"Дни моей жизни" - читать интересную книгу автора (Хаггард Генри Райдер)

НАТАЛЬ

Приступая к описанию поездки в Наталь, где началась моя самостоятельная жизнь, я отвлекусь и расскажу, каким я был тогда, в девятнадцать лет. Перед вами худощавый, высокий молодой человек, шести футов ростом. Синеглазый шатен, со свежим цветом лица — он совсем недурен собой. Зулусы дали ему прозвище Инданда, что, кажется, означало: человек высокого роста и доброго нрава.

Я был впечатлителен, наблюдателен, быстро понимал все, что меня интересовало, и умел постоять за себя в споре. В случае надобности я мог произнести целую речь. Однако я был подвержен приступам меланхолии и порой смотрел на вещи слишком серьезно и мрачно для своего возраста. Замечу, кстати, что мне так и не удалось избавиться от этого недостатка. Даже в то время я не ограничивался поверхностным изучением людей и событий и всегда пытался нащупать скрытые пружины происходящего. Я неизменно стремился понять страну, где жил, и общество, в котором находился. Тех, кто ложится в дрейф в потоке жизни, не пытаясь нырнуть вглубь, я просто презирал. Впрочем, порой, как мне вспоминается, я был нерадив — особенно когда мне предстояло скучное дело. Я был честолюбив и, сознавая, что не лишен способностей, хотел быстро подняться по лестнице успеха. А в таких случаях человек обычно срывается.

Моя старшая сестра Элла (миссис Медиссон Грин) сказала мне всего месяц или два назад, что в те времена у меня был весьма самодовольный вид. Возможно, это так, ибо я долго жил в тепличной обстановке и родные меня избаловали.

Дней пять пароход шел вдоль прекрасных зеленых берегов Юго-Восточной Африки, о которые непрестанно разбиваются высокие волны. Наконец мы достигли Порт-Наталя1. Дно гавани Дурбана еще не было углублено настолько, чтобы порт мог принимать океанские пароходы, и мы, помнится, с трудом пристали к берегу.

После недолгого пребывания в Дурбане мы направились в Марицбург — резиденцию губернатора. Ехали мы в экипаже, запряженном лошадьми, потому что в Натале, за исключением короткой линии на побережье, не было железных дорог. Марицбург был прелестным городком чисто голландского типа. Вдоль широких улиц, окаймленных канавами с проточной водой, росли камедные деревья.

За год, проведенный в Натале, со мной не произошло ничего достопримечательного.

Местная природа произвела на меня огромное впечатление. Пожалуй, нигде в мире, за исключением разве некоторых районов Мексики, я не видел таких прекрасных пейзажей. Великая равнина, постепенно повышающаяся и переходящая наконец в горы Кхахламба, или Драконовы горы; искрящиеся бешеные потоки; бурные грозы; степные пожары, огненными змеями извивающиеся ночами по велду2, великолепное небо, то чисто-голубое, то расцвеченное неповторимыми красками заката, то сверкающее мириадами звезд, воздух равнин, вдыхать который что пить вино; удивительные цветы в заросших кустарником клуфс3 или на черной почве велда весной — все это я буду помнить до конца жизни, даже если проживу тысячу лет.

Там жили зулусские кафры с бронзовой кожей, вся одежда которых состояла из умутши. Эти люди с благородной осанкой жили в краалях4 в хижинах, напоминающих пчелиные улья. Их скот пасся в степи под присмотром подростков. С самого начала я проникся симпатией к зулусам и вскоре стал изучать этот народ и его историю.

Вот отрывок из моего письма, посланного матери из резиденции правителя Наталя 15 сентября 1875 года:

«Дорогая матушка!.. Вы, вероятно, получили уже мои письма из Дурбана и Кейптауна. Мы покинули Дурбан в десять часов утра 1 сентября и за пять с половиной часов проехали пятьдесят четыре мили по очень холмистой местности. Упряжка из четырех лошадей все время неслась галопом… Виды временами были необыкновенно красивы, но мы не могли любоваться ими из-за душившей нас пыли. Ее клубы скрывали даже дорогу, по которой мы неслись. Почетный эскорт, скакавший рядом, отнюдь не облегчал положения…»

Следующее сохранившееся письмо датировано 14 февраля 1876 года. В нем я рассказываю об охоте на антилопу — и, наверно, это описание стоит привести.

