"Инго и Инграбан" - читать интересную книгу автора (Фрейтаг Густав)

6. Вальбурга

После трехдневных поучений и торжественного празднования, союзники разошлись по домам, христиане – высоко подняв головы, а язычники – унылые. Но волнение, возбужденное обаянием могущественного человека, распространилось по обширной земле турингов. Порыв ветра из лесной долины превратился в сильную бурю и, проносясь по стране, ниспровергал языческие деревья.

Винфрид уже не жил в хижине Меммо. По совету графа ему построили на мызе дом, чтобы он мог достойнее принимать народ. Но он редко бывал дома. Сопровождаемый всадниками и дружиной, епископ неустанно разъезжал по стране и где бы не появлялся, везде шли споры о жертвенных обрядах и о грядущем блаженстве в небесной твердыне.

Многие возлагали на себя белые одежды новокрещенцев, но еще большее число держалось в стороне, бессильные против громогласного слова и мужа, который подобно Богу решал там, где другие томились сомнением. Враги его защищались слабо, потому что епископ приветливо и почтительно говорил с каждым, каждому воздавал почтение, был ласков с женщинами и детьми. Встретив угнетенного или страждущего, он отдавал все, что имел при себе и так настоятельно увещевал, что побуждал на добрые дела даже самых ожесточенных. Во всей стране говорили, что человек он кроткий и важный, а потому охотно слушали его слова.

Деревня, в которую он приехал впервые, также преобразилась в течение нескольких недель. На мызе, принесенной Гильдегардой в дар Богу христиан, подле дома высилась башня, а около нее небольшое отгороженное пространство, посвященное богослужению, а также много блокгаузов: спальни, рабочие мастерские, первая в стране школа. Там, на низеньких скамейках сидели мальчики, состоявшие под опекой епископа. Они учили на родном языке «Отче наш» и закон Божий, а по латыни – молитвы, пение, отдельные слова. Учителем у них был Меммо. Он готовил также все необходимое для письма, варил черный сок волшебных чернил, учил питомцев вырезать и обделывать в рамы маленькие дощечки, наводил их для грифеля тонким слоем воска, а для чернил – покрывал белой корой берез. Когда Готфрид бывал в деревне, то и он учил детей церковному пению. Эту школу посещали также женщины и девушки. Как только вечернее пение разносилось с горы по деревне, хлебопашцы переставали работать и робко посматривали на двор, где новому Богу воздавалось вечернее поклонение.

Меммо бродил по лесам и лугам со своими учениками, объяснял им свойство трав и растений, причем деревенские мальчишки кричали на его маленьких питомцев, как кричат дикие птицы на прирученных, и Меммо порой приходилось поработать палкой, чтобы разогнать драчунов.

Весть о новой школе и странных порядках христиан далеко разнеслась по стране. Хотя знатным людям и не по вкусу приходился невоинственный обычай, но многие считали полезным отдавать в школу младших сыновей.

Некоторые из женщин и детей были разобраны их друзьями, но большая часть находилась под опекой епископа, да ничего лучшего они и не могли желать, потому что домашнее хозяйство было благоустроено, а все потребное для жизни припасено в строгом порядке. Доброхотные христиане постоянно поставляли дары: съестные припасы, скот, дрова. Иное было приобретено и собственным трудом домочадцев. Вальбурга и Гертруда также жили здесь. Всякий раз, как епископ поздно возвращался из своих поездок, он принимал отчет от домочадцев. И всегда у него находилось ласковое слово для Вальбурги и ее маленьких братьев.

Вальбурга выздоровела. Меммо доказал на ней свое искусство врачевателя. В течение многих недель он не позволял ей работать на открытом воздухе, но теперь объявил о ее полном выздоровлении. Половину ее лица все же скрывало покрывало, предохраняя язву от ветра. Однажды ее навестил Готфрид, когда Вальбурга разглядывала ткань, прикидывая, что можно из нее сшить.

– Твоя одежда совсем износилась, – сказала она монаху. – Тут еще останется достаточно сукна, и я могла бы сшить тебе новое домашнее платье.

