"Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2" - читать интересную книгу автора (Эмар Густав)

ГЛАВА XIII Мишель Гартман имеет полное основание предполагать, что кончил с успехом два важных дела

Барон присутствовал с полным равнодушием при вышеописанной сцене, как настоящий любитель, наслаждался ароматом своей сигары и порой взглядывал насмешливо на товарищей Мишеля, которые стояли перед дверью мрачные, непроницаемые, неподвижные.

В душе он спокоен не был, но жизнь его так часто висела на волоске, что при неодолимой храбрости его он не трусил, мужественно примирился с шуткой, которую с ним сыграли, и готовился храбро вынести грозу.

Итак, он с улыбкой на губах и самым грациозным движением ответил Мишелю:

— Я весь к услугам вашим, капитан.

И в то же время он с наслаждением следил глазами за клубом голубоватого и душистого дыма, который выпустил изо рта, вынув сигару.

— Что вы думаете, милостивый государь, о моем разговоре с вашим другом Жейером?

— Я, капитан? — вскричал барон с искусно разыгранным изумлением. — Ровно ничего не думаю, потому что, признаться, вовсе не слушал, ни единого словечка, что называется, не слыхал. Однако позвольте, кстати, слегка поправить вас.

— Относительно чего?

— Говоря о господине Жейере, вы употребили выражение ваш друг, протестую против него изо всех сил. Мне быть другом этого плаксивого жида, труса, мошенника и скряги — никогда в жизни! Он мне только…

— Сообщник, не правда ли? — перебил Мишель улыбаясь.

— Ошибаетесь, капитан, — надменно возразил барон, — люди моего закала сообщников не имеют, они действуют одни, потому что одни знают цель, к которой стремятся.

— Положим, что я ошибся, в сторону этот вопрос, — тоном примирения сказал Мишель, покачав головой.

Он сунул руку в карман сюртука, достал сигару и собрался, было закурить ее.

— Виноват, — любезно остановил его барон, — ведь вы обещали принять одну из моих?

Он подал ему свою сигарочницу.

— Забыл совсем, — улыбаясь, ответил молодой человек.

— Не прикажите ли мне выбрать для вас?

— Нет, с вашего позволения, я предпочитаю сам сделать выбор, это привычка любителя, понимаете?

— Вполне, капитан, вот моя сигарочница, прошу выбирать.

— Благодарю, — ответил Мишель, принимая сигарочницу, которую стал рассматривать с любопытством знатока.

— Прелестная вещичка! — сказал он.

— Недурная, — небрежно возразил барон, — я купил ее у Тагана за двадцать пять луидоров в последнюю мою поездку в Париж.

— Это действительно чудо, что за работа.

И, полюбовавшись еще, молодой человек открыл сигарочницу, выбрал сигару, закрыл сигарочницу опять и вернул ее барону.

Тот положил на камин.

— Она может нам еще понадобиться, — сказал он улыбаясь.

Мишель закурил выбранную им сигару.

— Теперь вернемся к нашему разговору, — начал барон.

— Не решаюсь приступить.

— Ну вот! Разве не все можно говорить, я не скажу другу, но, во всяком случае, старому знакомому?

— Вы правы, в сущности. Итак, милостивый государь, когда вы сами убеждаете меня, я скажу прямо, что заклятый ваш враг.

— Отчего же такая ненависть?

Собеседники разговаривали с улыбкой на губах, дым их сигар сливался в одно, они с изысканной вежливостью обменивались самыми едкими словами. Кто видел бы их теперь, как они сидели у камина, а слышать не мог, принял бы, без сомнения, за двух друзей, разговаривающих об охоте, женщинах или игре. Нельзя было представить себе более разительной противоположности, как между веселыми их лицами и тем предметом, о котором шла речь.

