"Старики" - читать интересную книгу автора (Хэсфорд Густав)

Хряки

Налет по программе «Раскат грома».

Облака, как величественные стальные корабли, одно за другим проплывают через белый круг луны. Взмахивая черными крыльями, огромные штуки несутся вниз. Очередная операция «Дуговая лампа» среди муссонных дождей, воздушный налет под покровом ночи. Звено бомбардировщиков «B-52» кружит над Ке-Сань, усеивая землю черными железными яйцами. Каждое яйцо весит две тысячи фунтов. Каждое яйцо выбивает яму в холодной земле, втыкает кратер в стянувшую землю паутину узких траншей, которую сорок тысяч усердных и целеустремленных маленьких людей отрыли менее чем в ста ярдах от наших проволочных заграждений. Земля, вся черная и мокрая, вздымается, как палуба гигантского корабля, поднимается навстречу низкому гулу смертоносных птиц.

Даже среди неистовства воздушной бомбардировки мы продолжаем спать, притворившись тенями среди складок земли. Мы спим в щелях, которые сами вырыли шанцевым инструментом. Наши щели – как могилки, и запах в них могильный – густой и влажный.

Муссонный дождь холоден и плотен, и ветер разносит его повсюду. В ветре чувствуется мощь. Ветер ревет, свистит, о чем-то доверительно нашептывает. Ветер дергает за навесы от дождя, которые мы соорудили из пончо, нейлоновых веревок и бамбуковых палок.

Капли дождя стучат по моему пончо как камушки по пробитому барабану. Уткнувшись лицом в амуницию, улегшись в неглубокой своей могилке, ловлю в полусне отзвуки ужаса, царствующего вокруг. В кровавых снах я занимаюсь любовью со скелетом. Клацают кости, земля плывет, мои яички взрываются.

Шрапнель впивается в навес. Я окончательно просыпаюсь. Прислушиваюсь к затихающему гулу «B-52». Слушаю, как дышат мои братаны, мое отделение – как призраки в кромешной тьме.

По ту сторону наших заграждений вражеский солдат провожает воплями уже невидимые самолеты, которые только что его убили.

Я пытаюсь заставить себя увидеть сон о чем-нибудь красивом и добром... Вижу бабушку, которая сидит в кресле-качалке на веранде и отстреливает вьетконговцев, которые потоптали ее розы. Она попивает драконью кровь из черной бутылки из-под «Кока-Колы», а моя мама Горинг в это время кормит меня полной белой грудью и гонит, и гонит германские войска, и слова его вырезаны на танковой броне...

Я сплю на стальном ложе, положив лицо на кровяную подушку. Втыкаю штык в плюшевого медвежонка и начинаю храпеть. Если снится дурной сон – наверное, наелся чего-то на ночь. Так что спи, мудак.

Ветер с ревом врывается под навес и срывает пончо с бамбуковой рамы, обрывая веревочные растяжки. Дождь обрушивается на меня черной ледяной волной.

Чей-то рассерженный голос доносится с той стороны заграждения. Вражеский сержант ругается непонятными грязными словами. Вражеский сержант в темноте о труп запнулся....

Ночной дозор.

В предрассветном небе маленькая, отблескивающая металлом звездочка, вспыхивает как суперновая звезда – осветительная ракета.

Ни свет ни заря поглощаю завтрак в своей щели, вырытой в красной склизкой глине, возле города Ке-Сань. Вчера соорудил себе новую печку, наделав дырок для прохода воздуха в пустой консервной банке из-под сухого пайка. Внутри печки кусок пластической взрывчатки С-4 тускло отсвечивает, как кусок серы. На печке – другая банка защитного цвета, в ней побулькивает и попукивает свинина с мудаками. Я помешиваю варево белой пластмассовой ложкой.

Где-то на грани видимости оранжевые трассеры прошивают ночное небо. «Пух – волшебный дракон»[33], он же «Призрак», самолет C-47 с многоствольным электропулеметом в носу, вливает триста пуль в минуту в поллюции какого-нибудь дрыхнущего гука.

Пробую, как там моя ветчина с лимской фасолью. Горячо. Жира много. Пахнет как дерьмо свинячье. Зацепив штыком, снимаю полную банку с печки. Прочно вкручиваю банку в красную глину. Стараясь не уронить, ставлю на огонь кружку, засыпаю пакетик порошкового какао и вливаю полфляжки родниковой воды. Горячий шоколад худо-бедно, но отбивает кислый вкус, который остается во рту из-за таблеток галазона, которые мы добавляем в воду для дезинфекции.

Мой завтрак подвергается атаке вьетконговской крысы, которая явно пытается перетащить его под свое коммунистическое влияние.

Эта крыса – моя старая знакомая, поэтому я отваливаю ей халявы и не поджигаю, облив бензином для зажигалок, как мы с братанами обычно поступаем с ее родичами. Я топаю ногой, и крыса отступает в тень.

В свете осветительной ракеты мои братаны из кабаньего взвода четвертой роты первого батальона пятой дивизии похожи на бледных ящериц. Братаны переводят на меня рептильи глаза. Халявы не будет. Показываю им средний палец. Рептильи глаза прыгают обратно на карты, которыми они играют в покер.

Перейдя на новую стратегическую позицию, вьетконговская крыса уставилась на меня, пытаясь установить здесь свои коммунистические правила.

Осветительная ракета дрожит, и Ке-Сань застывает, превращаясь в выцветший дагерротип. Можно подивиться на мусор, который современная война разбросала по всей нашей пыльной цитадели, подивиться на то, что бородатые солдаты держатся здесь и тогда, когда весь мир кружится и силы тяготения врут, подивиться на бетонные кости старой французской заставы (на которой по ночам заступают на пост призраки мертвых легионеров и монгольские всадники Чингиз-Хана) – и увидеть, как гнилыми зубами торчат разбитые стены заставы, подивиться через проволоку на тысячи акров развороченного подлунного пейзажа, ощутить скрытый в нем холодный цепенящий ужас и его мертвое спокойствие.

На протяжении последних трех месяцев на каменистую землю вокруг Ке-Сань было сброшено величайшее количество взрывчатых веществ за всю военную историю. Двести миллионов фунтов бомб и всех возможных видов других средств уничтожения рвали и вспахивали бесплодную красную землю, разбивали валуны, разносили в щепки деревья и вгрызались в их обрубки, испещрили палубу кратерами, в которых можно танки прятать.

Ракета плавно скользит вниз на миниатюрном парашюте, раскачиваясь и поскрипывая, роняя искры и шипя, пока не падает на проволоку. Свет ее тает в темноте.

Во тьме ночной я ощущаю себя одним целым с Ке-Сань – живой ячейкой этого места – этого прыща, который, весь в мешках с песком и в колючке, вскочил на пустынном плато на краю земли. Я нутром чувствую, что мое тело – одна из многих составляющих, хрящей, мускулов и костей Ке-Сань, небольшого американского поселка, который ежедневно долбят 152-миллиметровыми снарядами из пещер, что в одиннадцати километрах отсюда в Лаосе, на Ко-Рок-Ридж, его долбят полторы тысячи снарядов в день, долбят, и долбят, и долбят, с отупляющей регулярностью долбят этот муравейник, угодивший под кузнечный молот.

Сегодня у меня настроение просто супер – я старик. Двадцать два дня до подъема.

Вьетконговская крыса сидит на низком старте, на мешке с песком в дюйме от моего локтя. Я наклоняюсь и выкладываю ее долю ветчины с мудаками на носок ботинка. Крыса наблюдает за мной черными глазками-бусинками. Крысы маленькие зверушки, но умные. Убедившись, что я заслуживаю доверия, крыса спрыгивает с мешка в щель. Запрыгивает на носок ботинка. Когда она ест, щеки у нее раздуваются. Классная крыса, просто красавица.

Командуют построение.

Отделение в колонну по одному выходит за проволоку. Мы не обмениваемся шутками с сонными часовыми, которые расставлены в линию по бункерам, сооруженным из мешков с песком, бревен, притащенных из джунглей, и листов оцинкованной жести. Мы не обращаем внимания на сотни солдат из 26-го полка морской пехоты, которые рассыпались по всему периметру, приготовившись выступить на операцию «Золото». Наше отделение возглавляет батальонную колонну. Мы не обращаем внимания на мины «Клеймор», на ржавые банки из-под «Кока-Колы» с камнями внутри, которые развешаны на проволочных спиралях, на красные алюминиевые треугольники с проштампованными на них надписями «Мины», на окопы, полные всякого барахла, на засранные ячейки с полчищами мух, на горы гильз от гаубичных снарядов...

