Гунин ЛевЭто должно было случиться

Лев Гунин

Это должно было случиться

Было пять часов вечера. Но он думал, что где-то за полночь. Серые сумерки сгустились за окном, и он не заметил, как наступил вечер. Рядом, в пустой комнате, стучали часы. Где-то хлопала дверь. Было видно, что кто-то еще есть незримым присутствием в темной громаде дома. Он только что проснулся после долгого и тяжелого сна. Он не заметил, сколько он спал, но ему казалось, что он проспал уже целую вечность. Сон тяжелыми тисками все еще сжимал голову; хотелось спать и не спать, и еще хотелось чего-то такого, что он не знал и не мог выразить. Он был один в пустой комнате. Сумерки кружили вокруг него, наполняя его своим спокойствием, своим присутствием и незримостью. Внизу темной стеной стоял лес. Он медленно отходил ото сна, с каждой минутой воспринимая все больше деталей окружающего. Свет не был зажжен. Он встал, подошел к окну, прислонив к стеклу свою воспаленную голову.

***

В десять часов утра он выходил из дому. Солнце светило, играя на стенах и панелях домов утреннего города. Было зимнее утро, по-весеннему теплое. Он шел на автовокзал, чтобы купить билет. Утро своим теплом согрело его душу и мысли о будущем. Все выглядело таким прекрасным и все, что будет, также казалось замечательным. Он подходил к вокзалу, наблюдая холм, уставленный множеством деревянных домиков, которые солнце покрыло скромной и немой позолотой. Приветливый свет поглощался свежей ярко-зеленой травой, которая словно выросла в ответ на это сияние.

Потом он летел на самолете - вместо намеченной поездки на автобусе - и рассеянно думал о том, как человек, покидая родные места совсем ненадолго, тем не менее часто с нежной грустью вспоминает знакомые лица, дом и приветливое сияние солнца. Было пасмурно. Самолет летел низко под облаками, словно собираясь сделать вынужденную посадку. Самолет тряхнуло, накренило, но он выровнялся и пошел на сближение с большим городом, огни которого раскинулись по всей земле, вокруг, до самого горизонта. Туман усиливался, и желтые свечения огней, лампы на трубах и маяках расплывались желтыми, красными и белыми пятнами светящейся массы. В гостиницах нигде не было мест. Он долго ходил по длинным административным пристройкам, выслушивал объяснения, выпрашивал, требовал, но вынужден был уйти, так ничего и не добившись. Он вышел на улицу, без шапки, с развевающимися на ветру волосами, и понял, в каком незавидном положении оказался. Оставаться ночевать в холле гостиницы он не хотел, а на вокзале могло не оказаться места даже присесть. Он выбрал автобус с самым длинным маршрутом и решил выспаться в нем хотя бы до окончания следования автобуса. Он был единственным пассажиром; кроме него здесь не было никого. Автобус медленно поворачивал по улицам, останавливался, хлопал дверьми и ехал дальше. Все было словно в каком-то тумане, казалось нереальным, ненастоящим, и, в то же время,неумолимым, неизбежным, и все вместе не имело никакого смысла. Он прислонился к стеклу и уснул. Трудно сказать, сколько времени он дремал, но первый раз по-настоящему он проснулся, когда автобус долго стоял на последней остановке. Он смотрел в окно, на лес, на невидимые огни города, пока, наконец, его не вывел из задумчивости голос шофера, говорившего в микрофон, обращаясь к нему или к какому-то идеальному пассажиру, что автобус идет в свой последний рейс. Может быть, в одиночестве водитель просто хотел перекинуться с кем-то словом... Осознание того, что е м у нужно покинуть автобус, охватило его так, словно впереди не было больше никакой езды, а ему нужно выбираться из автобуса сейчас, сию же минуту. Он усвоил это для себя мгновенно, подтянулся и сжался, приготовив- шись выйти, встав с теплого, насиженного места, вновь наружу, в огромный, немой город, но, вдруг, спохватившись, когда мотор заработал уже на полных оборотах, он поспешно, словно извиняясь за запоздалое решение, направился к двери и вышел. Автобус развернулся и уехал, оставив его одного в лесу, на конечной остановке, среди подтаявшего снега и влажного блеска дороги. 3ато теперь ему было даже лучше, потому что, если раньше он знал, что ему придется покинуть автобус не по своей воле, то теперь он действовал согласно собственнму, пусть импульсивному, решению, что оставляло чувство морального успокоения и уверенности в себе. Он решил переночевать здесь, под навесом конечной остановки, укутавшись в свою меховую куртку и сидя на неширокой скамье, вдоль длинной, но узкой до невозможности. Стояла туманная безлунная ночь. Он сел, запахнувшись в куртку, и тут же уснул. А на утро светило яркое по-весеннему солнце, лес и дорога были пронизаны светом, окружающие его деревья были влажными от этого свечения. Ему захотелось вдруг пройти по ярко-зеленой траве, подышать чистым лесным воздухом, и он не смог отказать себе в этом внезапном желании. Вдалеке, на возвышенности, виднелся белый силуэт церкви; невспаханные еще поля раскинулись под солнечным небом. Время его терпело; дела тоже: он мог один день походить по лесу.