— Происходит она, милостивый государь, — ответил офицер, ногтем мизинца сбивая с сигары пепел, — от способа, которым вы втерлись к моему отцу, от поведения вашего у нас в доме. Будь вы противник благородный, сражайтесь вы храбро на Божием свете во всеувидение за ваше отечество, я не имел бы права ненавидеть вас и не питал бы ненависти, вы исполняли бы ваш долг, служа родине как военный и патриот, и достойны были бы одного уважения. Теперь дело иное, вы явились к нам изгнанником, осужденным на смерть, и Бог весть что еще, у вас были подложные бумаги, подложная национальность, подложное имя, все подложное было в вас, даже до лица вашего, отец мой сжалился над вашим мнимым несчастьем, он принял вас в дом, уделил вам место у семейного очага и обходился с вами, как с сыном, он открыл вам двери всех домов в городе, дал вам должность не только почетную, но требующую доверия. А вы как отплатили за все эти благодеяния? Самой позорной, самой гнусной неблагодарностью, продавая нашим врагам все тайны, доверенные вашему благородству, вашей чести, холодно подготовляя годами гибель ваших благодетелей, и ни на один день, ни на один час не остановили вас угрызения совести, когда вы рыли под ногами этих доверчивых людей ту бездну, в которую с коварным поцелуем Иуды решились низвергнуть их в данную минуту. Лучше не говорить об этом, господин Поблеско, знаете ли, все это так гадко, что меня тошнит.

— Милостивый государь! — пробормотал барон в смущении от резкого упрека, несмотря на свою наглость и цинизм.

— Вы хотели, чтоб я говорил прямо, вот я и высказался. Тем хуже для вас, если это вам неприятно. Я просто удивляюсь вам, немцам, — прибавил он с горечью, — словно у вас вовсе нет понятия о благородстве. Как! Вы лицемерно втираетесь в наши семейства, поселяете там семена нравственного упадка, шпионство возводите на степень учреждения, все средства для вас хороши, чтоб обмануть и сгубить тех, которые приняли вас с распростертыми объятиями, а когда вас ловят с поличным среди этих постыдных низостей, вы отвечаете пренаивно и простодушно: «Мы служим отечеству!» Клянусь честью, это возмутительно! В моих глазах вы просто наглые скоты, способные в ваших предприятиях только на средства самые подлые.

— Видно, вы действительно питаете к моим соотечественникам слепую ненависть. Уязвленное самолюбие ваше не прощает нам наших побед.

— Вы с ума сошли, — презрительно пожал плечами молодой Гартман, — если б победы ваши были честны, если б одержали вы их храбростью, а не ценою измены и шпионства, мы перенесли бы наши поражения без жалоб. Благодаря Богу, Франция достаточно богата славными воспоминаниями, она так часто разбивала ваши войска, что завидовать вам не может. Мы побеждены, но честь наша неприкосновенна и блестит ярче, чем когда-либо, вы победители, правда, но обесчещены в глазах всего мира, которому теперь стало известно и вероломство ваше, и варварство. Вы погибнете самим торжеством вашим, тогда как мы, очищенные испытанием, восстанем сильнее, чем были до поражений наших. Поверьте, — заключил он с усмешкой, — это предсказание вернее пророчеств Кальхаса, вы скоро убедитесь в этом на деле.

— Быть может, но отчего не вызвали вы меня на дуэль, когда так ненавидите? Я не отказался бы скрестить с вами шпагу.

— Вы удостоили бы принять мой вызов? — возразил Мишель с злою насмешкой. — Вы, бесспорно, оказали бы мне величайшую честь, только, на мою беду, я не могу воспользоваться ею.

— Почему, милостивый государь? — спросил барон, гордо подняв голову.

— По причине очень простой, — ответил Мишель, глядя собеседнику прямо в глаза, — как ни велика моя ненависть к вам, презрение еще больше.

— Доннерветтер! Я дворянин, милостивый государь.

— Тем хуже для ваших собратьев-дворян.

— Разве вы завлекли меня в гнусную западню только для того, чтобы подвергать оскорблениям?

