"Смятение чувств" - читать интересную книгу автора (Хейер Джорджетт)

Глава 8

Они пробыли в Гемпшире менее двух недель; медовый месяц был укорочен решимостью леди Линтон немедленно присоединиться к своей сестре в Бате и такой же решимостью Ламберта Райда жениться на Шарлотте до этого срока. Семейные дела снова призвали его на север, и он предложил всерьез то, о чем первоначально говорил шутя: поехать с Шарлоттой в Шотландию в их медовый месяц. Шарлотта не могла отрицать, что подобная перспектива переполняет ее восторгом, и робко написала об этом Адаму. С одной стороны, она боялась, что ее свадьбу отложат на неопределенное время, с другой – ей была невыносима мысль, что к алтарю ее поведет не брат, а кто-то другой.

– Ну, я думаю, это и в самом деле не годится! – воскликнула Дженни, когда Адам показал ей письмо Шарлотты. – Напиши ей немедленно и сообщи, что ты там будешь! Ты же видишь – она очень волнуется, а какая разница, если мы отправимся в Фонтли на несколько дней раньше, чем собирались?

– Если ты не против…

Она ответила с рассудительностью, которая сделала ее одновременно легкой и не вызывающей волнения спутницей:

– Что для нас значат несколько дней? Конечно, мне здесь нравится, но теперь, когда я знаю, что леди Нассингтон собирается представить меня на майском официальном приеме, мы должны из-за моего бального платья вернуться в город в конце второй недели. Я уже заказала его и подобрала для него материалы, но, видишь ли, мне нужно его примерить. – Глаза ее сузились до щелочек, когда она невесело хмыкнула. – Боюсь, буду ужасно в тем выглядеть! – призналась она. – Я – ив юбках с кринолином! О, да я буду такая толстая! Уже не говоря о том, что я не сумею его носить, чему, как меня предупредила леди Оверсли, я должна научиться, прежде чем появлюсь в нем на публике. Ну что же, мне остается только надеяться, что я не опозорю тебя!

– Не опозоришь. Так я скажу Шарлотте, что она может назначить на понедельник, девятого мая, как ей хочется?

– Да, пожалуйста, сделай это! Мы можем отправиться в Фонтли в пятницу, и, если уедем отсюда во вторник, у меня будет два дня на Гросвенор… в Лондоне, чтобы примерить платье для двора, а также купить перья и все остальное.

Дженни произнесла эти слова с какой-то напряженной интонацией, но Адам не подал и виду, что заметил это, произнеся радостно:

– Очень хорошо, я напишу Шарлотте!

Медовый месяц не мог обойтись без неловких моментов, неизбежных при подобных обстоятельствах; но все было преодолено, во многом (как признавался Адам) благодаря весьма прозаическому отношению к происходящему, проявленному его женой. Если их союз и был лишен романтичности, то ему сопутствовало меньше неловкостей, чем он ожидал. Дженни порой оказывалась стыдливой, но робкой – никогда. У нее был практический склад ума, поэтому она вступила в семейную жизнь деловито и почти сразу же явила собой жену с опытом в несколько лет. Она быстро выявила и никогда не забывала присущие Адаму пристрастия, она не требовала и, казалось, не жаждала постоянного внимания к себе, а отправляла его удить форель в ручье, встречая мужа по возвращении расспросами о любимом спорте и спокойным перечислением того, чем она занималась в его отсутствие. Поскольку занятия эти включали, помимо игры на фортепьяно и зарисовок в саду, вышивку каймы совсем крохотными стежками на комплекте его носовых платков, он мучился раскаянием, чувствуя, что подтолкнула ее к столь нудному делу скука. Тем не менее она уверяла его, что ей нравится то, что она называла работой белошвейки; и она определенно выглядела довольной той размеренной жизнью, которую вела. Поместье Рашли могло служить идеальным пристанищем для медового месяца двоим влюбленным, но Линтонам делать там было особенно нечего. Адам удил рыбу, ездил верхом или в повозке с Дженни, а по вечерам они играли в шахматы, Дженни музицировала на фортепьяно или сидела с шитьем, в то время как Адам читал ей вслух. Он был очень склонен винить себя за то, что привез ее в Рашли, в то время как один из оживленных водных курортов, вероятно, больше пришелся бы ей по вкусу; но когда он сказал об этом, она покачала головой в своей решительной манере и ответила, что ей бы это и вполовину так не понравилось.

