"Туз пятой масти" - читать интересную книгу автора (Секула Хелена)

ДОРОТКА

Как мне жаль мою несчастную, истерзанную матушку! Я ей все простила, видя ее отчаянный страх за меня. Временами я ловлю себя на том, что отношусь к ней, как к младшей сестре.

– Мамочка, ты за меня не волнуйся, я в него не влюблюсь, разве ты не видишь, что он насквозь фальшивый? Стоит его кольнуть – лопнет как мыльный пузырь, ничего не останется… разве что велюровый костюмчик!

Мама погладила меня по голове и не поверила. А я прижалась к ней, как в далеком детстве.

«Ах ты моя блудница! – Почему-то мне пришли в голову почти библейские слова. – Я тебе помогу, все сделаю, чтобы освободить тебя от этого упыря!»

На именинной вечеринке я пособачилась со своей прекрасной матушкой из-за платья. Действительно, наряд был эксцентричный: я прорубила декольте до пупа, потому что хотела смотреться взрослее и вообще притягивать внимание.

Естественно, я сделала это из-за Омеровича, дабы он заметил меня в этой толпе женщин. Мамины именины – сбор всем частям.

Фокусы с платьем оказались совершенно излишними, только мамулю зря огорчила. Омерович заметил бы меня даже во власянице, прыщавую и горбатую. Я фигурирую в его планах, так мне по крайней мере показалось. Пока трудно сказать, переспать со мной – его идея или приказ этой сволочи Банащака. Я с самого начала не сомневалась, что Омерович – марионетка, а за веревочки дергает этот гад.

В тот памятный вечер я ломала голову, зачем Омеровичу так ко всем подлизываться. Он весь извивался и лез вон из кожи, лишь бы каждому угодить, услужить, понравиться. Характер такой? Или ввинчивается, как глиста, чтобы чего-нибудь добиться?

Я дождалась, когда Омерович уехал. Как же, как же, он не упустил возможности сообщить мне, что дела призывают его в Свиноустье.

– Полечу самолетом, – похвастался он, чтобы я, боже упаси, не подумала, что свою роскошную жо… пардон, пятую точку он подвергнет тряске в поезде. Сноб несчастный!

Щецин, Свиноустье… на эти названия у меня будет аллергия до конца дней моих. Тут не простое стечение обстоятельств. Наверняка этот шут по каким-то темным делам спешит к мадам Кулик. Зная профессию последней, я подозревала, что Банащак со своим протеже поставляют девочек на виллу «Русалка».

Сутенеры! Боже, я все никак не переварю жуткие сведения, добытые летом в Щецине. Подумать только, моя мать, а с ней я и ничего не подозревающий отец должны терпеть такого человека под своим кровом!

В тот день, когда Омерович уехал, я не пошла в школу, а прокралась в его комнату. Обыск провела тщательно, однако очень следила, чтобы ничем не выдать своего пребывания в мансарде. Здесь все было напоказ, форменная витрина. Значит, он предполагал, что кто-нибудь может сюда заглянуть во время его отсутствия.

На мольберте натянуто полотно с начатым наброском, но могу поклясться, что мольберт пребывает в таком виде уже несколько лет, хотя краски и палитра лежат так, словно работу только что прервали. Художник от слова «худо»! И актеришка из погорелого театра.

На длинном столе – доска на резных козлах, – заляпанном красками и лаком, толпятся бесчисленные баночки, пузыречки. На особой подставке – перья, кисти, какие-то штихели. Несколько листов цветного картона. Арабески в четыре краски: золотая, черная, синяя и красная. Я узнала рубашки карт. Но оборотная сторона была пока гладкой, только рамочку выдавили. Создавалось впечатление, что края карт на волосок выше, чем прямоугольник внутри рамки.

Отдельно лежала стопка картонок с лицевой стороной карт, без рубашки, но и их украшала выдавленная рамка.

Ага, Омерович клеит карты из двух кусочков картона.

Ящики комода заперты. Ключа нет, из моей связки ни один не подошел. Я попробовала снять заднюю стенку комода, но этот фальшивый антиквариат сработали на совесть.

Интересно, что он прячет в ящиках? Но я найду управу на его тайники.

Единственное, чему я позавидовала, – коллекции пластинок. Прекрасные, шведские. Жаль, что нельзя прослушать. Ничего, как-нибудь приду к нему, когда будет дома, и попрошу послушать. Интересно, фонотека тоже напоказ, как вся его мастерская?

Меня заинтриговал прессовальный станок – две массивные дубовые доски в тисках на чугунной подставке. Станок скромно притулился в углу под окном, накрытый занавеской.

Для чего ему станок? Подергала ручку – отжата вниз до упора. Я здорово намучилась, прежде чем открутила винт, который прижимал верхнюю часть пресса.

Между пластинами лежали две свеженькие колоды карт, уже разрисованные и склеенные, но еще матовые, не лакированные.

Я их не трогала, чтобы не оставить следов, завинтила пресс и выскользнула из комнаты. Тогда я полагала, что ничего существенного не обнаружила, и ужасно расстроилась.

Надо поговорить с друзьями, может, помогут вскрыть комод, только, черт побери, нельзя признаваться, зачем мне весь этот театр!

Однако какое-то смутное подозрение зародилось, когда Омерович, втянувший отца в историю с подарком для кого-то в Париже, попросил меня зайти к нему. Сама по себе вполне невинная просьба.

Я отправилась за этим подарком и разглядывала мансарду, словно никогда раньше не бывала в мастерских художника. Он искоса присматривался ко мне, стараясь не показывать, что вот-вот лопнет от гордости: творец-созидатель, необыкновенная личность, даже снятую комнатенку может превратить в храм искусства.

Я спросила его о портрете Дориана Грея и подумала, что намек слишком прозрачный. Куда там! Этот болван о себе настолько высокого мнения, что никакая ирония не пробьется через этот барьер.

Подарком для знакомого во Франции оказались фирменные карты Омеровича, точно такие же, как те, которыми восхищалась Винярская, назвав их произведением искусства.

Да, красивые, возможно необычные, но чтобы сразу «произведение искусства»? Изрядное преувеличение. Ежели это верх возможностей пана Казика, то ему суждено умереть «неизвестным художником».

Колоды карт, которые он при мне упаковывал, оказались теми, что я видела в прессовальном станке.