«Начну с того, что у меня все в порядке. С тех пор, как я приобрел лошадь, печень меня совершенно не беспокоит. На тех, кто ведет активный образ жизни, здешний климат влияет ничуть не хуже английского, но физические упражнения здесь совершенно необходимы. Недавно я целый день охотился за антилопами на ферме, милях в двенадцати от моего дома. Это участок плодородной земли площадью около двенадцати тысяч акров5. Владелец его — прекрасный парень, один из немногих, кто заботится о сохранении поголовья антилоп.

Охотятся за ними так. Трое или четверо всадников с ружьями, на хороших лошадях выезжают в степь, соблюдая дистанцию около пятидесяти ярдов6. Как только покажется антилопа ориби, следует придержать поводья и стрелять, не слезая с лошади, а это с непривычки трудно. Иногда антилопу удается загнать, что я и пытался сделать, но для этого нужен хороший скакун. Я немного отстал от остальных охотников и пустил лошадь в галоп, чтобы нагнать их, но она провалилась копытом в яму и упала. Меня вместе с заряженной винтовкой отбросило ярдов на пять-шесть. Едва я пришел в себя и поймал лошадь, как увидел ориби: антилопа большими прыжками молниеносно пронеслась мимо. Я повернул и поскакал за нею. Никогда еще я не участвовал в столь азартных скачках! Ветром неслись мы по холмам и долам. Это было довольно рискованно: высокая трава скрывала ямы. Время от времени лошадь вдруг делала резкий бросок в сторону или большой прыжок вперед. Это означало, что мы только что чуть не угодили в глубокую, а может быть и бездонную яму. При таком падении лошадь, скакавшая во весь опор, легко могла сломать ноги, а я — свернуть шею. Так мы неслись около двух миль и постепенно, хотя и очень медленно, нагоняли антилопу, но она вдруг скрылась в кустарнике. Удивительно, сколь редко человек поступает, как надо. Если бы я не оплошал, антилопа не ушла бы от меня, но я сделал совсем не то, что следует. Вместо того, чтобы спрыгнуть с коня и прикончить ее пешим, я выстрелил в кустарник, а из второго ствола — в антилопу, когда она выскочила. Антилопа была ранена тяжело, но не смертельно. Я ни за что не хотел упустить добычу и пришпорил лошадь. К моему удивлению, раненое животное сделало огромный прыжок, а мы с лошадью тут же угодили в болотную яму. Пока мы выбирались, антилопа медленно скрылась за высоткой. Можете себе представить, в каком настроении я возвращался домой.

Мы охотимся также с собаками — иногда очень удачно. На днях во время такой охоты я едва не потерял часы с цепочкой. Я несся галопом по высокой траве и вдруг почувствовал тяжесть на кончике хлыста, лежавшего на передней луке седла. Взглянув вниз, я увидел, что с хлыста свисают часы с цепочкой. Можно сказать, счастливо отделался… Особенных же новостей нет… Правда, кое-кто опасается, что, когда придет время взимать новый налог с хижин, кафры окажут сопротивление, но я в это что-то не верю…»

В письме, датированном первым днем пасхи 1876 года, упоминается епископ Коленсо и рассказывается о зулусских обычаях того времени, которые могут представить интерес…

«На днях я стал свидетелем любопытного зрелища — танца колдунов. Не берусь описывать его — настолько он странен.

Главный переводчик колонии сказал мне, что несколько лет назад побывал в стране зулусов и однажды присутствовал при «вынюхивании».