– Позаботься о других, – ответил Готфрид. – Если одежда у меня плоха, то я сотку и сошью себе другую или получу сшитую другим монахом. Обычай не позволяет чернецу носить женскую работу.

Он сказал это с большим, чем следовало воодушевлением, причем провел рукой по голове Беццо, который ухватился за ногу Вальбурги и нетерпеливо вскарабкался ей на руки.

– Опять жмут! – вскричал Беццо.

– Это он насчет башмаков, – объяснила Вальбурга. – Ножки у него языческие, неповинующиеся указаниям епископа. Будь же умником, Беццо, и попроси монаха, чтобы он перекрестил твою головку в ограждение от дурных мыслей.

Беццо согласился и кинулся с шеи девушки на шею монаха, прося:

– Перекрести мне голову, а тетушка Вальбурга даст мне медовой патоки.

– Надобно же, чтобы крестное знамение полюбилось малюткам, – пояснила Вальбурга.

Готфрид покраснел, снял мальчика с шеи и поставил его на землю.

– Мы редко видим теперь тебя, – продолжала Вальбурга. – Однако все мы сердечно к тебе привязаны.

– Следующей весной приедет моя сестра Кунитруда, – ответил Готфрид. – Она будет жить с вами. Она обрекла себя Господу, ходит с покрытым лицом и будет начальницей женской обители. Она умнее меня.

– Разве она умеет по латыни? – спросила изумленная Вальбурга.

– Она говорит по латыни лучше меня и владыко хвалит ее за искусство стихосложения. Не одну священную книгу она прочитала.

– Куда же нам против такой женщины? – испуганно вскричала Вальбурга.

– Она не старше тебя, и похожа на тебя лицом и движениями, – смущенно ответил Готфрид. – Надеюсь, она будет тебе доброй подругой.

– Молода и уже обрекла себя Господу? – задумчиво продолжала Вальбурга. – Молодая девушка приняла на себя столь великий подвиг? Если лицо у нее покрыто, то ей неприлично ходить весною с девушками по лугам, не может она ласково приветствовать мужчин и помышлять о муже и детях. Великая и тяжкая это обязанность для молодого сердца. Прости, достопочтенный брат мой, – спохватилась Вальбурга, взглянув на зардевшееся лицо монаха. – Я забыла, что она твоя сестра и – что ты сам посвятил Господу свою жизнь.

Готфрид наклонил голову, молча поклонился Вальбурге и быстро направился к школе, а девушка подошла к водоему, приподняла покрывало, взглянула на красный шрам на своем лице и со вздохом опустила полотно.

– Шрам не красит девушку, – грустно промолвила она. – Едва ли кто-нибудь похвалит мое лицо. Уж нет ли у его сестры пятен на лице, если она отказывается от земных радостей?

Почувствовав удар по плечу, она быстро повернулась: Гертруда смотрела на нее с улыбкой. Она надела Вальбурге на голову венок из ясеневых листьев и красных ягод.

– Тебе очень к лицу этот венок! – сказала она.

– Благочестивые монахи обещали полностью исцелить мою рану, – произнесла Вальбурга.

– Длиннокафтанники хорошие люди, – согласилась Гертруда. – Но как ты полагаешь: есть ли между ними человек, достаточно сильный, чтобы в хороводе приподнять над своими бедрами крепкую девушку?

– Не говори столь неразумно, – сказала Вальбурга и повесила венок на колодец.

Гертруда скрестила свои могучие руки и насмешливо взглянула на подругу.

– Полагаю, что ты и сама так думаешь втихомолку. Все здесь очень чинно, но не слышала я, чтобы кто-нибудь тут веселился, кроме ребятишек. Никогда мне не было так хорошо, как под сенью креста, но порой я отдала бы все, лишь бы только попрыгать летом с веселым парнем через ночные огни.

– Не говори о языческих обычаях, чтобы кто-нибудь из детей не услышал, – напомнила Вальбурга.

