Лу Синь Кун И-цзи

Кабачки в местечке Лу особые, не такие как везде. Здесь прямо на улицу выходит огромный, в форме наугольника прилавок, где обычно держат наготове кипяток, чтобы подогревать желтое рисовое вино.[1] Около полудня, а то и к вечеру, после трудового дня, рабочие заходят в кабачок выпить чарочку-другую; лет двадцать назад она стоила всего четыре медяка, а теперь – все десять. Опершись на прилавок, посетители отдыхают, попивая теплое вино. Еще за один медяк можно взять па закуску блюдечко побегов бамбука, сваренных в соленой воде, или бобов с укропом, а за десять медяков – заказать что-нибудь мясное. Впрочем, у посетителей в простых куртках таких денег не бывает. Ну а те, что в длинных халатах, проходят в комнатку за перегородкой и, заказав там вино с закусками, выпивают сидя, не спеша.

Двенадцати лет я поступил мальчиком в кабачок «Всеобщее благополучие», стоявший при въезде в город. Помнится, как хозяин мне сказал:

– Какой-то ты придурковатый! Пожалуй, не сумеешь угодить посетителям в халатах. Поработай-ка за прилавком.

С посетителями в куртках можно было не церемониться, только они много болтали, шумели и надоедали своими придирками. Зачастую лезли смотреть, как переливаешь вино из кувшина в чайник, не подливаешь ли заранее воды, в успокаивались, лишь проследив за тем, как греется чайник, опущенный в кипяток. Разбавлять вино при столь неотступном наблюдении было, разумеется, невозможно, и спустя несколько дней хозяин решил, что я с этим делом не справился. Не выгнали меня лишь благодаря моему поручителю, лицу весьма влиятельному, но теперь я должен был выполнять скучнейшую обязанность – подогревать вино.

С тех пор я только этим и занимался, целыми днями стоя за прилавком. Промахов я больше не допускал, но меня мучили однообразие и скука. При виде сурового лица хозяина и хмурых посетителей, редко бывавших в хорошем настроении, пропадала всякая охота веселиться. Некоторое оживление вносил лишь Кун, изредка заходивший в кабачок. Вот почему он мне и запомнился.

Единственный из всех посетителей в халатах, Кун И-цзи пил вино, стоя у прилавка. Это был человек высокого роста, с всклокоченной седоватой бородой и иссиня-белым морщинистым лицом, покрытым рубцами. Халат он носил такой грязный и рваный, будто его не стирали и не чинили лет десять. Он так обильно уснащал свою речь архаизмами, вроде дабы и паки, что его почти никто не понимал. Фамилия его была Кун, и прозвали его Кун И-цзи, по трем лишенным смысла иероглифам «кун и цзи», с которых начинаются школьные прописи.[2]

Стоило Куну подойти к кабачку, как его тотчас же поднимали на смех.

– Эй ты, – кричал кто-нибудь, – опять тебе рожу поцарапали?

Но Кун, будто не слыша, молча подходил к прилавку.

– Подогрей две чарки вина и порцию бобов! – И тут же выкладывал девять медяков.

– Опять небось что-нибудь украл? – дразнили его завсегдатаи.

– Ну, как это можно ни с того ни с сего возводить на честного человека напраслину? – отвечал Кун, широко раскрыв глаза.

– Какая уж там честность! Позавчера я собственными! глазами видел, как тебя лупили за то, что ты украл книгу у Хэ.

Кун багровел, на лбу у него вздувались жилы, и начинал с жаром доказывать:

– Взять книгу не значит воровать… Взять книгу… Для образованного человека дело обычное… Разве это воровство?

Затем следовало нечто непонятное, вроде «Совершенный муж тверд в бедности»,[3] «дабы», «паки», и все в таком духе. Раздавался дружный хохот, и кабачок наполнялся весельем.

Про Куна говорили, что когда-то он учился, но всякий раз проваливался на первом же экзамене и так и не нашел себе другого дела. Он беднел, опускался все ниже и докатился до того, что стал попрошайкой. Счастье еще, что у него был красивый почерк и он мог заработать на чашку риса перепиской книг. Но у него, увы, были дурные наклонности: он отличался леностью и к тому же еще любил выпить. Поработает несколько дней, а потом исчезает вместе с книгами, кистями, бумагой и тушечницей. После нескольких таких случаев его перестали приглашать на работу, и ему не оставалось ничего другого, как воровать. Зато у нас в кабачке он вел себя даже лучше других и почти никогда не брал в долг. Изредка, правда, у него не оказывалось наличных и его фамилия появлялась на доске должников; но обычно не проходило и месяца, как он расплачивался, и имя его с доски исчезало.

Выпив полчашки вина, Кун успокаивался и становился таким же бледным, как всегда.

Но тогда его снова кто-нибудь начинал донимать:

– Верно, Кун, что ты грамотный?

Однако Кун смотрел на спрашивающего с пренебрежением, не удостаивая его ответом.

– Что же ты и до полсюцая[4] не дотянул?

Тут Кун сразу же сникал, становился серым и в волнении начинал сыпать своими «дабы» и «паки». Опять раздавался взрыв хохота, и бурное веселье охватывало кабачок.