– Я знаю все о водных курортах, но никогда прежде не жила в сельском доме, – сказала она. – Это совсем ново для меня и очень приятно. Кроме того, я многому учусь здесь, чем наш приезд сюда меня особенно радует. Я уже не буду такой невежественной, когда мы поедем в Фонтли. И не предполагала, что это будет настолько отличаться от жизни в городском доме.

– Теперь ты обнаруживаешь и еще невежество! Неужели такая большая разница?

– О да! Знаешь, в Лондоне человек покупает, а в сельской местности… производит или выращивает капусту, и яблоки, и яйца… Ладно, не смейся надо мной! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!. Опять же свиньи – представь, что ты делаешь собственный окорок! Вряд ли ты в это поверишь, но, я, пока не приехала сюда, никогда не видела, как доят коров, и не имела ни малейшего понятия, как делают масло. Мне нравится наблюдать, чем занимаются на ферме, как и все остальное тут. У тебя в Фонтли есть ферма?

– Домашняя ферма? Да… хотя – стыдно сказать – не такая опрятная, как эта!

Она приняла это без комментариев, но в следующий момент спросила: настолько ли: обширно Фонтли, как поместье Рашли?

Рашли не было главной резиденцией лорда Нассингтона; и если бы Адама попросили его описать, он бы назвал его прелестным местечком в Гемпшире. На самом деле это был очаровательный домик в архитектурном стиле эпохи королевы Анны из ярко-красного кирпича, расположенный в маленьком парке, имевший, однако, так мало сходства с Фонтли, что он удивленно воскликнул:

– Фонтли? Но моя дорогая Дженни!.. Здесь не может быть никакого сравнения!

– Ты хочешь сказать, что Фонтли больше? – спросила она если не с испугом, то определенно с благоговением.

– Да, конечно! – Он умолк и добавил со смехом и слегка покраснев:

– Знаешь, я просто не могу представить, что какой-то дом лучше Фонтли. Теперь ты будешь ожидать Четсуорта или Холькхема!

– Нет, не буду. Как я могу – я никогда не видела ни того, ни другого! Я полагаю, в Фонтли дом очень большой?

– Он, конечно, больше, чем этот, но… ну, он совсем другой! В нем нет особенно красивых комнат, за исключением Большого зала, но их гораздо больше, чем здесь. Возможно, ты будешь разочарована или скажешь, как говаривала моя мать, что он ужасно неудобный и в нем слишком много коридоров, и лестниц, и комнат, расположенных анфиладами. Видишь ли, он не строился по плану, как этот. Часть его – все, что осталось от бывшего монастыря, – действительно очень старая, но мои предки перестраивали его, каждый на свой лад, до тех пор, пока он не превратился… наверное, здесь можно сказать, в настоящую мешанину стилей! Большая его часть в стиле елизаветинской эпохи – но не бойся, что ты окажешься в спальне с неровным полом и потолком настолько низким, что его можно потрогать! Спальни главных покоев – в том крыле, что строил мой дедушка. Надеюсь, оно тебе понравится. И хотя бы по одному поводу ты сможешь быть спокойна: у нас не водится призраков, которые бы донимали тебя, хотя у нас сохранились развалины часовни!

– Я не верю в призраков. А это действительно развалины?

– Самые что ни на есть! Более того, от часовни и камня на камне не осталось.

– Я имею в виду – не ты соорудил эти развалины?

– Соорудил? – удивился он.

– Да, соорудил. Один из папиных знакомых сделал именно так, когда все готическое было в моде, и, кажется, это вызвало много восторгов.

– А!. – произнес он довольно безучастно. – Нет, мы свои не сооружали: это за нас сделали во время войны зелоты.

– Ну да, конечно: мне следовало знать, что это было так, как должно было быть, – сконфузилась Дженни. – Тебе ни к чему было сооружать развалины.

Такие пассажи могли привести его в замешательство, но они и забавляли его. Лишь когда она сообщила ему новость, что это ее отец купил дом на Гросвенор-стрит, у них случилась первая серьезная размолвка.

Он читал письмо от Уиммеринга, когда она вошла в комнату, держа в руке листок, покрытый неразборчивыми каракулями мистера Шоли, и воскликнула:

– Адам, по почте пришло письмо от папы! Он поднял взгляд:

– Вот как? Надеюсь, с ним все хорошо?