Омерович надписал на обертке адрес, не упустив возможности сообщить, что рю Лафайетт находится на Монмартре. И болтал, болтал… Я притворялась, что слушаю, но думала о картах. Я вспомнила половинки, лежавшие у него на столе, когда я шарила по мансарде. Больше всего мне не давала покоя вдавленная рамочка, хотя я и не понимала почему. Так, смутные подозрения.

Подарок Омеровича я отнесла к себе, закрылась в комнате на ключ и тщательно осмотрела каждую карту. Снаружи ничего особенного я не заметила, но наконец поняла, почему рамка вдавленная!

Эти карты склеивали из двух половинок, на чистой, внутренней стороне – прямоугольное углубление. Получается что-то вроде плоской коробочки, в которой можно спрятать, например, листик тонкой бумаги!

Эврика! Заславская, позвольте сделать вам комплимент: вы гениальны! Щеки у меня горели, в голове вспыхивали самые фантастические предположения. «Школьница раскрыла козни шпионов!» – чем не заголовок для вечерней газеты.

Я метнулась в кабинет, цапнула карты, подаренные Омеровичем отцу, и снова заперлась у себя. Лупа у меня была– с тех пор, как увлекалась филателией. Вооружившись оптикой, я принялась внимательно изучать карту за картой. Моя догадка подтвердилась – эти тоже оказались двойные, только раскраска рубашки и символы были выполнены в другом стиле.

Не думая о последствиях, я схватила лезвие и попыталась разделить пополам одну карту из французской колоды. Процесс шел туго, клей оказался крепче бетона, картон жесткий, я порезала палец, но своего добилась. Расщепив уголок карты, я потянула за него.

Внутри не было никаких шпионских материалов, всего лишь обычная банкнота в сто долларов.

Я стояла, уставившись на зеленую бумажку как баран на новые ворота.

Что делать?! Наконец я очнулась. Во мне росло бешенство. Передо мной лежал подранный на мелкие кусочки трефовый туз. Этого никто не склеит. К счастью, банкнота уцелела.

Ну и как теперь быть? Заславская, шевели мозговой извилиной! Меня едва кондратий не обнял! Да как смеет эта сволочь использовать моего отца в своих паршивых махинациях?!

Я так разъярилась, что в первую секунду хотела бежать к отцу и рассказать об этом фортеле. Насчет того, как поступит отец с типом, который попытался сделать из него дурака, можно было не сомневаться. Начистит этому клоуну рыло и вышвырнет из дома.

А дальше что? После первого приступа бешенства медленно наступало отрезвление. Какие шаги можно ждать от Банащака, когда дело примет такой оборот? Этого я предвидеть не могла, но чувствовала, что для мамы все может кончиться фатально. Если спрогнозировать, как отец отреагирует на дела двадцатилетней давности, трудно, то теперешнее сотрудничество матери с этим гангстером уж точно приведет его в ярость.

Потом папа будет жалеть о своем поведении, потому что последствия его взрыва могут быть необратимы.

Мама права, временами упрекая меня в инфантильности. Нате вам: впервые в жизни возникла ситуация, когда необходимо принять самостоятельное решение, а я мечтаю помчаться к папочке и вывалить на него весь этот паштет!

Стоп!

Спрятать фаршированные карты и велеть Омеровичу убираться к чертовой бабушке? Правда, эти карты тоже козырные, простите за каламбур, но только в игре с этим паяцем. Зато Банащака они не касаются. Во всяком случае, для шантажа этого слишком мало. А если я слишком рано подцеплю на крючок его сообщника, Банащак отомстит матери.

Так плохо и этак скверно.

Одно ясно. Черт на сатану не полезет, как говорит Анеля. Отец эту контрабанду не повезет.

В таком случае выход один. Фаршированные гринами карты останутся у нас, а я упакую колоды, которые Омерович подарил отцу. А там – «посмотрим, как карта ляжет»!

Всех карт я разрезать не могу, потому что некому их потом склеить, но уверена, что внутри сидят немалые деньги. Я схватила первую попавшуюся карту, а этот хмырь не стал бы ради паршивых ста долларов делать целую колоду.

Я представила себе рожу адресата с улицы Лафайетт. Ждет он, ждет сувенира из Варшавы, получает – а там фига с маслом! Вот обалдеет-то! Жалко, я не увижу.

Ну хорошо, а с дурацким трефовым тузом что делать?

Тот, в Париже, получит полные колоды, но и в картах, что остались у нас, должен быть туз.

Надо немедленно где-нибудь раздобыть точно такого же трефового туза!

Прокрасться к Омеровичу и стибрить одну из приготовленных карт? Он тут же спохватится, потому что работа эта ювелирная, не ширпотреб.

Я уже погружалась в черное отчаяние, как вдруг меня осенило. Пиноккио! Только он меня спасет! Конечно, Пиноккио! Как это я про него забыла!

Зовут его Стефан, но мы прозвали Пиноккио, потому что он ходит точно так же, как деревянный человечек, и такой же симпатичный.

Пиноккио всегда был странный, а в старших классах у него проснулся талант художника. Рисование стало его великой страстью, и с годами эта страсть не проходила. Наоборот, перешла в хроническую стадию.

Он самозабвенно учил историю искусства, в этой области стал настоящим эрудитом, а физику от химии не отличал и огребал двойки по полной программе. Отчего провалил экзамены на аттестат в прошлом году, и тут началась трагедия.

Родители очень хотели вырастить сына порядочным человеком, то есть инженером, а Пиноккио не мог быть инженером, зато мечтал закончить художественный лицей и сдать в Академию искусств.

Конфликт протекал весьма бурно, и Пиноккио ушел из дома. Его предки не стали удерживать наследника, полагая, что блудный сын в конце концов наберется ума-разума и вернется с раскаянием. Пиноккио оказался человеком железным и не вернулся.

Мы, его друзья, считали, что общество, может быть, и лишилось скверного инженера, но получило надежду обрести незаурядного художника.

Пиноккио кочевал по приятелям, часто жил и у нас. Здесь ему было спокойно, никто не отравлял существования, вот он и рисовал целыми днями: на листах ватмана, даже на газетах, если не хватало денег на бумагу. Но он был человеком гордым и никогда не принял бы денег, если сам их не заработал.

Пиноккио не был исключением. Я приводила в дом разных «квартирантов», и мои предки относились к ним с неизменным дружелюбием. У них есть редкостная для родителей черта: мать и отец всегда с пониманием относятся к полосам неудач в жизни молодого поколения. Для них поиск себя самого и оригинальности во внешнем виде или образе жизни – естественное явление, закон природы.