– Неужели в тебе столько усердия, что ни одна мысль твоя не выходит за пределы христианского дома? – спросила Гертруда.

Но, заметив печальные взоры подруги, она раскаялась в своем вопросе и продолжала:

– Почему никогда не говоришь ты со мной о человеке, который ради тебя пришел к очагу твоего отца?

– Я боюсь расспрашивать о нем, – грустно призналась Вальбурга, – так как мне неизвестно, что он думает обо мне. Женщины говорили, будто он далеко отсюда, в рати франкского короля. Ему всегда хотелось большого похода. Что ты уставилась на меня, Гертруда? Ты что-то знаешь о нем? Будь же добра, говори!

– Разве ты не слышала известное уже многим? Его судили графским судом и если приговор уже состоялся, то пусть тебе передадут это другие, а не я.

– Где Вольфрам? – вскричала Вальбурга. – Каждый день я высматривала его в «Вороньем дворе», но он пуст.

– Там все разбежались, – ответила Гертруда.

– Но кто-то же кормит скот?

– Быть может Вольфрам тайно живет во дворе. Если для тебя так важно видеть слугу Инграма, то я помогу тебе.

– Приведи его сюда, – попросила Вальбурга.

– Едва ли он осмелится придти: всадники графа сторожат у ворот. Но раз ты можешь теперь выходить на воздух, то пойдем со мной к воротам.

Подойдя к воротам, девушки увидели толпу народа, собиравшуюся всякий раз, когда ожидали возвращения епископа из поездки. Подле всадников стояли бедные и больные, первые – в ожидании подачки, вторые – исцеления. В сторонке стояли воины в чуждой славянской одежде. Вальбурга с отвращением признала шапки и конскую сбрую сорбов, а также знакомого седобородого старика. Он с низким поклоном подошел к женщинам, теребя свою шапку.

– Как вижу, женщины счастливо перебрались через сорбский ручей.

Преодолев свое отвращение, Вальбурга ответила:

– И ваша поездка к великому королю франков, как кажется, совершилась в мире.

– Сильна охранная стража твоего повелителя, епископа. Но много кое-чего сгорело у нас, когда вы ушли.

– Во время пути мы видели позади себя зарево.

– Солома горит так же легко, как и тес, – ласково ответил старик, взглянув на деревянные крыши домов. – Но мои соотечественники быстро строятся, и если ты побываешь у нас, то увидишь новые крыши.

– Во век не хочу я видеть деревню вашу! – с ужасом вскричала Вальбурга.

– Да будет все по твоему желанию, – смиренно ответил старик. – Но было бы приятно, если бы девушка помогла мне в законном праве. Витязь Инграм, убежавший от нас, обещал мне кусок красного сукна, если я позволю ему побеседовать с тобой, Я позволил, а сукна жду до сих пор. С того времени ему и здесь не посчастливилось, но я не желаю, чтобы его обещание осталось невыполненным. Может быть ты поможешь мне?

– Инграм ради меня задолжал тебе, и я постараюсь, чтобы ты получил должное.

Девушки отправились к выступке леса, невдалеке от дороги. Там Гертруда приказала своей подруге сесть на опушке леса и ждать, а сама отправилась к «Вороньему двору».

Возвратилась она вместе с Вольфрамом.

– Где Инграм? – воскликнула Вальбурга.

– Не Инграмом зовется он теперь, а Вольфсгеносом, что означает товарищ волков, и лишен он мира, подобно зверю лесному. Я очень рад, что ты вспомнила о нем, потому что во дворе, из которого ты пришла, ему не желают добра. Ради него старейшины наши собрались вокруг графского седалища под тремя липами. Я стоял подле ограды и слушал. Горький то был день! Графский военачальник вышел на середи круга и выдвинул обвинение, громко выкрикнув имя моего господина. Вместо Инграма явился его верный друг Бруно. Три раза ответил он на обвинение, трижды совещались старейшины и после третьего совещания последовал приговор. Так как мой господин вооруженной рукой нарушил мир короля франкского и народа, то с этой поры он должен пользоваться волчьим миром там, где ничей глаз не видит его, ничье ухо не слышит. И лишенный мира он живет теперь среди волков.

