"Зов пахарей" - читать интересную книгу автора (Даштенц Хачик)

* Гантар – название рынка в старом Ереване.


____________________

Тут прибежал главный полицейский города с наганом в руке.

– Ребята, кто это сделал?

– Я, – сказал Хорен. – А зачем он деньги у Степана украл?

– Если за воровство, поделом ему, – сказал офицер, дважды выстрелил в воздух и ушел.

А мы снова дошли на Гантар – купить кой-чего в дорогу. И вдруг видим – их солдаты окружили наших ребят возле русской церкви. Солдат этих Дро привел.

Напротив Гантара есть черное здание. Я стоял перед этим черным зданием, а мой родич Хорен на балконе стоял. Какой-то солдат хотел меня ударить. При мне кинжал был, я его мигом выхватил, сам первый того солдата ударил. Вдруг издали выстрелили, мне в колено попали. Я упал.

– Ну, ты, Дро, бессовестный! – крикнул Хорен и, спрыгнув с балкона, побежал мне на помощь.

Андраник в это время курил наргиле на балконе гостиницы «Казарапат». Назавтра он готовился уйти из Эчмиадзина. Вдруг в конце улицы появились два запыхашихся годца.

– Паша, – сказали они, – в Ереване драка. Солдаты Дро стреляют в твоих ребят, а ты сидишь тут, наргиле куришь.

Ни слова не сказал паша, отложил наргиле, встал и отправился к патриарху.

– Святейший, – сказал, – дай ключи.

Взял Андраник ключи, отпер тот склад, созвал всех своих бывших воинов, стоявших в Эчмиадзине, раздал им оружие, некоторым по два даже пистолета досталось, вывел коня из конюшни и повел войско на Ереван.

Пушки повыше села Кохб установил, а пулеметы на Цицердакаберде.

На старом мосту стоял часовой. Подошел к нему паша, отобрал оружие.

– Ты кто такой? – удивился часовой.

– Я Аадраник-паша. Пойди скажи Дро – Андраник на мосту ждет тебя.

– Отдай оружие – пойду.

– Иди, а как вернешься – получишь свое оружие.

Отправился часовой к Дро. Пришел и видит – Дро уже сапоги скинул, спать приготовился.

– Андраник-паша зовет тебя. Сказал: пойди скажи Дро – пусть сейчас же сюда идет.

– А где он сам?

– На мосту.

Дро натянул сапоги и побежал к председателю Хатисову. Хатисов уже тоже спать собрался.

– Андраник занял мост и установил орудия. Пойди вразуми его, – сказал Дро.

– Сам кашу заварил – сам ее и расхлебывай, – сказал Хатисов, председатель.

Дро отказался идти на переговоры с Андраником. Нечего делать, пошел Хатисов к мосту один.

– А тебя кто звал? Я за Дро послал, – сказал паша.

Но Дро догадался обратиться к английскому и французскому консулам, потом про полковника Гибона вспомнил, к нему побежал: помоги, мол. Консулы с Хатисовым и Гибоном пришли и сели на ступеньки перед мостом.

Андраник потребовал, чтоб ему выдали его солдат, убитых и раненых, и денег потребовал на похороны и на лечение. И еще говорит, чтобы раненые немедленно были переведены в Эчмиадзин. Хатисов сказал, что он лично до поздней ночи ходил по улицам, весь город обошел, чтобы установить точное число убитых и раненых.

– Всего один раненный в колено, да и тот уже перeправлен в Эчмиадзин.

Хатисов пошел, взял из казны государственной больую сумму и передал ее полководцу для пострадавших воинов.

Я лежал в городской больнице, когда туда пришел председатель.

– Из Особой ударной части кто-нибудь лежит здесь? – спросил Хатисов врача.

– Один только, – ответил ему дежурный врач.

– Имя?

– Арутюн.

– Место рождения?

– Село Базаринч, Восточной Армении.

– Увольнительная имеется?

– Да, номер сто девятнадцать.

– В каком состоянии раненый?

– Пуля задела колено.

– Где лежит?

– На первом этаже, – врач показал мою койку.

– Переведите в приличную палату, а завтра я пришлю свою карету, надо доставить его в Эчмиадзин.

На следующий день в председательской карете меня перевезли в Эчмиадзин.

Только меня спустили с кареты, смотрю – паша ко мне идет.

– Где тут мой воин по имени Арутюн?

