"Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2" - читать интересную книгу автора (Эмар Густав)

ГЛАВА XXVII Сыроварня в Вогезах

После обильного обеда или изысканного ужина большая часть гастрономов, если не все, дабы пробудить жажду к последнему и решительному нападению на расставленные перед ними бутылки разных форм и величин с отличным вином, отрезают себе с наслаждением ломтик грюэрского сыра, не подозревая, что эта скромная принадлежность десерта чуть ли не одно из самых поэтических произведений, когда-либо измышленных гастрономией.

Однако нет ничего, что изготовлялось бы при обстановке более пленительной и среди природы более живописной. Там, где прекращается всякая промышленная деятельность, начинается та, от которой происходит грюэрский сыр.

Высокие горы, душистые травы — вот свидетели и неизбежные условия его изготовления.

Стремясь всегда ближе к небу, этот почти неизвестный промысел процветает на одних местностях с атамактом, тмином, альпийской трехцветной фиалкой, горным паклуном, ползучим пятилистником и душистым Ивановым цветом.

Когда пробуют низвести это своеобразное производство ближе к долинам, сыр портится, невкусен, и надо опять подниматься на высоты.

До войны с Пруссией, между Гебвиллером и Эльзасским Бал оном, в окрестностях Мюрбаха, находилась сыроварня обширных размеров, ныне, вероятно, уже не существующая.

И там, надо полагать, как везде, где пруссаки проходили в Эльзасе, они оставили за собою одни развалины.

Мы опишем место в немногих чертах.

Трудно передать словами величественный и вместе живописный вид площадки, где стояла сыроварня. С самого порога двери расстилалась перед глазами цепь Вогезов, вершины которых смутно обрисовывались вдали на краю небосклона.

У подножия площадки, точно бездна, уходила вглубь Гебвиллерская долина с рядом вершин в четыре этажа, высившихся по обе стороны ее, справа и слева, тогда как туманная пелена носилась над этою пропастью и делала ее невидимою. Ущелье поднималось к северо-западу до самого центрального кряжа, где расширялось в площадки, летом зеленеющие, но зимой, как и в настоящую минуту, покрытые снегом. Над ними высился Ротабах со своим изрытым гребнем, еще выше выставлял свою величественную и спокойную главу Гонек, к северу бесчисленное множество вершин выглядывали одна из-за другой, точно волны морские, которые бегут вдогонку, вдали стоял, со своею формою в виде конторки, Донон, высшая точка Вогезов в департаменте Нижнего Рейна, направо в смутной дали простиралась долина Рейна, а по другую сторону, далеко-далеко, хребет Шварцвальда со своими неправильными зигзагами выделялся на небосклоне, еще рдевшем от последних лучей вечерней зари. Леса, уже полные мрака, казались большими черными пятнами при первом взгляде на эту обширную картину природы.

И постройка дома была из самых странных. Лицевой фасад составлял самую главную часть его. Так как он был очень длинен и с двумя рядами окон, то скат крыши образовывал тупой угол и придавал строению вид приплюснутый. Крыша была из гонта, то есть драниц наподобие шифера; на ней лежало несколько больших камней, чтобы не снесло ее бурей. Окна, полукруглые сверху, вообще имели свинцовые рамы с мелкими стеклами; но некоторые из этих переплетов, вероятно уничтоженные временем, заменены были новейшими рамами, неприятно поражавшими взор в сопоставлении со старыми. На боковом фасаде были небольшая дверь, ворота и несколько круглых отдушин конюшни; к противоположному фасаду примыкал громадный деревянный хлев с такими же отдушинами. На камне число 1574, высеченное рельефом, свидетельствовало о почтенной древности. Маленькая дверь вела в сени, где деревянный фонтанчик день и ночь бил тоненькою струйкой, чистой как кристалл, в сосновое корыто, из которого вода стекала по желобу на двор. В этих сенях, где постоянно журчала вода, стирали белье, полоскали овощи, мыли формы для сыра и даже поили скот зимою. Из сеней проходили в другое помещение, истинно поражающего, циклопического характера. Всем известны громадные очажные колпаки, под которыми могло укрываться целое семейство и где дым мог клубиться, не встречая препон. Пусть теперь читатель представит себе, что подобный колпак простирается до стен и составляет потолок: так была построена эта обширная комната. Громадный очаг с трубой занимал главную стену и один служил источником света, вековая сажа покрывала стены снизу доверху; она облепляла всякий предмет, блестела, как черный мрамор, и с течением времени стала тверда, как бронза; над очагом была утверждена железная полоса с крюком, чтобы вешать котел, и поддерживалась она приставленною к ней под прямым углом другою такою же полосою, поворачивавшеюся на кольцах; против очага старый поставец красовался с лучшею посудою маркара или сыровара; копоть выкрасила и поставец, подобно стенам, великолепною черною, как гагат, краскою, пол выложен был неровными, но тщательно пригнанными камешками.

Такая комната в вогезских сыроварнях — убежище от зимних непогод. Когда стужа стоит на дворе и снег лежит слоем в несколько метров толщины, когда горцы заключены в своих жилищах, крытых гонтом, и окна не пропускают света, засыпанные белыми хлопьями снега, который окружает сыроварню как бы ночным мраком, жители ее уходят в эту горницу, где нередко остаются по целым неделям, и ничто не изобличало бы снаружи существования жилья, потонувшего в снегу, если б высокая труба не выходила из снега и голубоватый дым не взвивался к небу длинною спиралью.