На этот раз никто не отдает честь Бедному Чарли. Бедный Чарли – это обгоревший дочерна череп. Наш пулеметчик Зверодер установил этот череп на палке в обстреливаемой зоне. Мы уверены, что это череп вражеского солдата, которого сожгло напалмом по ту сторону наших заграждений. На Бедном Чарли все еще красуются мои старые войлочные ушки Мыша-Мушкетера, которые уже начали покрываться плесенью. Я смеха ради примотал эти уши проволокой на Бедного Чарли. Когда мы проходим мимо, гляжу в пустые глазницы. Жду, не вылезет ли белый паук. Черное, четко очерченное лицо смерти смеется над нами своими обугленными зубами, костяшками, которые застыли в оскале навсегда. Бедный Чарли всегда над нами смеется, как будто ему известен какой-то смешной секрет. А мы и не спорим, что он знает больше, чем мы.

Сзади нас на высоте вертолеты снабжения шлеп-шлепают к земле как гигантские кузнечики, среди минометных снарядов, разрывающих стальной ковер аэродрома.

Заряжаем оружие.

Погружаем мысли в ноги.

На пеньке в лесной полосе кто-то приколотил кусок патронного ящика, на котором сквозь стелющийся туман чернеется: ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ. Мы уже не смеемся над этим и не отрываем глаз от тропы. Мы сто раз видели этот знак и согласны с тем, что там написано.

Встречаем ребят из девятой роты третьего батальона пятой дивизии, которые топают домой из ночных засад. Говорят, никто не вляпался. Вьетконг не появлялся. «Отлично» – приходим мы к общему мнению. Достойно, говорим, потом интересуемся, дают ли их сестренки. В ответ они говорят, что выставят нам пива, если мы пообещаем в штаны себе нассать, а если не будет получаться, мы должны послать им письмо и позвать на помощь.

Восходит солнце.

Доходим до последнего поста слухового наблюдения, где дежурят два человека. Ковбой машет рукой, и Алиса становится в голове колонны.

Алиса – это черный колосс, африканский дикарь, голову он обмотал косынкой из куска зеленого парашютного шелка, чтоб на лицо не стекал пот. Каски он не носит. На нем жилет из шкуры бенгальского тигра, которого он замочил однажды ночью на высоте 881. На шее ожерелье из вудуистских костей – куриных косточек из Нового Орлеана. Он сам прозвал себя «Алиса», в честь своей любимой пластинки – «Ресторан Алисы» Арло Гатри[34]. Ковбой называет его «Черным корсаром», потому что в левом ухе Алиса носит золотое кольцо. А Зверодер зовет Алису «Туз пик», потому что Алиса вставляет карты из покерной колоды в зубы официально засчитанных убитых им солдат противника. Я же предпочитаю называть его «Джангл Банни»[35], чтобы лишний раз позадирать Алису, который отличается не на шутку зверским нравом.

Через плечо у Алисы перекинута синяя холщовая хозяйственная сумка. Синяя холщовая хозяйственная сумка набита гуковскими ногами, которые страшно воняют.

Алиса коллекционирует солдат противника, сначала он их убивает, а потом отрубает им ступни.

«Чисто!» – машет рукой Алиса. На руках у него перчатки из свиной кожи против мозолей. Своим мачете он прорубает путь через джунгли.

Ковбой машет рукой и мы продолжаем топать по тропе, по-индейски, след в след.

Ковбой сходит с тропы, поправляет на переносице дымчатые очки, которые выдают в морской пехоте. В этих дымчатых очках Ковбой похож не на головореза, а на корреспондента школьной газеты, кем он и был меньше года назад.

Топать по тропическому лесу – все равно что взбираться по лестнице из дерьма в огромной оранжерее, выстроенной людоедами-великанами для растений-гигантов. Рождение и смерть слились тут в извечном хороводе, и новая жизнь кормится гниющими останками старой. Черная земля прохладна и сыра, и растительность ненормальных размеров усыпана каплями влаги. Однако воздух здесь плотен и горяч, потому что тройной слой листового покрова не дает влаге улетучиваться. Листовой покров, образованный переплетенными ветвями, настолько густ, что солнечный свет просачивается сквозь него только редкими и тусклыми столбами, которые похожи на те, что рисуют в книжках для воскресных школ, изображая Иисуса, беседующего с богом.

Под горами, торчащими как черные драконьи зубы, продвигаемся вперед. Мы топаем по тропе дровосека, вверх по холмам из арахисового масла, по валунам в пятнах мха, в зеленую духовку кухни господней, на враждебную территорию индейских племен.

Колючий подлесок цепляется за пропитанную потом тропическую форму, за нагрудные карманы для патронов, за шестидесятифунтовые полевые ранцы и двенадцатифунтовые бронежилеты из дюролона, за трехфунтовые каски, обтянутые камуфляжной тканью, и за шести-с-половиной-фунтовые винтовки из стекловолокна и стали. Вялые саблевидные листья слоновьей травы режут руки и щеки. Ползучие побеги ставят подножки и раздирают икры. Лямки ранцев натирают плечи до волдырей, а соленая водица оставляет на шеях и лицах извилистые дорожки, похожие на следы от грязных червяков. Насекомые впиваются в кожу, пиявки сосут кровь, змеи хотят укусить, даже обезьяны, и те швыряются камнями.

Мы топаем, как оборотни, люди-волки через джунгли, потом выходит из нас вьетнамское пиво, и мы готовы, мы хотим и можем схватить коварного Дядю Хо за его загадочные яйца и не отпускать их ни за что и никогда. Но джунгли – вот наш настоящий враг. Бог придумал джунгли специально для морской пехоты. У Бога встает при одном

упоминании морской пехоты, потому что мы убиваем всех, кто попадается нам на глаза – халявы не будет. Он играет в свои игры, мы – в свои. В знак благодарности за внимание со стороны этой всемогущей силы мы без устали пополняем рай свежими душами.

Проходят часы. Много-много часов. Мы теряем счет времени. В джунглях времени нет. Здесь черное кажется зеленым, зеленое – черным, мы не знаем даже, день сейчас или ночь.

Ковбой то и дело ускоренным шагом проходит вдоль колонны. Напоминает о необходимости выдерживать интервал в десять ярдов. Часто останавливается, чтобы свериться с компасом и запаянной в пластик картой.

Приходит боль. Мы не обращаем на нее внимания. Ждем, когда она станет монотонной, и через какое-то время так и происходит.

Наш салага весь вспотел, он постоянно спотыкается и, похоже, запросто может потеряться, даже просто отойдя по большой нужде. Явная жертва жары. Салага поедает розовые соленые таблетки как ребенок грызет драже «бобы», а затем жадно глотает горячий «Кул-Эйд» из фляжки.

Как одинаково здесь все... Все одно и то же – деревья, лианы как дохлые змеи, здоровенные листья травы. Из-за этой одинаковости мы как без руля и без ветрила.

Ящерки породы «Fuck you» приветствуют наше появление: «Fuck you...fuck you...».

Смеется невидимый какаду, смеется, будто ему известен какой-то смешной секрет.

Мы топаем вверх по скалистым ущельям, и мне слышится голос комендор-сержанта Герхайма, вопящего на рядового Леонарда Пратта в Пэррис-Айленде: «Дойти до места назначения можно только делая один шаг за один раз». Ничего сложного тут нет. Сначала один шаг. Потом еще. И еще. И еще раз еще.

Мы думаем о том, что будем делать, когда вернемся обратно в Мир, о дурацких школьных проказах, которыми развлекались еще до того, как нас засосало в Корпус, о голоде и жажде, об отпусках в Гонконге и Австралии, о том, как все мы тут крепко подсаживаемся на «Кока-Колу», о том как, бывало, сидишь и выковыриваешь из зубов кукурузины, посматривая кино из машины со старой доброй подругой Мери-Джейн Гнилойписькой, об отмазках, которые надо придумывать, чтоб не писать домой, а больше всего – о количестве дней, оставшихся у каждого на его стариковском календаре.

Мы думаем о всякой никчемной ерунде, чтобы не думать о страхе – о страхе перед болью, перед увечьем, перед почти долгожданным глухим ударом противопехотной мины или пули снайпера, или чтобы не думать о тоске одиночества, которое, по большому счету, опаснее и в определенном смысле больнее всего. Мы не позволяем мыслям отвлекаться от дней вчерашних, откуда выдраны все воспоминания о боли и одиночестве, и от дней грядущих, в которые для нашего удобства боль и одиночество еще не вписаны, а главное – мы не позволяем мыслям отвлекаться от ног, которые давно уже живут своей собственной жизнью и заняты своими собственными мыслями..