Он шел вдоль просеки, взбирался на пригорки, останавливался возле выбоин, возле лужиц, смотрел на разные отражения, плавающие в темной и чистой воде. Так он дошел до лесной опушки. Сквозь ветви и кустарник ему увиделись аккуратно подстриженные деревья, дорожки, скамейки и передняя часть какого-то большого, еще не совсем достроенного здания. Он подошел ближе и увидел вверху, составленное красными буквами, слово на колышках - Н О Т Е L. Да, это была гостиница, та самая гостиница, какой ему так нехватало, та самая идеальная гостиница, о какой он так часто мечтал в своих бесконечных поездках. Те гостиницы ничего не выражали. Они были средоточием обычной усталости, пьянства и разврата, в точности повторяя стереотип изнанки cities и городов. Но эта... Это не была простая гостиница. Еще не загаженная людскими фигурами, не заплеванная харканьем пъяных, она, только что выстроенная, поражала отделкой архитектурных деталей и, словно новый белый корабль, несла свой гордый и безвестный остов над несмелым волнением окружавших ее зеленых массивов. Ту легкость, с которой плыла эта огромная белая птица, он назвал бы величественной. Он подошел вплотную и удивился. 3десь было над чем задуматься. Вокруг не было никого. Он был один на один с этим грандиозным сооружением. Странная тишина царила вокруг. В лесу пели птички; то и дело какие-нибудь шорохи и шумы напоминали о присутствии лесной жизни. Со стороны здания не доносилось ни одного звука. Оно, казалось, замолкло. Оно казалось немым, как немы Египетские пирамиды, как молчат многие древние сооружения. Все имеют они: прежние формы, пропорции, облик. Они, казалось бы, должны вот-вот ожить. Иногда трудно сказать, чего им недостает. И только эта древняя немота. Они молчат, как будто что-то отняли у них, молчат, словно их лишили того самого механизма для извлечения звука. Молчат, как будто тысячилетия лишили их возможности говорить, и только эта молчаливая гордость хранит их перед лицом современного мира... Да и откуда могло вдруг взяться в лесу это великолепное злание? Оно и лес - были одно целое, но стена необычности отделяла его от внешнего мира. Он поправил на голове шапку и шагнул вперед. Если ему суждено было придти к этому зданию, думал он, значит, оно именно для него и предназначено. Он пришел к своему назначению, и ничто не помешает ему теперь зайти во-внутрь. Это была его мечта, и мечта эта могла принадлежать одному ему - и никому больше. Кто помешает ему ощупать ее, лицезреть ее плотность? Он и она были одной души, одной плоти, и он без колебания вошел в здание. Лифт, конечно, еще не работал; сбоку велись отделочные работы. Он приоткрыл дверь и попал на лестницу. Это была ее лестница. Он пошел наверх, держась с правой стороны, у перилл. Дойдя до третьего этажа, он остановился. Это была его квартира. Номер одиннадцать блестел на ней. Он открыл дверь (она поддалась), он открыл дверь и вошел. После лесной природы комната поразила его. "Цивилизованное" великолепие отделки, красное и черное дерево царили вокруг. На ножках, посреди комнаты, раскинувшись, стоял телевизор. Кондиционер манил освежить себя прохладой в знойный полдень, на кухне, в полумраке от ширмы, поблескивали стеклышки бара. Везде был разлит покой и уют. Он прошел в комнату, поставил сумку, лег на диван и уснул. И вот теперь он один в этой большой и пустой квартире-номере. Он стоит у окна и смотрит на лес. Внизу раздаются тихие, смутные шорохи и звуки. Темнота молчит, как могут молчать только те звуки, которые спрятаны в странной и волшебной вещи, и готовы выскочить из нее, как из рога изобилия. Он снял часы и отошел от окна. С утра он ничего не ел, и теперь ему предстояло израсходовать те запасы, которые были у него в сумке. Он открыл бар и увидел там еду. На тарелке были разложены тонкими ломтиками фрукты и колбаса, стояла бутылочка француз- ских духов, бутылочка ликера, коробка конфет и две тарелки овощного гарнира. Вначале он отпрянул. Постепенно новая мысль укрепилась в его голове. Мысль, что здесь кто-то живет, мысль, что этот "дворец" обитаем. Он не хотел верить в это. Он не хотел уходить. Обитаемость помещения не вызвала у него впечетле- ния обыденности, напротив. Он, наоборот, увидел в этом нечто еще более поражающее, словно за ним крался его двойник, его тень. То, что это не сон, не пустая мечта, не выдуманность, вселило в него какой-то мифический трепет перед происходяшим, немое удивление и экстаз. Он включил приемник, и заиграла музыка, и у него было такое впечатление, как будто все это принадлежит не ему и не кому-то постороннему, а его двойнику, которого здесь только временно нет, который куда-то вышел, может бытъ, на минутку. Музыка не успокоила его. Он чувствовал немую тоску, какую-то немоту, душившую его. Мысли в голове были спутаны, хотелось чего-то другого, хотелось что-то предпринять, что-то сделать, и он не знал, что ему делать, как разогнать это чувство невысказанности желаний. Казалось, сама обстановка взволновала его. Казалось, что в этом самом месте происходили волнующие события; все предметы, сама атмосфера накопили какие-то бесплотные странные сгустки "памяти"; все это было свидетелем тех событий, и вот теперь это свидетельство передается ему. Ему хотелось что-то совершить, хотелось как-то выразить свое отношение к происходившему здесь, но он не мог отдать себе отчета в том, чего именно требует его состояние. И вдруг он услышал пение. Оно доносилось оттуда, откуда-то сбоку, оттуда, по-видимому, где лунные коридоры хранили темноту и молчание, оттуда сбоку, где невидимое, необозримое глазом пространство предполагало