На этом мы остановим и то уже очень длинное описание наше и вернемся к нашему рассказу.

В тот день, когда ход событий приводит нас в эту сыроварню, там царствовало необычайное оживление; часам к семи вечера человек двадцать мужчин и женщин сидели в большой горнице вокруг накрытого посреди комнаты длинного стола и усердно ели наскоро приготовленные кушанья патриархальной простоты: вареный картофель, облитый молоком, яичницу с сыром и тому подобное. Все это запивалось кислым молодым вином, которое драло горло.

Эта обширная комната с довольно низким потолком и выбеленными известкой бревенчатыми стенами освещалась лампами, прибитыми в простенках окон, и желтыми сальными свечами, которые горели в тяжелых медных подсвечниках, поставленных на столе в некотором расстоянии один от другого; в одном из углов в нише гудела печь, распространявшая тепло до самого дальнего конца горницы.

Эти двадцать человек, которые ели с таким аппетитом, очевидно, были местные жители; одежда их не отличалась изяществом, прическа казалась очень небрежна — мужчины, по большей части сильные, средних лет, имели холщовые куртки и толстые шерстяные жилеты, у женщин корсажи из толстого и яркого цвета материи оставляли на виду рукава рубашки. Однако, несмотря на эти простые наряды, многие лица носили отпечаток изящества, выражали ум и освещались огненным взором, который поражал при всей остальной обстановке. На конце стола, как хозяин, сидел высокий старик мускулистого сложения, с крупными чертами лица и вида степенного, настоящий тип горца. Это был глава этого дикого племени. Направо от него сидела женщина лет сорока пяти, а по обе стороны старой четы помещались семь рослых детин вида смелого, сходство которых с ними изобличало близкое родство — действительно, эти семь молодцов были сыновья хозяина сыроварни, процветавшей их трудом.

Остальные места заняты были приезжими.

Чтобы не держать долее читателя в неизвестности, скажем, что все эти приезжие, случайно собравшиеся в вогезской сыроварне, наши старые знакомые альтенгеймские вольные стрелки, к которым примкнул Отто фон Валькфельд со своим отрядом с тех пор, как они оставили развалины у Дуба Высокого Барона.

Когда трапеза уже совсем почти кончилась, хозяин велел долить стаканы гостей и, поднявшись со стаканом в руке, сказал:

— Соотечественники и друзья! Радостно приветствую ваше прибытие под мой кров в эти дни бедствий и бурь, даже если б оно повлекло за собою несчастье; вы здесь у себя, располагайте всем по желанию вашему и надобности. Да здравствует Франция! Да здравствует республика! Смерть пруссакам, грабителям, палачам женщин и детей!

Все дружно подхватили восторженные восклицания, чокнулись стаканами и осушили их до дна. Старик сел и разбил свой стакан.

— Дайте мне другой, — сказал он, — после такого тоста пить из него более не следует.

Слова эти были встречены громкими и веселыми криками одобрения.

— Франция, — продолжал старик, глаза которого метали молнии, — переживает теперь одну из самых мрачных и грозных эпох своей истории. Вековые враги поклялись погубить ее, но баснословные их успехи не будут прочны — Франция, эта преданная поборница идеи прогресса, по велению Божию, необходима для счастья остальных народов; погибни она, и на земле распространятся мрак и варварство. Итак, не унывайте, будем бороться до последнего издыхания в уверенности, что сыны наши раздавят и отомстят победителям, которые священников вешают на паперти за то, что они призывают прихожан своих к защите родины, женщин умерщвляют, мужчин расстреливают, девушек насилуют, вырвав из рук матерей. Верьте мне, старику, дорогие гости, будущность Франции блистательна, Пруссия же, поглощенная большою германскою семьею, к которой не принадлежит и которую деспотически терзает в настоящее время, исчезнет с лица земного шара, и даже имя ее предастся забвению. Есть роковое предопределение судьбы, против которого все бессильно. Будущность не зависит ни от войска, ни от пушек, ни от обскурантизма: кесарский деспотизм и феодальные нравы уже отжили свой век. Эта страшная война будет началом нового периода благоденствия, нам предстоит возмездие — возвышенная победа идеи и права над грубою силой. Первый удар колоссу на глиняных ногах, ныне наводящему ужас, будет нанесен самою Германией — все стремления ее, что бы ни говорили, обращены к великой и святой свободе, к тому светлому братству народов, которое так долго казалось утопией, но скоро осуществится благодаря успехам промышленности, следственно, и развитию торговых сношений, порождающих общность мыслей, и навек уничтожатся мнимые преграды между народами, которые тираны всех стран напрасно силились делать непреодолимыми.

Отто фон Валькфельд, Ивон Кердрель и их товарищи слушали с благоговением пророческие слова старца. Он провел рукою по лбу, гладкому как слоновая кость, печальная улыбка показалась на его бледных губах, и он продолжал:

— Однако оставим это. Как ни близко это будущее, я, без сомнения, не увижу его. О! Счастливо поколение, которое сменит нас, — оно увидит великие события, которые переродят устаревший мир.

Тут он обратился к начальникам вольных стрелков с вопросом:

— Вы все еще намерены завтра отправиться далее, господа?