Стой. Алиса поднимает вверх правую руку.

Отделение останавливается. Мы на расстоянии выстрела от ДМЗ.

Ковбой сгибает пальцы на правой руке, будто охватывая женскую грудь. Мина-ловушка?

Алиса пожимает плечами. Спокойно, братан.

Вопрос нашего выживания зависит от развитости рефлексов самосохранения от снайперов и здравого смысла. Глаза Алисы умеют замечать растяжки из зеленых жил, вилки Попрыгуньи Бетти[36], крохотные толкатели, рыхлую почву, растоптанные растения, следы от ног, обрывки оберточного мусора и даже пресловутые ямы-ловушки с заостренными бамбуковыми кольями на дне. Уши Алисы могут уловить необычную тишину, слабое бряцанье снаряжения, шлепок мины, выбрасываемой из минометной трубы, или клацанье досылаемого затвора. Опыт и животные инстинкты дают Алисе сигнал, когда он видит маленькую и плохо замаскированную мину-ловушку, которую специально поставили на тропе так, чтобы мы ее сразу нашли и свернули, наткнувшись на более страшную мину. Алиса знает, что наибольшее число потерь мы несем из-за мин-ловушек, и что во Вьетнаме почти все мины-ловушки устроены так, чтобы их жертвы сами становились причиной своей смерти. Он знает любимые уловки противника, где он любит устраивать засады, где обычно прячутся снайперы. Алисе знакомы сигналы, которые противник оставляет для своих друзей – лоскуты черной материи, треугольники из бамбуковых палок, особым образом уложенные камни.

Алиса глубоко постиг душу хитрого народца, привыкшего бороться за выживание в этом темном лесу – этих закаленных солдат, маленьких призраков с железным стержнем внутри, бронзовыми яйцами, невыразимым мужеством и без каких-либо следов морали. Это на вид они маленькие, но дерутся в полный рост, и пули их не меньше наших.

Ходят слухи, что многие из тех морпехов, кто по своей воле становится в голову колонны, поражены инстинктом смерти. Некоторые хотят почувствовать себя героями, ну, а если ты весь выход прошел в голове да еще и остался жив после этого – ты в самом деле герой. Некоторые ребята сами себе охренели до такой степени, что им уже наплевать и на то, что они сами творят, и что с ними вытворяют. Но Алиса ходит в голове, потому что балдеет от того, что он в центре внимания. «Само собой, страшно, – сказал он мне однажды, когда мы выкурили, наверное, по тонне дури каждый. – но я стараюсь этого не показывать». Алисе нужны именно такие моменты, когда он имеет возможность заглянуть туда, что он сам называет «по ту сторону».

Алиса замирает. Правая рука сжимается в кулак: Внимание!

Все органы чувств Алисы включаются на полную. Он выжидает. Невидимые птицы мечутся с дерева на дерева. Алиса усмехается, прячет в ножны мачете, поднимает на плечо гранатомет M-79. «Блупер» похож на игрушечное охотничье ружье – такой он уморительно маленький.

Вековые деревья молчат, они – как зеленый нефритовый храм с колоннами из красного дерева по двести футов в высоту, со сросшимися корнями, переплетенными ветками, с толстыми чешуйчатыми лианами, которые обвивают непоколебимые стволы.

Адреналин ударяет в голову.

Алиса пожимает плечами, опускает гранатомет, поднимает вверх два больших пальца – его обычный знак для «Все чисто». Похоже, он хочет нам сказать: «Я так крут, что даже ошибки мои верны».

Правая рука Ковбоя снова рассекает воздух, и мы, поправив навешанное на нас снаряжение так, чтоб поменьше резало, двигаемся дальше, бурча себе под нос и ругаясь. Наши мысли снова уплывают в плотские мечты о твердых сосках Мэри-Джейн Гнилойписьки и в Фантазию Большого Траха после возвращения домой, они уплывают обратно, в черно-белое кино, в котором наши воспоминания несколько отличаются от того, что было на самом деле, обратно к ярким акварельным картинкам того славного дня ротации домой, дата которого обведена красным кружком на календаре любого старика. Она у каждого своя, но смысл ее един для всех – Домой.

Алиса снова медлит. Его рука в перчатке дотягивается до огромной желтой орхидеи и вырывает ее из сплетений лиан. Выпрямившись, Алиса вставляет жирный, сочный стебель в кожаную петлю на своем жилете из шкуры бенгальского тигра. Спереди на жилете эти петли пришиты в несколько рядов, и в них болтаются две дюжины зарядов к гранатомету M-79.

Алисина синяя холщовая хозяйственная сумка болтается у него на плече. Сумка вся испещрена картинками, автографами, похабными рисунками и человечками – по числу убитых солдат противника на личном счету Алисы.

На синей холщовой хозяйственной сумке – уже начавшие выцветать черные печатные буквы: «Кабаны рота „Дельта“ 1 батальон 5 полк Мы торгуем смертью, и если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо я сам есть зло», и совсем свежая надпись «НЕ СТРЕЛЯТЬ – СТАРИК» с пририсованной картинкой: каска и пара ботинок.

Продвигаясь по узкой тропе, Алиса мурлычет себе под нос: «Заходи – будешь сыт и пьян... к Алисе в ресторан...»

Ковбой останавливается, поворачивается, срывает с головы мутно-голубой с серым «стетсон».

– Привал.

Зеленые морпехи из зеленой машины, рассаживаемся по обочине тропы.

– Надо бы вьетконговскую пряжку для ремня засувенирить. – говорит Донлон, наш радист. – Серебристую такую, со звездой. Надо что-нибудь путное домой привезти, а то гражданские там еще подумают, что я тут был крысой штабной, все это время на машинке стучал. Я ведь, типа старик уже – тридцать девять дней до подъема.

Я говорю:

– Ты не старик еще. Вот я – двадцать два до подъема. По пальцам можно пересчитать.

– Тоже ерунда. – говорит Зверодер. – Вот Алиса – настоящий старик.

Алиса хвастается:

– Двенадцать дней в стране – и подъем, дамочки, прикиньте. Я старик, спору нет. Блин, такой старый, что нагнуться утром не могу, носки надеть.

Я фыркаю:

– Это еще не совсем старик, Джангл Банни. Вот Док – тот боку старик. Девять дней до подъема. Так, Док? Ты ведь уже с чисел на цифры перешел?

Док Джей жует консервированные персики из банки.

– Мне надо еще раз продлить.

Все замолкают. В этот раз Доку Джею остаться не разрешат. Док Джей уже два года во Вьетнаме, и все это время лечит и лечит серьезные ранения, обладая лишь начальной медподготовкой. Док Джей хочет спасти всех раненых, даже тех, кто уже много месяцев назад погиб в бою и похоронен. Каждую ночь мертвые морпехи зазывают его в свои могилы. Неделю назад наш ротный поднял футбольный мяч, валявшийся на тропе. Мяч разорвал его пополам. Док Джей попытался связать капитана обратно перевязочными пакетами, но не вышло. И тогда он залился смехом, как малыш над мультиками у телевизора.

– Я тоже продлю! – заявляет салага, сдвигая итальянские темные очки на лоб.

– А вы как? -

– Иди в жопу, салага. – не поднимая головы говорит ему Зверодер. Звер уложил свой пулемет M-60 на колени и натирает черную ванадиевую сталь белой тряпочкой. – Ты в стране еще без году неделя, а уже говна соленей. Ты еще даже не родился, салага. Не торопись, родной, сначала дней в стране немного набери, тогда я разрешу тебе рот открывать. Именно, немного дней в стране, ептать.

– Ганг Хо! – говорю ему, скаля зубы.

Зверодер отвечает: «Пошел ты, Джокер». Он начинает разбирать пулемет.

Посылаю Зверодеру воздушный поцелуй. Зверодер – та еще свинья, спору нет, но в нем еще и силы со злобой немерено, он ... внушает некоторую терпимость к своим выходкам.

– Джокер думает, он себе образцовую программу составил. – обращается Зверодер к салаге. – После ротации в Мир в Голливуд собрался. Если я его раньше не замочу. Будет этим, как там того мудака зовут... Пол Ньюман, ептать.

Зверодер вытаскивает колоду. Карты давно затрепаны, засалены, на них фотографии девок из Тихуаны. Девки из Тихуаны выразительно общаются с ослами и здоровенными кобелями.