— Нет, у меня была иная цель. Что же оскорблений касается, то я не подумал бы нанести их пленнику, вы сами потребовали, чтобы я говорил прямо, и я исполнил это, не моя вина, если правда кажется вам оскорбительною.

— Для офицера у вас странный способ вести войну.

— Ведешь войну не так, как хочешь, а как можешь. Если б вы действовали честно, и мы, французы, не были бы вынуждены прибегать к таким средствам; вы против нашей воли вынудили нас к этой войне засад и ловушек. Со мною несколько товарищей, очень храбрых, правда, но нас слишком немного, чтобы я отважился выступить против ваших колоссальных полчищ, которым дунуть стоит, чтобы стереть их с лица земли. Нет, я задался целью скромнее, я ограничиваюсь тем, чтобы наносить вам как можно более вреда. Кажется, мне и удается это, как вы полагаете?

— Полагаю, что вы с вашими вольными стрелками ведете с нами настоящую войну дикарей.

— О! Что до этого касается, — насмешливо возразил Мишель, — то вы забрали себе монополию по этой части и никому не удастся отнять ее у вас.

— Чего вы ждете от бесцельной борьбы? Рано ли, поздно ли, вы будете подавлены и поступят с вами по заслугам.

— Я в это не верю, да и вы также. А бесцельною борьбу нашу назвать нельзя. Со времени обрушившихся на нас бедствий вы расположились в Эльзасе и Лотарингии как у себя дома. Едва вступив в край, вы организовали в больших размерах, согласно похвальной привычке вашей, расхищение и грабеж, не пренебрегая ничем, захватывая от часов до ножниц и кисейных занавесок на окнах. Мне вдруг и пришла мысль — у меня бывают иногда счастливые мысли — учредить систему возврата.

— То есть как же это?

— Я просто стараюсь отнимать у вас по мелочам, что вы воруете оптом. Вы представить себе не можете, какое для меня удовольствие выдавливать — простите пошлость выражения — немецких пиявок, у нас надувшихся от ворованных богатств до того, что чуть не лопнут. Вот хоть бы вашего соотечественника, например, который тут корчит такие рожи, а все-таки поплатится, если не хочет попробовать виселицы.

— Ага! Понимаю, так вы завладели мною, чтоб взять с меня выкуп.

— Боже мой! Да! Вы мне позволите взять сигару? — прибавил он, бросив свою, которой дал погаснуть.

— Сделайте одолжение, для вас, собственно, я и положил их тут.

— Благодарю, — сказал Мишель, насмешливо улыбнувшись.

Он взял сигарочницу и открыл ее.

— Я опасаюсь, — продолжал барон, — что на этот раз ваши соображения не увенчаются успехом.

— Отчего же?

— Ведь я бедный дворянин, несколько сот франков, которые в моем бумажнике, все мое достояние, если достойный господин Жейер не возьмется внести за меня выкуп, я вовсе не понимаю, как мы покончим дело.

— Легче, чем вы думаете, господину Жейеру едва под силу справиться с собственным выкупом, где ж ему браться еще за ваш.

— Тогда, мне кажется…

— Вы ошибаетесь, говорю вам, вот сейчас увидите.

— Я очень буду рад.

— Сомневаюсь в этом, но подождите конца, чтоб высказывать мнение.

Штанбоу невольно стал, озабочен, во взоре его выразилось беспокойство.

Мишель Гартман улыбался исподтишка, играя с сигарочницей, которую, быть, может, машинально не выпускал из рук.

— Сколько, говорите вы, в вашем бумажнике денег? — спросил он немного погодя.

Барон вынул из кармана бумажник и подал ему.

— Посмотрите, — сказал он.

— Ни за что! — вскричал офицер, отодвигаясь. — Потрудитесь счесть сами.

Барон раскрыл бумажник, вынул находившиеся в нем банковые билеты и счел их.

— Тут на тринадцать тысяч семьсот франков, — сказал он.