— Долг предписывает нам это, — ответил Отто, — завтра на заре мы уже будем в дороге. Отчего вы не хотите следовать за нами? Не лучше ли было бы, особенно после оказанного нам гостеприимства, оставить на время ваш дом и уйти с нами?

Старик грустно покачал головою.

— Нет, — сказал он со вздохом, — это невозможно. Видели вы год, высеченный на лицевом фасаде этого старого дома?

— Да, 1574-й, — ответил Ивон, — это, верно, год его основания.

— Именно, — грустно сказал старик, — несколько лиц из нашего семейства чудом спаслись от Варфоломеевских убийств, и спустя два года после этого гнусного преступления, совершенного королем против народа своего, нашли убежище в этой местности, тогда еще не французской земле, но близкой к дорогой Франции, которую оставляли со слезами, чтоб свободно исповедовать гонимую веру, и куда, по крайней мере, ветром доносились через вершины гор испарения и благоухания родной земли. Более трехсот лет мы оставались маркарами; Эльзас присоединен был к Франции и, не расставаясь с Вогезами, мы опять очутились на родине. Теперь то же будет.

— Дай-то Бог! — пробормотал Отто.

— Целых три века ни бури, ни революции не могли вынудить нас расстаться с этим простым и мирным жилищем, с ним связаны свято чтимые семейные предания, со времени деда моего все близкие мне кончили жизнь в этом скромном доме, и я хочу умереть в нем и лечь возле них там, за стеной фермы, в саду, насаженном моим дедом. Не настаивайте же, господа, чтоб я следовал за вами. Я знаю, — прибавил он с грустной улыбкой, — что, оставаясь здесь, я подвергаюсь почти верной смерти, но решение мое принято, оно неизменно, ничто не оторвет меня от моего домашнего очага. Пусть придет неприятель, я готов встретить его. Не страшна смерть в мои года, она только соединит меня с теми, кого я любил, и последнее мое издыхание будет мольбою за Францию, мое дорогое и несчастное отечество!

— Да будет, по-вашему, — ответил Ивон с печальной почтительностью, — но клянусь, нам больно оставлять вас беззащитного и выдать, так сказать, оскорблениям врагов.

— Кто знает, не хорошо ли, чтоб так было, но я оставлю мстителей по себе: мои семь сыновей уйдут с вами и шестнадцать молодых работников моих, которые все мне сродни. Здесь нас останется только семь или восемь хилых стариков, белые волосы которых, быть может, и будут пощажены.

— Не обманывайте себя этою надеждой, пруссаки не принимают во внимание ни слабости, ни возраста, ни пола.

— Будет то, что угодно Богу. Он один властен в жизни и смерти. Пусть они убьют нас, только бесполезное совершат преступление, когда благодаря вам, господа, спасется все, что мне дорого. Неприятель не найдет также ни одного снопа хлеба, скот и лошади отведены в безопасное убежище, даже собаки он не отыщет на ферме. Что ж, им останется только нас убить, да дом сжечь. Положим, они сделают это, а польза-то какая в том? Лишнее позорное пятно ляжет на них, вот и все, и они бесноваться будут в бессильной ярости, когда, поражая нас, не вырвут ни одной жалобы. Впрочем, надо, чтоб эти разбойники знали, как эльзасцы, эти французы, которых они прикидываются будто считают немцами, умеют умирать за отечество, если не могут защищать его иначе, как своими трупами. Господа, становится поздно; скоро пробьет час отдохновения. Не прочесть ли нам вместе молитву, прежде чем разойтись на ночь?

Все присутствующие выразили согласие почтительным наклонением головы.

По знаку старика двери отворили, и взорам представились в длинных коридорах и смежных комнатах работники и вольные стрелки, стоявшие с обнаженными головами.

Хозяин встал, и гости немедленно последовали его примеру.

Младший сын старика подал отцу раскрытую Библию.

Тот взял ее, перевернул несколько листов, и началась молитва; каждый стих, прочитанный сначала стариком, повторялся вполголоса присутствующими.

Сильно гудел ветер вокруг дома, снег хлестал по стеклам, что-то величественное, истинно трогательное было в этом простом обряде, который при настоящих обстоятельствах становился как бы таинством.

Кончив молитву, старик поклонился присутствующим и закрыл книгу, которую передал младшему сыну.

— Господа, — сказал он, — пора идти на отдых, да пошлет вам Господь мирный сон. Завтра я увижусь еще с вами перед вашим отъездом.

Присутствующие поклонились и, предшествуемые работником, который нес зажженный фонарь, ушли в отведенные им комнаты, где расположились уже накануне.

Ивон и Отто, помещавшиеся в смежных комнатах, не расставались, а вместе вошли в спальню Отто: им надо было переговорить о необходимых мерах при выступлении на следующее утро.

Мало-помалу огни погасли, окна потемнели одно за другим, везде водворилась тишина; не прошло часа, как в сыроварне все погружены были в сон или казались спящими.

Пробило одиннадцать на близкой колокольне; при последнем ударе в одной из телег, стоявших перед домом, что-то зашевелилось.