– О да! Он не пишет об этом, но он никогда не хворает! Дело в том, что он ухитрился сделать то, что даже я считала невозможным за такое короткое время. Плохо же я его знала! Особенно когда он сказал мне, что, если придется, наймет целую армию работников, что, как я полагаю, он и сделал. Папа никогда слов на ветер не бросает.

– Да, уверен, что это так. И что же он сделал? Нечто такое, что очень тебя радует, как я понимаю?

– Если хочешь, да. Твой дом, Адам! Ты думал, что продал его мистеру Стикни, но тот всего лишь работал на папу!

Он пристально посмотрел на нее.

– Твой отец купил мой дом? – спросил он.

– Да, и хотел вручить тебе купчую в день нашей свадьбы, да только она была не вполне готова. И вот он решил потом, что не расскажет тебе об этом до тех пор, пока не закончат покраску и наклейку обоев и дом не будет готов к нашему приезду. Я никогда не думала, что это произойдет за такое короткое время, но он пишет мне…

– Это была твоя затея? – прервал он.

– Нет, боюсь, я об этом не думала, – ответила она. – Хотя это случилось потому, что я сказала папе, что ты собираешься продавать дом. Он тут же решил, что купит его и вернет тебе, если я считаю, что тебе это понравится, и вот…

– И ты так считала?

Она вдруг заметила, что он очень бледен. Сошел и ее собственный румянец, она, запинаясь, произнесла:

– Да, а что? Я думала…

– Я выставил дом на продажу ради того, чтобы обеспечить двух своих сестер!

– Да, да, я знаю, ты мне говорил.

– И ты думала, я захочу, чтобы он его купил? Да еще по цене, которую я всегда считал грабительской?

Морщины у нее на лбу разгладились, и она сказала, улыбаясь:

– О, тебе незачем об этом думать! Для папы это пустяк: уверяю тебя, он об этом не жалеет! Более того, он посмеялся над этим и сказал, что ты можешь полностью положиться на Уиммеринга! Папа никогда не относится неприязненно к человеку за то, что тот, как он выражается «продувная бестия». И в этом случае, я уверена, он не хотел торговаться по мелочам – о, я знаю, что он бы не стал! – После некоторого колебания она сказала:

– Понимаешь, когда он спросил меня, почему ты собрался продавать городской дом, и я ему рассказала, он… он был просто поражен. Он сказал, что уважает тебя за это, хотя это, как он считал, нелепо. Ты знаешь, он очень проницательный: он сразу же понял, что ему не пристало говорить тебе… предлагать… – Голос ее пресекся; она поднесла руку к своей опять пылающей щеке. – О, я поступила не правильно, допустив это? Папе было так приятно думать, что он может обеспечить тебя… тем, что тебе нужно, не ущемив твоей гордости…

– Не ущемив… О Бог мой! – воскликнул Адам. – Так, значит, это должно было стать приятным сюрпризом, не так ли? Ты должна извинить меня: для меня это неприемлемо! Неужели ты не понимаешь? Нет, не понимаешь, и я не могу объяснить тебе это. Мне остается лишь надеяться, что твой отец не понесет слишком большие убытки из-за этого. Полагаю, что нет; если он на славу отремонтировал дом, порекомендуй ему немедленно снова выставить его на продажу! Я буду рад узнать, что он сбыл его с выгодой!

Продолжая говорить, он вышел из комнаты торопливым, прихрамывающим шагом. Ее рука невольно взметнулась и упала, но он не смотрел на нее. Она не в силах была что-либо возразить, а в следующий момент дверь со стуком захлопнулась за ним. Она не видела его несколько часов. Ему оседлали лошадь, и он проскакал мили, вначале охваченный гневом, но потом, когда гнев улегся, впал в отчаяние. Ему дали ощутить его золотые оковы; он заглянул в будущее, увидев себя рабом щедрости мистера Шоли, и несколько горьких минут сожалел, что пуля, которая сделала его хромым, не угодила ему в сердце.

Когда он вернулся в поместье Рашли, обед должен был уже почти закончиться, но дворецкий сказал ему, что миледи еще не спустилась вниз. Он застал ее у туалетного столика, со служанкой, застегивающей жемчужное ожерелье у нее на шее. Ее глаза быстро устремились на дверь. Он увидел, как тревожно она смотрит на него, и улыбнулся ей, сказав:

– Боюсь, я опоздал! Не ругай меня! Я заехал дальше, чем собирался, но я не заставлю тебя ждать больше нескольких минут.