другую и безвестную сферу. Женский голос, чистый и ясный, пел о чем-то далеком и неизвестном, о чем-то прекрасном и недостижимом, и это пение, рожденное звуком тихого голоса, было так просто, настолко подлинно, так откровенно, что он готов был заплакать. В этом голосе, поющем на каком-то незнакомом ему языке, было столько обаяния, столько нежности и печали, что он подумал вдруг о недосягаемости того мира, который - он всегда знал - где-то существует, который здесь, может быть, рядом и, в то же время, недос- тупен, - там, среди всего неожиданного, что вдруг окружило его, там, среди коридоров и комнат этого волшебного здания, среди тех аллей, подстриженных кустов и лесных массивов. Он прислушался. Голос доносился издалека, как будто был отделен толщей воды, как будто находился на другой планете, на другом меридиане, на другом материке, как будто существовал в другом измерении, в ином времени, в ином пространстве. Он зажмурился. Все это казалось каким-то наваждением, каким-то сном, ему казалось, что у него начались слуховые галлюцинации. Чистый голос, звучащий отчетливо, несмотря на то, что не был рядом, слова песни, которые он не мог понять, все это навевало какие-то неясные, далекие воспоминания, воспоминания, которые он не мог ухватить, но которые говорили о чем-то забытом, о чем-то давно прошедшем и отдаленном. Голос внезапно затих; звуки песни оборвались в темноте так же неожиданно, как и возникли, но теперь они оставили после себя напряженную тишину, молчание иного рода, так, что казалось, будто сама тишина, спавшая до сих пор, теперь проснулась и начала говорить. Он посмотрел на часы. Было уже почти поздно. Он так и оставался добровольным пленником этого здания. Можно было раздеться и ложиться спать, но та странная песня никак не выходила у него из головы. Звуки голоса продолжали звучать у него в ушах, доносились до него из полураскрытых дверей, плавали в воздухе, наполненном угасшим, но все еще живым мотивом. Казалось, это пела сама темнота, но печальныя мелодия, рожденная отдаленным вдумчивым голосом, такая неземная, такая бесплотная, в действительности могла звучать только у него в голове. Он почувствовал вдруг суеверный страх, как если бы у него под подбородком провели чем-то острым и гладким. Он, скорее всего, увидел вдруг что-то новое в окружающей его обстановке, и это новое заставило его вздрогнуть. Он как-то по-новому осмотрелся вокруг, и по отношению к тому, что он увидел снова, у него появился этот невольный, скраденный страх. Он лег на диван и накрылся курткой. В нетопленном помещении было довольно прохладно. Он почувствовал холод, и это прогнало страх. Он укутался поплотнее и постарался заснуть. Разные мысли лезли ему в голову. То ему казалось, что вся его поездка обречена на провал, то ему вдруг чудилось, что злой и бездумный рок висит над его головой. Он забылся, и кош- мары стали мучить его. Ему снилось, что он идет по лунной дороге, и вокруг него шепчут чьи-то губы, раздаются голоса, чьи-то руки тянутся к нему из чащи. Но он один, и с каждым поворотом дороги меняются лесные пейзажи. Чей-то голос прозвучал прямо на ним. Он нагнулся, и увидел перед собой чьи-то глаза, глядящие на него из бездны. Вода колыхалась, плескалась, и на него смотрели с поверхности этой воды чужие большие глаза, хотя теперь он воспринимал их и как реальные глаза, и как отражение. Он вдруг проснулся оттого, что чья-то рука гладила его голову. Ни тени страха; сон ушел, как мираж в пустыне. Ему было хорошо, спокойно и тихо. Женская рука лежала у него на лбу, и тихий мелодичный голос говорил что-то на чужом языке, говорил быстро-быстро, то затихая и растягивая слова, то снова щебеча и порхая на ласковых нотах. Состояние покоя и уюта - как если бы он выздоравливал после тяжелой болезни, и теперь наслаждался новым для него состоянием организма не покидало его. Мысли его были спутаны и текли плавно. Он думал о многом, но, скорее, ни о чем. Он просто лежал, и свет, проникая через его закрытые веки, вливал в него уверенность в чем-то большом и новом, устойчивость и умиротворенность. Он несколько раз слышал в незнакомой речи повторяющиеся слова, но чаще всего повторялось слово "ицек". Он уже освоился с этим новым состоянием, его мозг стал теперь работать в более четком, анализирующем режиме, ему теперь захотелось распрямиться, встать, соприкоснуться с реальностью. Он хотел бы знатъ, что значит слово "ицек". Он ощутил вдруг потребность увидеть того, кто говорит с ним, посмотретъ на ту, чья рука лежит у него на лбу; чье лицо так близко от него, что он мог бы дотронуться до него рукой, если бы захотел. Он открыл глаза. В нескольких сантиметрах от своего лица он увидел выразительные женские глаза, наполненные глубоким, благородным чувством и загадочностью. Чистая благородная кожа, без малейших изъянов даже на таком расстоянии, мужественный и прекрасный рисунок губ, носа и лба, казалось, возникли из образов прошлого, из-за пределов невероятного. Казалось, каким-то чудом воплотились в реальность его собственные представления о женской красоте; его тайные мечты удивительно проявились в этом неожиданном образе. Перед ним сидела на стуле прекрасная девушка с зачесанными набок волосами, с умным и правильным лицом, откидывающимся назад при разговоре, как будто для того, чтобы поправить упавшие вперед волосы. Увидев, что он проснулся, она произнесла корокую фразу, очевидно, вопрос. Столкнувшись с его молчанием, она повторила вопрос, с недоумением вглядываясь в его лицо и проявляя все больше признаков удивления и испуга. Казалось, в ней проснулся еще один человек, а тот, предыдущий, спал, и она тогда произносила свои слова в каком-то нервном, заколдованном сне. Он не хотел говорить.