— Я знал это, — ответил Мишель. — Гм! Хорошие деньги, а вы называете это несколькими сотнями франков! Поди, сюда, Паризьен, — обратился он к зуаву.

Сержант подошел.

— Положи билеты назад в бумажник. Хорошо… возьми его и ступай на свое место.

— Как?

— Я передумал, эти бумаги мне пригодятся со временем. Там есть прелюбопытные письма, я без ума от автографов, — ответил молодой человек с самым спокойным видом.

— Теперь вы взяли с меня выкуп, надо полагать? — надменно сказал барон.

— Извините, не совсем, — перебил Мишель с изысканной учтивостью.

— Что вы хотите сказать?

— То, что мы далеко еще не сквитались, любезный господин Поблеско.

— Полноте, вам, вероятно, шутить угодно?

— Никогда не шучу с врагами, ваш выкуп назначен неизменно. Итак, советую вам повиноваться добровольно, если не предпочитаете удостовериться собственным опытом в действии прочной веревки, стянутой вокруг шеи прусского дворянина.

— У меня нет ничего более.

— Так вы будете повешены.

— Какую же сумму я должен внести, чтоб мне возвращена была свобода?

— Гм! Гм! Не скрою, довольно большую, вы удачно вели свои дела в последнее время.

— Но сколько же наконец?

Мишель принял вид, что считает в уме, и, словно не замечая, с каким вниманием смотрит на него барон, сказал самым тихим голосом:

— Вы должны мне, любезный господин Поблеско, кругленькую сумму в три миллиона семьсот пятьдесят три тысячи франков.

Громовой удар, разразившийся над головой барона, не мог бы сильнее потрясти его и нагнать на него более ужаса, чем это полушутливое исчисление суммы почти баснословной.

Он знал хорошо молодого Гартмана и ни минуты не сомневался, что тот говорит как нельзя положительнее. Внезапное подозрение стиснуло ему сердце, он побледнел и был вынужден удержаться за ручки кресла, чтобы не упасть.

— Но я не буду торопить вас, — продолжал Мишель все более и более насмешливо, — и не стану приступать с ножом к горлу, успокойтесь.

— А! — машинально отозвался тот.

— Разумеется, я даю вам целых полчаса, бесспорно, это более, чем нужно, стоит только сговориться. Да что же с вами? — вскричал он с мнимым участием. — Вы точно будто чувствуете себя нехорошо. Выкурите сигару, это может принести вам пользу.

Он открыл сигарочницу, вынул сигару и подал ее барону.

Тот молча отстранил ее рукой.

— Вы отказываетесь? Как хотите, любезный господин Поблеско. — И, положив сигару назад, он закрыл сигарочницу. — Удивительно, как эта вещичка мне нравится. Знаете ли, я предложу вам сделку.

— Сделку?

— И очень для вас выгодную, кажется.

— Вероятно, что-нибудь невозможное.

— Напротив, проще быть ничего не может, и вам должно бы прийтись на руку.

— Если это так просто, как вы говорите, — дрожащим голосом возразил Штанбоу, — то, верно, тут кроется новая западня.

— Полноте, за кого же вы принимаете меня, любезный господин Поблеско? — со смехом возразил Мишель. — Разве я умею выставлять ловушки? Это надо предоставить вам, вы на коварство мастера. Что ж, согласны на сделку?

— Как соглашаться на то, чего не знаешь?

— Справедливо, вы головы не теряете, черт возьми, и еще увертливее и хитрее, чем я полагал.

— Перестаньте играть со мною, как кошка с мышью, я изнемогаю и телесно и душевно, кончим так или иначе.

— Бедная мышка, — сказал Мишель жалобно, — вы хотите этого?

— Хочу, насколько это зависит от меня.

— Так будьте же довольны, я не потребую с вас той суммы, которую назначил для вашего выкупа.

— Может ли быть? — вскричал Штанбоу, даже вздрогнув. — Вы не смеетесь надо мною?

— Никогда в жизни не говаривал положительнее. Итак, я избавляю вас от взноса, это решено, но с условием.

