Глава пятнадцатая ВОТ И КОНЕЦ ПЕСНЕ МОРЯКА

Моряк не умирал – он уходил в последнее плавание, он отдавал концы, он бросал курить, он отправлялся к Большому Генриху, к голому Гансу, к большой собаке, к треске в подвал или кормить рыб, он уплывал к дьяволу, его смывало волной. «Парням с бака» неведомо было табу на цветистые обороты.

Большинство моряков разделяло взгляды древнего философа, давшего непревзойденный рецепт отношения к своему бытию: «Смерть не коснется нас, ибо пока мы есть – смерти нет, а когда есть смерть – нет больше нас». У Отто Ройтера это звучит так:

Не в обычае моряков было размышлять о смерти. Любители пофилософствовать на эту тему редко уживались на кораблях. Даже у вербовщиков, действовавших далеко не самыми честными способами, было на этот счет особое чутье: они не брали нытиков. Уж лучше каторжники!

Если «парни с бака» чуяли, что на корабль пожаловала «гостья» – смерть, они разражались проклятьями, но, как правило, безропотно выполняли свой долг до последней минуты. В своем дневнике Кук пишет о том, как вели себя его люди, когда «Индевор» у восточного побережья Австралии напоролся на риф и пробоина стала увеличиваться: «Каждый работал с полной отдачей и ожесточенным рвением… Понятно было, какие чувства наполняли каждого. Это было написано на их лицах. Однако работы неуклонно продолжались…»

Один из переживших отчаянное плавание капитана Блая по Тихому океану в открытом барказе от островов Общества до Инсулинды[01] также оставил следующую примечательную запись: «Никогда прежде не знал я таких телесных мук. Но я не знал также и того, на какой героизм способны люди при подобных обстоятельствах. И всегда, когда в будущем мне будут говорить плохое о характере людей, я буду вспоминать о моих товарищах по барказу и останусь в том убеждении, что большинство людей в самые черные часы своей жизни способно достичь почти невозможного, в состоянии превзойти самих себя».

Пролетариям парусных кораблей были свойственны многие человеческие слабости, но трусость среди них встречалась редко. При наказании плетьми они предпочитали лучше до крови прокусить губу, чем издать хоть один стон. И даже перед последним танцем на рее, уже чувствуя узел на горле, они не просили о пощаде. Суровые парни жили и умирали, как мужчины. Вот почему история мореплавания представляет собой хронику героизма всех представителей морской профессии, а не только отдельных капитанов и адмиралов, прославившихся своими деяниями.

Череп и скрещенные берцовые кости на знаменах пиратов должны были не только устрашить противника, но и показать, что люди, охотящиеся на морях под «Веселым Роджером», презирают смерть. Флибустьеры, умершие в кровати, были столь же редки, как прохладные дни на экваторе. Они кончали свой путь или на раскаленных, залитых кровью палубах своих кораблей, или на виселице – этом зловещем градштоке[02] прежних судебных приговоров. В плен они попадали, если только их застигали врасплох во время кутежа, когда они были уже не в состоянии отличить ствол пистолета от горлышка бутылки.

Люди моря всегда были поденщиками у смерти. Всего лишь несколько сантиметров обшивки, нередко к тому же прогнившей, отделяло их от гибели в пучине. Смерть подстерегала их и на реях. О болезнях же на корабле или на дальних берегах и говорить не приходится.

«Жена моряка – навек невеста» – гласит морская пословица. В Вустрове на Фишланде еще в прошлом столетии имелись улочки, почти сплошь населенные вдовами моряков. Если морскому волку и удавалось дожить до старости, он нередко не видел счастья в том, чтобы провести остаток жизни в мелких дрязгах непривычного ему сухопутного быта. Но иной седобородый моряк как раз отлично чувствовал себя, когда ему после скитаний по всему свету в конце концов удавалось вернуться домой и стать на длительную якорную стоянку в родной гавани, передавая свой опыт молодежи. Об этом и поется в матросской песне «Старый шкипер и его сын»:

Тот, кто посещал на побережье старые кладбища, наверное, обратил внимание на большое число надгробий с вырезанными на камне корабликами, штурвалами, якорями и соответствующими надписями. Все-таки, несмотря на все опасности плавания под парусами, последние рейсы «в землю» моряки совершали значительно чаще, чем было принято думать. То, о чем поется в старинной матросской песне: «Ни камня над ним, ни травиночки нет, обглодан акулой бедняги скелет», вовсе не было правилом.