Слова нарушили бы атмосферу очаровательного сна, но он выдавил из себя несколько слов, желая этим что-то прояснить, желая, чтобы сон превратился в явь. Его голос прозвучал в пустоте натянуто и неестественно, как будто это говорил не он, а кто-то другой. Она отшатнулась. Опрокинулся стул. Она вскрикнула и убежала. Он остался лежать в полной растерянности, с чувством подавлен- ности и жалости к той девушке, с чувством вины. Он понял, что сделал что-то непрости- тельное, что-то ненужное, был виноват в чем-то большем, кроме того, что нарушил некоторые человеческие условности. Но он не знал, как это назвать, и был безутешен до боли. Спать он больше не мог. Сквозь стекла падал бледный, призрачный свет. Все вокруг было покрыто белой краской, словно это была известка, а источник света находился где-то не там. Он встал и прошелся по комнате. Он нервно сжал пальцы, повернулся на каблуках и посмотрел на стену. Если раньше он был уверен, что все это принадлежит ему, и только ему, то теперь он явственно почувствовал, что он лишний тут, что он совершает преступление своим присутстви- ем здесь, что он допустил непростительную ошибку. Он стал думать о том, что, поддавшись воздействию необычности, доверившись инсктинкту, гипнотическому влиянию этого неожиданного открытия, внушив себе, что это все не подлежит сравнению, что это страна, открытая им, ее колумбом, хозяином которой он является, он совершил небольшое, но, все-таки, преступление. Но еще и другое чувство, нашептывающее ему, что он виноват не только потому, что нарушил некие условности, какие-то нормы, но и потому, что вторгся в какую-то сферу, в какую-то таинственную и недоступную область, где являлся чужим, не покидало его ни на секунду и заставляло до боли трещать пальцами, всматриваясь в заоконную темноту. В его груди, где-то прямо за грудинной костью, родилось новое, щемяшее чувство к той девушке, жалость, что ли; не только оттого, что он ее испугал, но еще и оттого, что в ней было итак что-то непостижимое, что-то неуловимое и трагическое. В этой атмосфере, в этой разряженной до пустоты невыносимости ожидания (чего?) смутно ворочалось и зрело нечто новое, более жесткое и безжалостное. Он, не раздумывая, взял сумку и вышел. Стояла звездная лунная ночь. Он не думал, куда ему приютиться. Просто шел, взирая на звезды, и чувствовал в каждой тени, в каждом предмете присутствие образа девушки. Он вдруг поймал себя на невольном желании вновь увидеть ее; чувствовал, что она могла быть где-то здесь, совсем рядом, в этом пространстве света и полутьмы, и он шел, невольно надеясь на это. Лес становился все реже. Вокруг стало светлее, но он не знал, произошло ли это оттого, что ночь теряла свои права, или потому, что лес стал реже и проторенней. Он шел по дорожке, которая должна была вести к гостинице, и, наверное, по ней шли люди и ехали машины. Он не заметил, как вышел на дорогу. Шоссе шло в обе стороны от него - влево и вправо. Недалеко, на том, может быть, самом месте, где он тогда ночевал, стояла - возможно, та же самая - будочка-остановка. Он подумал, и пошел туда, туда, где должны были быть огни большого города, города, из которого он приехал, какой манил его теперь благами цивилизации и в каком он надеялся обрести или потерять нечто невыразимое, что осталось теперь у него в душе от ночного происшествия. Но он был слишком взволнован; он должен был что-то делать, что-то предпринимать, и он не спешил останавливать пролета- ющие мимо машины. Тем не менее, он шел не туда. Город был сзади него, и остановка была не та, а другая, стоящая на противоположной стороне дороги. Он не приближался к городу, а удалялся от него, но еще не знал этого, и это незнание наполняло его желанием вернуться назад; однако, другое, глубинное, чувство говорило ему, что он, будто-бы, прав, и тянуло его вперед, неудержимо влекло именно туда, куда он шел. Гостиница была теперь чем-то далеким, как эпизод десятилетней давности, полузабытым, как-будто он видел все это не в реальной действительности, а на телеэкране, и происходившие с ним совсем недавно события разворачивались теперь в его сознании немыми картинами чей-то чужой, как будто не его, памяти. Он был возле, но не там, как будто свидетелем, но не участником приключившихся с ним событий... Было утро, когда он подходил к городу. Старые, маленькие дома лепились к краю дороги, утопая в зелени придорожных елок и сосен. Еще более жалкие домики проглядывали дальше, сквозь безлистые ветви других деревьев. Слева было старое кладбище. Все выглядело чистеньким, аккуратным и как-будто игушечным. Но это был не тот город. Зелень незачумленной травы, гладкие, мягкие пригорки - все показывало ему, что он попал в какой-то маленький городок, а огромный, кишащий людьми гигант остался где-то в стороне или сзади. Он вяло отметил это событие. Бессоная ночь, возбуждение и следующий за этим упадок сил сгладили его эмоции, и он шел, лишь чувствуя, кдк что-то новое, неведомое раньше, медленно ворочается у него в душе. Его поразил и вид этих странных домов, и совершенно непривычный, новый для него пейзаж. Этот городок был "какой-то не такой", и ему на минуту показалось, что все это ему снится, или, может быть, что-то случилось с ним самим. На чем было основано это впечатление, ему было невдомек, но все это вместе тянуло его дальше, не давая остановиться, заняться поисками людей, узнать, куда он попал и как ему выбраться отсюда. Чем дальше он заходил, тем сильнее его тянуло и