— А! Есть условие? — с легким дрожанием в голосе возразил барон.

— Условие ничтожное.

— Все же мне надо знать его.

— Разумеется, и убедитесь, как снисходительно я отношусь к вам…

— О, будьте уверены, что я никогда не забуду этого! — с живостью вскричал Штанбоу.

— Кой черт, дайте же мне договорить! — остановил его Мишель, махнув рукой.

— Простите, но я никак не ожидал…

— Да, да, понимаю, вы и теперь вовсе не ожидаете того, что будет.

— Как? — барон навострил уши.

— Повторяю, вы убедитесь, как снисходительно я поступаю с вами, когда взамен моей уступки только попрошу подарить мне эту сигарочницу, сам не знаю, отчего она мне нравится все более и более, я точно околдован ей, прости Господи!

Мишель Гартман мог бы говорить еще долго без опасения, чтоб его перебили. Если он имел в виду нанести удар, то мог остаться вполне доволен: действие, произведенное им на собеседника, превзошло всякое ожидание.

Услыхав предложение, по-видимому, такое простое и скромное, барон откинулся на спинку кресла как громом пораженный, его бледное лицо помертвело, мутные глаза дико блуждали, нервный трепет пробежал по всему телу, и судорожно сжатыми пальцами он отчаянно ухватился за ручки кресла.

Присутствующие ничего не понимали, однако, хотя настоящий смысл этой сцены от них ускользал, они подозревали нечто важное.

Между тем Мишель, скрестив руки на груди, откинувшись назад и высоко подняв голову, смотрел с горькою улыбкой на губах, блестящим взором, исполненным неумолимой насмешки, на врага, терзаемого страшным отчаянием.

Так прошло несколько минут.

Барон делал сверхъестественные усилия, чтобы сдерживать бушевавшую в нем злобу, привести в ясность путавшиеся мысли, вернуть хладнокровие, которое вдруг оставило его, но все напрасно, так жесток был нанесенный ему удар. Наконец его волнение стало стихать, легкая краска выступила на щеках, глаза его приняли обычное хитрое выражение, он с трудом привстал и произнес прерывающимся голосом:

— Я думал, что умру!

— О! От такой безделицы не умирают, — возразил насмешливо Мишель, — вы только подверглись легкому припадку нравственной пытки, теперь это прошло. Что же, принимаете вы мое предложение?

— Подлец! — вскричал барон. — И вы, вы осмеливаетесь называть нас ворами, грабителями!

— Без мелодрам, прошу покорно, а в особенности без громких, но пустых слов. Мы здесь не на театральных подмостках. Итак, бросьте выражения, пригодные только конюхам, и объяснимся с приличием и вежливостью людей хорошего общества, которые друг друга ненавидят, но не забывают должного уважения к самим себе. Посмотрим, изложите-ка ясно, в чем вы упрекаете меня.

— И вы еще осмеливаетесь спрашивать! — вскричал Штанбоу в неописанном душевном смятении, взбешенный еще больше невозмутимым хладнокровием врага.