Движение это, сперва робкое и боязливое, стало решительнее, хотя не слышно было никакого шума; кожаные занавески у верха, для ограждения путешественников от холода, дождя и снега, слегка раздвинулись, и в промежутке показалось бледное и встревоженное лицо. Минут пять неизвестный осматривал все вокруг и вслушивался внимательно в тихий, неопределенный шум без видимой причины.

Вероятно ободренный глубокою темнотой, человек, о котором мы говорим, окончательно раздвинул занавески, потом осторожно поднял фартук кибитки и ступил на подножку; так он оставался несколько мгновений, прислушиваясь и вглядываясь в полумрак, потом, убедившись, наконец, что ему нечего опасаться нескромного глаза, он решительно вышел из экипажа, плотно закутался в плащ и нахлобучил на глаза поярковую шляпу с широкими полями.

Опять он осмотрелся вокруг, вероятно, чтоб ознакомиться с расположением местности. Кроме узкой черноватой тропинки, проложенной сапогами вольных стрелков, когда они сновали между домом и повозками, вся площадка, где находилось строение, покрыта была толстым ковром ослепительной белизны, так как снег перестал только с час назад. Судя по мере осторожности незнакомца, он имел важный повод скрывать свою ночную экспедицию. Упомянутая нами тропинка вела прямо к порогу двери. Навес крыши выдавался далеко, и снег не достигал самого дома, образуя вокруг него толстый валик на некотором расстоянии от стены, в этом промежутке на земле не оказывалось ни одной снежинки и легко было пробраться безопасно, не оставляя за собою предательских следов.

Незнакомец ободрился.

— Все идет хорошо, я спасен, — пробормотал он вполголоса.

Еще плотнее закутался он в свой плащ, и смело направился по тропинке. Достигнув дома, он пошел вдоль стены и все эти эволюции мог произвести, не оставляя по себе обличительных признаков.

У заднего фасада он вдруг стал как вкопанный.

Там ему предстояло расстаться с покровительственною сенью навеса. Против него, метрах в полутораста, начинался дремучий лес, куда он пробирался, но его отделял обширный снежный покров, по которому он пройти не мог, не оставив за собой следов.

В этом-то заключался вопрос, и разрешить его было нелегко.

Неизвестный осмотрелся вокруг с отчаяньем утопающего, который чувствует, что идет ко дну, но и взгляд этот не принес ему облегчения. О грубую вещественную преграду разбивались все его усилия — он должен был пройти по снегу и тем выдать себя.

Прислонившись к стене, он скрестил руки на груди и погрузился в глубокие размышления.

Пробило половину двенадцатого; звуки колокола заставили его встрепенуться, он с живостью поднял голову.

— Время проходит, — пробормотал он, — мне нельзя не пойти на это важное свидание. Как быть? Что будет, если он не увидится со мною? Во что бы ни стало надо выйти из этого смешного положения. Проклятый снег!

Вдруг он ударил себя по лбу, и лицо его просияло насмешливой улыбкой.

— Эврика\ — вскричал он, доказав восклицанием этим, что человек с образованием. — Эврика\ Олух я! Ведь проще ничего быть не может! А я-то не подумал об этом! Хитер будет тот, кто догадается!

На его счастье, громадная жердь футов пятнадцати в длину лежала вдоль стены, к которой он прислонился; жердь эту он нечаянно задел ногою и заставил откатиться — она и была средство, она была спасение. Он поднял ее, поставил к стене, потом, подобрав плащ, подвязался так, чтобы ему свободно было действовать, и взялся за жердь.

Незнакомец был молод, вероятно, ловок и к тому же знаком с гимнастическими упражнениями, иначе он и не мог бы рассчитывать на успех смелой своей попытки. Итак, он взялся за жердь, поставил ее одним концом в снег как можно дальше и разом прыгнул на большое расстояние от дома; пять раз он повторял эту проделку и в пятый раз очутился на опушке леса, не оставив благодаря заботливости, с какою каждый раз затаптывал следы, других признаков за собою, кроме темных пятен без малейшего подобия формы ноги.

— Ей-Богу! Преполезное упражнение в это время года! — вскричал он, весело потирая руки, когда поставил жердь к дереву. — Я весь в поту. Хитер будет тот, кто угадает такой фокус! Ну, штука сыграна на славу! Теперь за дело, нельзя терять ни минуты.

Он углубился в чащу; в это время снег повалил опять.

Если б неизвестный не был так поглощен собственными размышлениями и вздумал оглянуться, прежде чем войти в лес, он, без сомнения, содрогнулся бы от ужаса, увидав человеческое существо, спокойно шедшее по снегу, не принимая мер осторожности, к каким прибегал он сам, и прямо направлявшееся к тому месту, куда он за несколько мгновений добрался таким своеобразным способом.

Это человеческое существо, до того закутанное, что невозможно было различить, какого оно пола, вошло в лес за неизвестным, который, не считая нужным соблюдать осторожность, оставлял за собою ясные следы на снегу.

Неизвестный все шел далее; он закурил сигару и напевал вполголоса.

Он воображал себя огражденным от всякой опасности.

После четверти часа ходьбы он остановился на краю глубокого рва.

Осмотревшись вокруг пытливым взором, наш молодец сильно затянулся сигарой раз за разом и потом бросил ее с огнем в ров, громко сказав:

— Vaterland![12]

— Konig Wilhelm![13] — тотчас отозвался голос из глубины рва, и в то же время огонек описал дугу во мраке.

