Густав Эмар Мексиканская месть

Глава I Хоза

Мексиканский берег, начиная от Акапулько к западу, низок и состоит из Коюканского прибрежья; от Жекепайского же мыса к северу он возвышается, и оттуда на расстоянии двадцати лье видно Петатланское морро, которое распознают самые неопытные мореходцы по множеству островков, которые окружают его.

Между этим мысом и многими белыми островами находится небольшой порт Сигвантанейо.

На этом громадном берегу порт этот почти не заметен; он населен одними только индейцами и состоит из нескольких хижин, разбросанных в беспорядке по морскому берегу.

Хижины эти выстроены из нежженого кирпича, высушенного на солнце, и чрезвычайно бедной наружности; в порте есть и небольшая крепостца, над которой развевается старый мексиканский флаг и из амбразур которой выглядывают заржавевшие жерла нескольких пушек без лафет, предназначенных для защиты довольно трудного прохода в порт.

Немного подалее, за Пуэбло, среди зеленеющихся рощиц пальм, ликведембаров, гранатов и тамаринов, кое-где виднеются кокетливые домики с итальянскими крышами, принадлежащие богатым местным негоциантам. Потому что в Мексике, как и везде, роскошь граничит с крайней бедностью и для смелых и бессовестных спекулянтов нажива очень легка.

Однако, несмотря на видимую бедность, поражающую путешественника, Сигвантанейо, в сущности, вовсе не беден, он может почитаться одним из богатейших портов в этих водах, потому что обитатели его ведут три отрасли весьма прибыльной торговли.

Это контрабанда, организованная здесь в большом размере, потом ловля жемчужных раковин, которых чрезвычайное обилие у берегов островов, потом, наконец, сбор соли из многочисленных солончаков, рассеянных по берегу. Он производит также довольно обширный каботаж, и в известное время года его рейд покрыт легкими судами, которые приходят сюда для нагрузки или привозят необходимые для потребления жителей съестные припасы.

Народонаселение преимущественно состоит из рыболовов, моряков и контрабандистов, то есть таких людей, легкая нравственность которых потребовала открытия многочисленных пулькерий на всех углах улиц, в которых поют, и публичных балов, на которых расстроенные гитары днем и ночью заставляют скрипеть зубами и дерут уши прохожих.

В день, с которого начинается наша история, то есть 7 ноября 1862 года, против обыкновения, свинцовое безмолвие тяготело над Пуэбло; и хотя едва было только четыре часа вечера, улицы были пусты и лавки заперты; две обезоруженные и выброшенные на берег шхуны лежали на боку, их черноватые кили были облеплены раковинами; только и слышались грустные и протяжные всплески волн, разбивавшихся о береговые камни, и брюзжание бесчисленных мириад комаров, которые кружились в воздухе, освещаемые лучами заходящего солнца. Солнце было красно, как раскаленное железо; жар был удушлив, и густые желтоватые облака, собравшиеся вокруг вершины Петатланского морро, вокруг которого они образовали зловещий ореол, предвещали близкую бурю, вроде ужасного сирокко, которая в этих странах называется кордонназо, или порыв ветра Святого Франциска, которая часто производит ужасные опустошения в тех странах, в которых она разражается.

Почти на расстоянии ружейного выстрела от Пуэбло, в совершенно пустынной местности на берегу моря, возвышался домик, стены которого, выбеленные известкой, и кокетливый мирадор весело выглядывали из зеленой чащи дерев, которыми он был окружен и как будто спрятан.

Живая изгородь из кактуса и алое окружала его со всех сторон, за исключением только от моря, где стоял дощатый сарай, покрытый камышом, он служил для укрытия лодки, которой теперь не было в нем, но которая, по-видимому, должна была быть довольно большого размера.

По мексиканскому обычаю перед этим домом было портильо, под которым висела койка из волокон алое; там и сям клохтали куры в саду, и великолепная черная с белыми пятнами ньюфаундлендская собака важно сидела на задних лапах у дверей дома и, казалось, оберегала жителей, как бдительный часовой.

Кто бы ни были обитатели этого дома, несмотря на то что его наружность была скромная и даже бедная, он выглядел так весело, благосклонно и гостеприимно, что весело было смотреть на него.

Люди, приютившиеся в этом очаровательном уединении, должны быть ежели не совершенно счастливы, — полное счастье невозможно на этой земле, — то по крайней мере наслаждаться чистою совестью и спокойной жизнью, чуждой тех материальных невзгод, которые обыкновенно обременяют бедных людей.

