаточно далеко, так что моя жизнь сейчас целиком зависит от инженерного гения Бородина.

"И черт меня дернул ввязаться в этот эксперимент", - думал я, третий час меряя шагами площадь.

- Осмелюсь побеспокоить, вашбродь, - услышал я голос за спиной и, обернувшись, увидел того же городового. - Из Орла изволили прибыть?

- Да, любезный, - сказал я, в душе дрожа от ужаса, - представь себе из Орла и уже полдня дожидаюсь друга, он со своим экипажем должен меня захватить здесь, чтобы вместе ехать дальше, да что-то запаздывает.

- Осмелюсь полюбопытствовать, далеко ли направляетесь?

- В Крым или нет - на Кавказ, на воды.

- А вы пройдите пока отдохнуть, вон там, в трактире у Сомова и нумера есть вполне чистые, и свежих раков он вчера завез.

- Как же я, любезный, уйду, ведь друг должен подъехать?

- Не извольте беспокоиться, я дежурю до вечера и друга вашего упрежу, к вам направлю.

От пережитого волнения и голода ноги у меня подкашивались, и я решился отправиться в трактир.

Хозяин, угрюмый, весь заросший волосами мужик, потребовал было деньги вперед, я умоляюще-возмущенно взглянул на городового, и мой спаситель рявкнул:

- Ты что, не видишь благородного господина? Они здесь друга дожидаются, будут уезжать - заплотют".

Я отложил листки и в волнении встал. Нужно немедленно ехать на эту Калитниковскую улицу и искать злополучного изобретателя. Но, с другой стороны, вряд ли нужно торопиться. Ведь листки дошли до меня, пролежав столько лет, значит, никто не приехал, что-то случилось с "темпоратором". Я решил еще немного почитать, тем более, что еще рано, время рабочее, наверняка съезжу зря. Дальше записи шли короткими обрывками.

"И ю н ь  34. Кончилось все плохо. Через три дня хозяин стал меня выживать. Я пытался намекнуть, что, мол, ревизор я, из центра, приехал навести порядок. Действительно, прибежал на следующий день городничий, но какой-то странный. Пока я ему разливался петухом про свой департамент, про тридцать тысяч курьеров (текст-то я плохо помню, читал давно, а в "Современник" на спектакль не попасть), он все время зыркал подозрительно по углам, будто вынюхивал, а потом спросил: "А кто у вас в департаменте директором будет?" Я на секунду опешил, а потом ляпнул: "Нессельроде". А он меня за шкирку и к приставу поволок. Тому я сначала врал, что после гибели "Титаника" остался без средств и документов, потом с ужасом вспомнил, что до "Титаника" вроде еще лет семьдесят. Потом плакался судье в жилетку, что ограблен разбойниками, что круглый сирота, ехал из Тобольска в Петербург искать работу. Кое-как разжалобил, говорил я все-таки интеллигентно, да и костюм мой необычный помог, - устроили письмоводителем в управу, положили вначале двенадцать рублей. Хорошо еще в дурдом не посадили, в палату номер шесть. Бедно, но жить можно, каждый день хожу гулять на площадь, надеюсь, что все обойдется, и Бородин рано или поздно вытащит меня.

Д е к а б р ь  34. Сдал экзамен на асессора, в общем пустяки, но чуть не завалился, когда спросили про Германию, сказал, что там сейчас Бисмарк, но, увидев выпученные глаза экзаменаторов, забормотал что-то неразборчиво.

М а й  35. Завел наконец друзей, все не так тоскливо по вечерам. Следователь Шишин и фельдшер Кобылкин, ходим в биллиардную, сильно налегаю на портер. Образ Бородина как-то стерся, и вообще все мое прошлое постепенно теряет очертания, размывается и понемногу становится будущим. Главное - печалит меня, что я ничего не знаю, ничего не могу дать этому поколению. Что у меня есть - три курса романо-германского отделения, немецкий язык и азы французского. Если бы хоть электротехнику знать, может, соорудил бы какую-нибудь динамо-машину или что-нибудь из механики, а так ничего, полный нуль. Иногда рассказываю приятелям, когда сильно под газом, о наших городах, о космосе, как будто бы придумываю, роман пишу. Они слушают мало, только ухмыляются и качают головами: фантазия у тебя, брат, больно дикая.