— Ваша наглость, милостивый государь, превышает все. И вы имеете бесстыдство упрекать, говорить о краже! Я знаю, что заключается в этой сигарочнице, я знаю не хуже вас, какая сумма спрятана в тайнике, так искусно вделанном в крышке. Вы ловки, господин Поблеско, но ваша ловкость и погубила вас. Вы приехали теперь из Парижа, где провели несколько дней, играя роль, для которой честный человек не находит названия. Когда за два дня до войны вы сдавали отцу моему счета по управлению фабрикою, то мошеннически похитили представленную вами квитанцию французского банка, в суммах, полученных вами и положенных вами же в банк на имя моего отца. Гнусная кража этой и многих других еще сумм, далеко не ничтожных, была замечена отцом слишком поздно: вы уже успели скрыться, а пруссаки осаждали город. Между тем вы пробрались в Париж под личиною представителя фирмы Филиппа Гартмана. Наши прежние парижские корреспонденты, не зная, что произошло между вами и отцом моим, приняли вас так, как будто вы все еще имеете право на звание, дерзко вами присвоенное, и таким образом они сделалась невольно вашими сообщниками. Вы не затруднились сварганить подложное письмо, внизу которого подписались под руку моего отца. Этим письмом вы воспользовались, чтобы положенные вами суммы вынуть из банка и поместить у Ротшильда, где вам выдали один бон на лондонский дом Ротшильда, для уплаты по востребованию двух миллионов шестисот франков, и другой, в меньшую сумму, на дом Торлониа в Риме, эти два бона составляют половину состояния моего отца, того человека, которому вы обязаны были всем и которого пытались обокрасть, как презренный мошенник, которым вы и являетесь. Однако, несмотря на войну и затруднения всякого рода, я успел-таки, благодарение Богу, разоблачить вас и отнять то, что вы украли так постыдно. Ни минуты я не терял вас из виду; меня постоянно извещали о ваших действиях, мне все было известно, что вы делали в Париже, одно оставалась тайной — место, куда вы спрятали приобретенное таким гнусным злоупотреблением доверия, такою неслыханною домашней кражей. Когда я решился заставить похитить вас в самом Страсбурге, посреди прусского войска, я имел целью каким бы ни было способом добиться от вас сознания. Вы избавили меня от неприятности прибегать к средствам, которых, признаться, я гнушался, вы сами выдали себя.

— Я? — вскричал Штанбоу, оторопев и не пытаясь более защищаться ввиду убийственных улик, перечисляемых Гартманом с хладнокровием и ясностью, которые не изменяли ему ни на минуту.

— Да, вы, милостивый государь, — подтвердил насмешливо молодой офицер, — часто губишь себя излишней ловкостью и осторожностью. Вы сами тому живое доказательство.

Мишель остановился, как бы ожидая протеста или отрицания, но Штанбоу, опустившись в кресло, возражать не думал: он был побежден и, точно жертва тяжелого сна, едва сознавал, что происходит вокруг него, рассудок его словно колебался. Он был сломлен.

Мишель бросил на него взгляд выражения странного, улыбнулся и продолжал:

— Скряги, говорят, находят наслаждение в одном созерцании своих сокровищ. Сегодня утром вы, едва пришли в чувство после вашего продолжительного обморока, как, взяв все меры осторожности, какие считали необходимыми, чтоб вас не застигли врасплох, попробовав стены, осмотрев двери и тому подобное, пожелали взглянуть на ваше сокровище, купленное ценою чести, полюбоваться ворованным богатством, а главное, удостовериться, что оно у вас не похищено во время вашего долгого бесчувственного состояния.

— О! Теперь помню, — вскричал он в бешенстве, — я олух, дурак набитый! Однако нет, этого быть не может, видеть меня вы не могли!

Мишель пожал плечами.

— В комнате, где вы были, — сказал он с усмешкой, — одна из картин проколота множеством незаметных дырочек, и в них видно все, когда открыто окошко, пробитое в стене за картиной. Понимаете вы теперь? На мое счастье, я стоял там и смотрел, когда вы потрудились выдать себя. Признаться, я ввек не угадал бы сам, где вы спрятали бумаги, так искусно был придуман тайник. Вот каким образом мне удалось вернуть состояние моего отца, которого вы обобрали так бессовестно.

Настала минута молчания, которую прервал Штанбоу.

В нем уже произошла реакция. Как жесток ни был удар, он овладел собою благодаря громадной силе воли, и обычное присутствие духа вернулось ему точно по волшебству. Барон, как известно, был игрок, а игроки скоро утешаются в проигрыше: не всегда же несчастье на одной стороне. Теперь партия была иного рода, вот и все, неудачу всегда можно поправить.

— А теперь, когда вы вернули свое богатство, — спросил он с циничной насмешкой, — что вам угодно будет сделать со мною?