Поэтому я дружила с очень разными ребятами и девушками. В основном это все-таки были парни, кто старше, кто моложе меня. Не самые лучшие ученики и отнюдь не пай-мальчики. Некоторые из «дурных семей», а не «сливки общества». Трудные, с шершавым характером, но мыслящие и тонко чувствующие.

У нас их никто не пиявил и не терзал нравоучениями. Никто не задавал трудных вопросов, если сами бунтари не жаждали излить душу.

Может, именно за это доверие друзья так любили моих предков. Да что там любили, уважали их, и никто сроду не подложил им свинью!

В последнее время Пиноккио приютил какой-то художник, у которого была настоящая мастерская и прекрасные жилищные условия. Мужик оказался бескорыстным и не педерастом, как пара-тройка других, с радостью готовых опекать молодого питомца муз.

Я поехала на Старе Място.

– Пиноккио, спаси! – Я показала обрывки карты, не посвящая его в подробности.

Он внимательно рассмотрел рубашку, отметил даже вдавленную рамочку.

– Нужна точно такая же?

– Только не склеивай половинки, я сама это сделаю!

На следующий день я засунула в дубликат трефового туза сто долларов, края смазала клеем, а сверху навалила десять томов энциклопедии.

Покрытый лаком трефовый туз – неоценимый Пиноккио дал мне и лак! – на глаз ничем не отличался от остальных карт.

Обе фаршированные баксами колоды я положила на прежнее место, а подаренные Омеровичем засунула в папин багаж. Назавтра отец уехал в Париж.

Омерович пригласил меня на кофе в «Омар». Естественно, я этим воспользовалась. Пришла туда пораньше и первым делом наткнулась на того типа, Банащака. Он меня сразу узнал, издалека поклонился и пропал в подсобке. Выглянул оттуда, только когда появился Омерович.

Кавалер мой был не в своей тарелке. Его смущало присутствие Банащака, который подсел к столику какой-то женщины. Она бешено жестикулировала и украдкой посматривала в нашу сторону.

Прошло несколько дней, и мне стало казаться, что наш квартирант меня избегает. Может, занят?

Нет, не в этом дело. Похоже, Банащак на него разозлился за то, что Омерович пригласил меня в «Омар». Неужели эта сволочь о чем-нибудь догадывается?

Да нет, каким образом? Он видел меня один раз, всего пять минут, несколько месяцев назад. Может быть, «Омар» – что-то вроде пансионата мадам Кулик в Свиноустье?

Недели через две после нашего неудачного свидания в «Омаре» Омерович постучался ко мне в комнату. Принес два действительно интересных куска ткани. Оказалось, это и есть батик. Я отослала его к матери. Так будет куда приличнее.

– Вы не заняты вечером? – поинтересовался квартирант. Я помотала головой. – У меня есть новые записи, давайте послушаем.

Я согласилась, заинтригованная: что за этим кроется? Успела заметить, что он ничего не делает спонтанно, все у него более или менее запланировано и продумано. И еще я приметила, что он всегда искал моего общества, когда матери не было дома и подальше от соколиного взора Анели.

У Омеровича на мою скромную особу какие-то виды, ясен перец. Странное дело, меня все терзал вопрос: я ему действительно нравлюсь или он все делает по поручению своего патрона?

Вечером я пришла в мансарду. В комнате горело только одно бра под янтарным абажуром. Сбоку, на передвижном столике, стояли вино и коньяк. Магнитофон и пленки уже приготовлены на полу у дивана.

Хата, пузырь и гармошка! Видать, этот балбес решил соблазнить меня в моем собственном доме. Время выбрал что надо – Анеля спит внизу, мама вернется с дежурства только завтра утром.

Я присела на краешек кресла, как распоследняя телятина. Ладно, пока буду играть дурочку из переулочка, которая жизни не нюхала. Омерович сел возле меня, включил магнитофон. Моцартом решил очаровать, эстет!

– Немного вина? – он пододвинул столик. Я мяукнула – мол, самую капельку. Потягивала винцо, слушала, как он токует, и меня разбирал смех. Такое это все было дешевое, примитивное и вообще кошмар! А он ничего не замечал, вошел в роль: такой грустный, не понятый всем миром, трогательный и лиричный, очарованный… мной, девушкой его мечты!

Ах ты болван! Я с трудом сдерживала зевоту. Переоценила его, считала, что репертуар у него получше будет. Старый конь, тридцать пять лет – и такая банальность! Наверное, так соблазняли девочек во времена его замшелой юности.

Омерович ловко придвинулся ко мне, небрежно оперся на подлокотник моего кресла. В упор уставился действительно красивыми глазищами. Карие, теплые, выразительные – замечательно маскируют внутреннюю пустоту.

– Не терплю фамильярности! – Я скинула его руку, двинувшуюся к моему бедру.

– Я не причиню вам зла, панна Дорота!

Мать честная, где он такого набрался? Местечковый прима-любовник!

– Дочери профессора Заславского никто не может причинить зла! – ляпнула я. И правда, чего это сболтнула такую чепуху? Наверное, заразилась его стилем: от этого ловеласа за километр несло снобизмом.

– Но на ней можно жениться! – ответствовал он с убийственной серьезностью и… запечатлел поцелуй на моей руке. Да-да, именно что запечатлел, а не просто поцеловал, – торжественно, словно делал предложение.

Так вот он, его план! Этот типчик вознамерился пустить корни в нашем Доме. Мечтает жениться на нашей вилле, титулах и деньгах моего отца, а в придачу согласен и на меня, чего уж там. Мой милый папочка! Он и не подозревает, кто тут на коленях просит его руки.

– Вы это серьезно? – Я скроила мину восторженной идиотки: порадую человека.

– Совершенно! Только следовало бы подождать, пока вы не закончите школу.

А он прыткий, этот наш престарелый юноша, – все в подробностях продумал.

– Мне надо собраться с мыслями… это так неожиданно… – блеяла я.

Даже ошеломленной прикидываться не пришлось. К тому же самовлюбленному ослу и в голову не приходило, что столь лестное предложение может не вскружить голову глупой гусыне вроде меня.

– Пойдемте в «Омар»! – капризно потребовала я, как и положено девице, которой только что сделали предложение.

Развлекалась на все сто. Ради такого спектакля стоило прийти сюда!