Но и на берегу матросские похороны отличались своими особенностями. В прошлом столетии Воссидло и Бринк-ман изобразили траурные процессии в портовых городах на севере Германии. Цвет матросского траура был не черный, а синий. Каждый корабль всегда имел для этой цели на борту несколько бочек индиго или вайды[03]. Если умирал шкипер или владелец судна, то релинги, носовая фигура, а иногда и бак окрашивались в синий цвет.

Между прочим, пираты североевропейских стран, в том числе и голландские, в качестве своего отличительного знака поднимали на мачтах синие флаги. Это был цвет смерти. Старинная фрисландская пиратская песня начиналась словами: «Вздымайся, синий флаг». У корсаров романских стран флаг представлял собой черное полотнище с белым черепом и перекрещенными берцовыми костями. Именно этот флаг и получил название «Веселый Роджер».

Церемония похорон всегда зависела от того, был ли умерший простым матросом или капитаном. Различие в положении сохранилось и после смерти.

Когда в 1683 году на рейде Кадиса во время пожара утонул капитан Карпфангер, похороны его были обставлены чрезвычайно пышно. В последний рейс его провожали капитаны всех кораблей, стоявших тогда на якоре у Кадиса. Впереди гроба шагали морские солдаты с опущенными вниз стволами ружей. Гофмейстер Карпфангера нес его обнаженную шпагу. Двенадцать капитанов несли гроб. Впереди и позади него шли еще по два капитана. Траурный салют гремел со всех кораблей.

Великих капитанов эпохи парусников, расставшихся с жизнью в открытом море, вынуждены были хоронить по тому же обряду, что и морских простолюдинов: покойников на борту не терпели, да к тому же в тропических широтах трупы быстро начинали разлагаться. Френсиса Дрейка смерть подстерегла во время его последнего вооруженного набега в Карибское море. Дизентерия и предательская лихорадка остановили маятник часов, отсчитывающих дни этого гроссмейстера корсарства. В свой последний путь он отправился в великолепном парусиновом гробу, может быть самом драгоценном из всех, что получал когда-либо океан. Гроб был обшит златотканой парчой. Для тяжести к нему привязали пушечные ядра из чистого серебра. Утверждают, что последними словами Дрейка были двенадцатиэтажные проклятья в адрес испанцев.

Кавендиш, один из величайших пенителей моря, во время последнего каперского похода в Атлантику попал в жесточайший ураган. В парике с локонами, с золотыми пряжками на башмаках, разодетый в шелка и бархат, угодил он, смытый за борт, на собственные похороны.

Остальным великим капитанам судьба не дала умереть в море. Магеллан и Кук были убиты на тихоокеанских островах, голова Рейли скатилась на булыжник мостовой Тауэра, а Кидд закончил свой путь в пеньковом галстуке.

Адмиралы Рюйтер и Нельсон не придерживались морских погребальных традиций. Знаменитому голландцу во время морского сражения на Средиземном море оторвало ногу, и он умер от потери крови. По настоятельному желанию Рюйтера он был похоронен на берегу. Нельсон в свой смертный час на «Виктори» просил: «Не бросайте меня в воду!» На долю Нельсона выпало почетнейшее и пышнейшее погребение из всех, какими мог бы похвастаться мореплаватель. Свой гроб, как это делали некогда китайцы, он возил с собой в течение нескольких последних лет. Он был вырезан из фок-мачты одного французского фрегата, погибшего от английских ядер в битве при Абукире. Один из ближайших доверенных лиц адмирала велел тайком изготовить его для подарка Нельсону в день рождения. Адмирал обожал подобные морские шутки.

Значительно короче была процедура, когда приходил последний час простых «парней с бака». Как поется в песне:

Людей, павших во время морского сражения, тотчас же и без всяких церемоний отправляли на корм рыбам. Таков был неписаный закон военного флота. Этот суровый обычай был введен из опасения, что зрелище множества валявшихся трупов лишит бодрости сражающихся. Оправдывался ли этот расчет – неизвестно.