— Ровно ничего, что мне прикажете делать с вами? — холодно возразил Мишель. — Через час вы оставите этот дом и вас отвезут в Страсбург, где вам возвратят полную свободу, только по причинам, излагать которые бесполезно, потому что вы сами поймете их, будут приняты некоторые необходимые меры, дабы, вы остались в полном неведении, где против воли провели несколько дней.

— Очень хорошо, милостивый государь, а если б я, до отправления моего, просил вас скрестить шпагу со мною, что вы на это скажете?

— Только то, — надменно ответил молодой офицер, — что честный человек всегда готов дать удовлетворение человеку благородному, мошенников же презирает и пренебрегает их оскорблениями, которые никого не позорят, кроме их самих.

— Берегитесь, милостивый государь, — вскричал барон, до крови прикусив губу, — я отмщу!

— Запомните одно, — возразил Мишель, презрительно пожав плечами, — если кто-нибудь из нас должен остерегаться, то вы, а не я. Не попадайтесь мне более на дороге, или, клянусь честью, вам несдобровать!

— Хорошо, увидим, я также клянусь вам, что отмщу.

— Попробуйте. Но довольно об этом. Оборотень, Паризьен, вы получили инструкции, — и, обратившись к барону Штанбоу, он прибавил: — Следуйте за ними.

— До свидания, милостивый государь, — сказал Штанбоу хриплым голосом.

— Не желайте этого, — ответил Мишель и повернулся к нему спиной.

Штанбоу бросил на него взгляд бессильной ярости и вышел из комнаты с своими провожатыми.

Мишель подошел тогда к Жейеру и сел в кресло против него.

Банкир не сделал ни одного движения во время продолжительной сцены, приведенной нами выше. Он оставался, неподвижен, опустив голову на грудь и весь погруженный в печальные размышления. По-видимому, он относился совершенно безучастно к тому, что говорилось и делалось.

Жейер был жид-жидом, если можно употребить это выражение, так верно передающее нашу мысль. Это был тип жида, каких уже нигде почти не встречается, кроме Германии и Польши, жида, для которого золото единственный бог, который ненавидит и презирает христиан и в настоящее время точь-в-точь то же, что были его соотчичи в средние века.

От продолжительного пребывания во Франции он поддался влиянию среды, в которую был помещен: мало-помалу его ум развивался, на грубую оболочку жида наведен был лоск хорошего общества, и по наружному виду, по крайней мере, он казался не хуже других — то есть чванливым и самодовольным капиталистом, порядочно глупым, но способным как нельзя более сводить или, вернее, путать счеты. Когда же вспыхнула война, он снова завязал сношения с почти забытыми одноплеменниками и вступил с ними в тесный союз — в нем развилась жадность, пробудились врожденные жидовские свойства, лоск сошел, как тает снег на солнце, и поскоблить даже не пришлось, как жид появился в своем безобразии. Тогда им овладела безумная жажда денег, он опять сделался ростовщиком и старьевщиком, скупал у прусских солдат всякую захваченную ими добычу и учредил систему грабительства на широкую ногу — словом, он устроился так, что в несколько месяцев составил себе состояние громадное. Опасаясь, однако, беды, так как за будущее никто отвечать не может, он принял решение оградить свои сокровища от случайностей войны. С этой целью он все превратил в деньги, продал недвижимое свое имущество и собрался выехать из Страсбурга, чтоб оставить Францию в самый короткий срок. Уже уложены были часы, золотые вещи, шелковые материи, кружева, картины, мебель, тюфяки — словом, все, что от грабежей в наших несчастных городах попало в его цепкие руки, уже он назначил день своего отъезда, намереваясь путешествовать вместе с своим багажом, чтоб иметь возможность наблюдать за ним самому, когда накануне определенного дня попался в выставленную ему ловушку и приведен был к Мишелю.

Закурив сигару, которую выбрал тщательно в сигарочнице, нам уже известной, молодой человек нашел, что пора завязать разговор.