Зверодер раздает карты себе и салаге.

Салага какое-то время колеблется, но затем все же подбирает карты.

Зверодер расстегивает пряжки на полевом ранце и вытаскивает коричневую пластмассовую коробку с набором покерных фишек – красных, белых и голубых. Звер достает из коробки стопку пластмассовых фишек и бросает их на палубу перед салагой.

– Ты откуда родом, засранец?

– Из Техаса, сэр.

– Сэр, ептать. Тут тебе не Пэррис-Айленд, да и командиром мне ни за что не стать. Хрен там. Я теперь даже не заместитель командира отделения. Я теперь рядовой – самое популярное звание в морской пехоте. У меня больше операций, больше засчитанных убитых, больше боевого стажа, чем у любого в этом взводе, включая Ковбоя.

Зверодер сплевывает, скребет черную щетину на подбородке.

– Послал как-то одну крысу-полковника в главной лавке на Фридом Хилл. С сержантов сняли. Я же взводным сержантом был – не хрен собачий . Но, как говорится, халявы не будет. Прямо как в Мире. Я в Квинсе на «Линкольне» однажды покатался. Чудо что за машина! Ну, судья и предложил мне на выбор – или Корпус, или тяготы и лишения в отеле с каменными стенами. Вот так я и стал контрактником. Надо было мне в тюрягу сесть, салага. Там столько топать не заставляют. – Зверодер ухмыляется. – Так что не надо хрени этой, сэр, сэр... Всю эту чушь уставную оставь для крыс – вон, таких как Джокер.

Я скалюсь.

– Слушай, Звер, я толстый, но жилистый...

Зверодер отвечает:

– Ага, знаю, ты такой крутой, что у кнута на лету конец откусишь.

Зверодер поворачивается к Ковбою:

– Одинокий Ковбой! Тут твою сестрицу в Корпус затащили. Вот она сидит, славный морпех из зеленой машины.

Поворачивается обратно к салаге:

– Наш главный тоже из Техаса, как и ты, гниденыш. Из Далласа. Он этот «стетсон» носит, чтобы гуки видели, что перед ними не кто-то там, а настоящий техасский шериф.

Ковбой продолжает жевать.

– Играл бы ты в свой покер, Зверодер.

Ковбой открывает набор B-3 – баночку с печеньем, на котором картинки с Джоном Уэйном, какао и ананасовым джемом. Вскрывает банку маленькой складной открывалкой P-38, которую носит вместе с жетонами на шее.

– Я два раза не повторяю.

Все замолкают.

– Ага, зашибись, раскомандовался. И что ты сделаешь – во Вьетнам пошлешь? Отдыхай, Ковбой. Ты ведь не Джон Уэйн. Доедай свое печенье.

Зверодер хмыкает. «Ставлю доллар». Бросает красную фишку. Кладет карты картинкой вниз на палубу и продолжает натирать детали разобранного пулемета белой тряпицей.

– Не играй никогда в героя, салага. Вся слава служакам достается, а солдатам – смерть. Вон, был у нас добрый малый, Стропила. Один на один с танком смахнуться решил. Или Бешеный Граф – тот начал в гуков из духового ружья палить. Раньше у нас другой салага был – в первый же день на выходе прямо на Попрыгунью Бетти уселся. Уехал отсюда прямиком в преисподнюю. И еще шесть добрых парней подорвал. Погиб на поле боя, такая вот жопа, мама. Мне вон осколком нос пробило... – Зверодер наклоняется и показывает салаге свой нос. – А самое хреновое – тот гниденыш мне пять баксов должен был.

Алиса сплевывает.

– Снова за байки свои принялся?

Зверодер не обращает на Алису вниманья и продолжает:

– Отвечаю за базар, салага. Сток, наш прежний главный, думал, что он суперхряк. Тысячеярдовый взор заимел. Он каждый раз ржать начинал, когда мертвого морпеха видел. Ну, дослуживал потом в буйной палате с мягкими стенами. Он -

Алиса поднимается.

– Заткни всю эту чушь знаешь куда? Понял, да?

Зверодер бормочет, не поднимая головы:

– Слава Богу, есть такая штука – серповидно-клеточная анемия[37].

Алиса чешет грудь:

– Долой расизм в окопах, Звер. Все нормально, салага, не бери в голову.

– Ясное дело. – говорит Зверодер. – Бери пример с меня. Делай как я. Они тебе сейчас наговорят, что я чудовище, а на самом деле я единственный солдат в этом взводе, у которого вместо головы не жопа. В этом говеном мире только чудовища и живут вечно, а всех остальных убивают. Когда человек убивает ради удовольствия -это садист. Когда человек убивает ради денег – это контрактник. А вот когда человек убивает ради и того и другого – это морпех.

– Так точно, сэр. – говорит салага, бросая две фишки на кон.

– Потрахаться бы сейчас. – говорю. – А тут даже руки подходящей для этого дела не найдешь.

Зверодер стонет.

– Здорово пошутил, Джокер. Так тонко, что я не понял.

Бросает две фишки, потом еще три.

– Ставлю на три больше. Банкомет меняет две карты.

Салага отвечает:

– Меняю три. Да не герой я. Просто хочу делать свое дело. Типа, защищать свободу -

– К херам твою свободу. – говорит Зверодер. Зверодер начинает собирать М-60. Он целует каждую деталь, прежде чем вставить ее на место.

– Промой шестеренки в своей бестолковке, салага. Думаешь, мы гуков тут за свободу мочим? Не обманывай себя, бойня тут. Смотри на мир шире, салага – тебе же лучше будет. Вот если мне скажут: «Давай, мы тебе яйца отстрелим, а ты за это проси что хочешь», и попросят назвать только одно слово, я скажу: «Порево». Ты лучше пойми, что мы тут косоглазых косим. Они мочат наших братанов, а мы с ними расплачиваемся по-крупному. А откат – п...ц всему.

– И на кой весь этот базар? – спрашивает Донлон. – Вьетнам может меня убить, но переживать из-за всякой хрени не заставит. Я просто хочу вернуться в Большую лавку в целости-сохранности. Ради собственного блага.

– А что там хорошего? – спрашиваю я. – Что там, что здесь – одна херня. Дом твой там, где твой сержант – верно, Ковбой?

Поворачиваюсь к Зверодеру.

– Ты с Ковбоя пример бери, салага. Он тебя уму-разуму научит.

– Ага, – говорит Донлон, вытягивая пачку сигарет из-под эластичной ленты на каске. – Ковбой к этой хрени всерьез относится.

Ковбой хмыкает.

– Я просто делаю свое дело, брат, день за днем.

Он улыбается:

– Знаешь, чем я в Мире занимался? По вечерам после школы мелочь забирал из парковочных счетчиков. Возил деньги на красном фургоне, у меня еще такая голубая фуражка с серебряной эмблемой была. Я тогда такой весь из себя был. А теперь мне кроме ранчо и пары-другой лошадок ничего не надо...

Зверодер говорит:

– Ну так вот, есть бабы, которые воняют страшно, и Вьетнам страшно воняет, а потому – вы... его и выбросить. Вместе с служаками, которые все это придумали.

– Слышу глас твой. – отвечаю. – Вижу, как ты рот открываешь. Но перед служаками все мы прогибаемся...

– Истину глаголешь. – отзывается Алиса, который сидит дальше по тропе. Смачно пришлепывает комара на щеке. – Мы только на словах хороши.

Донлон со злостью смотрит на меня.

– А сам-то ты кто? Махатма Ганди?

Донлон тычет в меня указательным пальцем.

– Ты командир первой огневой группы, Джокер. И в силу этого – заместитель командира отделения. Так что ты из таких же. Тебе нравится быть выше других.

– Чушь какая.

– Нет, Джокер, про тебя – это не чушь. Из всех уродов ты у меня самый любимый.

– Пошел... ты...

– Не ори, Джокер. – говорит Ковбой. – Тут в кустах чья-нибудь мама может сидеть, а ты так грязно ругаешься. Не выноси сор из избы, о'кей?

– Есть. Так точно, Ковбой. – смотрю на Донлона. – Если мне Ковбой прикажет – я козявки из носа у трупа вытащу и сожру. Чтоб гнить заживо в Портсмуте – на это у меня крутости не хватит. И я о том ответственно заявляю. Но сам я не приказываю. Я -

– Чушь собачья. – говорит Донлон. – Дерьмо ты со своим пацификом. Вот нахрена ты его нацепил? Ты сейчас здесь, как и все, и не лучше нас.