Спустя минуту темная тень обрисовалась на краю рва; оттуда вышел человек.

— Здравствуйте, барон фон Штанбоу, — сказал человек этот, подходя с протянутою к незнакомцу рукою.

— Прошу без собственных имен, любезный Жейер, — возразил тот, посмеиваясь, — мы здесь в лесу, не в гостиной.

— Как прикажете понимать это?

— Хотя и покрытые снегом, листья на деревьях имеют глаза и уши.

— Ну вот! Чего нам опасаться? Все спят на несколько миль вокруг.

— Жестоко ошибаетесь, мой любезнейший. Запомните, что вообще на каждого заговорщика, который не спит, оказывается, по одному шпиону, который его подкарауливает.

— Черт возьми! Знаете ли, вы страх на меня нагнали. Разве вы полагаете, что подозревают что-нибудь?

— Ничего я не полагаю, просто советую вам быть осторожным. Для меня, очевидно, что за мною зорко следят: я не раз имел случай удостовериться в этом, однако сегодня, кажется, я сбил с толку своих караульщиков и так хорошо принял меры, что физически невозможно было последовать за мною сюда.

— Слава Богу, это успокаивает меня!

— Но все же нельзя достаточно быть осторожным, и потому остерегайтесь. Как знать, что может случиться?

— Очень хорошо, я воспользуюсь добрым советом. Однако как вы запоздали, я жду вас более часа.

— Мне было невозможно прийти ранее, иначе шпионы мои не успели бы заснуть, впрочем, свидание наше назначено было к полуночи, а двенадцать часов только что пробило.

— Правда, барон, прошу извинения.

— К делу, время не терпит.

— Спрашивайте.

— Войско что?

— Идет с заката солнца.

— Откуда.

— Из Кольмара и Бельфора.

— Очень хорошо. Велико ли оно?

— В шесть тысяч человек.

— Отлично.

— Кроме того, в известной вам деревне скрыто шестьсот человек в погребах, ригах и сеновалах.

— Еще того лучше, с жителями это составит прекрасивую цифру.

— Они попадутся, как в ловушку.

— Да, теперь, кажется, они попались и гибель их неминуема.

— Это и мое мнение.

— Когда начнется дело?

— Завтра, не раньше вечера. Надо дать солдатам время взять все меры; новая неудача была бы для нас позором, которого не смоешь.

— Правда, так условимся насчет часа и сигнала.

— Я слушаю.

— Час утра время самое удобное, тогда сон всего крепче.

— Это так. А сигнал?

— Я подожгу ригу, полную хлеба; в ночной мгле пламя видно далеко, все бросятся тушить пожар, а это даст войску возможность действовать дружно и безошибочно.

— Мысль превосходная.

— Деревню обступят со всех сторон в одно и то же время. Не надо упускать из виду, чтоб вокруг нее поставить цепь, дабы захватывать всех, кто попытается спастись бегством. Поняли вы?

— Понял, барон.

— Главное, ни одного неосторожного движения, пока не подан сигнал, — лишняя поспешность может повредить успеху всего замысла.

— Будьте покойны.

— Назовите мне командиров обоих отрядов.

— Полковник Лансфельд во главе отряда, который идет от Бельфора, а полковник граф Экенфельс командует тем, что прислан из Кольмара.

— Браво! Оба отличные офицеры, на которых вполне можно положиться, выбор сделан удачно.

— Не правда ли?

— Не надо ли вам сообщить мне еще что-либо?

— Нет, барон, ничего.

— Тогда до завтра.

— До завтра.

— И вы там будете?

— Я бы думал, разве мне-то не за что отплатить им?

— И вправду, я совсем забыл.

— А я не забыл.

— На здоровье. До свидания!

Они пожали друг другу руки и разошлись. Вдруг банкир остановился и ударил себя по лбу.

— Кстати, — вскричал он, — где же у меня голова?

— Еще что? — спросил барон, оборачиваясь с видом недовольным.

— Вернитесь, барон.

— Черт вас побери! — проворчал барон, подходя. — Что еще тут набрело на вас?

— Особенного ничего, но я забыл упомянуть об одной особе.

— О ком?

— О хорошенькой баронессе.

— О какой хорошенькой баронессе?

— Да Штейнфельд.

— Ну, так что ж?

— Я видел ее.

— Кого, баронессу?

— Да, ее.

— Когда?

— Два дня назад.

— Вы с ума сходите! Баронесса засажена в Шпандау, и по заслугам.

— Ошибаетесь, барон, я встретил баронессу фон Штейнфельд дня два назад в брошенной деревне, блистательнее, чем когда-либо; она в милости пуще прежнего и едет в Версаль, куда вызвал ее первый министр, чтобы дать тайные инструкции.

— Вы мне рассказываете чушь, от которой уши вянут.

— Напротив, барон, это сущая правда.

И он передал со всеми подробностями, по какому случаю встретился с баронессой и почти обязан был ей жизнью.

Барон все качал головой, слушая его.

— Мой почтеннейший, — сказал барон, когда рассказ банкира был окончен, — баронесса надула вас как ребенка, она просто насмехалась над вами. Не думает она ехать в Версаль, и в милость не попадала опять. Если же вы, в самом деле, видели ее…

— Могу вас уверить, — с живостью перебил банкир.