Красавец завял прямо на глазах. Лев, ягуар, тигр превратился в несчастного, вжавшегося в угол трусливого котишку. Видать, к такому повороту дел рн не был готов и стал выкручиваться: мол, не любит ресторанов, а здесь так уютно, приятно… давайте выпьем…

– Мы слишком мало знакомы, обжиманцев не будет, – демонстративно объявила я и попрощалась с ледком в голосе.

Он пытался меня удержать, но без наглости.

– Прошу вас никому пока не говорить о моем признании… Разумеется, до тех пор, пока вы не примете решения, – промямлил «жених» в заключение чарующего вечера.

– Хорошо, добрый человек, – кивнула я. Как же я презирала эту крысу! Нетрудно было догадаться, что для Банащака я в «Омаре» такой же гость, как в горле кость. Потому-то Омерович и не хотел меня туда вести. Решив в этом убедиться, на следующий день я направила свои стопы в «Омар», заказала бокал вина, посидела с полчаса, и наконец-то Банащак соизволил меня заметить. Он вошел в кафе в обществе женщины, которую я видела с ним в прошлый раз, и сразу же направился ко мне.

– Добрый день. – Не спрашивая разрешения, он подсел ко мне за столик. Я поздоровалась. – Вы кого-то ждете?

Я молчала и недоуменно смотрела на него: тебе, мол, какое дело?

– Панна Дорота, я вас очень прошу больше не приходить в «Омар».

Значит, все так, как я и предполагала! Теперь самое разумное было бы встать и уйти, но я не могла этого сделать. В конце концов, по какому праву этот тип выгоняет меня из предприятия общественного питания?

– С тем же успехом я могу вас выкинуть из этой забегаловки!

Он опупел, и на какую-то секунду у него словно язык отсох! Банащак молча смотрел на меня, и только желваки играли на скулах.

– У меня такое же право здесь быть, как и у вас, – атаковала я скорее от страха, чем от наглости. – В гардеробе висит табличка: частный ресторан, владелец Бригада Костшица. Если я что-нибудь понимаю в анатомии, вы – не Бригида Костшица.

– Панночку здорово разбаловали… – прошипел он и повернулся к бару: – Бися! Барменша примчалась кабаньим наметом.

– Ваше присутствие в моем ресторане нежелательно! – чуть не по слогам отчеканила она, как вызубренный урок, и вернулась за стойку.

– Деточка, – с подозрительным добродушием продолжал Банащак, – если ты нас не послушаешься, в следующий раз… я тебе юбчонку-то задеру и выпорю, опробованный способ воспитания капризных детишек… Тогда сможешь пожаловаться мамке, а я сообщу, что пришлось исправлять ее просчеты в воспитании!

Боже! Как же я ненавидела его в этот момент! На кусочки бы разодрала! Да как он смеет так со мной разговаривать? Никто в жизни не смел так с мной обращаться!

Я не ответила. Встала и вышла, как оплеванная. На глазах закипали слезы бессильной ярости.

И я хочу бороться с этим зверем? Да ведь против него поможет только сила! Одна лишь грубая физическая сила способна расквасить эту наглую рожу, согнуть бычью шею!

Ну уж нет, если не силой, то хитростью, но я с ним справлюсь!

Выходя из «Омара», я поймала пристальный взгляд спутницы Банащака. «Трагические глаза!» – подумалось мне. И эти страдающие глаза смотрели на меня неприязненно, почти с ненавистью!

Но почему Банащак выкинул меня из «Омара»? Неужели что-то подозревает? Или хочет быть лояльным по отношению к моей матери? Неужто, не брезгуя шантажом, он при этом держит свое слово? Хочет уберечь дочь своей давней «знакомой»? Если так, то делает это он последовательно, хотя и жестоко. Наверное, именно Банащак запретил Омеровичу ко мне приближаться, вот почему тот побоялся идти со мной в «Омар».

Стало быть, матримониальные планы – собственная инициатива этого осла. Интересно, что бы сказал Банащак, узнай он о предложении Омеровича?

О том, что произошло в «Омаре», маме я ничего говорить не стала, да и вообще ни словечком не обмолвилась, что бывала в этом шалмане. И от души надеялась, что Банащак тоже станет помалкивать.

На следующий день мне позвонила некая пани Халина Клим и предложила встретиться в кафе «Бристоль». Я понятия не имела, кто это, а она не стала по телефону рассказывать, зачем хочет со мной увидеться.

– Пожалуйста, приходите ко мне… – Я назвала адрес.

– Нет-нет, это невозможно, только в кафе! – бурно запротестовала пани Клим, голос ее от волнения прерывался.

– Как я вас узнаю? – Отказывать ей я не собиралась, звонок меня заинтриговал.

– Но я вас знаю! – воскликнула она. – Я дважды видела вас в «Омаре».

Естественно, я тоже ее мгновенно вспомнила. Когда я вошла в «Бристоль», она уже сидела там. Те же измученные, страдающие глаза, то же мрачное лицо. Мне стало жаль ее. Может, эта пани Клим помешанная? Она старше моей матери и не такая красивая, но вообще-то еще ничего. Ухоженная, старательно накрашенная, в костюме цвета осенних листьев с отделкой из рыжей лисы.

– Вы очень молодая и очень красивая девушка. – Руки у нее дрожали и все время что-нибудь теребили: ложку, сигареты, спички.

– Какое это имеет значение, – ляпнула я, лишь бы что-нибудь сказать. Слушать все эти комплименты было неловко.

– Перед вами целая жизнь, а я! – Губы искривились в горькой усмешке. – Возможно, вам трудно будет это понять, но попробуйте… Женщина с годами теряет свежесть тела, но только не свежесть чувств. Потребность в любви не угасает… Я тоже была молодой и жестокой! И высмеивала страсти стареющих женщин, они казались мне почти непристойными…

Я сидела, как кролик, потому что никак не могла сообразить, к чему она клонит. Похожая на юродивую, она говорила с маниакальной страстностью, чем совершенно заворожила меня.

– Когда-нибудь и вы это испытаете… этот ежедневный бой с сединой в волосах, с морщинами, увядающим телом. Хотя заранее известно, что бой проигран и катастрофа неумолимо приближается. Человек с ужасом встает навстречу новому дню, и этот день, приносящий старость и одиночество, приходит. Старость Богу не удалась… Вы можете искренне ответить мне на один вопрос?