– Послушай, – говорю я, стараясь не сорваться. – Может, я и позволю Корпусу меня трахнуть, но жопу раздвигать для него не буду.

Зверодер меня обрывает:

– Слабак ты, у тебя и волосья-то на яйцах не выросли.

У меня начинают дрожать губы.

– О'кей, Зверодер, жрал бы ты арахис из моего дерьма. Не я сочинил весь этот фарс, я всего лишь пытаюсь свою роль до конца доиграть. Не повезло вот, приходится на сцене ходить во всем зеленом, но война должна продолжаться. Если бы бог действительно хотел, чтоб я родился морпехом, я и бы был сейчас с зеленой кожей, и висела бы она на мне свободно. Понял?

Никто не говорит ни слова.

– Я всего лишь собака, капрал. Я никого не посылаю туда, где его на куски разорвет. Я знаю, что гибнуть здесь – бесполезная трата времени.

Поднимаюсь на ноги и делаю три шага к Зверодеру.

– Хочешь – будь бравым воином, Зверодер. Приказы отдавай. – делаю еще один шаг. – А я не собираюсь!

Никто не говорит ни слова.

Наконец салага негромко произносит: «Ставлю доллар».

Зверодер смотрит на меня, потом начинает бросать фишки на кон, одну за другой.

– Отвечаю... Повышаю... – Считает в уме, считает. – На пять баксов.

Салага прикидывает.

– Отвечаю.

– Господи Иисусе! – Зверодер с силой шлепает картами, так, что они гнутся. – Намбa тен! У меня нет нихрена.

Салага говорит: «Три вальта». Помахав картами, сгребает фишки с кона.

– Ну, Звер, – говорит со смехом Донлон. – как он тебя сделал!

Алиса подхватывает:

– Запугал ты салагу своим блефом, запугал.

Я говорю:

– Повезет в любви, повезет в любви – правду говорят, Звер?

Звер пытается сохранить лицо.

– Да не мог я пасовать! У меня на кону больше четырех баксов было. Я думал – салага спасует. Обычно-то меня боятся...

Донлон снова смеется.

– Кондиционная у тебя программа, салага. Как зовут-то тебя?

– Паркер, – отвечает с улыбкой салага. – Фамилия Паркер. Зовут Генри. Можно Хэнк.

Салага считает фишки.

– Зверодер, с тебя девять с половиной баксов.

Зверодер крякает.

Я говорю, все еще на ногах:

– Повезет в любви, повезет в любви – правду говорят, Звер?

– Джокер, мать твою, тебя кто спрашивает? С приколами своими – служака вылитый.

– Вот как? Ну ладно, вот когда я стану рядовым гражданским первого класса, а ты будешь сранни-ганни, я тебе пива поставлю, а потом пошлю куда положено.

Я присаживаюсь.

Ковбой ухмыляется:

– Можешь и мне поставить, Джокер. Только подождать придется, пока мне двадцать один год не стукнет.

Кто-то очень громко ржет дальше по тропе. Я говорю:

– Эй вы там, отставить шум! В этом взводе шуметь только мне положено.

Младший капрал Статтен, командир первой огневой группы, показывает мне средний палец. Затем поворачивается к тому, кто смеялся – худосочному деревенщине Харрису – и говорит:

– Заткнись нахрен, Хэррис.

Зверодер добавляет:

– Ага, Хэррис, слушайся генерала Джокера.

Я говорю:

– Я готов заняться твоим воспитанием, сраная ты обезьяна...

– Ну так хапни обезьяньего дерьма и подавись, крыса. – Зверодер сплевывает. – Слабак ты, чтобы -

Меня подбрасывает на ноги, в руке – боевой нож. На губах кипит слюна, и я держу здоровенный нож в паре дюймов от лица Зверодера. Я оскаливаюсь, как зверь.

– Ну давай, сукин сын, сейчас я тебе глаза вырежу...

Зверодер смотрит на меня, на клинок ножа, на Ковбоя. Тянется рукой к своему M-60.

Ковбой продолжает жевать.

– Прибери-ка свой свинорез, Джокер. Ты знаешь, как я к этой херне отношусь. Расставь задницу с башкой по местам или -

– Нет, Ковбой. Хрен там. Он меня уже -

Ковбой поправляет очки.

– Я на роль командира отделения в этой ссаной войне не напрашивался... но я тебе хребет обломаю, если ты в такую игру решил...

Донлон присвистывает.

– У Ковбоя -

Ковбой обрывает:

– Донлон, заткнись.

Меня немного отпускает и я вкладываю нож обратно в кожаные ножны.

– Ладно, ладно, у меня, похоже, от всего этого топанья словесный понос разыгрался.

Ковбой пожимает плечами.

– Все ништяк, Джокер.

Ковбой поднимается.

– Ну, дамочки, собирайте свою хавку. Давайте-ка по коням. Выдвигаемся.

– Выдвигаемся. – передается назад по тропе.

Влезаю обратно в сбрую.

– Слышь, Зверодер, я тебя на деле-то мочить не собирался. У меня этот, как там, рефлекс убийства взыграл. Помоги-ка с ранцем...

Зверодер пожимает плечами и помогает мне влезть во вьетконговский рюкзак. Потом я помогаю ему надеть полевой ранец. Говорю ему:

– Ты мне купить сайгонский чай?

Звер скалится. Посылаю ему воздушный поцелуй.

– Не волнуйся, maleen, я много сильно тебя любить.

Зверодер сплевывает.

Ковбой машет рукой, и Алиса становится в голове колонны.

Я говорю:

– Ни пуха, Джангл Банни.

Алиса показывает мне средний палец. Затем поднимает вверх кулак правой руки и встряхивает им. На синей холщовой хозяйственной сумке, перекинутой у Алисы через плечо – предупреждение: «Если прочитал – слишком близко стоишь».

Ковбой машет рукой, и отделение выдвигается.

Снаряжение – как мешок с камнями, еще тяжелее, чем раньше.

Зверодер говорит салаге Паркеру.

– Не иди так близко за мной, салага. Не хочу, чтоб меня разнесло, когда ты на мину наступишь.

Паркер отходит подальше.

Как у меня заведено, отдаю честь Зверодеру, чтобы снайперы, которые могут тут обретаться, решили, будто он офицер, и пристрелили его, а не меня. С тех пор как я нарисовал сверху на каске красное мишенное яблочко, я стал немного всего шугаться.

Зверодер отвечает на мое приветствие, сплевывает и улыбается.

– Ну ты и комик, сукин ты сын. Конкретный клоун.

– Ничем помочь не могу. – отвечаю я.

Топаем дальше на поиски того, чего найти нам совсем не хочется. И когда от усталости начинает ломить кости так, что обрывается связь между телом и рассудком, мы топаем еще быстрее, как зеленые призраки в сумрачной полутьме.

Почти неслышное щелк вдруг доносится откуда-то и отовсюду одновременно.

Птица устраивает истерику. Еще одна заливается над головой. И огромная масса птиц перемещается в гуще листы.

Алиса замирает и прислушивается. Он поднимает правую руку и сжимает ее в кулак.

Внимание!

Я падаю лицом вперед. Все мое тело изнемогает от тысячи природных мук, наследья плоти, когда каждая жилка каждого мускула умоляет не шевелиться, но ты решаешься и превозмогаешь эти возражения силой воли, которая сильнее мускулов, и насильно заставляешь тело сделать еще один шаг, потом еще шаг, еще всего один лишь шаг...

Ковбой оценивает ситуацию. Потом командует:

– Ложись!

Дрожащие тени валятся на палубу по мере того как приказ Ковбоя эхом передается от одного к другому назад по тропе.

Я говорю Ковбою:

– Брат, я так надеялся, что меня сейчас снайпер щелкнет, чтоб хоть какая-то польза от моего падания была. Я, типа, думаю, это кино мне не понравится...

Ковбой внимательно наблюдает за Алисой.

– Джокер, хватит чушь пороть.

Стоя на коленях, Алиса изучает тропу на несколько ярдов впереди себя, которые еще просматриваются. Дальше тропу заглатывают гладкие, темно-зеленые тропические растения. Алиса внимательно и очень медленно осматривает кроны деревьев. «Что-то здесь не так, брат».

– Точно так, Ковбой. Все мои мандавохи разорались: «Все за борт! Все за борт!»

Ковбой не отвечает, не отрывая глаз от Алисы.

– Нам надо вперед, Черный.