– Подумаешь, большое дело! – ответила она как ни в чем не бывало. – Я решила, что ты, скорее всего, опоздаешь, и велела им повременить с обедом. Ты хорошо покатался?

Он дождался, пока Марта выйдет из комнаты, и сказал, когда дверь закрылась:

– Не очень. Я прошу у тебя прощения, Дженни! Я был невежлив с тобой и недобр, прости меня!

– Тебе незачем просить у меня прощения, – ответила она. – Это я виновата. Мне следовало спросить тебя и не позволять папе купить дом, не сказав тебе Пропасть разверзлась между ними; она как будто видела ее и скачала, прежде чем он смог ответить:

– Ты, наверное, думаешь, что мне следовало это понимать без твоих объяснений. Ну, я не понимала – бесполезно притворяться, что понимала! Теперь понимаю, хотя, наверное, не совсем так, пожалуй, как ты. Это потому, что папа всегда был богатый, и я не особенно думала о деньгах – не думала, как ты, что важно.

– Ты, возможно, удивиться, почему, приняв так много от твоего отца, я так взбрыкнул по этому поводу, Не могу тебе сказать. Давай не будем больше об этом говорить! – Он наклонился к чей и поцеловал ее в щеку – Ты гораздо добрее ко мне, чем я заслуживаю, – сказал он. – Мне нужно пойти переодеться, пока наш обед не остыл.

– Бог с ним! – сказала она. – Скажи мне; что ты хочешь, чтобы я сделала! Ты сказал, чтобы я порекомендовала папе снова выставить дом на продажу, если ты, конечно, это серьезно. Я постараюсь ему объяснить, но у меня не получится – я знаю, что не получится!

– Кажется, моей неучтивости не будет конца, – грустно заключил Адам. – По мне, так лучше бы он этого не делал, но раз уж сделал, я ничем не могу помочь.

– Мне ничего не нужно ему говорить? Спасибо тебе! Он бы так расстроился Ему это стоило стольких хлопот! Понимаешь, ничто ему так не нравится, как готовить приятные сюрпризы или делать дорогие подарки, и… и если они не понравились человеку… ну, он делает вид, что ему все равно, но нельзя не заметить, как он бывает огорчен! Вот почему…

– Моя дорогая, тебе правда не нужно больше ничего говорить! Мы не станем его разочаровывать!

Он потрепал ее по плечу и отвернулся, а когда подошел к двери, она выпалила:

– Тебе это не понравится – и я никак не подозревала, что он собирается это сделать, – Адам, он пишет мне, что обставил его для нас!

Он помедлил, держа руку на дверной ручке.

– Вот как? Щедро с его стороны! Я очень ему признателен! Уверен, что дом обветшал до удручающей степени. И моя мать так много забрала оттуда, не так ли? Наверное, я едва узнаю дом, когда увижу его снова.

С этими словами он вышел из комнаты, и, когда они встретились чуть позже, ни он ни она ни словом не обмолвились на эту тему: она больше ни разу не затрагивалась, пока не пришло письмо от Шарлотты, и, когда у Дженни с языка сорвались слова «Гросвенор-стрит», она быстро заменила их на «Лондон».

Ей хотелось бы непринужденно поговорить о доме, но она не осмеливалась. Она обнаружила, что, когда Адам сердится, он отступает за барьер, столь же непроницаемый, сколь и неощутимый. Ее, привыкшую к вспышкам отцовского необузданного гнева, удивляло, что Адам считает свою умеренную вспышку неуместной. Если бы он набросился на нее, она бы огорчилась, но не встревожилась; его выдержка удерживала ее на расстоянии, и его безупречная корректность вызывала у нее еще большую боязнь нанести обиду, чем мог бы вызвать приступ раздражения.

В конце концов, именно он завел разговор на опасную тему, спросив, наняли ли слуг. Она нервно ответила:

– Да, папа сказал, что он предоставит мистеру Уиммерингу нанять слуг, посчитав, что он больше в этом понимает, – и конечно, только на время, потому что, если тебе не понравится кто-то из них…

– Моя дорогая Дженни, никто не разбирается в этих делах меньше, чем я! Я очень признателен твоему отцу. Но мне в голову пришла ужасная мысль: а что, если мы вернемся в город и окажемся в затруднительном положении, и некому будет готовить для нас еду и подметать комнаты, кроме твоей Марты и моего Кинвера – да и они оба наверняка тут же обиделись бы и покинули нас.