– На любой! – выпалила я, готовая сделать абсолютно все, лишь бы как-то помочь.

– Вы очень любите… Омеровича?

Это прозвучало не как вопрос. В ее голосе звучала непоколебимая уверенность, что в этого красавца без памяти влюбится кто угодно. Наконец я все поняла. Передо мной сидела женщина, безоглядно влюбленная в этого трутня. Ею владела непреодолимая, несдержанная страсть. Теперь она вовсе не казалась смешной. Мне стало жаль ее – трудно найти более негожий объект воздыханий, чем Казимеж Омерович. Конечно, вслух я ничего не сказала, поскольку слова мои все равно ничего не изменили бы.

– Я его ни капельки не люблю! – воскликнула я.

Она смотрела на меня подозрительно.

– Не лгите, пожалуйста! У вас такое милое личико!

– Клянусь! Он мне совсем не нужен. Ну как мне вас убедить!

– Больше не встречайтесь с ним… – В ее голосе слышались и мольба, и угроза.

– Даю вам слово.

– Он живет у вас… Туда приходят женщины?

– Нет. У него никто не бывает, даже мужчины.

– Понимаете, он, собственно, не виноват, это женщины не дают ему проходу, а меня это страшно терзает, я схожу с ума… Он такой легкомысленный, совсем еще мальчик. Поверьте, мне очень непросто с ним живется, ни одна женщина не пожелала бы жить с ним каждый день. Это очень трудный человек. Мы вместе уже довольно давно, и я хорошо изучила его натуру. Эгоцентрик, ипохондрик, капризный, как все художники. Он абсолютно не приспособлен к жизни, ему нужна разумная, самостоятельная и уравновешенная женщина…

Самостоятельности ей не занимать, возможно, и разума тоже, но вот по части уравновешенности… Клубок обнаженных, истерзанных нервов.

– …он требует постоянной заботы и внимания, – продолжала она.

«Должно быть, этого гада рановато отняли от сиськи!» – мелькнуло у меня в голове, но я поспешила прикусить язык.

– Уверяю вас, у меня нет никаких планов насчет пана Омеровича, у меня замечательный парень, я его очень люблю… – Я принялась упоенно врать и через пару минут обзавелась летчиком-испытателем, умопомрачительным красавцем семи пядей во лбу.

Странные существа люди! Непременно подавай им стопроцентное вранье. Пани Клим не устроили мои абсолютно правдивые заверения, они показались ей слишком бесцветными. Зато выдуманный летчик подействовал на ее душу, как бальзам, и она мгновенно успокоилась.

И разболталась. Молола какую-то ерунду, вывалила на меня всякие бабские интимности. Я даже растерялась, но ее нисколько не смущало, что исповедуется зеленой девице раза в два ее моложе, которая с успехом могла сгодиться ей в дочери. Должно быть, бедолага истосковалась по дружескому участию. Однако по ходу дела она выложила и кое-что любопытное.

Халина Клим, инженер по профессии, работает в Спиртовой Монополии, что в Езерной. Занимает должность начальника отдела технического контроля. Я постеснялась спросить, что это такое, но, наверное, что-то жутко важное, если сумела устроить халтуру Омеровичу.

Нет, Казик не на ставке, работает по договору, подчеркнула Халина. В какой-то момент у нее вырвалось, что она помогает Омеровичу и финансово. Меня это ничуть не удивило. Я подозревала, что мой «жених» способен и не на такое. Альфонс, только и всего.

Узнала я и то, что Банащак работает на том же заводе, он кладовщик, а живет с владелицей ресторана «Омар», Бисей, то есть Бригадой Костшицей.

Расстались мы как добрые приятельницы. На прощание новая знакомая сказала:

– Казимеж никогда не простил бы мне, узнай он о нашем разговоре… Он почувствовал бы себя осмеянным, а мужчины такого не прощают. Вы ведь меня не выдадите? – Она смотрела на меня собачьими глазами, а голос звучал так, словно речь шла о жизни и смерти.

Пани Клим явно боялась потерять Омеровича. Я поклялась, что не выдам.

– Если только смогу быть полезна… прошу, вот номер моего телефона… Я как раз получила новую квартиру.

Естественно, я свое слово сдержала, потому что мне это было только на руку.

Доротка – сердце на ладошке, Доротка – правдоруб, похоже, бесследно исчезла. И временами мне было жалко, что нет больше этой наивной и доверчивой девочки. Новая Дорота Заславская, занявшая ее место, была способна на самые невероятные и предосудительные поступки. После исповеди Халины Клим я старательно избегала Омеровича. Меня так и корежило от физического отвращения к этому хлыщу. Даже подать ему руку – и то было противно.

Впрочем, если он мечтал застать меня в одиночестве, сделать это было не так-то просто. Как всегда, в нашем доме вертелось разномастное братство.

В комнате отца поселился наш старый знакомец – индиец Рави, студент из Германии. Мы дразнили его Магараджей. Он приехал в Варшаву на несколько дней и, хотя знакомых у него здесь было вагон и маленькая тележка, предпочел поселиться у нас. Рави снюхался с Михалом Винярским: подружились они еще летом и не раз где-то пропадали ночами.

– Рави – мастер спорта по девчонкам, – как-то признался Михал.

С Магараджей мы общались по-английски, но этот хитрец в ошеломляющем темпе учил польский и уже бойко строил целые фразы.

Каждый вечер у нас собиралась целая толпа. Анеля поставила производство бутербродов на конвейер. Бутерброды! Кусищи хлеба толщиной в палец с ветчиной, сыром или рыбой.

– Что ни день, эта саранча одного хлеба по три батона сметает…

– Ничего удивительного, если бы ты потоньше резала, меньше бы выходило, – дразнила я Анелю и упрекала в скупости.

– Да коли бы я тут иначе хозяевала, на три дня бы не хватило, что пани мне на месяц на хозяйство дает!

Анеля не давала уговорить себя резать хлеб потоньше и не позволяла мне шарить в холодильнике. Сунув мне в руки поднос с фуражом для пришлого люда, она выгоняла меня из кухни.

– Нешто им дома есть не дают? – изумлялась она. – Все жрали бы да жрали, все голодные да голодные!

Но часто и сама заявлялась с блюдом, полным снеди:

– Перекусите, что ли!

Когда ко мне приходили друзья, Омеровича в нашу компанию я не зазывала. Он был чужим среди нас, да и девчонок вводить в искушение не хотелось. Они-то ничего о нем не знали, не дай бог, кто-нибудь втрескался бы в этого ананаса!