Вальбурга вскрикнула, а Вольфрам грустно продолжал:

– Говорят, что приговор милостив: двор его не сожжен и пока им владеет Бруно. Да и чести его тоже не лишили. Может статься, теперь дикие звери изберут его своим королем.

– Где же он находится? – спросила Вальбурга.

Вольфрам значительно взглянул на нее.

– Быть может, в дремучем лесу, а может быть – под твердой скалой, но покинул он свет солнца.

Вальбурга сделала подруге знак отойти назад и тихо промолвила:

– Я полагаю, что он в войсках короля франков.

– Не думаю, – сказал Вольфрам.

– Ты скрываешь его во дворе.

– Двор не защитит его теперь от лазутчиков.

– Так скажи, где он? – заклинала его Вальбурга.

– Не знаю, полезно ли мне будет, если я изменю своему господину. Обещай в тайне хранить то, что я тебе скажу.

Вальбурга перекрестилась и подала ему руку.

– Я и мой господин знаем в диком бору одно дуплистое дерево, в котором храним мы по нашему обычаю некоторое охотничье снаряжение, одежду. Вот там он и прячется.

– Спрашивал ли он обо мне? – спросила Вальбурга.

– Даже о конях своих не спрашивал, – ответил Вольфрам.

Девушка грустно наклонила голову.

– Из того, что говорил он о сорбах, я заключил, что он совсем рехнулся. Он хотел красного сукна для старика, для чего я должен был свести на рынок одного из наших коней.

– И ты исполнил его приказание? – спросила Вальбурга.

– Красного сукна я выменял, но не отдал его старому вору, полагая, что это чистейшая глупость и безумие. Ведь сорбы тоже поступили с ним несправедливо.

– Все же выполни его приказание, – попросила Вальбурга. – Хотя бы ради меня.

– Псы эти расположились в деревне, точно военачальники, – возразил Вольфрам. – Я видел старика. Он везде сует свой нос, и его прибытие не предвещает мне ничего доброго. Ладно, пусть это будет его последнею наживой. С той поры я больше не видел своего господина, но все, что прятал в дупле дерева – исчезало. Вчера я нашел в дупле кусок коры, на котором начертан конь. Завтра я приведу ему самого лучшего коня.

– Куда же влечет его сердце? Скажи, если знаешь.

– Куда же еще, если не к сорбам! Ивовые узы пуще всего сейчас смущают его сердце, и он станет грызться лютым волком, пока не уложит его удар палицы. Отправлюсь и я с ним – таково мое предназначение.

– Не приведи в лес коней, на которых он отправится с тобою на смерть, – торжественно сказала Вальбурга. – Прежде чем отправишься завтра к дереву, обещай обождать меня здесь, я передам тебе то, что может оказаться полезным твоему господину.

Вольфрам размышлял.

– Я знаю что ты расположена к нему и не выдашь его врагам.

– Никогда! – вскричала Вальбурга.

– Так и быть: я буду ждать тебя здесь, когда солнце поднимется над лесом.

Девушка поспешила ко двору, потому что по деревенской дороге поднимался отряд всадников, а среди них – епископ, приветствуемый криками толпы. Подобно военачальнику шел он среди народа к своим хоромам, где по очереди стал принимать послов и посетителей. Наконец во двор прискакал и сам граф Герольд. Епископ встретил его на пороге мирным приветствием и провел к очагу.

– Я прогнал ворона, ты отомщен, – сказал граф.

– Не благодарю я тебя за это, Герольд. Тебе известно, как я ходатайствовал за него.

– Не было мне никакой пользы сокрушать лучший меч турингов, – с неудовольствием заметил граф. – Если я и потребовал суда над ним, то сделал это только потому, что мой повелитель поручил мне заботиться о твоей безопасности. Не долго прожить бы тебе среди народа, если бы первый, осмелившийся обнажить против тебя меч, остался ненаказанным: ты сделался бы презренным для каждого и ножи язычников со всех сторон устремились бы на тебя.