– Здесь я, паша, – говорю.

– Ну как твоя рана, сынок?

– Все в порядке уже, паша, через несколько дней встану на ноги.

– Кто в тебя стрелял, Арутюн?

– Не знаю, – говорю, – паша, пуля издалека шла… А ты пушки от Цицернакаберда отвел?

– Отвел, сын мой, отвел, но из-за твоего колена чуть весь парламент не поплатился жизнью.

Поместил меня паша в госпиталь и захотел сам увидеть мою рану. Снял я бинты, показал ему рану.

– Сын мой, – говорит, – нога твоя, в лучшем случае, месяца через два заживет, а я завтра отправляюсь в путь.

– Возьми меня с собой, паша, – попросил я.

– Нет, сын мой, я приду к тебе попрощаться, ты лежи, поправляйся. А у меня своя боль, Армения неизлечимо больна сейчас – вот что меня терзает.

Наутро паша снова пришел ко мне и дал мне шесть тысяч денег, а потом еще три тыщи.

– Сынок, – сказал, – адрес мой знаешь?

– Не знаю, – ответил я.

– Сын мой, – сказал, – запомни мой адрес: генерал-майор Андраник. Куда ни пошлешь письмо, оно меня найдет. – Он помолчал, потом сказал: – Ежели пойдешь в Татэв зажечь свечку, помяни меня.

– Раз ты про Татэв подумал, непременно туда пойду, полководец.

– В этом монастыре раскачивающийся камень очень похож на судьбу нашего народа. Вечно нас качает из стороны в сторону, а мы все не падаем. Ну, держись крепко мой храбрый сотник, мой хороший боец. – Погладил меня по голове, наклонился, поцеловал меня в лоб, попрощался, «будь здоров», сказал.

Больше я его не видел. Ушел. Навеки ушел».


Падение Города-крепости Стояла осень, октябрь месяц, земля была мокрая, скользкая, хлябь одна, дороги развезло.

Вдруг пришло известие, что войско Черного Бекира напало на Армению. И я увидел, как со стороны Сарыкамыша они двинулись к Городу-крепости. Это была все таже знакомая мне коварная орда, с которой дрались армяне-фидаи под стенами монастыря Аракелоц, на Сулухском мосту, в Сардарапатском поле и на берегах Тхмута.

И снова шли они на Армению, но вел их на этот раз не Скопец Бинбаши и не Али-паша, а Черный Бекир. Вместо фески на них были башлыки, и у всех в руках – мосинские винтовки.

В Городе-крепости есть тринадцать крепостей, самая большая из них стоит в центре города. Триста пушек укреплено на этих крепостях и около двухсот пулеметов.

Командующим всеми этими крепостями был полковник Мелик-Осипов, один из тех пяти офицеров, которых я увидел в давние те времена в мастерской шорника, в бытность мою в этом городе.

Когда орда приблизилась к Городу-крепости и увидела, что его невозможно взять приступом, Черный Бекир остановил свое черное войско, и все воины по его приказу сменили черное одеяние. …Я запомнил его в мастерской шорника Аршака спорящим с игдирцем Суреном-пашой. Это был тот самый молодой офицер александрополец, одетый во френч. Патриот-полковник обнажил саблю и приказал полку следовать за ним.

– Армянские воины, – сказал он, – Черный Бекир решил обманом занять Город-крепость, наш Карс. Не дадим этого сделать! За мной, мои орлы!

Но войско не двинулось с места. И тогда полковник приказал во второй раз. Только несколько солдат с саблями наголо встали у него за спиной. И когда храбрый полковник увидел, в каком он оказался положении, обернулся и сказал: «Армяне, вместо того чтобы турки пришли и плюнула мне в лицо за то, что я без боя сдал такой город, плюньте лучше сейчас на мой труп», – и он выстрелил себе в висок на глазах у всего войска.

И не было Андраника, который пришел бы на выручку в роковую минуту.

И я увидел, как вошло в город войско Черного Бекира под своим развевающимся на ветру зеленым знаменем.

И прославленный армянский город Карс, этот Город-крепость, никогда ни перед кем не склонявший головы, без единого выстрела сдался на милость врага, самого коварного из всех врагов.

И целых три дня в городе шел погром.

Не щадили ни мирное население, ни пленных солдат. Всех загнали в казематы или же в их собственные дома и самым жестоким образом предали огню. А кого помиловали, тех погнали в глубь страны на каторжные работы.