А он подкарауливал меня. Я ловко выкручивалась, изо всех стараясь не рычать, когда случайно сталкивалась с ним. Отговаривалась учебой, предстоящими экзаменами.

Училась я, как же! Тупо просиживала в школе, мыслями витая совсем в другом месте, списывала у одноклассников, срывалась с уроков, пропускала занятия целыми днями.

– Дорота, у тебя ни на грош самолюбия! – высказалась однажды моя классная, пани Лахович, вызвав меня на «разговор по душам».

– Ни на грош! – охотно согласилась я, чувствуя, как во мне просыпается упрямая ослица. А уж если эта зверюга пробудилась, пиши пропало.

Пани Лахович об этом догадывалась и тактично прекратила разговор.

«Да что ты знаешь о жизни, куропатка линялая! – Я бессознательно думала языком Мельки и Горгоны, страшно боясь, что когда-нибудь он вырвется-таки на волю. – Видела бы, кто меня в койку тянет, – со стула рухнула бы!»

Я чувствовала себя мудрой старухой, посвященной в тайны жизни.

– Дорота! Почему вы на меня сердитесь? – Омерович наконец не выдержал и заявился в мою комнату.

Я ответила, что вовсе не сержусь. Он не поверил, все приставал и приставал. Его прилипчивость мгновенно довела меня до белого каления.

– Вы явно меня избегаете. Почему?

– Об этом советую спросить вашего покровителя, пана Банащака. И прошу не приставать ко мне в моей же комнате. В ваше распоряжение мы отдали мансарду, а не целый дом, попрошу об этом помнить! – Я так взбесилась, что забыла об осторожности.

Омерович изменился в лице, напомнив мне щенка, которому невзначай наступили на хвост. Еле выдавил:

– Извините! – и мгновенно смылся.

Эта тварь при одном упоминании своего сообщника тряслась, как студень.

Только сейчас до меня медленно, страшно медленно начинало доходить, что я объявила войну крайне опасному человеку. Ведь я и впрямь объявила войну. Но смогy ли когда-нибудь перегрызть ему глотку?

Мой козырь в том, что он не знает, что я знаю. Надо быть очень осторожной и не упустить этот козырь.

Как-то раз позвонила мадам Марыля Кулик. Могла и не представляться, я и в аду узнала бы этот голос хрипатой вампирши. Она попросила позвать к телефону Казнмежа Омеровича, я переключила звонок на его аппарат, но трубку не положила.

Еще несколько месяцев назад я не стала бы унижаться, подслушивая чужой разговор. Теперь у меня не было ни малейших принципов.

– Я остановилась в «Саксонской», – сообщила моя несостоявшаяся патронесса. – Что слышно? Где товар?

Я аж задохнулась от волнения. Острота ситуации будоражила кровь, я страшно гордилась собой. Экая я ловкачка! Без чьей-либо помощи выследила банду старых свиней, извалявшихся в самых грязных делишках.

– Хлам можно получить вечером… – сказал Омерович. Что за «хлам», я понятия не имела. – В двадцать один тридцать. Запомни адрес: Вилянов, улица…

Я тоже запомнила адресок.

Теперь оставалось узнать все про «хлам», который дожидается в Вилянове. К тому же надо было наконец добраться до запертого комодика Омеровича.

В одиночку не справлюсь. Даже проследить за этими гадами не так просто, поскольку они меня знают, да и ключи к комоду сама не подберу. Придется попросить о помощи друзей. Но разве можно втягивать порядочных людей в такие игры? А если у них будут неприятности? Я – другое дело, я защищаю мать, а они?

Не могу же я сказать мальчишкам, в чем дело, а врать или говорить полуправду – законченное свинство. Если им придется лезть головой в петлю, они хотя бы должны знать, почему и за что. Значит, надо рассказать всю правду, а этого делать нельзя. Это тайна моей матери.

Комодик не убежит, а вот таинственный «хлам» сегодня заберут, в половине десятого вечера. Впереди полдня, чтобы на что-то решиться.

И тут меня осенило. Ну и дура же я! Зачем за ними следить, если у меня есть адрес!

Осень уже разгулялась вовсю. Дни состояли сплошь из сумерек, а вечера были длинные. Хлестал мелкий, противный дождь.

Я влезла в старые джинсы, мохеровый свитер и непромокаемую куртку с капюшоном. Серенькой мышкой выскользнула из тридцать шестого трамвая на конечной остановке.

Интересующее меня место оказалось далеко от Виляновского замка. Пришлось пройти по шоссе, потом свернуть на узенькую дорожку-улочку.

Дом ничем не отличался от других на этой улице. Сад, огороженный металлической сеткой. Хозяйственные пристройки в глубине сада. Сзади протекает канал, там уже сетки нет, а боковые границы участка обсажены шпалерами высоких деревьев. Тополями, кажется.

Из кирпичного сарая возле самого канала доносился ритмичный скрежет какого-то механизма, сквозь неплотно прикрытые двери падал луч света. Какая-то мастерская?

Я огляделась. Вокруг все то же самое: одноэтажные домики, тут надолго не спрячешься. За заборами лаяли собаки, изредка попадался прохожий.

Будь у этих тополей не такие гладкие стволы, в их кронах можно было бы укрыться, да и то летом, когда буйствует листва. Но сейчас оголенные кроны просвечивали насквозь. Дождик усилился, я чувствовала, как костенею от холода.

Я обошла всю улицу, свернула к каналу. Вдоль него вилась болотистая тропинка, заросшая сухим бурьяном, лопухами и какой-то еще дрянью. Репьи цеплялись к штанам.

На задворках домов несли вахту прикованные цепями лодчонки, по большей части прогнившие, наполненные водой. Участки были отделены друг от друга колючей проволокой или сеткой. Ни дать ни взять – сусеки. Однако в ограде зияли дыры, и я смогла пролезть к высоким тополям, окружавшим мастерскую, откуда по-прежнему доносился скрежет. Что там творится, не разглядеть, но ближе подойти я боялась.

Было около семи вечера. Я промерзла навылет и вскоре поняла, что до половины десятого на посту не продержусь. Ладно, дорогу теперь знаю, приду сюда за полчаса до назначенного срока.

Я вернулась к шоссе, под фонарем по мере сил отодрала репьи, но только в «Кузнице» – стильном ресторанчике, когда портье смерил меня презрительным взглядом, сообразила, что выгляжу не слишком элегантно, зато слишком молодо.