– Папа посчитал, что ты не захочешь обременять себя подобными вещами, когда тебе предстоит сделать так много другого, – уж не говоря о том, что он хотел сделать это сюрпризом. – Она вспомнила, что это далеко не самый уместный вывод, и поспешно продолжила:

– Конечно, все устраивали на скорую руку: если ты посчитаешь, что слуг наняли слишком мало… или слишком много…

– Ну, это тебе решать, – вставил он. – Дом твой, и надеюсь, ты распорядишься им именно так, как тебе кажется лучше.

У Дженни упало сердце.

– Нет, прошу, не говори так! Папа отдает его тебе, а не мне!

– Ага, но ты забываешь, что я принес тебе в дар все свои земные сокровища! – сказал Адам непринужденно.

В голове у нее промелькнуло, что он не сказал «твое Фонтли». Потом он отвлек ее от этих мыслей, сказав;

– Не забудь испросить у меня права на франкированное письмо, когда будешь писать своему отцу, что мы приедем в город во вторник!

Она засмеялась на это и возразила:

– Ну, ты ведь знаешь, я только раз забыла, что ты можешь мне его предоставить. Думаю, я должна написать ему немедленно. Ты знаешь, он захочет меня увидеть.

– Ты, конечно, пригласишь его на обед. Ее лицо просияло, она радостно спросила:

– Я могу это сделать?

– Но, Дженни…

– Он предостерегал меня от этого, – призналась она. – Он сказал, что будет навещать меня время от времени, но конфиденциально.

– Ну, попросить его не говорить ерунды было бы не совсем удобно, так что просто скажи ему, что мы оба горим желанием видеть его на Гросвенор-стрит в семь часов, ну, скажем… в среду?

– Спасибо тебе! Это его очень обрадует. Я немедленно ему напишу!

Она поспешила уйти, чтобы ему не пришлось ей отвечать, ведь он вряд ли знал, как это сделать, поскольку они были в не настолько доверительных отношениях, которые давали бы ему возможность говорить обо всем откровенно.

Они добрались до Гросвенор-стрит третьего мая незадолго до наступления темноты. Адам испытал облегчение, увидев всего двух лакеев в качестве подкрепления для средних лет дворецкого; но его худшие опасения улеглись лишь ненадолго: к тому времени, когда он дошел до гостиной на первом этаже, он уже заметил, что дюжина здоровенных лакеев, облаченных в ослепительные ливреи, сопровождает его.

Он говорил, что не узнает дом, и теперь обнаружил, насколько верно было это предположение. Вкус мистера Шоли к роскоши разгулялся вволю. Даже столовая не избежала его преобразующей руки, потому что, хотя леди Линтон и не вывезла ничего из ее обстановки, он снабдил ее новым турецким ковром и новыми занавесками из роскошной красной парчи, ниспадающей складками, перекрученной и украшенной яркими золотистыми шнурками и кисточками. Также было дополнено и освещение, которое давали четыре массивных светильника с несколькими фигурными подсвечниками. В холле, на площадке между двумя лестничными пролетами, страсть мистера Шоли к огням выразилась в череде масляных ламп, укрытых в алебастровых вазах и водруженных на высокие тумбы. У подножия лестницы еще один такой светильник – торшер в виде тройной египетской фигуры, поддерживаемой сфинксами, был помещен на нижнюю балюстраду и подавал первый знак о том, чему предстояло в изобилии проявиться, когда будет преодолена первая пара ступеней. Отец Дженни пал жертвой модного помешательства на – Папа посчитал, что ты не захочешь обременять себя подобными вещами, когда тебе предстоит сделать так много другого, – уж не говоря о том, что он хотел сделать это сюрпризом. – Она вспомнила, что это далеко не самый уместный вывод, и поспешно продолжила:

У Дженни упало сердце.

– Нет, прошу, не говори так! Папа отдает его тебе, а не мне!

– Ага, но ты забываешь, что я принес тебе в дар все свои земные сокровища! – сказал Адам непринужденно.

В голове у нее промелькнуло, что он не сказал «твое Фонтли». Потом он отвлек ее от этих мыслей, сказав:

Она засмеялась на это и возразила:

– Ты, конечно, пригласишь его на обед. Ее лицо просияло, она радостно спросила:

– Я могу это сделать?