– Если ты погубил его, – сказал Винфрид, – за дерзкое нарушение народного мира, то я не могу возражать тебе. Но прискорбно мне, если ты мстил собственно за меня. Тебе известна высокая заповедь, что должны мы благотворить к врагам нашим.

– Если так написано, то постарайся, чтобы тебе поверили! – вскричал раздосадованный Герольд. – Но я полагаю, что прибыл ты сюда не для ослабления, а для укрепления мужества в народе. Не смирение агнца потребно здесь, но война и грозные битвы. Для этого послан я в страну эту и славный король Карл желает, чтобы ты помогал мне. Когда мы уходили от короля франков, то подав друг другу руки, мы поклялись быть верными слугами в народе турингов, я – моему повелителю, ты – христианскому Богу, потому – что эта страна пришла в упадок и нуждалась в твердых правителях.

– До сих пор ты верно соблюдал наш уговор, – ответил Винфрид. – И я охотно свидетельствую, что если мир удастся склонить над купелью непокорных, то главным образом я обязан этим тебе. Страх перед твоими воинами – моя земная защита, и поверь, не проходит дня, чтобы слуги мои не молились о твоем спасении.

Граф Герольд несколько наклонил голову.

– Мне будет очень приятно, если ты уготовишь Мне на небесах надежный приют, так как мало я сведущ в этом. Но не менее отрадно было бы, если бы ты Другим путем доказал мне твою преданность и, говоря напрямик, не нравится мне, что выхлопотал ты послам Ратица свободный проезд к королю Карлу. Ты действовал в ущерб моим интересам, да и своим тоже.

– Подумай, – спокойно возразил Винфрид, – что ничего не делал я без твоего ведома. Мой долг – возвещать на земле божественный мир, и мог ли я не заявить королю Карлу о миролюбивых желаниях Ратица? Мне доносили, что хищник этот находится во вражде с некоторыми из своего народа, а великому повелителю франков желательно распространить свою власть и на пограничных славян.

– Если это желательно ему, – гневно ответил Герольд, – то нам, правящим на границах, это ненавистно и невыносимо. Не думаешь ли ты, что рядом с нами мы потерпим Ратица, как пограничного графа, в ущерб нашим земледелию и сбору десятичной подати? Скажу тебе: я очень рад, что мне удалось повредить Ратицу у короля Карла. Сорбы возвращаются, не получив благоприятного ответа и Ратицу приказано перейти за реку Заал.

– А если он не сделает этого? – спросил Винфрид.

– Тогда мы поразим первого, чтобы страх обуздал славянский народ.

– Но если соотечественники помогут ему?

– Вот именно этого я и хочу – вскричал Герольд. – Не думаешь ли ты, что мне желательно все лето праздно носить меч в ножнах?

– И снова начнутся убийства, пожары и ужасы пограничных войн, – сказал Винфрид. – Я вижу разоренные дворы, умерщвленных хозяев, беззащитных, гонимых подобно скоту пленных!

– Я всегда находил тебя благоразумным в мирских делах, – ответил Герольд. – Но подобные речи кажутся мне нелепыми. Покорность турингов твоему учению зависит не от одних молитв, которым ты учишь их, но и от ударов, которые с войсками моими я стану наносить вендам. Язычники только тогда преклонят перед тобой колени, когда одержат они победу под христианским знаменем. Если же ты желаешь обратить и восточные племена, то те не станут внимать твоим словам, если не убедятся, что их кумиры повержены.

– Мое дело – проповедовать народам земным мир царства Божия, – ответил Винфрид. – Но ты обязан поражать врагов повелителя франков. Многолетним опытом я убедился, что святое учение не мгновенно изменяет сердца и помыслы людей, и прежде чем христиане сами уразумеют слово любви и милосердия, вымрет не одно поколение. Я порешил с королем Карлом, что он должен быть единственным повелителем всех покоренных языческих стран, а римский епископ – единственным наместником Бога; и в такой мере я буду желать тебе победы и буду молить Вседержителя, да дарует Он тебе геройской доблести. Но если желаешь ты битвы ради добычи и страсти к воинской славе, то берегись, чтобы не постигла тебя кара, когда из кратковременной жизни сей внидешь в вечную.