«Собралось, — рассказывал он, — тысяч пять вооруженных воинов. Неожиданно они образовали круг, в центре которого танцевали знахари, вернее, „вынюхиватели“ тайных колдунов. Все присутствовавшие были бледны от страха, и не без оснований, ибо время от времени один из знахарей приближался с тихим, монотонным пением к кому-либо из стоявших в круге и слегка прикасался к нему. Воины полка королевской гвардии тут же отправляли несчастного на тот свет. Мой друг попробовал вмешаться и едва за это не поплатился жизнью»» .

Главный переводчик, о котором говорится в письме, — это, если мне не изменяет память, мой покойный приятель Финней, с которым я вместе работал у сэра Теофила Шепстона7. Я получил от Финнея много сведений об обычаях и истории зулусов и использовал их потом в своем произведении «Нада-Лилия» и других книгах. Читатель найдет в них правдивый рассказ об этих страшных знахарях. Часто я задумывался над тем, просто ли они мошенники или обладают неведомым нам даром проницательности, пусть даже не всегда проявляющимся. Мне достоверно известны самые невероятные случаи, особенно когда дело касалось поисков пропавшего скота и другого имущества. В письме я как раз и рассказываю о том, как знахарка быстро обнаружила предмет, который я считал утраченным навеки.

Я сопровождал сэра Генри8 в поездке по внутренним районам страны и присутствовал на военных плясках, устроенных в его честь. Упоминаю об этом потому, что описание плясок — первая напечатанная мною вещь. Она опубликована, кажется, в журнале «Джентлменс мэгэзин».

О военных плясках говорится и в одном из сохранившихся писем. Оно послано из стана вождя Пагате и датировано 13 мая 1876 года.

«После того как я отправил последнее письмо домой, мы продолжали поездку. Перемен никаких, если не считать того, что мы покинули равнины и вступили в гористую местность, заросшую кустарником. Дороги ужасные, но путешествовать тут гораздо приятнее, чем по равнине, так как виды здесь весьма разнообразные. К тому же можно время от времени вместе с лошадью „нырять“ в кустарник в поисках дичи, однако перед этим рекомендуется повнимательнее осмотреться по сторонам. На днях я пренебрег этим правилом, съехал с дороги и уже через пять минут не знал, как вернуться.

Человек, заблудившийся в этих местах, может сразу же начать себя оплакивать. Я же плутал до тех пор, пока не заметил на холме, милях в двух, три домика сельского типа. Они показались мне прекрасными, тем более что уже наступал вечер, мрачный, с холодным восточным ветром, гнавшим перед собой низкие облака и туман. Я с трудом взобрался на холм вместе со своей усталой лошадью и собаками. По пути пришлось преодолевать гряды камней и глубокие потоки. Уже спускалась ночь, когда мы достигли первого домика.

Еще издали меня поразила царившая кругом тишина, а когда мы приблизились, я разглядел, что сливы и гранатовые деревья в саду заросли колючим кустарником и ежевикой. Плоды никто не собирал — их склевывали птицы. Я въехал во двор, и глазам моим представилось грустное зрелище полного запустения. То же самое было и во втором, и в третьем дворе. Я выбился из сил, но перспектива ночлега в зарослях или покинутом доме казалось мне мало привлекательной, и я решил предпринять еще одну попытку найти дорогу.

Я проехал около полумили, но тут как из ведра полил дождь и мигом вымочил меня до костей. Я совершенно продрог и, повернув лошадь, направился в темноте обратно к домикам. Вскоре я внезапно наткнулся на кафра, пробиравшегося через заросли. В тот момент даже встреча с ангелом не была бы мне приятнее.

Не обошлось, однако, без затруднений. Я не знал языка кафров, а он — ни слова по-английски. К счастью, я помнил кафрское прозвище м-ра Шепстона — Сомпсеу, Могучий Охотник. Оно известно здесь всем, а потому я сумел втолковать своему новому приятелю, что путешествую вместе с Могучим Охотником и что у нас четыре фургона. Кафр не видел их, но слыхал, что они находятся неподалеку. Полагаясь на свое чутье, он безошибочно взял направление на дорогу, от которой я удалился миль на пять. Выйдя на нее, он сумел при слабом свете звезд найти следы фургонов и, удостоверившись, что они действительно прошли здесь, решительно свернул в заросли. Мы продвигались по ужасающей местности, на которой любая лошадь, кроме моего пони басутской породы, переломала бы себе ноги.