– Но, Дженни…

– Спасибо тебе! Это его очень обрадует. Я немедленно ему напишу!

Он говорил, что не узнает дом, и теперь обнаружил, насколько верно было это предположение. Вкус мистера Шоли к роскоши разгулялся вволю. Даже столовая не избежала его преобразующей руки, потому что, хотя леди Линтон и не вывезла ничего из ее обстановки, он снабдил ее новым турецким ковром и новыми занавесками из роскошной красной парчи, ниспадающей складками, перекрученной и украшенной яркими золотистыми шнурками и кисточками. Также было дополнено и освещение, которое давали четыре массивных светильника с несколькими фигурными подсвечниками. В холле, на площадке между двумя лестничными пролетами, страсть мистера Шоли к огням выразилась в череде масляных ламп, укрытых в алебастровых вазах и водруженных на высокие тумбы. У подножия лестницы еще один такой светильник – торшер в виде тройной египетской фигуры, поддерживаемой сфинксами, был помещен на нижнюю балюстраду и подавал первый знак о том, чему предстояло в изобилии проявиться, когда будет преодолена первая пара ступеней. Отец Дженни пал жертвой модного помешательства на египетском и классическом стилях. Вдовствующая очистила гостиную почти от всего, кроме большого обюссонского ковра, и на его тонко вычерченных узорах были расставлены диваны на ножках в виде крокодильих лап, журнальные столики, инкрустированные мрамором и завитками ориентального орнамента, стульями со спинками-лирами, табуретки для ног на львиных лапах и несколько канделябров на пьедесталах, увитых лотосами и цветочными гирляндами.

Дженни никогда прежде не видела этого дома и, безмолвно идя рядом с Адамом, осматривалась с сомнением, не зная, где заканчивается влияние Деверилей и вступает в свои права Шоли. Некоторые ее сомнения были разрешены, когда она вошла в гостиную, где блестящая, в зелено-золотистую полоску обивка вынудила ее виновато, как бы оправдываясь, произнести:

– Папа всегда питал пристрастие к зеленому. – Взглянув на Адама, она поняла, что он не разделяет пристрастия ее родителя, а потому поспешно добавила:

– Ну… эта полосатая обивка не очень подходит к комнате, но я позабочусь об этом и немедленно начну работать над комплектом чехлов для кресел; папа сразу же увидит, что и остальное нужно поменять, чтобы к ним подходило.

– Но только, пожалуйста, не за его счет, Дженни.

– О нет, это…

– Мне следовало сказать – не за его дополнительный счет. Знаешь, помимо всего прочего, он обустроил прекрасное жилье, и лучше уж я потерплю эту полосатую обивку, чем ты будешь просить об ее замене.

– Я не стану, – пообещала она. – Мне лишь хотелось сказать, что он не удивится, если я по своему вкусу зачехлю кресла, когда вышитые мною чехлы будут готовы. Пожалуйста, скажи мне, как ты считаешь, Адам, я не должна принимать подарков от папы?

– То, что он предпочтет подарить тебе, меня не касается. Но мы будем сами оплачивать свои хозяйственные расходы.

– Хорошо, Адам, – согласилась она и добавила после минутной задумчивости:

– Хотя порой это будет довольно сложно. Видишь ли, когда он увидит какую-то новую вещь, которая пришлась ему по душе, вроде новомодной лампы или стиральной машины, боюсь, он купит их для нас, потому что это в его духе. Особенно что-нибудь такое, что он считает оригинальным, вроде жаровни Рамфорда. Я могла бы и не спрашивать тебя, он или не он установил все эти лампы, – я сразу поняла, что это он, как только они попались мне на глаза: освещение – его любимый конек. Он был одним из крупнейших вкладчиков «Осветительно-отопительной компании» мистера Уинсора, а теперь, конечно, приложил руку и к «Газовому освещению и коксу».

– О Боже, неужели он попытается притащить газовые лампы в дом?! – ужаснулся Адам. Дженни рассмеялась:

– Нет, нет, он не настолько сошел с ума! Хотя я слышала, как он говорил: настанет день, когда у нас в домах будет газ!

– Только не в моем доме! – твердо сказал Адам.

– Конечно нет! – согласилась она.

Дженни еще раз оглядела комнату, но, кроме замечания, что это была весьма странная затея – поставить диваны на крокодильи ножки, – не высказала больше никакой критики. Тем не менее, добравшись до своей спальни, она ахнула, воскликнув:

– О Боже, папа, что, возомнил меня Клеопатрой? Я в жизни не видала такой кровати! И как, он считает, я буду в ней смотреться?