По крайней мере таково было впечатление, которое испытывал чужестранец, которого заносила судьба к этому домику и который мимоходом засматривался на него через живую изгородь, которая составляла его единственную ограду.

Ньюфаундлендская собака, которая со своего места долгое время всматривалась в море, вдруг обернулась и встала, махая хвостом и слегка испуская полусдержанный лай, что у этих умных животных служит несомненным признаком радости.

Почти в то же самое время на пороге двери появилась женщина, которая, как было заметно, собиралась уйти.

Эта женщина была молода; по-видимому, ей едва только исполнилось восемнадцать лет; она отличалась той изумительной и страстной красотой, которая свойственна креолкам андалузского происхождения.

Строгая пропорциональность придавала всем ее движениям что-то грациозно очаровательное, что делало ее походку томно-сладострастною.

Ее большие черные как смоль глаза, увенчанные бровями безупречного рисунка, посматривали сквозь бахрому ее длинных бархатных ресниц так сладострастно; ее улыбающийся рот с углами слегка приподнятыми, окаймленный розовыми губами, был украшен рядом зубов ослепительной белизны; лицо ее, загоревшее под знойными лучами солнца, имело золотистый оттенок.

Ее костюм был прост; она подобрала свои густые и длинные косы волос под складки развевающегося ребозо; ее платье из прозрачного и белого муслена, приподнятое любопытным морским ветром, обнажило белую, как будто выточенную грудь, ее детские ножки были обуты в тонкие сандалии из волокон алое.

Эта простодушная, трогательная грация, это детское лицо, в линиях которого проявлялась совершенная женщина, девственное выражение этой откровенной физиономии внушало уважение.

В эту минуту оттенок меланхолии и тревоги, осенявший лицо этой женщины, еще более усиливал таинственное обаяние, которым она вся дышала.

Она небрежно и с грустью остановилась на пороге двери и, опершись плечом о косяк, грустно всматривалась в волнующееся море, погрузившись в фантастический мир дум, от которых тяжело вздымалась ее грудь, а из глаз ее катились крупные слезы. Ньюфаундлендская собака подошла к ней, ласкаясь, и тихо лизала ее свесившуюся руку.

В этой столь простой, по-видимому, сцене заключалась целая драма.

Около двух минут молодая девушка не меняла своего положения и не выходила из немого созерцания, в которое она была погружена.

Вдруг собака подняла голову и глухо залаяла.

— Что это такое, мой добрый пес? — сказала она ему кротким и гармоническим голосом, наклоняясь к нему и слегка трепля его. — Придет ли он?

Собака устремила свои умные глаза на хозяйку и отвечала ей, залаяв вновь и махнув несколько раз хвостом.

— Ох! Она не ошибается, — шепнула хозяйка, — обоняние Линдо верно, он узнал Альбино. Боже мой! Почему он запоздал?.. А Маркос? — добавила она, бросая продолжительный и печальный взгляд на море.

В это время свежий голос с звучным и приятным тембром раздался довольно далеко; а между тем повсюду царствовала такая тишина, что легко можно было расслушать слова, которые этот голос произносил подобно призыву. Он пел куплет старинной испанской баллады.

Молодая девушка, услыхав, конечно, знакомый ей мелодический голос, вздрогнула, и ее лицо внезапно вспыхнуло ярким румянцем.

— Это он!.. — шепнула она, быстро прикладывая руку к сердцу, как будто бы для того, чтобы сдержать ускоренное его биение. — Это он!

Вот куплет, который пел этот голос:

Поющий быстро приближался, и шум лошадиного галопа смешался с последними рифмами куплета.

Молодая женщина хотела выбежать к нему навстречу, но вдруг попятилась назад со сдержанным криком и поспешила запереть дверь.

Легкая пирога, в которой сидели двое мужчин, обогнула скалистый мыс и причалила к берегу на расстоянии десяти метров от дома.

— Благодарю тебя, кум, — сказал один другому, — я постараюсь отплатить тебе тем же. Не отужинаете ли вы с нами?

— Нет, Маркос, — ответил другой, — мне необходимо возвратиться туда: взгляните на небо, я едва успею воротиться до кордонназо.

— Ваша правда, — ответил Маркос, — уезжайте не медля, счастливого пути!

— Приедете ли вы?

— Может быть; я еще не решился.

— Вы очень дурно сделаете, ежели упустите это дело; такие хорошие дела редко бывают.

— Это верно, — отвечал Маркос, как будто обдумывая, — вероятно, я приеду.

— И прекрасно! Так, значит, это решено?

— Да, ежели ничто не задержит меня.

— До свидания!

Маркос, опершись обеими руками в нос пироги, сдвинул ее на реку.