Джунгли молчат, слышно лишь поскрипывание крышки – кто-то фляжку открывает.

– Прибежал, сиди и жди. Прибежал, сиди и жди. – Алиса смахивает с бровей пот. – Вот чего я больше всего хочу, так это вернуться на высоту и выкурить с тонну дури.

В смысле – ты уверен, что здесь безопасно? Я ... Подожди! ... Что-то было.

Тишина.

– Птица? – говорит Ковбой. – Или ветка упала. Или -

Алиса покачивает головой.

– Может, так... Может... А может – затвор передернули.

Голос Ковбоя становится суров:

– У тебя мания преследования, Черный. Здесь гуков нет. И еще километров четыре-пять не будет. Мы должны идти вперед, а то гуки успеют засаду выставить. Ты же знаешь...

Донлон подползает к Ковбою не отрывая трубки от уха.

– Одинокий Ковбой, дед запрашивает отчет о нашей дислокации.

– Двигай вперед, Черный. Я не шучу.

Алиса закатывает глаза.

– Ну, ноги, давайте в путь.

Алиса делает шаг, останавливается.

– Весело, как никогда...

Говорю своим фирменным голосом Джона Уэйна:

– После Вьетнама о войне будут плохо думать.

Папа Д. А., который идет замыкающим Чарли, отзывается:

– Эй, Мистер вьетнамская война, мы тут участок под ферму забьем?

Ковбой обрывает:

– Заткнуться всем нахрен.

Алиса мнется, что-то бормочет, делает еще один шаг вперед.

– Ковбой, старик, может, старые солдаты и не умирают, но молодые – наверняка. Непросто изображать из себя черного Эррола Флинна, понимаешь? Я вот точно решил – если мне за весь этот маразм, которым я тут занимаюсь, не дадут Почетную медаль Конгресса, я Мистеру Эл-Би-Джею пошлю фотографию своей черной задницы, восемь на десять, а на обороте напишу, каково...

Алиса, наш головной, трогается в путь. Он расслабленной походкой выходит на маленькую полянку.

– Я что имею в виду -

Бах.

От выстрела из снайперского карабина Алиса подпрыгивает и застывает, вытянувшись в струнку, как по стойке смирно. Его рот открывается. Он оборачивается, чтобы что-то сказать. В глазах – безмолвный крик.

Алиса падает.

– ЛОЖИСЬ!

Падаю головой вперед – вот сейчас...

– О-о-о-, нет...

Лицом – в черную землю. На земле – мертвые листья.

– Алиса!

– Что за...?

Мокро как. Локти оцарапал.

– ЧЕРНЫЙ!

Глаза глядят, глядят... не видят ничего.

– О-о-о... Б-л-л-л...

Ждем. Ждем.

– Э, как ты...

Тишина.

Мне становится страшно.

– АЛИСА!

Алиса не шевелится, и я поджимаю коленки, стараюсь сделаться маленьким-маленьким, и у меня такое ощущение, что вся задница выворотилась наизнанку, и я думаю о том, как было бы здорово, если б капеллан Чарли выучил меня всяким волшебным штукам, и я бы тогда залез в собственную жопу и спрятался, и я думаю: «Хорошо, что его, а не меня».

– АЛИСА!

Алиса, наш головной, ранен. Его огромные черные руки впились в правое бедро. Вокруг по палубе рассыпалась дюжина гуковских ног.

Кровь.

– ВНИМАНИЕ ПО СТОРОНАМ!

– Черт! – говорит Ковбой. Сдвигает «стетсон» на затылок и поправляет очки указательным пальцем. – САНИТАРА!

Команда эхом проносится по тропе.

Док Джей взбирается в гору на четвереньках, как медведь, которому надо поспешать.

Ковбой машет рукой: «Давай сюда, Док».

Донлон хватается за щиколотку Ковбоя, тычет Ковбою трубку радиостанции.

– Полковник Трэвис у трубы.

– Пошел ты, Том. Занят я.

Ковбой и Док Джей ползут вперед.

Донлон говорит в трубку:

– Г-м, Внезапная смерть-Шестой, Внезапная смерть-Шестой, это Штык-малыш. Как слышно? Прием.

Ковбой приостанавливается, бросает назад:

– Вертолетную поддержку. И медицинский вертолет.

Донлон говорит в трубку, вызывает деда. Помехи. Трубка подвешена на проволочном крючке, который зацеплен за ремешок каски Донлона. Донлон нараспев произносит слова, будто читает заученную молитву. Донлон перестает говорить, прислушивается к сверчкам в трубке и кричит:

– Дед говорит: «Только ты можешь спасти лес от пожара».

Ковбой оборачивается.

– Что? Это что еще за хрень?

Радиостанция потрескивает. Помехи.

– Гм... Прошу повторить, прошу повторить. Прием.

Помехи. Донлон вслушивается, кивая головой.

– Вас понял. Оставайтесь на связи, первый.

Донлон орет:

– Дед одно и то же говорит: «Только ты можешь спасти лес от пожара...»

Ковбой отползает обратно к нам.

– Донлон, если ты, пацан, со мной тут шутки шутишь...

Донлон пожимает плечами.

– Честное скаутское.

Я говорю:

– Ковбой, ты абсолютно уверен, что полковник на нашей стороне?

Зверодер сплевывает.

– Именно так, служаки и есть служаки, так ведь?

Донлон покачивает головой:

– Халявы не будет. Дед наш точно dinky-dow, чокнутый.

Я фыркаю:

– Разуму слишком много значения придают.

Ковбой говорит:

– Передай этому сукиному сыну, начальнику гребаному, что мне нужен вертолет для -

Бах.

Пуля пробивает радиостанцию Донлона. Удар опрокидывает Донлона на спину. Донлон барахтается, как опрокинутая на спину черепаха.

Подползаю на четвереньках. Хватаю Донлона за ремень и оттаскиваю его за валун.

Донлон жадно хватает ртом воздух.

– Боку спасибо, брат...

Ковбой и Док Джей спорят. Ковбой говорит:

– Алиса как на ладони. Нам к нему не добраться.

Салага говорит: «Там всего один солдат противника?»

– Заткни хлебало. – Зверодер устанавливает на гнилое бревно пулемет и поправляет золотистую ленту над банкой из-под сухпая, которую он прицепил к пулемету, чтобы патроны подавались ровно.

Ковбой говорит:

– Надо гонца послать -

Бах.

Ковбой откатывается в сторону. «Все нормально. Все нормально».

– Он снова в Алису попал!

Алиса шевелится, стонет.

– Болит... болит...

Черная дыра насквозь прошила брезентовый тропический ботинок на левой ноге Алисы. Алиса смеется, скалится, скрежещет зубами. «Я старик...»

Зверодер пинает гнилое бревно ногой и открывает огонь. Остроконечные пулеметные пули врезаются, врубаются в лес, отлетают, ритмично вгрызаются в стволы деревьев, срывая листья с веток и поражая птиц.

Салага открывает огонь из M-16. Младший капрал Статтен стреляет из M-79, граната взрывается, но в темноте не видно, где. Я замечаю странную тень на суку и посылаю туда несколько пуль из своей «масленки». Но все летят в молоко. Целиться-то не в кого.

Салага выдергивает кольцо и швыряет гранату.

Ковбой орет среди оглушающего грохота:

– ХОРОШ, ХОРОШ, ПРЕКРАТИТЬ К ХЕРАМ!

Все прекращают огонь – все, кроме Зверодера. Кладу руку на плечо Зверодера, но его пулемет продолжает выбрасывать горячие медные гильзы и черные железные звенья ленты, пока она не кончается.

– Убью урода! – орет Зверодер. – Откат – п...ц всему!

– Ага.

– Ага.

– Закон джунглей, парень.

Зверодер бьет по гнилому бревну кулаком. «Я ему сердце вышибу!»

– Ага.

– Убью урода!

Алиса старается уползти из-под огня.

– Ковбой? Брат? – Алиса тянется к нему рукой в перчатке.

Бах.

Рука Алисы падает. Он снова медленно ее поднимает. Кожа разорвана в клочья. И указательный палец оторван. «О нет... нет...»

Алиса вопит.

Док Джей вскакивает. Ковбой хватает его и тянет вниз.

– С ума сошел?

Но Доку Джею удается вырваться. Он отцепляет от ремня санкомплект и сбрасывает все остальное.

Ковбой спадает с лица.

– Не надо, брат. Этот снайпер не мажет...