Это, несомненно, был самый потрясающий предмет обстановки – из красного дерева, инкрустированный серебром, с изголовьем, украшенным резной Исидой[11] .

Адам развеселился, но Марта Пинхой выразила недвусмысленное осуждение.

– Да, спросили бы вы меня, мисс Дженни… миледи, уж я бы вам высказала! А вам не мешало бы спросить, мисс Дженни, то есть миледи! Язычество – вот как это называется, и я просто не знаю, что нашло на хозяина! Ведь худшее вам еще предстоит увидеть!

– Боже правый, что? – спросила Дженни.

– Терпение, миледи! – мрачно сказала мисс Пинхой. – Но не раньше его светлости! Непристойность – вот что это такое! Сейчас, сейчас, подождите!

– Если это неприлично, думаю, именно мне следует посмотреть на это, а не ее светлости! – вмешался Адам. – Уходи, Дженни! Марта собирается раскрыть мне ужасную тайну, с тем чтобы я мог решить, подобает ли тебе это видеть.

– Какой стыд, милорд! – сказала мисс Пинхой, чье почтительное поведение по отношению к нему продолжалось менее недели. Брешь в ее обороне была пробита улыбкой, снискавшей ему столько доброжелателей; прошло не так много дней, и она уже обращалась с ним так, будто он, как и Дженни, был ее питомцем. Теперь она сказала ему с суровостью, в которой лишь посвященные распознали бы признак глубочайшей привязанности, что тут совсем не до смеха. Он удивленно приподнял бровь, но Марта была непреклонна, и он пошел выяснить, какие беспощадные перемены произвела рука мистера Шоли в спальне, ранее принадлежавшей его отцу. Он с облегчением обнаружил, что единственным новшеством был столик для бритья, поистине замечательной конструкции. Он обменялся парой слов со своим камердинером, когда взрыв хохота, самого непосредственного, какой он когда-либо слышал от Дженни, опроверг слова мисс Пинхой и привел его обратно в комнату жены.

– Нет, вы только посмотрите, милорд! – умоляла его хохочущая Дженни, одной рукой вытирая слезы, а другой показывая на дверь, ведущую в комнату для одевания. – Ой, я сейчас умру! Кто это надоумил папу на такую затею?

Мистер Шоли, преобразив гардеробную в ванную комнату, уставленную зеркалами и задрапированную шелковыми занавесками, снабдил ее ванной в форме раковины – обстоятельство, которое побудила Адама сказать после минутного замешательства:

– Ну прямо-таки Боттичелли – рождение Венеры!

– О-о-ох! – стонала Дженни, одолеваемая новым приступом смеха. – Но я совсем не красива!

– Нет, и к тому же вы не распутная женщина, миледи! – вставила ее разъяренная служанка. – Ах, перестаньте сейчас же! И что только подумает о вас его светлость, когда вы смеетесь до колик над тем, при упоминании о чем скромная молодая женщина заливается краской!

– Да, но это, знаете ли, весьма оригинальная вещь! – вынужден был признать Адам, с интересом рассматривая раковину. – Погляди-ка, Дженни! Вода поступает в нее вот через эту трубу, из этого цилиндра – интересно, каким топливом пользуются для ее подогрева?

– Не важно, чем пользуются, милорд! – сказала мисс Пинхой, сверкнув глазами. – Пока я забочусь о ее светлости, ей будут приносить горячую воду в спальню, и она будет купаться перед камином, как христианка! А чтобы разводить огонь под этим отвратительным приспособлением – нет уж, увольте, мне еще жизнь-дорога! Не успеем мы опомниться, как оно взлетит на воздух, вроде нового бойлера – еще одной умной затеи хозяина, – а если вы не помните, какой разгром он учинил повсюду, мисс Дженни, то я помню!

Ванная Дженни была не единственной умной затеей мистера Шоли. Окинув критическим взором санитарную технику на Гросвенор-стрит, он привел целую армию водопроводчиков, чтобы сделать из допотопного сооружения, стыдливо упрятанного под лестницу, туалет, который, по его собственному выражению, был Нечто. На следующий вечер, обедая с молодой парой, мистер Шоли настоял на том, чтобы продемонстрировать и разъяснить Адаму несколько особенностей, которые давали новой модели замка с подвижными вырезами преимущество над старой. Он с такой уверенностью рассуждал о вентилях, движках, потолочных бачках и сифонах, что охваченный любопытством Адам позже сказал ему:

– Вы так много знаете об этих вещах, сэр!