трогало то, что он видел, тем больше он забывал, кто он, откуда, и какие невыполненные обязанности зовут его прочь. Он шел навстречу чему-то незнакомому, неведомому, не замечая, как оно все глубже закрадывается ему в душу. Он был заинтригован. Здесь, рядом с большим городом, который с детства был ему знаком до мелочей, вдруг обнаружилась эта незнакомая, неповтомая местность, этот совершенно неизвестный, неожидаемый в такой близи от соседней метрополии, городок. Здесь не чувствовалось никакого влияния огромного, богатого соседа, никаких заимствований, никакого указания на близость метрополии, как будто ее по соседству просто не существовало! Этого всего не было ни там, в городе, где он жил, ни за спиной, в хорошо знакомом ему со всеми пригородами (кроме этого) двухмиллионном гиганте. Он шел по глиняной колее, среди молодой поросли маленьких елочек, не желая еще вступать в этот городок, словно решив побыть наедине с природой. На самом деле просто что-то невыразимо-тоскливое и пугающее, как полуосознанное нехорошее предчувствие, как бы удерживало его на расстоянии вытянутой руки от раскинувшегося перед ним города. Это неожиданное для него самого колебание привело его к каким-то деревянным постройкам, просвечивавшим сквозь паутину этой поросли и мелькавшим в свободном просвете, образованном колеей дороги. Он увидел несколько деревянных домиков, стоявших порознь, и создавалось впечатление какого-то хутора, не относящегося к городку. Выглянувшее солнце играло на бревнах этих редких строений, и какой-то незнакомый приветливый свет окрашивал крыши и стены домов в самые различные цвета. 3десь была многоязыкая красочность, не характерная для его, знакомого ему, мира. Казалось, на него повеяло нереальным, несуществующим духом, явившимся из забытой сказки, из тьмы веков. Когда он вышел на ровное, чистое место, его поразила новая картина, открывшаяся перед ним: на большой и ровной поляне, а, вернее всего, просто на пустыре, стояло несколько деревянных построек. Одну сторону этого пустыря формировала ограда кладбища, сложенная из шершавых, серых камешков и образующая нечто ровное, устойчивое, прямое, а другая его сторона была сдавлена полем, за которым виднелись лесные массивы. Впереди был хаос различных деревянных строений, в каком беглому взгляду трудно было разобраться. Он шел вперед, не задерживаясь, ни на чем не сосредоточиваясь взглядом, и продолжал рассматривать все вокруг в процессе своего шествия. Поэтому не может показаться странным, что в его сознании картины сменялись быстро и вызывали в нем противоречивую смену настроений. Впереди, прямо перед ним, раскинулась деревянная постройка, на вид склад или конюшня, как будто сошедшая с иллюстраций к романам Шолома-Алейхема или рассказам Переца. Ветхим, стилистически точным, был не только сам вид этих домов, но и вся обстановка, с атмосферой и реликвиями двадцатых - тридцатых, а, впрочем, и тех, что значительно раньше, годов. Это типично-еврейское местечко, вынесшее свой облик из предыдущих десятилетий и сохранившее свою внешнюю форму, хотя в нем, возможно, не осталось уже ни одного еврея, все еще напоминало о былых верованиях, чаяниях, быте людей, живших здесь более, чем 30, 40, 50 (и так далее) лет назад. Вдали, сквозь ветки и стволы чуть расплывчатых деревьев, виднелись контуры былой синагоги; справа, на холме, в белом одеянии, внушавшая и теперь благоговение и трепет, стояла бывшая большая русская церьковь. Кругом царили развал и запустение. Заборы, позеленевшие от времени и кое-где лежавшие на земле (или готовившиеся упасть), подчеркивали картину этого ветхого запустения. Там, где и заборов уже не было, стояли старые, потемневшие столбы. Вдали, над старинными постройками, теперь отчетливо был виден польский костел, своими, словно шапка иезуита, формами продолжая посылать знаки традиций и регламента, которых больше в данном месте не существовало. Еще одна, на другом холме, даже более древняя церковь, пожалуй, времен униатства, напоминала о былом величии коренного народа, триста лет назад покоренного и превращенного в народ сплошного крестьянства... Так он постепенно дошел до какого-то пространства между заборами и какими-то невзрачными постройками, и неожиданно обнаружил, что это бывший базар. В середине его стояла будочка с электропроводкой на самом верху ее треугольной крыши, необычными формами напоминавшая что-то далекое и забытое, виденное, может быть, в детстве, бывшее неосязаемой связью между прошлым и настоящим. Сзади, вдоль площадки базара, вытянулись убогие, подчеркнуто-ассиметричные, как театральные декорации, два ряда базарных навесов. Они были недалеко от стены, которая усиливала картину заброшенности и запустения. Это была ограда старого еврейского кладбища. Камни, стертые в порошок, стены с выщербленными кусками, зубчатые лазы, образовавшиеся в стенах - все это делало это место пустынным, жалким, непонятным и, словно оторвавшийся со своего места зеленые листок, - еще живым, но уже не живым. Он дошел до конца и вышел на узкую улочку в конце базара, напротив выхода к которой стоял дом, напоминавший, почему-то, крепость. Он стоял на возвышенности и имел высокий кирпичный фундамент. Прежде нигде не было видно ни одного человека, и теперь впервые мимо него прошли двое; где-то вдали лаяла собака, и он понял, что вошел теперь не в музейный город. Улица опускалась вниз и вновь поднималась на пригорки; в боковую улочку въехала телега, и он стоял, глядя, впитывая в себя этот мир с наслаждением, упиваясь спокойствием и жизнью, которой раньше ему не довелось видеть. Он вдруг потерял какую-то