Мы прошли так миль восемь, и я стал уже подозревать, что мой друг не выдержал холода (для местных жителей даже незначительное похолодание убийственно) и направляется в свой крааль. Однако, к моему изумлению, он снова вывел меня на дорогу, а затем и к фургонам. Приятно было опять увидеть их! Губернатора я нашел в большой тревоге.

Спустя два дня мы отправились в крааль Пагате. Это довольно могущественный вождь, которого мы поддерживаем. Ему подчиняется около пятнадцати тысяч человек. Крааль его — отличный образец ставки вождя племени. Расположен крааль на возвышенности, разделяющей две огромные долины. По дну одной из них течет река Муй. Нам открылся чудесный вид: в двух тысячах футов под нами простиралась равнина с прекрасными холмами, заросшими кустарником до самых вершин. Еще ниже протянулась серебряная лента реки. Мы, англичане, редко восхищаемся мирными пейзажами, нам подавай обязательно природу дикую, да еще величественную.

Крааль — очень любопытное селение. Оно занимает около десяти акров. Сначала идет внешняя ограда, защищающая хижины, а затем более крепкая, внутренняя, за которой в час опасности укрывают скот. Жилище вождя находится на самой вершине холма и тоже обнесено оградой.

Мы отправились в главную хижину и освежились кафрским пивом.

На следующее утро Пагате устроил в нашу честь военные пляски. Это одно из самых странных и диких зрелищ, какие мне приходилось видеть. В плясках участвовало не очень много народу, потому что за один день трудно собрать всех воинов, но все же человек пятьсот явилось.

Пляски происходили перед нашим лагерем. Сначала вышел вестник с плюмажем. Плечи и пояс его обвивали бычьи хвосты, правое колено украшал браслет из длинных белых волос, на голове кольцо с заткнутым за него пером журавля местной породы. В одной руке он держал большой белый щит из бычьей кожи, а в другой — ассегаи. Впрочем, их заменяли длинные палки, потому что пользоваться настоящими ассегаями в подобных случаях не положено.

Этого господина сопровождала маленькая старушенция, сновавшая взад и вперед и подвывавшая, как дикий зверь. Воин прославлял нараспев своего вождя:

«Пагате! Пагате идет! Пагате — сын… который… сын… который…» — и так далее — от поколения к поколению, пока их не набралось десятка два.

«Воины Пагате идут! Воины Пагате идут! Воины Пагате пьют кровь врагов, они умеют убивать! Фазаны, ради которых никогда не почешется другой фазан (т.е. умеющие сами за себя постоять)» — и так далее.

Затем он удалился. Появились воины. Они выступали поротно и пели нечто вроде торжественного гимна. Все были облачены в строгие, но в то же время причудливые боевые одеяния. Головы одних были украшены белыми перьями цапли, других — длинными черными перьями. Каждая рота имела командира и отличалась от другой формой щита. Воины построились полукругом. Их свирепый вид производил внушительное впечатление. Приближаясь, роты подхватывали воинственный гимн. Пели они удивительно ритмично. Никогда еще пение не действовало на меня так сильно.

Затем появился вождь в сопровождении телохранителей; воины пели все громче и громче, пока гимн не превратился в гремевшее славословие. Тогда старый вождь, исполнившись воинственного пыла, оттолкнул поддерживавших его телохранителей и, забыв свой возраст и немощи, ринулся к воинам, стоявшим впереди. Это зрелище я никогда не забуду.

Тут к вождю приблизился губернатор. Его встретили королевским приветствием: «Байете, Байете!» Этим кличем встречали только Кетчвайо9, м-ра Шепстона и губернатора Наталя. Возглашаемый одновременно множеством людей, он производил сильное впечатление.