– О, даю руку на отсечение, что это так! Вы не увидите, чтобы Джонатан Шоли вкладывал денежки в то, в чем он не разбирается, милорд! – ответил мистер Шоли.

Он прекрасно чувствовал себя в этот вечер, но предупредил свою дочь, чтобы она не брала за правило приглашать его к себе домой.

– Потому что я не жду этого и, более того, с самого начала сказал его светлости – пусть не боится, что я пристану к нему как банный лист. Ну-ну, не хмурься, любовь моя! Я буду навещать тебя время от времени, когда вы не ждете гостей, но не нужно навязывать меня своим великосветским друзьям, потому что это никуда не годится, если ты собираешься занять достойное положение в обществе, чего я от всей души желаю.

– Я знаю, что это так, папа, но, если ты думаешь, что я уговаривала Адама, чтобы он позволил мне пригласить тебя сегодня вечером, ты ошибаешься! Он велел мне это сделать, и, думаю, так будет всегда, потому что он… он настоящий джентльмен!

– Да, он джентльмен, – согласился мистер Шоли. – Ну, придется ему растолковать, что я совсем не жду приглашений на ваши приемы, и все тут.

Он так и поступил, добавив, что Адам должен отговорить Дженни от слишком частых визитов на Рассел-сквер.

– Я уже говорил ей, что совсем ни к чему это делать, милорд, но будет еще лучше, если вы прибавите свои слова к моим. Ехать, чтобы посмотреть, делает ли миссис Финчли все, как положено! Еще бы она не делала, прослужив у меня в экономках пятнадцать лет! Так что скажите Дженни: пусть оставит меня в покое и не боится, что я обижусь, потому что я не обижусь. Ваши слова на нее подействуют.

– Надеюсь, что она пошлет меня к черту, – ответил Адам. Он увидел, что мистер Шоли, впервые в жизни выглядит озадаченным, и рассмеялся. – Какое странное у вас обо мне мнение!

– У меня такое мнение, милорд, что вы джентльмен, а я – простолюдин, и от этого никуда не денешься! А к тому же я хочу, чтобы моя Дженни была леди!

– Тогда я удивляюсь, что вы мешаете ей поддерживать такую репутацию! – возразил Адам.

– Хоть убейте, не понимаю, что вы под чтим подразумеваете! – признался мистер Шоли, потирая нос.

– Воспитанные женщины никогда не гнушаются своими родителями, сэр.

– Нет, но они не подсовывают их на глаза высшего общества! – сказал мистер Шоли, быстро приходя в себя. – Очень любезно с вашей стороны, милорд, но, по моему разумению, негоже такому фрукту, как я, кривляться в высшем свете; лучше я останусь простолюдином, чем скоморохом! И не нужно звать меня на ваши приемы, потому что я все равно не приду!

Точно так же он не позволил Адаму поблагодарить себя за покупку его городского дома.

– Не берите в голову! – попросил он. – Мне было приятно это сделать, потому что вы вели себя с исключительным благородством по отношению ко мне, милорд, а это было нечто такое, что я мог сделать для вас сверх того, о чем мы условились. А если вам что-нибудь не нравится, так выбросьте, купите вместо этого то, что вам приглянулось, и запишите на мой счет! Хотя, должен сказать, – добавил он, задумчиво оглядываясь вокруг себя, – что Кэмпбелл сделал это все по высшему разряду! Я выбрал его, потому что он делает мебель для принца-регента и графа Йоркского и, само собой разумеется, знает, что такое шик. Я сказал ему, что не поскуплюсь ни на какие расходы, но чтобы все было без дураков! Я сказал: заплачу сполна, но не думайте, что меня так просто надуть, потому что вам это боком выйдет – так и знайте! Ну, не то чтобы он не пробовал меня нагреть с этими стульями у тебя в будуаре, дорогая Дженни, – это всего-навсего лакированный бамбук! – но клялся и, божился, что это последний крик моды, так что я взял их, когда он немного сбавил цену. – Он благожелательно улыбнулся молодым хозяевам. – Вы не поверите, во сколько все это обошлось, с самого начала и до конца! – просто сказал он. – Но если вы довольны, то я не жалею ни о чем!