Она тотчас же отчалила и тотчас же скрылась за мысом, из-за которого причалила; сделавши последний прощальный жест своему товарищу, Маркос обернулся, как будто бы намереваясь идти в дом.

В то же время из рощи выехал всадник на прекрасном вороном коне.

Они встретились лицом к лицу и вскрикнули от изумления; в восклицании Маркоса слышна была насмешка, в восклицании же всадника слышалась нота неудовольствия. Они остановились как будто по обоюдному соглашению и чрезвычайно вежливо поклонились друг другу.

— Вив Диос! Сеньор дон Альбино, — сказал Маркос с притворною улыбкою, — как я рад тому, что встретил вас.

— И я также очень рад, сеньор дон Маркос, — ответил всадник с новым поклоном.

— Я не надеялся встретиться с вами в этих местах; меня уверяли, что вы отправились в продолжительное путешествие внутрь страны.

— Таково, действительно, было мое намерение, сеньор дон Маркос, — ответил с улыбкою Альбино, — но, вы знаете, человек предполагает, а Бог располагает.

— Это значит, что вы переменили свое решение и, вероятно, предпочли остаться здесь?

— Ваше заключение не вполне верно, сеньор; право, не от меня зависело, чтобы это путешествие совершилось.

— Я понимаю. Вас остановили не зависящие от вас обстоятельства в то самое время, когда вы собрались уже ехать?

— Да, сеньор.

— Что делать; необходимо покоряться силе обстоятельств; но, извините меня за нескромный вопрос, как это случилось, что я встречаю вас так далеко от вашего ранчо в такое позднее время, когда все предвещает кордонназо.

— В то время, когда я отправился в путь, нельзя было предполагать, что случится буря.

— Так как нас нечаянно свел случай, то мы не расстанемся так; уже поздно; до вашего ранчо отсюда более шести лье: я предлагаю вам гостеприимство в моей хозе на ночь; завтра, наверное, будет прекрасная погода, и вы возвратитесь домой на рассвете.

— Извините меня, сеньор дон Маркос, за то, что я откажусь от вашего любезного приглашения, — отвечал не без смущения дон Альбино, — потому что Пуэбло только в нескольких шагах отсюда и я буду там в десять минут.

— Почему вы отказываетесь от моего приглашения? — спросил дон Маркос, незаметно поморщив бровями. — Неужели вы предполагаете, что оно неискренно?

— Нисколько, сеньор, я очень хорошо знаю вашу честность и поэтому не мог предположить этого.

— Ну так почему же, в таком случае?

— Я боюсь стеснить вас, вот и все.

— Вы шутите, дон Альбино. Разве хозяина можно стеснить? Ну пойдемте со мною, я не принимаю извинения.

Всадник стоял неподвижно; очевидно, в уме его происходила сильная борьба, его лицо выражало сильную тоску. Дон Маркос со странным выражением наблюдал за ним украдкой.

В это время сверкнула молния и глухо загрохотал гром.

— Вот и разрешение вопроса, — сказал дон Маркос. — Начинается гроза, через несколько минут она пронесется здесь с бешенством; поспешим приютиться.

— Пусть же будет по-вашему, — ответил дон Альбино.

— Вот и прекрасно! — сказал, смеясь, дон Маркос, — я знал, что сумею убедить вас.

Они пошли рядом и направились к небольшому домику, находившемуся на расстоянии не более ста шагов от того места, на котором встретились.

Дону Маркосу по наружности казалось от сорока четырех до сорока пяти лет; у него были блестящие глаза, умный лоб; несмотря на простоту его морского костюма, ничто не умаляло силы выражения лица этого человека, не столь замечательного своим высоким ростом, как задумчивым, энергическим и внушительным видом его благородной и прекрасной физиономии; в нем было что-то гордое и кроткое, что прельщало и действовало внушительно.

Дон Альбино был молодой человек, не более двадцати пяти лет; черты его лица были изящны и деликатны, лицо его было бледно и задумчиво, его темно-голубые глаза придавали его физиономии нежное мечтательное выражение, его стройная, гибкая и красивая талия, врожденное изящество его жестов делали его прекрасным молодым человеком. Ансамбль его наружности имел чрезвычайную прелесть; его длинные волосы ниспадали густыми и шелковистыми кудрями на плечи; на нем был богатый и грациозный костюм мексиканских кампезиносов. Одним словом, оба эти человека представляли, по крайней мере в физическом отношении, полнейший контраст.

Дон Маркос поднял задвижку и вошел в дом; за ним следовал дон Альбино, который сошел с лошади и вел ее за повод.