— Ну, так ей посчастливилось каким-то способом бежать из тюрьмы в Шпандау. Эта баронесса пройдоха. Уж не вывернула ли она вас наизнанку?

— Что вы под этим разумеете? — вскричал Жейер бледнея.

— Что разумею? Да то, что она вытянула из вас тайну, которую так важно хранить от всех. Сознавайтесь-ка, выболтали вы что?

Банкир замялся.

— Ну, я уж знаю теперь, — продолжал барон, — вы наболтали. Что вы ей открыли?

— Увы, — пробормотал банкир дрожащим голосом, — я хотел бы…

— Несчастный! — крикнул барон в бешенстве. — Неужели вы ей выдали тайну наших действий?

— Я не остерегался ее, полагая наверно, что она за нас. Не знаю, как она обернула меня вокруг пальца, но я открыл ей все.

— Негодяй! — вскричал барон, схватив его за горло и встряхивая с яростью. — Негодяй! Все погибло по вашей глупости! Эта женщина шпионка французов!

— Шпионка французов! — всплеснул банкир руками от ужаса.

— Да, я имею на то доказательства.

— О! Боже мой, Боже мой!

— Есть теперь время стонать! — вскричал Штанбоу, отталкивая его с такою силою, что он отступил на несколько шагов, шатаясь как пьяный, и, наконец, растянулся во всю длину на снег.

— Ну, вставайте, довольно вытья! — грубо крикнул на него Штанбоу. — Надо торопиться везде, отменить приказания. Только бы не поздно было, Боже мой! Слышите, отменить приказания, чтоб никто не трогался, пока я не дам новых инструкций.

— Я исполню это, хотя бы жизни мне стоило.

— Вы рискуете головой, предупреждаю вас.

— Не потеряю ни минуты, в эту же ночь ваши приказания будут переданы везде.

— Хорошо, надо захватить баронессу, во что бы ни стало, живую или мертвую. Вы понимаете?

— Живую или мертвую, понимаю, — пробормотал он, весь дрожа, — но она должна быть далеко теперь, где ж мне поймать ее?

— Дурак!

— Я сам это вижу, — смиренно согласился Жейер.

— Ведь она уверяла вас, что едет в Версаль?

— Прямехонько — да, барон.

— Простофиля, ведь если она сказала это, то, очевидно, не выехала из Эльзаса; теперь, когда она знает наш план, как же ей не стараться всеми силами помешать ему?

— Это так, барон.

— Стало быть, вместо того чтобы катить к Версалю, она, вероятно, блуждает около того места, где находимся мы. Кто знает, не ближе ли она к нам в эту минуту, чем мы полагаем. Сообразно с этим вы и должны действовать; здесь, в периметре пяти-шести миль самое большее, надо произвести поиски; но ради самого неба, без полумер, действуйте быстро и решительно, если не завладеем этой проклятой бабой, мы все погибли.

— Обещаю вам, что употреблю все старание…

— И хорошо сделаете, — грубо перебил Штанбоу, — клянусь вам, вы один останетесь в ответе за все, что случилось, и последствия, пожалуй, гибельные, вашей глупости. Теперь идите и не теряйте ни секунды.

Они расстались, в этот раз, уже не пожав друг другу руку, и вскоре банкир скрылся во рву.

Мы сказали выше, что снег повалил опять, когда барон вошел в чащу леса, густые хлопья снега делали мрак еще непроницаемее. Вернувшись на опушку леса, барон осмотрелся, но напрасно; черная мгла слила все предметы в одно, сыроварня стушевалась, и в сплошной массе не выделялось ни единой точки, по которой можно бы безошибочно решить, какого направления держаться.

— Доннерветтер! — проворчал барон с досадой. — Вот неудача-то! Черт побери, этого дурака Жейера, чтоб ему все кости переломать на дне пропасти! Если б он не задержал меня, я не был бы поставлен в такое затруднение. Как выйти из западни? Нельзя же мне всю ночь топтаться по снегу, черт его возьми! Поищем сперва жердь.

Сколько ни искал он, нигде не оказывалось жерди, сослужившей ему полезную службу с час назад. Он поставил ее к дереву неосмотрительно, от ветра она пошатнулась, упала наземь, и ее засыпало снегом.

Чем более уходило времени, тем барон негодовал сильнее, но напрасно перебирал он все ругательства немецкого языка, богатого по этой части, ничто не помогало.

— Надо же, однако, положить этому конец! — вдруг вскричал он вне себя. — Не околеть же мне тут от бешенства или замерзнуть на морозе, во что бы ни стало я должен отыскать дорогу! Ну, ее к черту, проклятую жердь!

Он уже готов был пойти по снегу наугад, хотя бы и рискуя проплутать во мраке, когда у него вырвался глухой крик — впереди него в немногих шагах точно будто скользила по земле тень, неопределенный человеческий образ; призрак этот шел из леса.

— Шпион, — прошептал Штанбоу в сильном волнении, — тайный свидетель моего разговора с Жейером, вероятно, все слышал. Кто бы ни был он, надо убить его. Это одно спасение!

Мгновенно исчезла всякая нерешительность, самохранение вызвало всю его энергию; он смело бросился вслед за темным призраком, твердая и быстрая походка которого возбудила в нем еще сильнейшие опасения.

Следы неизвестного шпиона видны были на снегу. Он, казалось, не думал скрывать признаков своего прохода.