нить размышлений и стал ее судорожно искать в себе, и только тогда догадался, что думает о ночной встрече. Если бы не она, эта встреча, он не увидел бы ни этих полей, ни этого городка, ни странной запущенности этого места под т а к и м небом, ни этих строений, от вида которых что-то резко изменилось в душе, ни странного безразличия и отдаления от всего, чем он жил раньше. Теперь он жил этим странным миром, видом этого городка, отдаленного поля, леса, улочек, горбато скользящим по неровности этой девственной местности. Если бы не было той ночной встречи, он не познал бы иначе чувств, которые доставило ему это утро, и которые так долго спали в его душе, и, вот проснулись, дав ему почувствовать этот мир, проснулись на свободе, не стесненные, не обремененные чем-либо, очерчивая, давая познать первые прелести новой, како-то иной, впервые осознанной жизни. Он почувствовал внезапную нежность к той девушке; он был почти уверен, что увидит ее. Вдаль, до небольшой речушки, тянулась линия ограды; прозрачный весенний воздух делал природу просторной, очищенной. Он подумал - и прошел за ограду. Это было длинное еврейское кладбище, похожее на то, которое он видел на Украине, в Бердичеве. Как и тогда, оно, почему-то, навевало на него покой, неторопливость восприятия и пасторальность. Кругом возвышались серые каменные постаменты, на них, покрытые замшелым мхом, виднелись древние, словно вырезанные самим временем, буквы. Кое-где, в траве, виднелись другие, опрокинутые или наклоненные в сторону, памятники. Он стал смотреть в эти вырезанные много лет назад, полустертые и мудрые буквы, словно надеясь увидеть в них портрет, историю и судьбу человека. Кругом, перед ним, лежала культура, жизнь и прошлое другого народа, и он так отчетливо видел это, как будто непосредствелно встретился с неведомым для себя ранее гением, как если бы перед ним лежало не кладбище, а душа >незнакомого ему человека. Недалеко от него, в траве, виднелся выступающий из земли круглый шершавый камень. Это, должно быть, мельник, -думал он, подходя. Чуть поодаль, немного в стороне от первого, виднелся второй такой же, но чуть побольше, мельничный жернов. На нем были, очевидно, написаны имя и годы усопшего. "Что за трогательная традиция, - думал он, - ставить на могилу орудия их труда?" Он не знал ничего о человеке, лежащем здесь. Но он знал, что это был мельник, а это уже так много... Везде, до самой ограды, виднелись памятники, плиты, камни. На развале одной могилы безобразным пятном чернело пепелище костра. Это могло быть только глумление, бесстыдное, раздирающее душу глумление бесстыдных вандалов. Глумление над прахом людей, которые даже в смерти своей не могли быть спокойны. Он посмотрел в сторону улицы, в сторону домиков, как будто бредущих вдоль колеи, посмотрел поверх заборов. "Неужели за стенами этих приятных и чистых домиков могут жить такие, ужасающие варварством, люди? Это ужасно." Он содрогнулся в душе, но это встряхнуло его, и он пошел, глядя в забор и в землю. Внезапно он почувствовал на себе чей-то взгляд. Так животное безошибочно чувствует даже ничего не значащий поворот глазных яблок другого живого существа. Он окинул взором все пространство вокруг, но нигде не увидел ни одного человека. Он собрался было уже покинуть кладбище, и только тогда заметил в глубине его маленькую, согбенную фигурку. Это была женская фигура, и он сразу же узнал ее. Да, это была она, та самая незнакомка, которая вошла к нему этой ночью, которую он узнал бы сразу, даже и не в таком месте. Он вдруг почувствовал странное родство с ней. Он смотрел на нее, и ему казалось, что они не разделены расстоянием. Казалось, они стоят друг около друга, и все это пространство земли между ними, вся эта разделяющая их поверхность вдруг расцвела невообразимыми цветами, стала чем-то близким, родным, знакомым. Казалось, он знает каждый метр, каждый дюйм этой почвы. Ему совершенно материально казалось, что они находятся рядом. Он подошел ближе и остановился. Девушка стояла на коленях; полы ее черного платья были видны далеко внизу. Она встала, выпрямилась. Объяснения были ни к чему. Ни он, ни она не собирались устраивать друг другу допрос. Что произошло ночью ---то произошло. Сейчас, при свете дня, они выглядели так, как должны были выглядеть, они были настоящими. Он хотел было что-то сказать, но сдержался. Нечто невыразимое уже объединяло их обоих, обвалакивало их, делало новым для каждого из них то, что он видел вокруг: эту землю, домики невдалеке. Казалось, весь мир вдохнул, чтобы выдохнуть какое-то волшебное слово, но тут же забыл его, и так и остановился в безвременном ожидании. Они молчали, но и без слов они вели уже диалог друг с другом, и, казалось, что они проговорили уже между собой целую вечность... "Какой странный день! -- сказал он, удивившись своим словам и звучанию своего голоса. -- "Да, - неожиданно отозвалась она, - эта странная погода, зима совсем смешалась с весной". - Вы, должно быть, живете неподалеку, - сказал он самую банальную фразу, испугавшись, что она все поломает, разрушив романтизм этой неожиданной встречи. - Я всю жизнь прожила в этом городке. - И вам никогда не хотелось отсюда уехать? Извините, я сам не знаю, зачем спрашиваю. - Это долгая история. Если вы не против присесть, тут есть одна замечательная скамейка. Как будто во сне они прошли ближе к лесу, где, совершенно скрытые стоящими вокруг вечнозелеными елочками, обнаружились на солнечном пригорке две скамьи со столиком. - Многие говорят, что я безумна, - заговорила она ровным голосом, глядя в землю, с опущенной головой и с водящей по