Начались пляски. Это было замечательное зрелище. Мимо нас проносилась рота за ротой. Воины напоминали больших, свирепых птиц, бросающихся на добычу. Вытянув ассегаи и подняв щиты, они как бы летали взад и вперед, сопровождая каждое движение таким резким шипением, какое могли бы издавать тысячи змей. Описать этот незабываемый звук трудно, пожалуй, даже невозможно. Время от времени шипение змей превращалось то в рычание целой стаи львов, то в лай диких собак, преследующих добычу.

Затем каждый воин поочередно делал прыжок вперед; пробежав несколько шагов, он как бы бросался в атаку, взвивался на пять футов в воздух, кидался на землю, вскакивал, просовывал голову между ног — словом, пребывал одновременно всюду и везде. Его приветствовали шипением, переходившим в свист, который то усиливался, то ослабевал, то снова усиливался, оставаясь идеально ритмичным.

К этому времени все пришли в крайнее возбуждение; даже мальчики раздобыли где-то щиты и присоединились к взрослым. Между тем красотки, многие из которых вполне были достойны такого названия, вооружились длинными ветвями и, делая всем телом волнообразные движения (никаким другим словом это невозможно описать), подбодряли воинов.

Вдруг вперед выскочил наследник вождя. В тот же миг воздух буквально наполнился громким шипением и воинов охватило безумие.

Это было варварское, но великолепное представление. Самой лучшей его частью было пение. Но и его превзошло последнее королевское приветствие — стук ассегаев о щиты. Сначала послышался тихий рокот, напоминающий морской прибой. Он становился все громче и громче, грохотал, как раскаты отдаленного грома, и закончился частыми резкими звуками, напоминающими трещотку…»

В письме от 6 июля 1876 года я писал:

«Сделал трехдневную остановку в Дурбане. Она была для меня радостью: до этого, если не считать недели, когда я болел, у меня не было ни одного свободного дня… Из Трансвааля поступают тревожные вести о первой стычке между бурами и довольно могущественным вождем туземцев Секукуни. Если бурам придется иметь дело с ним одним, они справятся, хотя предстоит немалое кровопролитие. Но Секукуни — данник и союзник Кетчвайо, правителя зулусов, у которого в последнее время были самые плохие отношения с бурами. Поэтому более чем вероятно, что этот король и его тридцать тысяч воинов, нависшие тучей над Трансваалем, воспользуются случаем, чтобы тоже схватиться с бурами; если Кетчвайо-Молчун этого не сделает, то он глупее, чем его обычно считают.

К тому же по другую сторону владений буров живут амасвази, номинальные данники зулусов, которым они не уступают в численности. До последнего времени амасвази поддерживали с бурами дружественные отношения, но не из симпатии к ним, а в поисках защиты от зулусов — более мужественных и воинственных, чем амасвази. Но сейчас эти дружественные отношения поколеблены, и я слыхал, что отряд воинов амасвази, на который рассчитывали буры в борьбе с Секукуни, вообще не прибыл. Если амасвази уладят конфликт с зулусами и голландцы подвергнутся нападению войск тройственного союза, то да поможет им Бог. В этих местах война белых с черными — страшная вещь. Пощады не просят, да никого и не щадят…»

В следующем письме, датированном 6 октября, я сообщил, что пишу статьи, и добавил торжественный постскриптум: «Не говорите никому, что я печатаюсь в журналах». Видимо, к тому времени мной уже овладела страсть к сочинительству.

Больше мне не удалось разыскать писем из Наталя. Поэтому я обращусь теперь к своим воспоминаниям.

В Марицбурге было очень весело. В резиденции правительства устраивали празднества, подготовкой которых мне приходилось деятельно заниматься, ибо сэр Генри был не женат. Мне вспоминается забавная история, случившаяся на одном парадном обеде. Она показывает, с каким самообладанием сэр Генри выходил из самых трудных положений. Среди приглашенных оказались римско-католический епископ (его фамилия была, кажется, Жоливе), декан англиканской церкви и светило первой величины среди диссидентов10. Обычно сэр Генри просил прочесть молитву перед обедом духовное лицо, приглашенное к столу. Но на этот раз, понимая сложность ситуации, он обратился ко мне.