Д е к а б р ь  35. Дошел до ручки. Надумал жениться. На дочке действительного статского Аграмантова. Остаюсь здесь, видимо, навсегда. Думаю, что я такой, лишенный всех достоинств человек, который может жить в любом времени. И в этом, и в XX, и даже в XXV веке. Такие, как я, и составляют большинство населения в любом времени, у них вообще времени нет. Меняются только слова, обороты, темы разговоров, а так у нас все одно и то же в любом времени, хотя нам кажется, что мы действительно живем, что-то движем вперед, что-то развиваем. Вообще в каждом времени есть своя прелесть. В этом, например, - чистый воздух.

Я н в а р ь  36. С друзьями пришлось расстаться - не та компания, да и с портером понемногу завязываю, левая почка опять начала барахлить, а ни аллохола, ни цистенала здесь, конечно, не найти. Заведую канцелярией тестя. Место, по-моему, отменное, каждый день вижу каких-нибудь важных лиц: то Ознобишин, граф, местный предводитель, большой человек, почти восемьсот душ, заглянет выправить бумагу, то Гундобин, заводчик, воротила страшный, а то вчера сам губернатор пожаловали и лично диктовали мне доверенность - ихняя жена покупает доходный дом. Меня они, правда, почти не замечают, но - все впереди, все впереди. Будет и у нас праздник. Я тут кое-что присматриваю, хорошее дело. Тесть, по-моему, долго не протянет, и все - в моих руках. Эх, Бородин, Бородин, где ты там, друг мой старинный, неужели так никогда и не появишься больше?

С е н т я б р ь  36. С Гундобиным подружился. Провернули мы с ним через тестюшкину канцелярию кое-какое дельце. Он проценты отхватил, да и мне кое-что к рукам прилипло. Хожу к нему по пятницам пить чай и учусь у него жизни. До чего дельный мужик - просто хват! Далеко пойдет и меня потащит с собой.

Д е к а б р ь  36. Гундобин предложил ехать в Париж, у него там дела, да и меня познакомит. Ах, Париж, с каким бы удовольствием я поехал туда из Москвы восьмидесятых годов моего века! А сейчас - что там делать в этой дыре? Да и уезжать сейчас никак нельзя: папочка мой дорогой, слава Богу, на ладан дышит.

Д е к а б р ь  38. У нас бал по случаю открытия моего собственного дела. Тесть, наконец, отдал богу душу, и остались вполне приличные деньги. Шишина возьму приказчиком, все равно его из следователей поперли за взятку. Жена моя прелесть - румяная, полная и большие серые глаза, в них всегда счастье, обещание полного спокойствия и уюта. Предлагают, правда, местные интеллигенты основать газету, сеять разумное. Да я и сам не прочь, но времена сейчас тяжелые, с газетой можно загреметь, да и Гундобин не советует. Я и так на уровне - выписываю из Петербурга журналы, книги, весьма начал интересоваться политической экономией, помню, на первом курсе я ее серьезно не учил, а сдал на хапок.

М а й  46. Милостивый государь, если вам попадутся все-таки мои записки (хотел сжечь, но как-то рука не поднимается), не ходите, прошу вас, ни на какую Калитниковскую улицу. Моя жизнь здесь, она почти наполовину прожита, начинать другую я не хочу, да это и слишком много для одного человека..."

Я долго сидел, грустно задумавшись, над этими записками, потом наконец поднялся. За окнами смеркалось. Я все-таки решил поехать поискать эту улицу и Бородина, посмотреть, что за человек, увидеть, если можно, его гениальное изобретение.

Я долго искал эту улицу и дом. Наконец старушка, сидевшая на лавочке, объяснила мне, когда я обратился к ней с вопросом:

- Вон, милок, тот дом, что ты ищешь, там недавно пожар сильный был, взорвалось что-то. Человек, говорят, пропал, изобретатель какой-то. Доизобретался, значит.

К дому я уже не пошел.