Олег Хандусь
Великий фронтовик

Я не хотел об этом писать.

Просто ремонт в квартире затеял: сыро стало и холодно, кругом тараканы ползают; вот и пошел к директору совхоза товарищу Шнайдеру А. А. с заявлением о переводе монтером в слесарку. Там больше свободного времени. Если, думаю, людей директор не дал, то хоть сам после работы ремонт буду делать. Да и сарай прогнил — скотину на зиму спрятать негде, а детей без молока не оставишь… Так и живем, хоть уезжай.

Однако куда уедешь?

Зашел, стало быть, к директору, а он мне говорит, что я, мол, кроме хвоста и уздечки, ничего и не видел… Еще обиднее стало, когда он меня на 9 Мая «великим фронтовиком» обозвал, унизив при посторонних людях. Мне сразу кровь в мозг ударила, однако стерпел я сначала… Хотел было… но не сделал этого. Не стоит, решил.

А вот сейчас пишу и плачу. Тяжело жить, потому что очень обидно за тех ребят, которые полегли и не вернулись домой.

«Великий фронтовик» — это он про меня так сказал. А здесь двое наших ребят лежат в могилах, здесь, у нас в поселке: Муха Сергей погиб в 1980 году, Марченко Александр — в 1983 году. А сколько их всего погибло там, в Афганистане?

Вот какие люди бывают.

Но рассказать я хочу о Рубане Сереже, которого даже посмертно не наградили, хотя это подвиг — без ног уже отстреливаться в сторону врага, теряя сознание, силы и последние минуты жизни.

Знакомство наше состоялось в Нахрине, куда мы шли колонной из Термеза. Остановившись на отдых, мы расположились неподалеку от взлетно-посадочной полосы и впервые за прошедшие трое суток ели горячее… и не всем хватило. Подходит ко мне высокий такой, спокойный парень и говорит: «Ешь со мной, мы, кажется, с тобой в одном взводе». За едой-то и познакомились: кто, откуда, сколько прослужил, откуда родом и прочее.

Сергей играл на гитаре, отлично пел, был самым веселым парнем во взводе. Бывало, во время остановок на марше вылезем с ним из машины — и он прямо на броне заиграет негромко так… сидим, напеваем или насвистываем вдвоем, кругом голые камни, вершины заснеженные или сыпучий песок, слышим — и в конце колонны запели… В Нахрине мы пробыли не больше месяца и двинулись дальше: Кундуз, Файзабад, Байрам, Газни, Намангалам, Шигап, вышли на Кабул, там стояли почти два месяца — февраль и март.

Сергей стал механиком-водителем БМП, я — наводчиком на этой же машине. В командирском отделении — лейтенант Сурков, наш тогдашний командир взвода. Его комиссовали по болезни — малярия. Во взводе его любили и уважали. Он был человеком уравновешенным и решительным.

Наш взвод как спецназ часто выезжал на разведку. Каждую ночь проверяли посты батальона, охраняли штабные палатки, иногда сопровождали грузы и «высоких военных лиц». Спали по четыре часа в сутки, обучались самбо (сам комбат Тараканов проводил тренировки со взводом).

Я всю жизнь буду помнить своих товарищей и своего комбата майора Тараканова, который для всех нас являлся примером мужества и доброты, отваги и храбрости.

Помню один момент, когда наш батальон зажали в ущелье, — «духи» били по нам из пристреленных точек на склонах, а вокруг возвышались почти отвесные скалы, дальше идти — терять людей… нельзя даже поднять головы из укрытия. Однако по радиостанции — приказ командира дивизии: «Вперед!» Но комбат отвечает: «Я своих ребят под пули не пошлю». Мы знали, что он имел после этого очень большие неприятности.

«Ребятами» или «ребятишками» он нас называл. Обычно перед строем— до начала или после боевой операции: «Я вас не для того набрал, чтобы вы головы сложили здесь, не для того матери ваши отдали вас мне. Я должен вернуть вас живыми, научить быть сильнее врага». И он сдержал свое слово, потому как на следующий день банду мы все-таки разгромили и взяли нескольких «духов» в плен.