«Хаггард, — сказал он тоном упрека, как бы намекая на то, что я манкирую своими обязанностями, — не будете ли вы добры попросить кого-либо прочесть молитву?»

Я быстро оценил обстановку и, решив, что во всех случаях надо прежде всего держаться своих, пренебрег римско-католическим епископом и обратился к декану.

Раз уж речь зашла о деканах, я скажу несколько слов о епископе Коленсо, с которым мне доводилось встречаться. Это был человек высокого роста, с необычайно интересным лицом. Способный и приятный в обращении, он, однако, ухитрился быть на ножах решительно со всеми. Достаточно сказать, что за его толкование Пятикнижия11 остальные южноафриканские епископы отлучили его от церкви. Однако он подал апелляцию в Тайный совет короля, и тот признал африканских епископов некомпетентными, так что Коленсо остался законным епископом Наталя. Произошел раскол, и ортодоксальная оппозиция назначила собственного епископа по имени Макрори.

Мне всегда казалось нелогичным, что Коленсо упорно остается в лоне церкви, учение которой подверг критике. Не следует ведь есть хлеб с маслом тех, на кого нападаешь! Впрочем, его взгляды, сложившиеся, кстати сказать, под влиянием необычайно острых вопросов, которые задавали ему зулусы, когда он пытался обратить их в христианство, теперь, через сорок лет, получили широкое распространение даже среди духовенства. Он опередил свое поколение и должен был за это расплачиваться. Если я не ошибаюсь, одной из причин враждебного отношения Южноафриканской епископальной церкви к Коленсо было его снисходительное отношение к туземному обычаю многоженства. Между тем многое можно было бы сказать в защиту взглядов Коленсо. Есть немало людей, которые упорно считают, что иметь несколько жен аморально, а одну — нет, хотя эти жены состоят в настоящем браке и, если брак не расторгается по уважительным причинам, получают необходимое содержание до конца своих дней. К тому же необычайно сложные законы туземцев о владении собственностью и наследовании тесно переплетаются с обычаем многоженства, который женщинам удобен ничуть не меньше, чем мужчинам.

Как правило, зулусская женщина не стремится стать матерью всех детей, отцом которых является ее муж, или взвалить на плечи всю домашнюю работу. Каждая из жен имеет свою маленькую хижину и редко ссорится или даже не ссорится совсем с другими женами; они относятся друг к другу, как сестры, и с достоинством несут обязанности членов многочисленной семьи. Как только женщина почувствует, что она станет матерью, она отделяется от мужа до тех пор, пока не отнимет ребенка от груди, то есть примерно на два года. Этот обычай служит залогом великолепного физического развития зулусов. Важно и то, что полигамный брак охватывает всех женщин; практически ни одна не остается незамужней, а также не вступает на тот путь безнравственности, который позорит цивилизованные нации. Институт публичных женщин почти неизвестен первобытным зулусам. Попробуйте объяснить им, что в одной только нашей стране около двух миллионов женщин не могут выйти замуж, потому что не находится мужчин, желающих на них жениться; что та из этих женщин, которая все же выполнит свое естественное назначение и родит ребенка, будет заклеймена позорной кличкой. Зулусы сказали бы, что подобные обычаи никуда не годятся. Я вспоминаю рассказ об одном довольно образованном зулусе, которому сообщили, что по христианскому обычаю он может иметь только одну жену. Зулус ответил, что хотел бы сам изучить этот закон, и, взяв Библию, потратил несколько месяцев, чтобы прочесть ее с начала до конца. Наконец он вернулся к миссионеру и заявил, что не нашел такого закона. Наоборот, великие люди, о которых он прочел в Библии, имели, по-видимому, много жен. Охам — брат зулусского короля Кетчвайо — дал примерно такой же ответ. Это был очень могущественный вождь, пожелавший принять христианство, и за ним, безусловно, последовали бы многие зулусы.