В несколько минут барон достиг дома и очутился под навесом у входа, но там растаявший снег превратился в черноватую грязь и не сохранял никаких следов, или, вернее, в темноте их нельзя было различить. Тем не менее, за отсутствием видимых признаков, он руководился легким и постоянным шумом впереди, невдалеке от него, за которым поворачивал то направо, то налево, все, однако, не отдаляясь от стены. После двух-трех минут ходьбы наугад барон вздрогнул и безотчетным движением откинулся назад, подавив крик ужаса: перед ним неожиданно распахнулась дверь, и яркая полоса света ударила ему прямо лицо.

В то же время тень, которую он преследовал, обрисовалась на светлом фоне в дверях, и нежный женский голос, показавшийся ему знакомым, заставил его вздрогнуть, сказав с выражением едкой насмешки:

— Войдите, барон фон Штанбоу, напрасно преследовать меня долее, я готова дать вам объяснения, которых вы, по-видимому, от меня желаете.

Барон был очень храбр; звук голоса, угрожающий тон, с каким приглашение было произнесено, все разом рассеяло его смутные опасения, более того, ему вернулось обычное хладнокровие.

— Пожалуй, — ответил он, — впрочем, и лучше кончить, так или иначе.

Его странная собеседница отступила, чтобы пропустить его, и он смело вошел в сени, описанные нами выше, где журчал фонтан, или, вернее, бил родник, у которого поили скот и совершались другие домашние дела.

За ним заперли дверь.

С минуту длилось молчание.

На несколько шагов вглубь, облокотившись о крышку высокого сундука, на который поставлен был зажженный фонарь, ждала барона женщина, позвавшая его так странно; большое и широкое манто покрывало ее с ног до головы и под складками густой вуали нельзя было различить ее черт, только сквозь вуаль блестели, как два раскаленных угля, глаза, упорно устремленные на вошедшего, также закутанного в плащ и остановившегося мрачно и неподвижно на пороге двери.

Два противника, готовые завязать бой на смерть, пристально всматривались друг в друга, силясь разгадать один другого.

— Сударыня, — решился сказать барон, — вы звали меня, и я явился. Что вам угодно?

— Что мне может быть угодно? — возразила женщина тоном холодным и надменным. — Вы с добрых полчаса преследуете меня с упорством, ничем не оправдываемым, так как не знаете меня, я решилась положить этому конец, остановилась и окликнула вас, чтобы узнать ваше намерение, а в особенности причину такой погони за мною. Итак, не вы, а я имею право спросить вас: что вам угодно?

— Я хочу знать, кто вы, сударыня.

— Уверены ли вы, что не знаете этого? — спросила она резко.

— И, — продолжал он, как будто не слышал возражения, — по какому праву вы упорно следите за мною?

— К чему разыгрывать роль? Вы отлично знаете, кто я, а следовательно, не можете отрицать моих прав, прикидываясь, будто их не угадываете, — возразила она сухо, — но довольно пустых слов, барон фон Штанбоу. В четыре года, что я преследую вас неотступно, все ваши попытки от меня избавиться и стереть меня с лица земли, при всей громадной вашей власти, не увенчались успехом. Напрасно силились вы забыться и уничтожить прошлое, напрасно погружались в макиавеллические интриги вашего гнусного честолюбия, я всегда становилась пред вами в последнюю минуту и одним дуновением разрушала самые искусно придуманные планы, самые хитрые ваши соображения; ведь я для вас совесть, я — угрызение.

— Но чего же вы хотите, какой цели добиваетесь? — произнес Штанбоу, стиснув зубы. — Говорите, я требую!

— И буду говорить, — произнесла она ледяным тоном, — не потому, что вы грубо приказываете мне, а час пришел объясниться, и, подобно двум гладиаторам, в цирке поставленным друг против друга, роковой положить конец борьбе, начатой много лет назад и вынесшей столько видоизменений; ни лицемерной пощады, ни ролей между нами более, долой маски! Вы, барон Фридрих фон Штанбоу, низкий негодяй, который соблазнил дочь человека, спасшего ему жизнь, гнусно бросил несчастную с ребенком, которого она имела от него. А я, — прибавила она дрожащим голосом, внезапно сорвав вуаль, — эта женщина, постыдно обманутая и обесчещенная, я Анна Сивере, ваша жертва! Узнаете вы меня теперь?

Она сделала шаг вперед и стала против света, гордо откинув назад голову со сверкающими глазами и грозно протянутою рукой. Она была прекрасна, как древняя Ниоба.

Барон вздрогнул; он был ослеплен и невольно попятился под молниеносным взглядом, как будто хотел бежать.

— О, — пробормотал он прерывающимся голосом, — демон! Ты не ошиблась: да, я давно узнал тебя, да, ты мое угрызение, ты камень, о который разбиваются, что бы я ни делал, все мои честолюбивые мысли, все стремления к богатству, к славе. Но и твои замыслы не удадутся! Ты думаешь, что я в твоей власти, — напрасно льстишь себя надеждой на невозможное торжество! Я не побежден, еще ты в моей власти и вскоре получишь тому доказательство.