– Я здесь санитар, – говорит Док Джей. – а не ты. – И, прежде чем Ковбой успевает что-нибудь сделать, Док Джей вскакивает и бежит. Он бежит пригнувшись, зигзагами.

Бах.

Док Джей спотыкается на бегу, падает.

Левое бедро Дока пробито навылет. Из раны торчит зазубренная кость. Док пытается ползти вперед, толкаясь здоровой ногой.

Ковбой срывает кольцо с дымовой гранаты, швыряет ее.

– Что ж делать то? ...

Отделение собирается за валуном. «Рассыпаться» – говорю им нерешительным голосом. У салаги глаза совсем одуревшие, держит перед собой винтовку как на параде. Глаза Зверодера налились кровью, он шарит ими по зелени, пытаясь высмотреть вспышки выстрелов, передвижения – любой признак жизни. Младший капрал Статтен и остальные молча ждут приказаний. Донлон баюкает свою мертвую радиостанцию.

Док Джей поднимается, пытается удержаться в равновесии на здоровой ноге. Он сгибается и просовывает предплечье Алисе подмышку, пытается поднять.

Бах.

Док Джей падает как подкошенный. Теперь его левая нога превратилась в окровавленный кусок мяса. Он ждет пули, которой его добьют. Не дождавшись, поднимается, тащит Алису к себе на бедро. Док шарит в санкомплекте, вытаскивает шприц-тюбик, делает Алисе укол морфия.

Док Джей зубами срывает обертки из коричневой промасленной бумаги с трех перевязочных пакетов. Док накладывает повязки на рану Алисы. Алиса стонет, говорит что-то, чего мы разобрать не можем. Док Джей подолом рубашки вытирает пот со лба Алисы, затем вытаскивает кусок резиновой трубки, из которого он делает жгуты.

Бах.

Пуля разносит правую руку Дока Джея. Док пробует подвигать пальцами.

Не получается.

Зеленый дым выползает из гранаты, брошенной Ковбоем, застилает поляну.

Ковбой открывает рот, чтобы отдать приказ. Но не может решить, какой именно. Наконец говорит: «Отходим. Хреново так поступать, но мы не можем не подчиниться ситуации. В Хюэ мы такое уже видали. Этот снайпер нас по одному туда вытаскивает. Ему все отделение нужно, один за другим. Вы все это понимаете. Доку и Черному – конец, мы пока живы. По коням».

Никто не двигается с места.

Ковбой встает.

– Выполнять.

Мы все понимаем, что Ковбой прав. Пусть это жестоко, но он прав.

– НА ТЕБЕ!

Салага без какого-либо предупреждения бросается на поляну. Палит вслепую. Он несется скачками, с гибкой грацией плотоядного хищника, нападающего на жертву. С подбородка капает слюна. Салага жаждет испить горячей крови. Салага стремится добраться до человеческой плоти, разорвать ее и сожрать. Глаза салаги налились кровью: они горят огнем в этом мире теней, окружившем нас. Он палит вслепую. Салага уже и сам не понимает, что делает. Он считает себя Джоном Уэйном. Для здешнего мира он еще не родился.

Ковбой пытается подставить ногу салаге, бегущему по тропе, но салага удерживается на ногах и бежит еще быстрее, человек-волк, несущийся в царство смерти. Запинаясь, он подлетает к Доку Джею. Крутится на месте. Его горящие глаза рыскают по листве.

– Давай, Док, помогу тебе. Я понесу – .

Бах.

Пару секунд нам кажется, что на этот раз снайпер, наконец, промазал. Но затем салага падает на колени как для молитвы и хватается руками за горло.

Ковбой горит:

– Уходим.

– Хрен там уходим. – говорит Зверодер. – Сам уходи, мудак.

Ковбой делает шаг к Зверодеру, становится с ним лицом к лицу, смотрит тому прямо в глаза.

– Звер, в голове пойдешь.

Зверодер встает, поднимает пулемет с бревна и упирает приклад в бедро, направив черный ствол вверх под углом в сорок пять градусов.

– Морские пехотинцы никогда не бросают на поле боля погибших или раненых, Мистер Командир Отделения, сэр.

Ковбой, сверкая глазами, смотрит на Зверодера, шумно втягивая воздух, потом отводит меня в сторону.

– Джокер, теперь тут ты начальник. Уводи людей.

Ковбой видит, что Зверодер прислушивается, и специально для него добавляет:

– Прикажи Зверу, пусть идет в голове.

Зверодер сплевывает.

Ковбой говорит мне, приглушив голос:

– Никогда не поворачивайся к Зверу спиной. Халявы ему никогда не отваливай. Это он Мистера Недолета подорвал.

Я говорю:

– А ты как, Ковбой? Я, типа, если тебя замочат, кто меня с твоей сестренкой познакомит?

Ковбой глядит на меня какими-то отстраненными глазами.

– Нет у меня сестры. Я думал, ты знаешь. – Ковбой глядит на Дока, Алису и салагу. – Зверодер прав. Я должен попробовать. Снайпер увидит, как вы отходите и -

– Слушай, нахрен это. Наплюй на все. Не выйдет ничего.

– Уводи людей, Джокер. Командуй.

– Но, Ковбой, я -

– Это моя обязанность. – говорит Ковбой. – Обязанность... – Голос Ковбоя звучит так, будто собственные кишки пережимают ему глотку.

– Хорошо?

Я молчу.

– Сделаешь, брат?

– Конечно, Ковбой. Всех доведу до высоты, целыми и невредимыми. Отвечаю.

С Ковбоя спадает напряжение.

– Спасибо, Джокер. – Он улыбается. – Старый ты говнюк.

Орет Донлон:

– СМОТРИТЕ!

Док Джей положил салагу на бедро. Лицо салаги побагровело. Док Джей как в поцелуе прижался к ярко-красным губам салаги, пытаясь вдохнуть жизнь в его обмякшее тело. Салага изгибается, жадно хватая воздух. Док Джей придерживает салагу, выдергивает нож, перерезает салаге глотку. Воздух со свистом врывается через грубый разрез, вспенивая кровь салаги розовыми пузырями. Салага пинается, чихает, кашляет. Док Джей вываливает все из санкомплекта, шарит среди шин, перевязочных пакетов, лейкопластырей. Затем в полном смятении выворачивает карманы. Док отбрасывает в сторону то одну вещь, то другую, пока, наконец, не натыкается на шариковую ручку. Он тупо смотрит на ручку, отводит руку, чтобы и ее выбросить, останавливается, снова глядит на ручку, раскручивает, вставляет ту часть, что побольше, в дыру в горле у салаги. Салага втягивает воздух, неровно дышит через узкую пластмассовую трубку. Док Джей осторожно опускает салагу на палубу.

Бах.

Право ухо у Дока Джея пробито. Док осторожно трогает свою голову с правой стороны, касается мокрого рваного мяса.

Бах.

Пуля отрывает у Дока Джея нос.

Бах.

Пуля пробивает Доку Джею обе щеки. Он заходится кашлем, выплевывает выбитые зубы и куски десен.

Злобно оскалившись, Зверодер палит из пулемета по зарослям.

– Уводи людей. – говорит Ковбой.

Он швыряет на землю «стетсон» и дробовик Мистера Недолета. Срывает кольцо еще с одной дымовой гранаты и бросает ее. Вырывает пистолет Мистера Недолета из наплечной кобуры. И, прежде чем я успеваю сказать Ковбою, что пистолет в джунглях бесполезен, он толкает меня в плечо, как в детской игре, и срывается с места, виляя на бегу насколько позволяет узкая тропа.

Мы ждем, что будет.

Я понимаю, что должен уводить отделение, но я сам застыл как под гипнозом.

Вдруг из ниоткуда и отовсюду сразу возникает странный звук – как будто смеется кто-то. Мы начинаем крутить головами: неужели кто-то из нас так обалденно крут, что может веселиться, живя в этом говеном мире.

Снайпер смеется над нами.

Мы пытаемся вычислить позицию снайпера. Но смех доносится отовсюду. Кажется, что этот смех поднимается с земли, исторгается нефритово-зелеными деревьями, кустами-монстрами, вырывается из глубин наших собственных тел.

И на фоне этого зловещего смеха, от которого стынет кровь в жилах, я что-то замечаю. Вглядываюсь в тень. Пот щиплет глаза, все перед ними расплывается. И вдруг я вижу Бедного Чарли, черный череп на ветке, и понимаю, что только снайпер, которому не ведом страх смерти, позволит себе обнаружить свою позицию смехом...