«Надо его обвести вокруг пальца, иначе не пустит!» – подумала я и поздоровалась по-английски с самым хорошим произношением, какое можно было усвоить на курсах отцов бенедиктинцев:

– Добрый вечер!

Халдей с неохотой взял все-таки промокшую куртку, я же, дабы развеять его сомнения, кинула еще пару фраз о погоде и ткнула пальцем в пачку «Пал-Мал». Вытащила пятисотку и небрежно положила на прилавок.

Это были деньги из моего «часового» капитала, я тряслась над ними, как Гобсек, но теперь даже стало интересно: надует он меня или нет?

Не надул. Честно отсчитал сдачу. Теперь я могла выпить кофе.

Только в теплом зале почувствовала, насколько замерзла. Кругом царила толчея, все столики забиты. Даже возле стойки бара нет свободного места.

Я беспомощно огляделась. Самообслуживанием тут и не пахнет, если не найду места – не видать мне и стакана воды.

Придется к кому-нибудь подсесть. В основном публика расположилась большими компаниями, но во втором зале, напротив дверей, я заметила одинокую пару. Они заняли столик на четыре человека, одного стула не хватало, но последнее место было свободно.

Только через несколько минут я сообразила, что бессознательно таращусь на мужчину за столиком. У него было интересное лицо. Смуглое, со слегка выдающимися скулами, из-за чего темные глаза казались узкими и слегка раскосыми, особенно когда улыбался. Черные брови срослись на переносице; на щеках и выдающемся вперед подбородке – синеватая тень после бритья.

Неизвестно почему мне было приятно, что его спутница, несмотря на молодость, выглядела блекло. Как же, «неизвестно почему'! Очень даже известно: незнакомец мне понравился, а эта бесцветная блондиночка мне не конкурентка. Я покраснела, как последняя идиотка: он улыбнулся, поймав мои взгляд. Мельком глянул на меня, нахмурился, словно я ему кого-то напомнила, и поклонился.

Самоуверенность тотчас вернулась ко мне: я решительно подошла к столику, за которым сидела парочка, почему-то снова пустила в ход свой английский.

– Пожалуйста, садитесь, – ответил мужчина на мой вопрос, тоже по-английски, но с ужасным произношением. Вблизи он казался значительно моложе, но его мрачная красота от этого не пострадала. Нет, я точно никогда его не видела.

– Спасибо, я просто хотела выпить кофе. – Я почувствовала, что снова краснею, и ужасно разозлилась на себя.

Пара ужинала.

Мужчина позвал официанта и заказал мне кофе.

– Мне показалось, что я вас где-то видел, – обратился он ко мне на своем ужасном английском.

– Простите, что помешала вам, но здесь нет свободных мест, а я так замерзла.

– Ну что вы, какая мелочь! Могу я вам еще чем-нибудь помочь?

– Спасибо, нет.

Я торопливо хлебала свой кофе, угостила их сигаретами, закурила сама. Вообще-то я не курю, но умею обходиться с этим свинством без того, чтобы давиться дымом и кашлять как чахоточная при смерти. Однако сигарета ударила мне в голову не хуже водки.

Мужчина перестал обращать на меня внимание, занялся своей выбеленной блондинкой. Умирая от зависти, я угрюмо поглядывала на них.

Разговаривали они громко, поэтому я навострила ушки, хотя какое мне до них дело… Но все-таки обрадовалась, как дурочка, когда сориентировалась, что блондинка – его приятельница со студенческих лет и сегодня возвращается к себе в Краков.

Ну и что с того, я ведь наверняка его больше не увижу. И все-таки душа моя пела.

Из кафе я вышла в девять вечера. Парочка осталась, мужчина равнодушно со мной попрощался. На сцену выпорхнули танцовщицы.

Гардеробщик с поклоном подал мою невзрачную куртчонку, я сунула ему десятку, дабы не выйти из роли. Размеры чаевых его не поразили, он явно видывал и побольше.

На улице по-прежнему тоскливо лил дождь, время от времени туман прорезали автомобильные фары.

Я быстро преодолела знакомую уже дорогу и углубилась в бурьян. У канала света совсем не было, тьма египетская, а я не осмеливалась зажечь даже свой маленький фонарик, размером с кошачий глаз, не больше. Продиралась на ощупь, пока не замаячили контуры тополей.

Так, я на месте. Из сарая, как и два часа назад, по-прежнему падал лучик света и точно так же скрежетала какая-то машина.

Я стояла там уже с полчаса, когда со стороны улочки на прогалину между тополями въехал грузовик. Я распласталась в чащобе лопухов – померещилось, что в свете фар вся как на ладони. Однако машина развернулась и подползла задом к приоткрытым дверям, которые кто-то распахнул настежь.

Фары погасли. Огромный грузовик, крытый брезентом, остановился впритык к самым дверям сарая.

Там что-то происходило, какие-то люди грузили в кузов ящики, но противный скрежет ни на секунду не замолкал, даже стал еще пронзительнее.

Со своего места я не могла толком разглядеть людей, но до меня доносился грохот ящиков. Что же там грузят?!

Естественно, «хлам» Омеровича. Только вот что это за «хлам»? Наверняка нечто такое, что не любит дневного света. Я лихорадочно пыталась связать факты: сначала в памяти всплыло лицо Халины Клим, потом Омеровича. Бися из «Омара» и Банащак…

Начальник отдела техконтроля… кладовщик… халтура Омеровича… Спиртовая Монополия!

Ничего другого и быть не может! Они крадут водку!

У меня не было никаких доказательств, одна лишь гипотеза, основанная на логике. Я возгордилась своей проницательностью, и тут же стало ужасно обидно, что такие умственные усилия не удостоятся даже плохенькой троечки, скажем, по физике. А физика мне в последнее время здорово докучала… Да и остальные предметы тоже.

Ну да, конечно! Если догадка верна, то Банащак с компанией у меня в кулаке! Теперь этому ворюге никуда не деться, только бы удалось собрать побольше фактов. Но на кой дьявол ему понадобился наш дом? И зачем он впутывает мою маму?

А эта несчастная женщина, Халина Клим, смотрится во всей афере как белая ворона. Чтобы она была сообщницей такого урода, как Банащак?

Но мне вспомнились ее глаза, безумные, одержимые. Она ведь до потери пульса любит этого паразита, маляра подзаборного. Неужели любовь способна довести человека до такого падения?