И пал бесподобный армянский город Карс. Тринадцать крепостей было в этом городе и шесть мостов. И один из мостов назывался «Полководец Вардан», а другой – Чугунный, и прошла черная орда Черного Бекира по этим крепостям и по этим мостам, прошла по прибрежной улице Лорис-Меликова, столкнув бронзовый памятник русскому солдату-победителю перед цитаделью, – все смела на пути и, перекрыв все ходы-выходы из города, двинулась на старый Гюмри.

Седьмого ноября войско Черного Бекира вошло в Александрополь, как теперь назывался этот город.

Только мы оказали сопротивление врагу – на дороге, ведущей из Города-крепости в Олти. Моя часть вышла из Ардахана и под горой Члауз нанесла Бекиру сокрушительный удар – на том самом месте, где на виду у всего войска покончил с собой славный полковник-александрополец.

Десять дней длилась ожесточенная схватка между бандой Бекира и моими ребятами. Со мной были хнусцы, мушцы и старые добровольцы-сасунцы. Опять со мною были Ахо, Борода Каро, Орел Пето, Тер-Кадж Адам, Фетара Исро, Арха Зорик и участник Сардарапатской битвы конюх мой Барсег. И Франк-Мосо был с нами.

Последний раз мы оказали сопротивление врагу в Ширакской долине. Черный Бекир уже вовсю бесчинствовал в Александрополе.

На мой полевой бинокль упал желтоватый лист и соскользнув, упал на колени Арха Зорику. Но это был не лист – это был клич, обращенный ко всем воинам-армянам.

«Армянские солдаты, – говорилось в воззвании, – войска Черного Бекира идут не истреблять вас, они идут, чтобы спасти Армению от грабителей-дашнаков, от их главарей – Сурена-паши и Томасбекова. Не верьте в то, что туредкие войска в Александрополе и Карсе занимались грабежом и убивали, – это неправда. Турки пальцем никого не тронули. Они пришли установить рабоче-крестьянскую власть».

Откуда принес ветер этот листок?

Арха Зорик, которого мой конюх Барсег после Сардарапатского сражения называл не иначе как «большевик Зорик», положил листок с воззванием себе в карман и той же ночью проник в Александрополь, а вернувшись, рассказал нам, что 18 ноября Черный Бекир учредил в Александрополе так называемый ревком Армении и будто бы провозгласил там Советскую власть. Этот листок тоже сочинил Черный Бекир от имени выдуманного несуществующего «ревкома», желая сломить сопротивление армянской армии. Но большевики Армении прознали про чудовищную провокацию и поставили в известность правительство Советской России, призвав армянские войска противостоять продвижению Черного Бекира.

Мои солдаты, видевшие, что сделал Бекир с Карсом и селами Ширакской равнины, узнав о коварстве Черного Бекира, удвоили пыл. С яростью срывали мои парни с голов аскяров шапки с пятиконечной звездой, срывали красные полосы с их кителей – их маскировку.

Много армянских добровольцев геройски погибло в этих боях – все мои ребята встали грудью, чтобы не дать захватчику продвинуться в глубь нашей страны. Многих воины Черного Бекира, схватив, замучили до смерти или же побросали в тюрьмы, из них назову только Франка-Мосо, верного фидаи, того, что с отрядом Маленького Арама пришел на Кавказ и отличился в битвах при Багеше и под Хоем. Того, что спорил когда-то с бердакцем о границе между селами…

Наше сопротивление было отчаянным, и все же мы потерпели поражение, не выдержав западных ветров и южнoгo самума. Наше дело было правое, но нас было мало, а они были коварны и их была тьма.

Разбойничьи банды Черного Бекира заняли Александрополь и Ширакскую равнину. По горам Кохба прошли в Сурмалу. Заняли Ани и подняли свой полумесяц над старинной анийской цитаделью.

По нашей стране прошел смерч… И была страшная резня и погром в Восточной Армении.

Не стреляла больше пушка в Городе-крепости, не сверяли по ней жители города свои часы. Время в Армении остановилось. Люди были растеряны и не то что про часы – про собственные головы забыли.

Но одни часы продолжали отбивать время – для всего мира отбивали они время.

И дошла до Ленина весть о нависшей над Арменией угрозе.

И приказал он своей Красной Армии отшвырнуть от Александрополя войско Черного Бекира.