Я щурюсь, вглядываюсь, и смеющийся череп растворяется в темноте.

Вот я и сержант Морской пехоты.

Я смеюсь и не могу остановиться. Отделение застыло от страха, потому мы снайпер смеется вместе со мной. Мы со снайпером смеемся и знаем, что рано или поздно все отделение засмеется вместе с нами.

Рано или поздно суровые законы джунглей возьмут свое над отделением. Мы живем по закону джунглей, по которому в них входят больше морских пехотинцев, чем выходят обратно. Именно так. Никто не спросит, почему мы улыбаемся, потому что это никому не интересно. Мразь войны, которую гражданские в ней видят – это в основном выпущенные наружу кишки. Отвратительное зрелище – видеть человека без прикрас. Отвратительное зрелище – когда даже в улыбке виден оскал смерти. Война отвратительна, ибо истина бывает безобразной, а война говорит все как есть. Отвратительно лицо Чарли, это призрачное черное лицо смерти, когда она поражает твоих братьев ловкими ударами, восстанавливая справедливость.

Те из нас, кто переживут все это и станут стариками, полетят на Птице Свободы в родную Америку. Но дома родного там мы не найдем, и нас самих там уже не будет. В голове каждого поселилась смерть, черный краб, пожирающий мозг.

Джунгли затихли. Снайпер больше не смеется.

Отделение молчит, ждут приказаний. Скоро они все поймут. Скоро им станет не страшно. Их темная сторона выползет наружу, и они станут такими, как я, они станут морскими пехотинцами.

Морской пехотинец – это навсегда.

Ковбой, спотыкаясь, вываливается на поляну.

– Уходим. – говорю я, в первую очередь для Зверодера.

Зверодер не обращает внимания, продолжает наблюдать за Ковбоем.

Бах. В правую ногу.

Бах. В левую ногу. Ковбой падает.

Бах. Пуля разрывает штаны Ковбоя в паху.

– Нет... – Ковбой хватается руками за яйца. Обделывается от боли.

Зверодер делает шаг вперед.

Прежде чем я успеваю пошевелиться, чтобы остановить Зверодера, с поляны доносится пистолетный выстрел.

Бах.

И еще раз: Бах.

Донлон: «ОН УБИЛ ДОКА ДЖЕЯ И САЛАГУ!»

Ковбой встряхивается, чтобы не упасть в обморок. Затем стреляет Алисе в затылок.

Бах. Пуля сорок пятого калибра разносит лицо Алисы на куски. Алиса валится плашмя, будто пораженный током.

Ковбой поднимает пистолет и прижимает толстый ствол к правому виску.

Бах.

Пистолет падает на землю.

Снайпер попадает Ковбою точно в руку.

Отделение снова собралось за валуном. Внимательным взглядом обвожу лица своих бородатых детишек: Зверодер, Донлон, младший капрал Статтен, Берни, Хэррис, Рик Берг, Дрочила, Гром, Бруклинский Пацан, Харди, Ликкарди и Папа Д. А.

– Статтен, отводи своих.

Младший капрал Статтен глядит на Зверодера, делает шаг к нему. Отделение явно намерено пойти за Звером и совершить массовое самоубийство, дабы соблюсти традиции.

Звер проверяет свой M-60. Его лицо мокро от слез, красно от ярости, как у взбешенного викинга.

– Сейчас мы все вместе пойдем и вытащим Ковбоя, всех сразу снайпер не перестреляет. Мы сможем его спасти.

Я преграждаю Зверодеру путь.

Зверодер поднимает пулемет. Держит M-60 у бедра. Глаза налиты кровью. Глубоко из глотки вырывается рычанье.

– Это не кино, Джокер, не Голливуд. Отойди, или я тебя пополам сейчас...

Я гляжу Зверодеру прямо в глаза. В глаза убийцы. Он не врет. Я понимаю, что он не врет. Поворачиваюсь к нему спиной.

Сейчас Зверодер меня замочит. Ствол М-60 внимательно следит за моей спиной.

Отделение молчит, ждут приказаний.

Я поднимаю «масленку» и целюсь Ковбою в лицо. Он жалок, он застыл от ужаса. Ковбой парализован от шока, который охватывает его тело, и от чувства собственной беспомощности. Я с трудом различаю знакомые черты. Я вспоминаю, как впервые увидел Ковбоя в Пэррис-Айленде, как он смеялся, выбивая «стетсон» о бедро.

Я смотрю на него. Он глядит на «масленку». До меня доносится:

– ДЖОКЕР, ТЫ МНЕ НИКОГДА НЕ НРАВИЛСЯ. И ШУТКИ У ТЕБЯ ДУРАЦКИЕ -

Бах. Смотрю через прицел на короткой железной трубке и вижу, как выпущенная мною пуля входит Ковбою в левый глаз. Моя пуля проходит через глазницу, пробивает полости, заполненные жидкостью, перепонки, нервы, артерии, мускульную ткань, тончайшие кровеносные сосуды, которые питают три фунта серого, мягкого как масло, богатого белками мяса, в котором мозговые клетки, расставленные в четком порядке, как камни в часах, хранят все мысли, воспоминания и надежды половозрелого самца вида Homo sapiens.

Моя пуля выходит через височную кость, выбивает куски волосатого, влажного от мозгов мяса, и застревает в корнях дерева.

Тишина. Зверодер опускает свой M-60.

Зверодер, Донлон, младший капрал Статтен, Хэррис и все остальные не произносят ни слова. Всех отпустило, все рады остаться в живых. Все они до смерти меня ненавидят, но знают, что я был прав. Я их сержант, они мои рядовые. Они доложат, что Ковбой погиб от пули снайпера, но меня они видеть перестанут, я стану человеком невидимкой.

– По коням.

Отделение отвечает на команду, взваливают на себя снаряжение, которое шлепает о тела и позвякивает. Кряхтят, ворчат, и вот уже Кабаны готовы к выдвижению.

Внимательно гляжу на их лица, затем говорю:

– Нихрена себе, Ковбой прям как мусорный мешок с объедками после барбекю в Обществе ветеранов американских зарубежных войн. Нет, против мертвецов я ничего не имею. Блин, у меня ведь и друзья среди них есть!

Тишина. Все уставились на меня. Живее я никогда себя не чувствовал.

Semper Fi, дорогие мама и папа, Semper Fi, мои волчата. Откат – п...ц всему.

Они поправляют снаряжение, чтобы удобнее было тащить.

Ждут команды. Я подбираю перепачканный в глине «стетсон» Ковбоя.

Машу рукой, и отделение выдвигается, идет обратной дорогой по тропе.

Никто не болтает. Мы слишком устали, чтобы сейчас болтать, шутить, обзывать друг друга всякими нехорошими словами. Слишком жарко было сегодня, слишком много протопать пришлось. Свою долю кустов и деревьев во вьетконговских джунглях мы на сегодня настреляли, а сейчас мы до смерти устали.

Мы закутываемся в нежную дымку фантазий всех сортов и зачеркиваем еще один день на стариковских календарях. Нам не терпится добраться до предстающих перед нами как мираж прелестей: горячий душ, холодное пиво, доза «Кока-Колы» («c Кокой дела идут лучше!»), сочные стейки, письмо из дома, момент личной жизни в уединении, чтоб елду помять, воодушевляясь при этом затертыми фотографиями любящих жен и подруг, которые остались в Мире.

Но душ будет холодным. Пиво (если будет) – горячим. Никаких стейков. Никакой Колы. Письма (если придут) будут не от подруг. В письмах из родной Америки, таких же как полудюжина тех, что я таскаю в рюкзаке так и не распечатав, будет написано: Пиши почаще будь осторожен если там тяжело купили подержанную машину что за дневник маме делают уколы по телевизору ничего хорошего не пиши грустных писем может вышлешь полсотни баксов новую мебель для гостиной за кольцо друган она беременна будь очень осторожен пиши чаше и так далее, и так далее, до тех пор пока тебе не покажется, что развернул письмо – а это «Дорогой Джон»[38] от всего этого проклятого мира.

Топаем обратно по прежней тропе.

Там, на высоте, Бедный Чарли, наш братан, снова посмеется над нами, ну или просто улыбнется в честь встречи.

Снова погружая мысли в ноги, вкладываем все силы в следующий шаг, потом еще шаг, еще всего один лишь шаг... Мы изо всех сил пытаемся не думать о важном, изо всех сил пытаемся не думать о том, что халявы не будет, и что до дома еще ой как далеко.

Именно так.

Я машу рукой, и Зверодер становится в голове колонны.