Мексиканские дома нельзя назвать комфортабельными: у них нет внутри дверей, и многие из домов устроены так, что для того, чтобы пройти в конюшню или корраль, надобно пройти через зал; но это неудобство не сильно беспокоит их.

Первая комната была пуста. Даже Линдо, прекрасная ньюфаундлендская собака, с которой мы познакомили наших читателей, ушла из нее.

Дон Маркос быстро окинул взглядом вокруг себя, отпер дверь, ведшую в корраль, и сделал знак головою своему гостю, чтобы он поставил в нее свою лошадь, что тот и поспешил исполнить.

— Теперь, — сказал дон Маркос, когда молодой человек вошел к нему, расседлав и почистив лошадь, — посмотрим, есть ли для нас ужин, — и громко закричал: — Марцелия!

Тотчас же появилась молодая девушка, предшествуемая собакою, которая, вбежав, положила свои толстые лапы на плечи моряка, выражая живейшую радость.

— Прочь, Линдо! Прочь! — сказал Маркос, лаская ее. — Ты добрая собака; но довольно!

— Вы звали меня, батюшка?.. — спросила молодая девушка тихим и слегка дрожащим голосом.

Дон Маркос наморщил брови, однако же с кротостью отвечал:

— Да, дитя мое, я привел тебе гостя; угости его как можно получше; он переночует здесь, надо приготовить ему приличную комнату.

— Достаточно будет одной койки, — сказал тогда дон Альбино, — а ежели будет необходимо, то я высплюсь на моем седле.

— Любезный дон Альбино, — грациозно сказал дон Маркос, — вы мой гость; предоставьте мне свободу действий.

Молодой человек молча поклонился.

— Милая моя дочь Марцелия, — продолжал дон Маркос, — готов ли ужин?

— Он ожидает вас, батюшка, — ответила она.

Странно, что всякий раз, как только молодая девушка произносила эти два столь простых слова: мой батюшка, нервная дрожь пробегала по лицу моряка, и его прекрасное лицо вдруг омрачалось.

— Прикажите подавать нам, — сказал он и обратился к Альбино: — Извините меня, я оставлю вас и через минуту вернусь.

И, не ожидая ответа молодого человека, он вышел из залы.

Альбино и Марцелия остались одни.

— Ох! — воскликнула она. — Неблагоразумный, зачем вы приехали сюда?

— Он потребовал этого, — ответил Альбино просто. — У меня не хватило силы; я так счастлив, когда я вижу вас!

— Разве вы не ежедневно видите меня? — возразила она тоном кроткого упрека.

— Правда, — сказал он ласково, — но на минуту и то украдкой, редко несколько минут. А когда я не вижу вас, я бываю так несчастлив. Напрасно я ожидал вас сегодня. Ежели бы вы знали, как я страдал, что не мог прийти раньше; поэтому-то я не мог отказаться от сделанного мне предложения провести несколько часов с вами под одной кровлей. Простите меня, Марцелия.

Молодая девушка вздохнула.

— Увы! — прошептала она сквозь слезы. — Я не знаю, почему по моему телу пробегает дрожь; я поневоле трепещу. Умоляю вас, Альбино, уезжайте; я предчувствую несчастье.

— Уехать! — воскликнул он с грустью. — Ах, Марцелия, можете ли вы приказывать бежать от вас.

— Альбино, это необходимо. Вы знаете дона Маркоса; ежели он узнает о том, что мы любим друг друга, он убьет вас.

— Но что значит для меня смерть, ежели мне суждено жить в разлуке с вами, моя милейшая Марцелия?

— Тише! — вскрикнула она с живостью. — Тише, вот он!

Отворилась дверь и вошел дон Маркос.

Его лицо было бледно, хотя выражение его лица было спокойно. Он окинул молодых людей взором, зловещий блеск которого заставил их вздрогнуть и со смущением отойти друг от друга.

Но моряк, по-видимому, не замечал смущения молодых людей и обратился к Марцелии:

— Ну! Подадут ли нам ужин?

— Сейчас подадут, батюшка, — пролепетала она в ответ. И быстро вышла из комнаты.

— Извините ее, любезный дон Альбино, — сказал он с добродушием. — Марцелия избалованный ребенок, который вследствие уединения, в котором он живет, немного одичал; но будьте уверены в том, что она знает обязанности гостеприимства и сделает все, что от нее зависит, для того, чтобы хорошо принять вас.

Дон Альбино, совершенно растерявшись от тона, которым были произнесены эти слова, ничего не ответил, но не мог скрыть вполне своего смущения.