Пришлось убраться черным полчищам. Перед тем как уйти, они взорвали Александропольский форт. Взорвали и ушли.

Но их полумесяц остался над цитаделью Ани.

О, горе мне, видевшему эти дни!


Слово Чоло над Ахо А теперь я должен рассказать вам о конце Ахо, одного из самых храбрых моих солдат.

Это он, Ахо, синеглазый фидаи, когда Сасун пал, предложил разжечь на вершине Андока большой костер и всем нам сгореть в этом костре, чтобы не даться живыми врагу.

Может быть, некоторые из вас не любят его, потому что необузданный он, но он мой солдат, и я считаю своим долгом почтить его память.

Ахо был в моем конном полку и дошел с полком до Сарыкамыша. И вдруг слышим, что Ахо убили. Он погиб в лесах Сарыкамыша, возле села Шахан. Чоло сказал над ним слово прощания, и мне хочется дословно привести эту речь для всех ныне живущих и грядущих поколений:

«Ахо, ты умер? Ты, видевший столько жарких и студеных дней, пришел и умер в лесу Сарыкамыша? Это ни дело, Ахо. После Андока и Кепина дать убить себя в Сарыкамыше? Ты, угадывавший чужую судьбу, как же не угадал ты, что тебя подстерегает смерть в этом сосновом лесу? Ты старше меня, я младше тебя, почему ты ошибся Ахо? Вставай, вставай, пойдем сядем на скале Бримо, пoйдем вместе в Харснгомер и Кардзор. Помнишь, как мы в стужу да вьюгу спустились к Фетаре, селу твоему. Ах Ахо, ты мой родич, мой старший товарищ, жизнь твоя была такая дорогая, а смерть такая дешевая. Вставай, вставай, фетарский лев. Вставай, я повешу ружье тебе за спину, и мы вместе пойдем в нашу страну. Гляди, закат отдает красным, и сороки подставили клювы ветру, раскричались и крыльями хлопают. К буре, наверное.

С тобой я, Ахо, здесь я. Кто? Странник? Он тоже в Сарыкамыше убит. Помнишь дорогу на Муш? Глядя на нее, умер Странник. Маленький Абро? Хнусец тот? Убит в болотах Залгибасара. Фетара Манук? Под Кохбом убили. Беда, беда, мы перепутали звезду, несущую гибель, с утренней звездой и заблудились. Солнце не взошло еще, а наша с тобой звезда закатилась, Ахо.

Только-только поднялась наша стая в небо. Но начался буран, и наша стая пропала в пути.

Кто же будет теперь предсказывать нам будущее, кто будет отгадывать загадки, кто будет смотреть на цвет гор и неба, на блеск звезд, на солнце, на луну, на густоту облаков и их движение? Кто поймет клич пролетающих над нами журавлей, вороний грай, сорочий гвалт?

Кто должен теперь прислушиваться, как чихает лошадь, и определить по ее ноздрям надвигающуюся грозу? Вставай, вставай, Ахо, пойдем на Свекольный Нос, отомстим за алваринчского Сейдо.

Ты думаешь, только один тот бек из рода Семи Седел был коварным? Вчера только на мосту Мазе слуга князя Шаро, окликнув его, попросил князя подойти к церкви, он-де что-то важное хочет хозяину сказать. Шаро подошел, а его верный слуга выстрелил, и Шаро с львиным сердцем упал от предательской пули. Кому же теперь верить, когда даже слуга убивает тебя из-за угла? Ни хозяину, ни слуге, все сейчас одним миром мазаны. Вон пролетел в лесу глухарь, Ахо. Мы с неба упали, на тысячу кусков разлетелись, и наши осколки все еще катятся.

Закваска мира испортилась, Ахо. Вот и ты в последние годы стал на себя не похож. Твоя вина на нашей совести, аминь.