– Заботы о царстве небесном я поручаю тебе, – сказал граф с тайной боязнью, – и полагаю, что ты не упустишь, там из виду моих выгод, а здесь я буду ратовать для твоей же пользы, хотя порою ты и противоречишь мне. Будем по-прежнему добрыми товарищами. Я отправляюсь на границу, и вскоре твои молитвы будут мне полезны.

Гремя оружием он вышел из двери, а Винфрид тихо прошептал про себя:

– Больше будет мне отрады у моих маленьких питомцев.

Он отправился в рабочий дом, приветствовал женщин и детей, прошел с Вальбургой по всем помещениям, принял отчет в том, что сделано в его отсутствие, осмотрел также ткацкие станки и запасы кладовых. С улыбкой прикоснулся он к покрову, скрывающему половину лица девушки.

– Хвалю искусство врача: хорошо излечил он рану, а время окончательно исцелит ее. То один, то другой просят тебя в жены, но мы неохотно лишимся тебя, потому что разум у тебя твердый и все спорится у тебя под рукой. Половина твоего лица уже закрыта, но, быть может, Господь ниспошлет на тебя свою благодать и всю свою жизнь ты посвятишь ему.

Вальбурга покраснела, но, прямо взглянув в лицо епископа, сказала:

– Я часто подумывала навсегда остаться здесь. Мир так отраден близ тебя, а горя я испытала много. Хотя я и не обручена, но судьба моя связана с судьбой другого. Не гневайся, если я напоминаю о человеке, дерзновенно поднявшем на тебя меч.

Чело епископа омрачилось гневом и неудовольствием, но мгновение спустя он снова ласково взглянул на женщину, сложившую с мольбой свои руки.

– Его лишили мира, которого еще прежде он сам себя лишил.

– Поэтому именно я и хочу отправиться к нему.

– Ты, девица? – изумленно спросил епископ. – В пустыню, в далекую страну, к отверженному?

– Где ни живет он, в диком ли лесу, под скалой ли, у хищных зверей, но я отправлюсь к нему. Я у него в долгу, владыка.

– Ты не должна поступать против велений твоего Отца небесного. Добрый обычай и скромность требуются от женщины и ей неприлично и безумно рисковать своей жизнью.

– Я это знаю, достойный отче, – смиренно ответила Вальбурга. – Я всегда держала себя скромно, была горда с ухаживающими парнями, да и с ним тоже. Из-за меня он рисковал жизнью и свободой, и зная, что слишком греховен такой риск, я сурово сказала ему об этом, а теперь каюсь. Ради меня он подвергся бедствию и я отправлюсь, чтобы спасти его.

– В состоянии ли ты исполнить это?

– Бог будет милостив ко мне, – ответила Вальбурга.

– Но уверена ли ты, – продолжал допрашивать Винфрид, – что он желает твоего прихода? Ты полагаешься на изъявленное им некогда желание владеть тобой? Но, Вальбурга, бедное дитя, ты обезобразила лицо, которое он некогда находил прекрасным.

Вальбурга потупила глаза и скорбное чувство тронуло ее сердце.

– Днем и ночью размышляла я об этом и очень опасаюсь, что мое лицо ему опротивело. Мой покойный отец был ему другом и дочь друга будет принята Инграмом, как добрая знакомая, если бы даже со временем он пожелал другой женщины.

– Где скрывается несчастный?

– В нагорном лесу. Его служитель, Вольфрам, проведет меня.

– Как поступила бы ты, если бы я не позволил тебе рисковать жизнью и душой?

Вальбурга бросилась на колени и подняв к епископу лицо, тихонько промолвила:

– Все-таки пошла бы, владыка.

– Вальбурга! – грозно вскричал епископ и гневом сверкнули его глаза.