песку правой ногой. -- Вы необычный человек здесь, и я, почему-то, чувствую, что вам можно рассказать все, - все; потому что я не могу скрывать больше своих мыслей, своих чувств от всех; должен быть кто-то, с кем я должна поделиться. -- Она посмотрела на него снизу. -- Иначе и вправду можно заболеть... Если вы понимаете, о чем я говорю. -- Он кивнул. -- Вы мне кажетесь таким благородным, таким сильным; вы родились и прожили, наверное, всю жизнь в большом городе, вы многое знаете и повидали, и... и ... не будете смеяться надо мной... - Он сделал протестующий жест, но она перебила его: "Я расскажу вам все, я расскажу вам подробно, ведь вы уедете, вернетесь в свой город, и никто в нашем городке никогда не узнает, что я рассказала вам". Она произнесла это скороговоркой, словно боялась, что он остановит ее. Они сели на теплую скамейку, поставив ноги на мягкую землю, и редкие лучи солнца, пробиваясь сквозь тучи, освещали вокруг них безмолвную и пустынную местность. - Когда-то в этом местечке жили евреи, - начала она тихо. -Здесь было много евреев, даже, наверное, почти все евреи. Мы здесь когда-то с мамой; я появилась на свет через три года после окончания войны. Здесь, недалеко отсюда, жил еще совсем недавно дядя Шлейма. Теперь даже невозможно представить, что вон за тем поворотом, где два старых вяза, виднелись его окна, в которых мелькало его лицо, что я отправлялась когда-то гулять по этой улице с мамой. Что здесь жил еще один дорогой мне человек -- Ицек. Для вас это может показаться пустой болтовней: какое вам дело до того, кто здесь жил, что произошло и происходило здесь? Это может показаться вам странным -болезненной прихотью не совсем здоровой девушки, но это не совсем так, ведь вы не знаете, не возникло ли бы у вас такого же неудержимого желания выговориться, будь вы на моем месте... - Так вот, за тем самым поворотом, вон на той боковой улочке, жил когда-то дядя Шлейма. В сорок первом году сюда пришли немцы... Что-то колючее, свирепое, коричневое... Немцы... Эти немцы расстреляли тогда всех евреев. Из всех остался тогда только один -один дядя Шлейма... Он был нашим далеким родственником. Моя мать спаслась в эвакуации; бабушка с дедушкой отправили ее вперед, а сами остались завершать какие-то дела, и так и не завершили... Моего отца оставили в армии уже после сорок пятого года -- довоевывать. Это только так считалось, что война завершилась в Берлине, в 1945-м году. На самом деле в разных местах люди еще воевали. Отец только один раз навестил мать. Через несколько дней он умер. Он был смертельно ранен в боях. Я родилась уже после его смерти.

- У дяди Шлеймы были жена и сын. Сын дяди Шлеймы тоже погиб тогда. Их вывели туда, - она показала рукой на лес, - и расстреляли. Там была и жена дяди Шлеймы. У него остался только один маленький внук. Мальчика и его мать прятали местные беларусы, потом переправили под Москву. Мальчик остался жив, а мать его погибла от голода в эвакуации. Сейчас трудно представить, как много людей погибало. Но когда я думаю над этим, мне кажется, что в любой момент все может опять начаться сначала, и снова будут умирать миллионами. Мы с вами тоже можем погибнуть. Это ведь так просто... Это вероятней, чем мы с вами думаем. -- Она засмеялась. -- Но это печально. Нас было здесь четверо. Четверо на месте всех евреев, которые некогда жили здесь. Нас оставалось лишь четверо. Дядя Шлейма рассказывал, что он был среди мертвых. В него стреляли, его закопали живым в землю. Но он выжил. Ушел в партизаны. Не так-то просто было убить таких, как он. -- А что с ним? Где он? -перебил он ее -- Он... он здесь, здесь же, где и мы с вами; и, одновременно, не здесь уже... - Он спохватился, что задал такой бестактный вопрос. -- Он говорил, что души наши должны переселиться туда... Там душа нашего народа. Мы здесь обречены на гибель. Здесь, даже на той далекой псевдо-родине, куда нас, кажется, призывает исторический ли, генетический ли (кто знает?) зов, нам, нашим двум-трем поколениям, не будет покоя. После той страшной катастрофы на каждом выжившем и на их потомках словно поставлено клеймо: "Не для жизни!" И время показало, что странные, безумные на первый взгляд речи дяди Шлеймы оказались пророческими. В 71-м -- 72-м годах потянулись еле слышные, но внятные слухи с "исторической родины", не заглушаемые ни полицейскими препонами, ни гордостью уехавших, ни подозрениями, что все это проделки нашей пропаганды. Мы узнавали, что их высмеивают, бьют, насилуют, не принимают на работу, стараются сломать и подавить. И та часть нашего народа, которая оказалась на "исторической", разъехалась в третьи страны, покончила собой, была перебита такими непохожими на нас аборигенами, или просто перестала быть собой... Закопанные в лесах, в оврагах, в братских могилах трупы убитых одновременно мужчин, женщин и детей, превращенные в пепел миллионы наших соплеменников нависли вечным проклятьем не над своими убийцами и их потомством, а над нами! -- Так говорил Шлейма. Для него братские могилы убитых нацистами евреев были символом некого иного измерения, в котором виртуально находится присутствие нашего народа. Он называл это измерение "там", "туда", "оттуда"... В конце концов материальное местонахождение этих братских могил -- и придуманное им виртуальное измерение слились в его сознании, став одним целым. "Там, - говорил он, душа нашего народа. -- И наши души должны переселиться туда... Мы здесь обречены на гибель. Проклятье висит на нас. Там лежат многие из нас, евреев, но наши страдания на этом не кончились. Там бродит злой дух, злой демон нашего умирания".