Горе мне, горе мне, ты, умевший считать звезды, как просяные зернышки, как стекляшка-бусинка затерялся ты среди камышей этого леса, лучше бы ты упал в лугах Мркемозана, лучше бы ты бежал из Шеника в Фетару, а я бы смотрел на твою бегущую тень. И если бы я ошибся, пусть бы я спутал тебя с росой на наших цветах… Скажи, стоит ли теперь Чоло жить на этом свете, когда тебя нет? Да и зачем? На пять лет больше проживешь – на пять мер овса больше прожуешь. Ахо мой, Ахо, ты золотой колос Мушской долины. Ребята, чего вы плачете? Или Фетара Манука вспомнили? Манук принял смерть за кохбскую соль. Пока живете на этом свете, не забывайте про Кохбские горы, Фетара Манука там убили. И Манука звезда закатилась. А если из-за Ахо плачете, то кровь его пролита недаром…

Если господь пожелает и подарит мне еще одну жизнь, Ахо, я захочу быть снова с тобой, с ребятами нашими. У нашего поколения в жилах течет кровь львов, Ахо. У нас было полтора сломанных приклада, и мы, взяв эти полторы винтовки, пошли на врага. А если б у нас было оружие и патроны, тысячи сасунцев достало бы, чтобы поставить на колени всех инглизов и немцев с их королями, – знаешь, как было бы: корона, слетев с одного, смахнула бы по пути корону другого и султана Гамида корону заодно.

Встань же, Ахо, разожги свою трубку, и пусть Фетара Манук запоет для нас свою «Беривани». Ты мой старший, я твой младший брат. Не обессудь, если я скажу тебе правду. Когда родина в беде, какое право имеешь ты так спокойно лежать, да еще в Сарыкамыше?

Вставай, пойдем в Мркемозан и на Аглез. Вставай, пойдем на гору Чанчик.

Кто это там сидит на Чесночном Камне?

А я-то думал, ты умер.

Пошли, Ахо, вставай».


Расставание с конюхом На что было надеяться после падения Города-крепости и Александрополя?

С Андраником мы расстались.

Я решил покинуть Армению. Тяжело было принимать это решение, но у меня не было другого выхода. После Арабо, Родника Сероба и Геворга Чауша последние тридцать лет моей беспокойной жизни прошли рядом с Андраником.

Я должен был разыскать его.

Я распростился со своими кавалеристами в Нор-Баязете возле горы Цовазард. Я попрощался с Бородой Каро, с Чоло, с Фетара Исро, Звонким Пето, Смбулом Аршаком, Ахчна Вааном и многими другими солдатами из Манаскерта, Хлата и Мушской долины. Последним подошел ко мне мой конюх Барсег, глаза у него были заплаканные. Опустив голову, он ждал моего приказа.

Ты снова идешь невеселый. В руках у тебя посох и пустой мешок. Ты печальнее сейчас даже, чем в тот день, когда вдвоем с твоим конюхом вы переходили Таронское поле. Ты потерял две родины – твой бесподобный Тарон и синий Карс над рекой, несравненный Город-крепость.

Ax, ты хочешь сесть на этом покатом склоне Цовазарда и собраться с мыслями? Что ж, садись, не буду мешать тебе. …Мой конюх дошел со мной до церквушки Тадэ, до дороги, соединяющей Маку с Салмастом. Архимандрита Гинда, моего знакомого, давно уже не было в живых. Я говорю о том энергичном священнике, который тридцать лет назад вооружал гайдукские отряды и переправлял их в Западную Армению. Мы останавливались в его монастыре, когда несли из «страны красоток» боеприпасы, нас тогда на Тавре застигла буря, но все же мы благополучно доставили наш груз в горы Бердака и в Марникский лес.

То, что я избрал именно эту дорогу, имело еще одну причину. Я хотел узнать, что сталось с мушцем Тиграном, которого я отправил в села долины вместе с вдовой и ребенком Геворга Чауша. Мне говорили, что еще до войны он с помощью Мехмеда-эфенди доставил Егинэ с малым Вардгесом в Ван. Далее события развивались таким образом, что мушец Тиграл был вынужден отправить жену Геворга Чауша на Кавказ, а сам с сыном ее Вардгесом пересек Абаханскую долину и пришел в церковь Тадэ. Отсюда, я слышал, он перешел в Персию.

Мы с моим конюхом вошли в церковь Тадэ под звон вечерних колоколов; это мне напомнило тот далекий день, когда мы с мушцем Тиграном очутились здесь, спустившись с гор.

Удивительно притягательную силу имеют сельские колокола в вечерний час.

В первое мое посещение этого храма здесь были старуха управительница, мельник, пастух и архимандрит. Сейчас оставалась одна только старуха; она шла, согнувшись в три погибели, чуть не водя носом по земле, в руках у нее была клюка, а на пальце перстень.