Спали мы с Серегой в одном «десанте»: сложим ящики для патронов, а сверху бушлаты и шинели расстелим — вот и готова наша постель. Друг друга мы редко называли по имени, чаще говорили либо «братан», либо «братишка». Подошло время идти на юг, в провинцию Кунар, через Джелалабад.

Первого апреля мы оказались на подступах к этому городу, остановились колонной километров за пятьдесят, свернув с дороги. За время длительных переходов пришлось научиться многому: ночному вождению след в след, распознаванию плохо замаскированных мин, мест явных засад душманов, по которым тут же открывали огонь, — словом, были уже обстрелянными бойцами… правда, вымотались так, что нет слов.

Днем отдыхали: разогревали на углях банки с тушенкой и кашей, ели всем взводом, шутили… Но многим было не по себе. И тут Сергей говорит мне: «Тебя лейтенант Амосов зовет к машине комбата». Собираюсь быстро— иду, а он кричит вслед: «Куда ты, сегодня первое апреля, очнись!»

Вечером развернули колонну на марш. Впереди — Джелалабад. Нас сразу предупредили, что там орудует банда и посему возможны любые неожиданности… Короче, ясно.

Продвигались маршем ночь напролет: пехота спала в «десанте», сидя плечом к плечу, а нам с Сергеем приходилось меняться местами, чтобы дать друг другу чуть отдохнуть, — ночь обещала быть трудной и нескончаемой, и все говорило за то, что нас ожидает бой… За командира ехал Ахмедов Фамик-оглы, азербайджанец.

Говорят, у человека есть предчувствие. Было ли оно у Сережи? Может быть, он хотел мне что-то сказать… Не помню, в такие минуты каждому из нас достаточно собственных переживаний — перед лицом смерти мы всегда одиноки. Кроме того, строго действовала негласная договоренность: предположений и прогнозов не делать, жути не гнать! Поэтому каждый из нас старался не давать волю нервам, а собственные переживания держать при себе… Да и не о чем, собственно, разговаривать: автомат в руках — готов к бою, адрес написан печатными буквами (уходя на операцию, каждый из нас сдавал документы в штаб, а к левому рукаву хэбэ приторачивал, наподобие потайного карманчика, домашний адрес. По нему отправляли погибших родителям). В нагрудном кармане — индивидуальная аптечка, в боковом — перевязочный пакет в прорезиненной оболочке, вмещающий в себя стерильный тампон из ваты и плотно смотанные бинты… Иногда находился и лишний шприц-тюбик с промедолом — на всякий пожарный.

Перед самым рассветом батальон разделился на несколько групп. Наш отряд: три БМП, два танка и танк-трал, идущий впереди колонны, должны были проследовать через мост — и дальше по шоссе километров пятнадцать, где в апельсиновой роще надлежало занять оборону.

Пока трогались и проезжали мост, я было чуть задремал на своем месте, в операторском отделении, когда вдруг какая-то сила ударила в голову, а потом не знаю… Очнулся полулежа среди ящиков с патронами и гранатами, еще каких-то предметов… боль и звон в мозгах… Однако быстро выбрался наружу: слева от машины суетится перепуганная пехота, кто-то бинтует Ахмедову ногу — обрывком от днища ему выхватило кусок мяса повыше колена. Хорошо еще, что на рассвете он вылез из люка и ехал на броне.

Кричу: «Где Рубан?»

Впереди люк закрыт: я и не сообразил, выбираясь из операторского отделения, взглянуть на место механика-водителя. Бросился к люку… поднимаю Сергея под руки, а сам еще думаю — что-то он легкий… и тут все понял: ног не было, лишь от левой осталась торчать, белея, короткая берцовая кость… Меня пот прошиб, неприятная прохлада внутри подступила к горлу — я растерялся, ведь кровь хлещет! Но вовремя оказался рядом Болотников, подбежавший помочь, вместе мы выволокли Рубана на броню и начали делать укол, но тут вдруг послышались выстрелы… по нам открыли огонь из строения, задняя часть которого скрывалась в пышной зелени сада.