– Что заставляет тебя, владыка, ходить среди язычников? – быстро поднявшись, сказала Вальбурга. – Ежедневно ты подвергаешь злобе врагов свою священную голову, беззаботно и весело ездишь по селам, не заботясь, что стрела может поразить тебя из лесной чащи? И питая столь великое упование на защиту Господа, ты гневаешься на девушку, подвергающуюся опасностям пустыни? Велики обязанности твои, владыка. Многим тысячам хочешь ты уготовить спасение от погибели, у меня же, бедной женщины, есть один только человек, о котором молюсь я и плачу. Но такое же у меня мужество, такая же воля, как и у тебя, и доколе свободно хожу я, до тех пор шаги мои будут направляться туда, где покоится его бесприютная голова. Я знаю, что злые духи витают вокруг него, и смущают его душу, поэтому я должна поспешить, и если возможно, спасти его.

– Я скитаюсь по полям и лесам присяжным вассалом Царя небесного, подвергаюсь опасности и терплю по долгу своему, но ты, желая соединиться с несчастливцем, следуешь влечению страсти, связующей на земле мужей и жен. Не мое дело хвалить или порицать твои поступки. Будь я твоим отцом, имей я право избрать тебе мужа, я или воспротивился бы тебе, или отправился с тобой. Но как твой духовный наставник скажу тебе: не могу я порицать твое намерение, но также не смею одобрить твой неразумный уход.

Он отвернулся от Вальбурги, но увидев, что девушка стоит неподвижно с поникшей головой, епископ снова подошел к ней и ласково взял за руку.

– В таком случае я буду говорить как епископ. Если у тебя есть желание воспротивиться злым духам, то от этого я не стану дурно мыслить о тебе и буду молить Господа, да милостиво услышит Он тебя. Если же ты возвратишься такой, какой уйдешь, то я приму тебя, как вновь отысканную дочь.

Вальбурга преклонила голову, а епископ произнес над ней молитву.

Возвратившись в свои покои, Винфрид задумчиво сказал самому себе:

– Мой товарищ Герольд – честнейший человек из всех франков, которых я знаю. Да и девушка, желающая пожертвовать жизнью за погибшего, может быть лучшей в стране этой, но все же они не истинные наследники царства Божия. Страшно подумать, как невелико число людей, считающих земную жизнь лишь подготовкой для чертогов славы. Пойди сюда, сын мой, – сказал он входившему Готфриду. – С тяжкими мыслями борюсь я, но присутствие твое укрепило меня. Я с грустью вижу, что твое лицо бледно и сумрачен вид. Не хвалю я твое воздержание от пищи, ночные бдения и удары хлыста – я слышу их через стену – поражающие твою спину. Не мудрствуй над значением слов и не тревожься, что мимолетные помыслы могут порой запятнать светлую одежду твоей души. Господь назначил тебя помощником моим по трудному делу и ты нужен мне, исполненный сил. Много еще предстоит работы. Война готовится на границах и возникла она из нашего мирного семени. Мы должны по стараться, чтобы юные общины не погибли от козней бесовских. Твоего спутника, Инграма, постиг суровый приговор суда и мы обязаны уготовить для лишенного мира свободный путь на родину, потому что и он принадлежит к чадам молитв наших. Молись также о Вальбурге: она покидает нас и уходит в пустыню к лишенному мира.

Готфрид молчал, но дрожь пробежала по его телу и он прислонился к стене. Епископ со страхом посмотрел на изнеможенного юношу.

– Готфрид, сын мой, что с тобой? – вскричал он.

Готфрид тихо подошел к сундуку, в котором хранились священные одежды, взял епитрахиль и, моля взором, возложил ее на епископа. Винфрид опустился на стул, а монах стал подле него на колени и сложил руки. Еле слышались произносимые им слова, но боевым кличем звучали они в ушах твердого мужа. И когда юноша окончил и приник головой к коленам эпископа, то последний сидел, наклонившись над Готфридом и держал голову молящегося, исполненную скорби.