Мне тоже разрешалось посмеяться вместе со всеми – за это хозяин меня не ругал. Более того, завидев Куна, хозяин сам задавал ему вопросы, чтобы позабавить завсегдатаев. Понимая, что разговаривать с ними невозможно, Кун начинал болтать с детьми. И однажды обратился ко мне.

– Ты учился грамоте?

Я небрежно кивнул головой.

– Учился?… Ладно, сейчас я тебя проэкзаменую. Как пишется знак «аписа» из названия блюда «бобы с анисом»?

«Попрошайка, а еще экзаменовать меня собирается!» – подумал я и отвернулся, не обращая больше на него внимания. Так и не дождавшись ответа, Кун ласково проговорил:

– Может быть, не умеешь писать?… Я научу. Запомнишь? Эти иероглифы нужно знать. Станешь хозяином, пригодятся, чтобы написать счет.

Подумав про себя, что до хозяина мне еще далеко и что на бобы с анисом даже хозяин никогда не выписывает счетов, я не знал, смеяться мне или сердиться, и лениво протянул:

– Без тебя знаю. В этом иероглифе два знака – наверху знак «трава», а внизу – «возвращаться».

Кун И-цзи очень обрадовался, постучал по прилавку своими длинными ногтями двух пальцев[5] и одобрительно кивнул головой:

– Верно, верно!.. А знаешь ли ты, что для иероглифа «возвращаться» существуют четыре начертания?

Я не вытерпел и, надув губы, отошел. Кун обмакнул было ноготь в вино, чтобы написать иероглифы на прилавке, но, заметив мое равнодушие, огорченно вздохнул.

Случалось, соседские мальчишки, заслышав смех, сбегались к кабачку и окружали Куна. Каждому из них он давал по одному бобу. Но, быстро проглотив их, дети продолжали с жадностью смотреть на оставшиеся. А Кун, в волнении, склонялся над блюдцем и, прикрывая его ладонью, говорил:

– Больше нет, нет у меня больше… – Затем выпрямлялся и, глядя на бобы, качал головой, бормоча: – Немного, немного! Разве здесь много?[6]

Тут мальчишки с веселым смехом разбегались.

Так развлекал посетителей Кун И-цзи. Но если он не появлялся, никто этого не замечал.

Как-то раз, дня за два или за три до осеннего праздника,[7] хозяин, не торопясь, подводил счет. Сняв доску с записью должников, он сказал:

– Что-то Куна давно не видно. За ним ведь девятнадцать медяков!

Тогда и я вспомнил, что Кун давно уже не показывался. Один из выпивавших заметил:

– Как же он придет?… Ему ведь ноги перебили!

– О! – вырвалось у хозяина.

– Совсем он одурел. Воровал, воровал и вздумал обокрасть самого цзюнжэн[8] я Дина. Да разве у Дина украдешь?

– И что же?

– Что же? Сперва его заставили написать повинную, а потом принялись бить. Чуть не всю ночь избивали, а под конец ноги перебили.

– А потом?

– Что потом? Ноги перебили…

– Как же это?

– Как же? Кто знает. Его уж, наверно, и в живых нет.

Хозяин умолк и, не торопясь, продолжал свои подсчеты.

Осенний праздник прошел. Ветер становился с каждым днем все холоднее, чувствовалось приближение зимы. Даже стоя целыми днями у огня, я не снимал ватной куртки.

Однажды после полудня, когда в кабачке не было посетителей, я присел и задремал.

– Эй! Подогрей-ка чарку вина! – вдруг почудилось мне. Едва слышный голос показался очень знакомым. Я огляделся – нигде ни души. Встал и посмотрел за прилавок. За ним у порога оказался Кун в изодранном в клочья халате. Он так почернел и исхудал, что смотреть было страшно. Он сидел, подобрав под себя ноги, на свернутой камышовой циновке, подвязанной к плечам соломенными жгутами.

– Подогрей-ка чарку вина, – повторил он. Тут выглянул и хозяин.

– Кун? – воскликнул он. – Так ведь за тобой еще девятнадцать медяков!

Подняв голову, Кун, теряя последние силы, чуть слышно произнес;

– Это… в другой раз. А сейчас заплачу наличными… Только вина получше.

– Опять что-нибудь стащил? – спросил хозяин с обычным смешком.

– Не смейтесь надо мной, – только и сказал Кун, на этот раз даже не пытаясь защищаться.

– Не смейтесь над ним! Не воровал бы, не перебили бы тебе ноги!

– Оступился и сломал, оступился, оступился… – зашептал Кун, взглядом умоляя больше об этом не вспоминать.

Тут подошли еще посетители и принялись смеяться вместе с хозяином.

Я подогрел вино, вынес чашку и поставил ее на порог. Кун вытащил из рваного кармана четыре медяка и дал мне. Его пальцы были в грязи – ведь он передвигался на руках. Осушив чашку, он медленно пополз, сопровождаемый взрывами смеха.

После этого Кун не показывался, и в канун Нового года хозяин, сняв доску, сказал:

– А за Куном все еще должок в девятнадцать медяков.

В следующем году перед летним праздником хозяин опять вспомнил:

– А за Куном все еще девятнадцать монет!

Но в осенние праздники хозяин его уже не вспоминал. Не появился он и в канун Нового года.

Так я больше его и не видел. Наверно, Кун И-цзи и в самом еле умер.

Март 1919 г.