Солнечные часы по-прежнему отбрасывали тень, но не было архимандрита Гинда с набрякшими веками, который, взглянув на эту тень, два раза на дню торжественно звонил в колокол. Эту обязанность взяла на себя все та же дрввняя старуха, одна она звонила в колокол, одна служила обедню и пела старческим дребезжащим голосом. Кроме нее, в храме не было ни единой души. Отслужив обедню, она бралась за веник, подметала помещение, потом запирала дверь на большой замок и, озираясь с опаской, уходила.

Кладбище рядом с церковью, где раньше виднелось всегo несколько старых могил, стало значительно больше. Старуха показала на неболъшую могилу, прилепившуюся с самого края. Здесь был похоронен малолетний Вардгес, сын Геворга Чауша. И старуха рассказала нам, что ребенок в дороге простыл. Мушец Тигран принес его, больного, сюда, и здесь же Вардгес умер. Мушец Тигран похоронил его, а сам отправился в Персию.

– Я и мушец Тигран своими руками положили сиротку в сырую землю, – сказала несчастная старуха, утирая слезы.

Вардгес был похоронен в двух шагах от архимандрита Гинда, рядом с монастырским мельником. В землю была воткнута дощечка со следующей надписью:

«Последний привет мой отнесите моему армянскому народу.

Последний поцелуй – моему сыну Вардгесу».

У меня было больше причин плакать, но мой конюх быстрее меня расклеился. И без того он был не в себе оттого, что должен был с минуты на минуту расстаться со мной. Он то и дело оглядывался, и чем дальше мы уходили от армянской границы, тем медленнее делались его шаги. Что за колдовская это штука – родина? Когда она в наших руках, мы не чувствуем, как она пленительна и как многим обязаны мы ей. Мы забываем, как надо с ней обращаться, забываем, как самозабвенно надо ее любить. А когда она угнетена, когда в кабале, сердце наше начинает щемить, и мы места себе не находим от тоски и боли. Когда она свободна – мы с ней небрежны, когда она пленена – начинаем стенать и биться головой об стену, себя и других мучаем. Сколько усилий потом нужно, чтобы вернуть по неосторожности упущенную райскую птицу.

Ночь мы провели в церкви Тадэ.

Утром рано мы зашли на конюшню, где стоял на привязи мой конь. Последний конь последнего гайдука-добровольца. Завидев меня, он начал кусать удила. Я погладил его по спине и приладил седло.

И вот тут-то я и заплакал, оплакивая свою загубленую судьбу и судьбу всех гайдуков. Но это длилось один только миг. Я вывел коня во двор. Что делать с конем? Отпустить, что ли? К границе я должен был прийти без коня. Персы народ добрый, мудрый. Они поймут, что я потерял родину, и, может быть, позволят пожить у них некоторое время.

Барсег, взяв моего коня под уздцы, прошел вперед. Медленно шел он, уж так медленно, и все оглядывался, оглядывался.

Церковь Тадэ и могила малолетнего Вардгеса пропали из виду. Аварайр с рекой Тхмут остались позади. Мы спустились в какой-то овраг, по ту сторону которого пролегала дорога, ведущая в Тавриз. Я взял поводья из рук Барсега и несколько шагов прошел рядом со своим конем. Потом закинул за плечо свой мешок фидаи и вернул поводья конюху.

– Ты был моим хорошим солдатом, Барсег, достойиым гайдуком и доверенным конюхом. Здесь наши дороги расходятся. Оставляю тебе своего верного коня. Я думал убить его, бросить в каком-нибудь овраге или же спихнуть с моста в реку, но вот какая у меня возникла мысль, мой славный… Возвращайся-ка ты в Армению. Родная земля призывает тебя. Иди и паши поля новой Армении. Моя душа так же, как и твоя, связана с каждым камнем нашей старой родины. Но ведь эта Армения тоже наша. Земля, люди – все бесценная наша родина. До этой минуты этот конь был конем гайдука, а теперь пусть он послужит новой Армении. Там остались многие мои воины. Иди же и ты. Ты дрался на Сардарапатском поле за эту землю, ты заслужил право быть там. Оттуда видны горы Кохба, где убили Фетара Манука. Иди в Армению.

А мое сердце с Андраником.

Он молча поглядел в мои глаза и, свернув последнюю цигарку, протянул ее мне.

И я пошел пешком по дороге, ведущей в Тавриз, а Барсег, оседлав моего коня, поехал обратно.