И случилось так, что мой автомат лишь на мгновение задержался под рукой у Сергея, пока я спрыгивал вниз, и тут — ответная очередь! Истекая кровью, Рубан держал автомат и палил наугад в ту сторону, где из-за веток виднелось окно… Мы даже не сразу стащили его в укрытие.

У него не было лица: бледный, глаза запали, от боли и озноба скрипел зубами. Я отвернулся, заплакал, а он стал кричать: «Пристрели меня, брат… я прошу, пристрели!»

Он лежал на земле, рядом с машиной, в днище которой от разрыва противотанковой мины зияла огромная дыра… вырвало пару катков, внутри страшное месиво крови, костей, железа, земли… Сережа Болотников достал сигнальный патрон и отошел в сторону: в небе развернулась ленточка красноватого дыма — это сигнал для «вертушек», кружащих поблизости, что есть раненые и их надо взять на борт. Но при заходе на посадку вертолет опять обстреляли — уже из другого окна, и я кинулся через люк на свое операторское место, опустился в «сидушку», проверил сеть — аккумуляторные батареи в порядке… огонь!

Я перебрал все ругательства, плакал, стонал и скрипел зубами, обрушивая проклятья на эту страну за все причиненное нам. Я превратил глинобитное строение в прах… после чего мы с Болотниковым проползли по ручью, подобравшись вплотную к другому дому, забросали гранатами и тут же ворвались внутрь: у окна — один с буром* убитый, косматый и с волчьим оскалом зубов; и у стены — еще двое, один был жив… Продвигаться дальше было опасно, нас все-таки двое, пришлось вернуться к машинам.

Где-то в конце колонны шла интенсивная перестрелка, а Ахмедов и Рубан лежали рядом в укрытии, словно не замечая друг друга, и смотрели в ясное утреннее небо — обоим сделали по второму уколу. На сей раз «вертушка» опустилась удачно — ребят приподняли и осторожно понесли к открытому борту, лопасти над которым не переставали вращаться и лишь немного провисли. Тут же вышли на связь с комбатом и получили приказ: «Машин не покидать, занять круговую оборону, боеприпасов зря не расходовать, ждать поддержку».

Окопались: было все, как обычно, пехота — вкруговую, танки — по флангам, направили стволы в левую и правую стороны, между ними — две БМП… наша осталась стоять на месте.

Еще тогда, при живом Сереже Болотникове, мы поклялись отомстить… Помню, говорю ему: «Сергей, ведь мы троих людей убили сегодня, тебе не плохо?», а он отвечает: «Это враги. Не мы их, так они нас… на войне всегда так».

Утром на подмогу прибыла рота мотострелков, возле нас собралось много солдат, заглядывали в люки машины, расспрашивали. Некоторых подташнивало при виде отсека механика. Остатки Сережиных ног уже начали разлагаться, была жара. Расспрашивают нас солдаты, как было, а у меня слезы на глазах, ничего сказать не могу.

Уже поздно ночью пришел тягач, зацепил нашу бедолагу-машину, наш дом на колесах, и потащил к Джелалабаду…

«Боевая машина пехоты — это дом наш и наша броня». Так пел Сергей Рубан и так писал в своих стихах Сергей Болотников, который тоже погиб героически почти у меня на глазах.

Через несколько дней наш взвод вовлекли в операцию по освобождению и зачистке Джелалабада, но я не участвовал, поскольку накануне был вызван к комбату: «Повезешь своего друга на родину с прапорщиком».

Прибыли в Кабул вертолетом, переночевали у десантников в палатке. Располагались они временно на территории медсанбата: проснулись от стонов, проклятий, ругани, — перед рассветом доставили тяжелораненных и убитых… Тогда это был единственный санбат, остальных раненых отправляли в Союз.

Утром заводят в палатку, где внутри морозильные камеры, показывают цинковый гроб с табличкой: «Рубан Сергей», а это не он. Пришлось для опознания чуть ли не все гробы проверять, пока нашли. Вечером погрузили в транспортный самолет Сережку и еще нескольких ребят в «цинках», запаянных наглухо, а нас — обратно в Джелалабад. Так хотелось присутствовать на похоронах, но приказ есть приказ.