— Продолжай, Фридрих, — воскликнула она голосом, дрожащим от глубины чувства, — сыпь угрозами, оскорблениями, старайся обмануть самого себя, ты, несомненно, побежден, ты чувствуешь это, ты сознаешь — как ни вырывайся ты из пут, которыми сам окружил себя, все твои замыслы открыты, ты погиб, и на этот раз погиб безвозвратно!

Водворилось непродолжительное молчание; два противника дышали тяжело и грозно смотрели друг на друга.

Но вдруг в лице барона произошла перемена: блеск в его взоре померк, резкое выражение смягчилось, две слезы выкатились из глаз и медленно потекли по щекам; он подошел к молодой женщине, все гордой и грозной.

— Анна, — сказал он кротким, трепещущим голосом, — Анна, ты права, я побежден, побежден не враждою твоею, собственными угрызениями. Проник теперь свет в мою истерзанную душу; да, ты сказала правду, бедная девушка, я презренный негодяй, недостойный помилования. Подло обманул я тебя. Меня увлекли пыл молодости, ненасытная жажда удовольствий, честолюбие, гордость, корысть, я хотел быть богат, хотел быть могуществен. Ты была преградой для достижения моих целей, я холодно разбил твою судьбу, разбил твое сердце, которое билось одною любовью ко мне. О! Верь мне, бедное дитя, если был я виновен, то дорого и поплатился за мой проступок. Давно уже я страдаю невыносимыми муками, ты правду сказала — ты моя совесть, ты мое угрызение. Но разве будешь ты неумолима? Неужели я тщетно стану умолять о прощении? Не тронешься ли ты моими слезами?

— Слезы тигра, который не может растерзать желаемой добычи, — заметила она с крайним презрением. — Раз ты уже разыграл предо мною эту гнусную комедию раскаяния, Фридрих, теперь я уже не дамся в обман.

— Анна, умоляю тебя, если не для меня, то, по крайней мере, для твоего сына, для нашего ребенка, невинного существа, на которое не должен падать позор от преступлений его отца.

— Твоего сына! Ты смеешь говорить о своем сыне! — вскричала она в порыве благородного негодования. — О, это уж слишком!

— Да, я умоляю тебя именем твоего сына, — продолжал он голосом все более и более жалобным, — сжалься над ним, Анна, сжалься над собою; ты убиваешь его, убиваешь себя, упорствуя в своей неумолимой мести. Поверь моему раскаянию, оно искренно. Ты заставила меня понять всю низость моих действий, не толкай же меня на край бездны, в которую я низринусь, если ты не протянешь мне руку помощи. Вот я у твоих ног, Анна, моя первая, моя единственная любовь, тронься моим раскаянием!

Он упал к ее ногам.

— Презренный! — вскричала она, с живостью отступив назад. — Презренный! Умоляет о прощении, осмеливается говорить о раскаянии и в то же время ощупывает под плащом рукоятку оружия, которым готовится поразить меня!

Барон испустил нечеловеческий рев. Увидав, что понят, он отказался от всякой личины, вскочил на ноги и ринулся вперед с кинжалом в руке.

— О демон! — вскричал он страшным голосом. — Ты не будешь наслаждаться своим торжеством — если мне суждено сложить голову, ты умрешь ранее меня.

Молодая женщина погибла, ничто не могло спасти ее; инстинктивно она сделала движение, чтоб бежать, но барон схватил ее руку и сжал точно железными тисками; кинжал сверкнул над ее головой, она опустилась наземь и закрыла глаза.

— Наконец! — воскликнул Штанбоу с хохотом гиены. Вдруг дом огласился страшным грохотом, раздались крики, ругательства.

Барон стал слушать.

Шум усиливался и как будто приближался.

Барон бросил презрительный взгляд на свою трепещущую жертву, которая почти без чувств лежала у его ног.

— К чему теперь убивать ее? — пробормотал он с выражением удовлетворенной злобы. — Штука удалась, мщение будет полное. О, теперь я торжествую! Что тебя касается, презренная тварь, — прибавил он с ужасною усмешкой, ткнув женщину ногой, — живи! В моих руках жертва драгоценнее!

Он бросился к выходу, вышиб дверь и выбежал из дома с криком радости.

Почти в то же время распахнулась внутренняя дверь и в сени ворвались в беспорядке, размахивая оружием, Гартман, Отто, Ивон и еще человек десять; несколько вольных стрелков светили зажженными факелами.

— Боже мой! — вскричала молодая женщина. — Что случилось?

— Лания! Шарлотта! — в один голос вскричали ей в ответ.

— Похищены! Исчезли! — прибавил Гартман с отчаянием.

— Господи! — воскликнула молодая женщина, вскочив на ноги. — Там! Там! — прибавила она задыхающимся голосом. — Убийца! Бегите! Бегите!

— Какой убийца? — спросил Ивон с ужасом.

— Поблеско! Изменник! Подлец! Он не может быть далеко! Бегите за ним!

И она упала без чувств на руки Отто.

— За мной, за мной! — вскричал Ивон и кинулся вон из дома.

Вольные стрелки устремились за ним вслед.

К несчастью, вполне было справедливо, что госпожи Вальтер и Гартман, Шарлотта и Лания исчезли бесследно.

Если важнейшая часть плана барона фон Штанбоу и не удалась, другая увенчалась успехом: сообщники его, долго прождав его, так как он задержан был Анною Сивере, завладели, однако, согласно его распоряжению, этими драгоценными заложницами.