Те, у кого на военном корабле душа расставалась с телом в мирное время, а также до или после сражения, имели право на погребение. На американском военном флоте в начале прошлого столетия подобная церемония производилась следующим образом: покойника раздевали и обливали из ведра морской водой. Затем на него надевали белую рубаху и чистые штаны. В таком наряде поднятый на так называемую смертную доску и покрытый корабельным флагом, лежал он на батарейной палубе между двумя орудиями. Через несколько часов приходили два парусных мастера с парусиной, иглами, нитками и двумя ядрами. Они снимали с мертвеца мерку и, сидя на корточках, принимались обшивать тело.

По старому суеверному обычаю, последний стежок должен был проходить через нос покойника – аналогично тому, как у некоторых первобытных народов труп умершего пронзали копьем, чтобы мертвец не мог ожить после похорон и принести несчастье оставшимся в живых.

На следующее утро слышались крики боцманматов: «Все на погребение!» Команда собиралась на подветренной стороне палубы, образуя кольцо вокруг фалрепа. Приятели умершего доставляли туда доску с привязанным к ней трупом. Корабельный капеллан произносил краткую траурную речь, заканчивающуюся неизменной фразой: «Мы предаем тебя пучине».

Моряк не только сам был «на ты» со смертью – нередко он привозил ее и другим. Так, мореплаватели занесли из Азии чуму, а из Америки – некоторые другие болезни. Повсюду, куда бы ни тянулись трассы их дальних вояжей, они оставляли после себя инфекции. Почти в каждом экипаже были люди с заразными болезнями. Неудовлетворительный уход за больными на парусных кораблях и бессилие тогдашней медицины против ряда инфекций приводили к тому, что всегда несколько человек из команды было отмечено печатью смерти.

Когда Мелвилл плавал на китобойце «Люси Энн», ему довелось находиться в компании с двумя парнями, чахнущими от некой болезни, приобретенной ими на берегу по матросскому легкомыслию. Апатично несли они свой жребий. Когда недуг заметно обострился и им стало совсем невмоготу исполнять свои обязанности, они стали лечиться составленным одним из больных экстрактом на водке, что при такого рода болезни было как раз менее всего полезно.

Однажды ночью пришел их конец. Один из больных испустил дух. Вот как Мелвилл пишет об этом в «Моби Дике»: «Я разбудил товарищей. Труп сразу же завернули в обрывки одеял, на которых он лежал, и вынесли на палубу. Затем позвали старшего помощника, и начались приготовления к немедленным похоронам. Покойника положили на фор-люк и зашили в парусиновую койку, поместив в ногах вместо ядра чугунную балластину. После этого тело перенесли на шкафут и подняли на доску, положенную поперек фальшборта. Два человека поддерживали ее конец. Затем, торжественности ради, судно остановили, обстенив[04] грот-марсель.

Старший помощник, находившийся далеко не в трезвом состоянии, выступил теперь вперед и, держась за ванты, подал команду. Доска наклонилась, тело медленно заскользило вниз и с плеском упало в море. Несколько пузырей… вот и все, что мы увидели.

– Отдать брасы!

Грота-реи, сделав поворот, стал на свое место, и судно плавно двинулось вперед, между тем как тело, возможно, еще продолжало погружаться».

Далее Мелвилл рассказывает, как несколько часов спустя распростился с жизнью второй бедолага. Такая череда смертных случаев озадачила матросов, и они потребовали, чтобы при втором погребении по крайней мере хоть прочитали что-нибудь из Библии. Однако на борту не нашлось ни одного молитвенника. Положение спас земляк отошедшего в лучший мир. Он склонился над телом и, произнеся несколько слов на своем родном языке, широко перекрестил покойного.

Так жили «парни с бака», так мчались они сквозь пассаты, муссоны и ураганы, и так отправлялись они в свое последнее плавание. Их принимало море – прекрасное море, повидавшее столько человеческого счастья и столько страданий с тех пор, как кили кораблей стали парить над голубой пучиной.

У человека всегда будут вызывать чувство восторга эти чудесные, окрыленные парусами корабли из дерева и пеньки, на которых мужчина делом доказывал свое право называться этим именем. И нет конца мореплаванию. Оно никогда не прекратится на нашей омываемой соленой водой планете.