— Любезный господин Жейер, — сказал он, слегка наклонившись к банкиру, — кончили вы свои размышления?

— Увы! — пробормотал тот дрожащим голосом. — Я бедный человек, сжальтесь надо мною, неужели вы хотите довести меня до нищеты?

— Я только хочу подвергнуть вас наказанию, которое вы заслужили изменою Франции и гнусной жадностью.

— Ох! Ох! — заохал банкир пуще прежнего. — Я разорен, я убит!

— Довольно жалоб, почтеннейший, — резко перебил его Мишель, — к делу, у меня ни времени, ни терпения не хватает выслушивать ваше разглагольствование. С давних пор знаю я вас и вашу братию: чем выпустить из рук одно экю, вы предпочтете тысячу мук. Но теперь вы в моей власти: или возвратите взятое, или готовьтесь умереть.

— Ох! Все кончено со мною, — плакался банкир, — бедняга я.

— Знайте, что все доказательства ваших сношений с неприятелем в моих руках. Вы целых десять лет были прусским шпионом: во Франции шпионов казнят. Кроме того, вы с самого начала войны занимались постыдным торгом, грабя и обирая без жалости наших несчастных соотечественников. Итак, вы вполне заслужили казнь, ничто не спасет вас, или вы вернете похищенное, или вас повесят.

Он встал, подошел и окну и открыл его.

— Поглядите, — сказал он.

Банкир машинально поднял глаза, но тотчас же откинулся назад и с криком ужаса закрыл руками лицо.

Прямо против окна стояла высокая виселица. Печального вида грозное орудие смерти нагнало невыразимый страх на гнусного негодяя. Несмотря на свою скаредность, или, вернее, из-за нее, Жейер очень дорожил жизнью. Несколько слов, которые прибавил Гартман, доказали ему несомненно, что он не комедию разыгрывает с целью напугать его.

Мишель холодно сказал:

— Граф фон Бризгау, ваш приятель и соучастник в шпионстве, был повешен альтенгеймскими вольными стрелками, хотя в некоторой степени был виновен менее вас; вам же остается пять минут или согласиться вернуть награбленное, или предать душу Богу, которому, полагаю, в ней мало надобности.

С этими словами молодой человек вынул из кармана часы, положил их на камин, потом без дальних околичностей повернулся к банкиру спиной и шепотом переговорил несколько слов с своими товарищами, которые все стояли неподвижно на своем посту.

Банкир опустился всем телом, он понял, что погиб, что всякое сопротивление будет напрасно и что одно средство избегнуть грозившей ему страшной смерти, это исполнять требования безжалостных к нему людей, которые держали его в своей власти.

Само собою, разумеется, что прискорбное решение это он принял не без потоков слез, неумолкаемых стонов и жалоб, но дело имел с самыми худшими из всех глухих, какие бывают на свете, с теми, которые слышать не хотят, ему и пришлось покориться тому, чему он противиться не мог.

— Ну что? — спросил Мишель, возвращаясь к нему по прошествии пяти минут. — На что вы решились? Согласны вы?

Банкир только утвердительно кивнул головой, никакая человеческая власть не вынудила бы его ответить вслух.

Тогда ему подали несколько бумаг для подписи. Он повиновался, не раскрывая рта.

Мишель отдал эти бумаги людям, которые ушли немедленно.

Спустя четыре часа вернулся один из них, все было исполнено, и фуры находились в безопасности.

— Готовьтесь уехать через час, — сказал банкиру Мишель.

— Так я свободен? — спросил тот с боязливой радостью. — Куда меня отвезут?

— В Голландию, и помните, что, появись вы вновь на французской территории, вас повесят без дальнейших разбирательств.

Банкир вздохнул и не отвечал.

Не прошло двух часов, как он, согласно тому, что ему было объявлено, уже находился на пути в Голландию, конвоировали его Ивон Кердрель и два вольных стрелка, зорко наблюдая, чтоб он не ускользнул у них из рук.