«Но, — сказал он, — женщины, которых ты требуешь выгнать, были спутницами всей моей жизни, и я отказываюсь вышвырнуть их из дому теперь, когда они не так уж молоды».

И Охам остался язычником12, так по крайней мере мне рассказывали.

Я воздерживаюсь от попыток оценивать достоинства и недостатки многоженства, а лишь излагаю доводы другой стороны. Следует, однако, отметить еще одно обстоятельно. Христианство, относящееся отрицательно к полигамии, не может рассчитывать победить ислам в борьбе за души большинства населения Африки. Ислам проповедует единобожие и провозглашает: «Можете сохранить своих жен, но откажитесь от спиртных напитков». Христианство также проповедует единобожие, но провозглашает: «Немедленно откажитесь от всех жен, кроме одной, употребление же спиртных напитков не возбраняется».

Нетрудно догадаться, чью аргументацию примут первобытные племена, которых призывают отказаться от обычаев тысячелетней давности, особенно, если эти племена пришли к выводу, что опьяняющие напитки причиняют человеку и его потомству больше вреда, нежели многоженство.

Несколько лет назад я произнес в Лондоне речь на большом съезде миссионеров, работающих в Африке. Я попытался изложить все эти обстоятельства. Сколько помнится, в президиуме находились пять епископов и, к моему удивлению, двое сочли мои рассуждения не лишенными смысла. Однако остальные трое резко возражали.

Нужно добавить, что Коленсо был непопулярен среди колонистов не только из-за своих взглядов на религию. Он резко и, как они считали, с непозволительной горячностью выступал в защиту прав туземцев. Признаюсь, что и в этом вопросе его позиция вызывает у меня сочувствие. Белые поселенцы, особенно если это люди невысокого полета, позволяют себе презирать, ненавидеть и поносить аборигенов, среди которых живут. Нередко это объясняется страхом, а еще чаще тем, что цветные не очень-то нуждаются в белых и не желают работать на них за гроши. Так, например, колонисты не способны понять, почему эти черные не согласны проводить целые недели и месяцы под землей, добывая руду, и в глубине души не прочь силой заставить их подчиниться. Несомненно, однако, что кафры, чью землю мы забрали, имеют право руководствоваться собственными суждениями и выгодами.

К тому же многие белые имеют или имели дурную привычку чуть что избивать туземцев. Они утверждают или утверждали, что нельзя иначе заставить туземца работать. Я этому не верю. По крайней мере если говорить о зулусах, то многое зависит от того, кто поставлен над ними. Ни один другой народ не умеет лучше обнаруживать в характере человека примеси неблагородных металлов. Многие из тех, кого у нас называют джентльменами за их богатство или положение в обществе, ни в коем случае не могли бы считаться джентльменами среди зулусов. Зулусы инстинктивно распознают настоящего человека независимо от занимаемого им положения. Подлинное благородство, как я не устаю повторять, — это не сословные преимущества, а дар, встречающийся во всех сословиях, однако далеко не часто. Чины, положение в обществе, богатство не имеют к нему никакого отношения. У мужчин, а еще больше у женщин это — врожденное дарование. Для зулуса все чужие люди — умфагозана, то есть низкие. К сожалению, они почти всегда составляют большинство. Подобно другим народам, дикари состоят из привилегированного сословия и простых людей, но они отнюдь не вульгарны в нашем смысле слова. Они обладают чувством собственного достоинства. Я, разумеется, говорю о тех дикарях, которых знаю сам. Другие, может, совсем на них не похожи. К тому же в этом отношении, как и во всем остальном, Африка могла измениться с тех пор, как я там бывал. Я рассказываю о предыдущем поколении.

И последнее, что я хотел сказать о Коленсо. Его туземное прозвище — Усобанту — показывает, с каким уважением относились к нему кафры. Оно означает Отец Народа…