Там, в лесу, где были рвы с закопанными людьми, ночью слышали голоса, там блуждают огни, там блуждают огни, там слышится плач и лепет. Это было почти на месте старой гостиницы. Новую гостиницу поставили на месте этих братских могил, на костях, на прахе убиенных нацистами. "Может быть, дух там и бродит, но там бродит и его плоть -- тела тех, кто ненавидит евреев, однажды вырвалось у меня. Впечатлительный внук дяди Шлеймы, Ицек, добавил: "тела тех, кто убивал евреев, кто помогал немцам убивать их!" Он говорил это дяде Шлейме, - голос девушки дрогнул, - но тот запретил кому-либо говорить об этом. "Ты спугнешь его, - и он покарает тебя, - сказал он. Однажды он поймал меня за рукав; глаза его странно блестели. "Ты думаешь, что я совсем свихнулся, да? Не можешь отделить мои бестолковые рассуждения от практических замечаний? Пусть даже нет в нашем местечке тех, кто сотрудничал с нацистами, нет тех, кто конвоировал нас к местам убийств. Сюда понаехали москали, они всю свою историю ненавидят евреев. На свете нет антисемитестей русских и испанцев! Посмотри на разбитые еврейские памятники, на надписи "жиды", на установленный ценз поступления в институты, на новую гостиницу, поставленную на еврейских костях! Они не могут простить немцам того, что это те, а не они, стали сжигать миллионы евреев живьем! И вот, представь себе, что станет, если мой глупый внук начнет говорить про русских нацистских полицаев, станет таскаться туда, в лес... А если бы и правда кто-то, кто конвоировал нас тогда к месту расстрела, жив, и ты захочешь заявить на него?! Ты подашь заявление, дочка, - говорил он, - а что если это тот, кому ты его подашь?" И я не нашла, что ему на это ответить.Время шло. Внук дяди Шлеймы, Ицек, был очень впечатлительный мальчик. Он превращался в юношу, - в ее голосе послышался не то всхлип, не то сдавленный вздох, - но совершенно не менялся, и он не мог равнодушно слушать рассказы дяди Шлеймы. Он верил, что можно искоренить дух нашего угасания. Он верил, что нужно во что бы то ни стало пробраться туда, и там что-то сделать во имя нашего возрождения. Он верил, что дух умирания нашего народа находится именно там, в лесу рядом с нашей деревней". Она замолчала. Он посмотрел на небо, на деревья, на лес, и предложил ей пройтись, пройтись -- и по дороге досказать ему все. Это небезопасно для вас, - она сидела на камне, и ее черное платье грациозно спускалось к земле, оттеняя ее хрупкую красоту. -- Это небезопасно для вас, и могло бы вызвать к вам чрезмерное внимание со стороны кое-кого тут. Они не любят видеть, как меня провожают. Мы все умерли для них, и они не хотят признавать меня, последнюю из нас, все еще существующей. Он тяжело вздохнул. Все это казалось странным, далеким и невероятным, но слова девушки, ее существо, обстановка, в которой они говорили, были такими действительными, глубокое небо с плывущими по нему облаками казалось таким ощутимым, что эмоциональное напряжение, волнение, тревога, необычность, заключенная в самой атмосфере окружающего, передались и ему, и у него что-то больно и тревожно повернулось в груди. - Ицек не вернулся оттуда. Его нашли мертвым в кустах. Его задушили. Вы слышите, задушили! Да, его задушили... Он не вернулся оттуда. Ицек... Мы росли вместе. Мы были частью друг друга. Он и я были двумя частями одного целого. Я знаю, что убило его, - она схватила собеседника за рукав, - но это все равно, - и она отпустила его руку. -- Я уже давно жду своей участи. Я работаю сторожем в новой гостинице. Никто не хотел идти туда. А я согласилась. Я никогда не уеду отсюда. Здесь нашел вечный покой Ицек. Весь мир превратился для меня в такое местечко, где каждый ждет своей очереди. Так какой же смысл в отъезде? Я прекрасно знаю, что говорю. - И вы никогда, никогда не уедете отсюда, никогда не покинете это унылое место? Неужели? Никогда. Я здесь родилась. Я росла здесь вместе с дорогим мне Ицеком. Мне незачем уезжать отсюда. - Очень жаль. Я хотел бы видеть вас в новом свете, в котором весь этот прекрасный кошмар отступил бы куда-то. Я хотел бы вам показать прелести и многообразие больших городов, многолюдных улиц, музеи, театры, ярко освещенные вечерние проспекты... Но я увезу вас в своем сердце; это единственное, что остается. Прощайте. Но запомните, что это должно было случиться, что наша встреча не могла быть случайной. Запомните, что я не остался равнодушным. Что-то изменилось во мне за такие короткие двое суток, даже еще до того, как я вас увидел. Прощайте. Но сколько бы времени ни прошло и где бы мы ни были, знайте, что мы еще встретимся. Мы еще встретимся.