К действительности меня вернул ослепительный свет фар, они словно целились в меня. Грузовик уезжал. И сразу, как ножом отрезало, все стихло. Ни скрежета, ни света в сарае. Наступила звенящая тишина, я затаилась, не помня себя от страха, – что, если кто-нибудь из бандюг услышит, как шуршит сухой бурьян?

Не знаю, сколько времени я так просидела, похоже, целую вечность. Потом послышался скрип замка и удаляющееся шарканье. Наконец все смолкло.

Мне стало страшно, я вдруг осознала, что сижу совсем рядышком с логовом готовых на все мерзавцев. Паника захлестнула меня, я выскочила из своего укрытия и понеслась куда глаза глядят. Лопухи хлестали по ногам, бурьян зловеще шелестел вслед. Я спотыкалась, пару раз едва не упала, но не останавливалась.

От страха я потеряла ориентацию. Бежать следовало прочь от канала, к дырявому забору, но ужас лишил меня остатков разума. Я уже совершенно не понимала, где нахожусь. Внезапно совсем рядом раздалось:

– Эй, кто там?!

Я остановилась как вкопанная, пытаясь усмирить дыхание. Послышались шаги, я пулей рванула с места и снова оказалась на берегу канала.

– Стой, не то пса спущу! – завопил тот же голос.

Смысл угрозы до меня дошел, но моих кенгуриных прыжков уже никто не мог остановить. Страх ушел в ноги. Я мчалась, не обращая внимания на кочки и ямы. В кромешной тьме рухнула в какие-то колючки и заметалась затравленным зверем – распаленное воображение рисовало, как здоровенная псина рвет меня на части. От страха я и в самом деле слегка повредилась рассудком. Мне и в голову не пришло, что, будь у кричавшего собака, она бы давным-давно была уже тут. Даже такса и то догнала бы меня, пока я, ничего не соображая, носилась взад-вперед.

Беспорядочно дергаясь, я порвала куртку, в кровь разодрала руки и распорола штанину. «Колючки» оказались не чем иным, как колючей проволокой! Я чувствовала, как острые шипы пропахивают мне бедро и бок. Из последних сил дернулась и скатилась в канал вместе со своими шипастыми кандалами.

Напоследок успела почувствовать, как что-то садануло по затылку. Краем глаза я заметила громадину затонувшей лодки. Меня так оглушило, что я даже не пыталась ухватиться за борт. В нос ударил запах гниющего дерева и водорослей. Рот забило склизким илом. «Тону!» – мелькнуло в голове. Тело задергалось в беспорядочных и совершенно бессмысленных панических конвульсиях – проволока сковывала движения, тянула на дно.

Последняя сознательная мысль: Господи, как жить-то хочется!!!

Первая после пробуждения: я в руках Банащака или его банды. Не открывая глаз и не подавая признаков жизни, я осторожно, сквозь ресницы, пыталась разглядеть, что происходит вокруг. Я лежала на топчане, прикрытая одеялом, на мне были лишь лифчик и трусики.

Топчан стоял в нише, отгороженной занавеской. В щель виднелась часть кухни с огромной кафельной печкой.

Моя ниша тонула в полумраке – лампа (на колесике под самым потолком, чтобы можно было перемещать) сейчас висела над покрытым клеенкой столом.

Мне казалось, что вместо головы у меня плохо спаянный котелок, во рту не проходил мерзкий вкус ила, волосы смердели тухлой водой. В бедре пульсировала жгучая боль, я осторожно провела по нему исцарапанными пальцами – не то повязка, не то лоскут штанов.

До меня доносились голоса, мужской и женский. Я не понимала, что они говорят. Сначала показалось, что это иностранный язык, потом испугалась: неужели у меня с головой так скверно, что перестала понимать человеческую речь?

Раздались шаги. Я закрыла глаза и затаила дыхание. Кто-то наклонился надо мной, положил на лоб холодный, пахнущий уксусом компресс.

– Дышит она ровно. – Это была первая фраза, которую я поняла. Говорила женщина, но мужчина отозвался каким-то птичьим щебетом.

Я снова испугалась, что мои мозги повредились от удара. И принялась горячечно вспоминать, что слышала или читала о черепно-мозговых травмах, словно иных забот не было.

– Что ты собираешься с ней делать, если не придет в себя? – спросила женщина. Мужчина молчал. – И на кой тебе было это брать? Не было у бабы хлопот, купила порося.

«Это», надо понимать, – я.

– А чего мне делать было, ждать, пока в иле утонет?

– А ежели она легавка и нас вынюхивает? Что означает последняя фраза, я не сразу поняла. «Легавка вынюхивает» – это что-то связанное с милицией?..

– Э-э, молодая еще и глупая.

– На лбу написано, умная она или глупая? – фыркнула женщина. – Чего она тут делала?

– А кто ее знает. Мчалась, как блаженная, может, кто за ней гнался… – И снова быстрая речь перестала походить на человеческий язык. Я уловила только постоянно повторяющийся слог «да».

– А ежели ей доктор нужен, тогда чего делать будешь? Еще пытать начнет, откуда она, кто ей котелок поправил, не дай бог, из-за нее на нас мусора нагрянут!

Чья-то рука взяла меня за запястье, нащупала пульс. Осторожно, сквозь ресницы, я рискнула посмотреть на эту руку: старческая, мужская, перевитая голубыми венами, кожа покрыта пигментными пятнами.

Я немного успокоилась. Этих людей я не знала, но говорили они вполне миролюбиво. Женщина явно боялась, что придется привести ко мне врача, а тот сообщит в милицию. Видимо, в этой организации парочка пользовалась не лучшей репутацией.

Я снова посмотрела на руку и заметила поблекшую татуировку. Рисунок полумесяца с точкой между большим и указательным пальцами.

На миг мне показалось, что я брежу, потому что такой необычный значок я когда-то видела в книжке, найденной в библиотеке отца. Но знак не пропал, бледно-синий полумесяц отчетливо выделялся на темной коже. Я могла бы до него дотронуться.

Мне было известно, что означает полумесяц с точкой, – это татуировка ночных воров.

Несколько лет назад, копаясь в отцовских книгах, я наткнулась на монографию о традициях, обычаях и жаргоне уголовного мира. Эти сведения увлекли меня посильнее Гиббона.

Чистейшая экзотика! До сего дня помню, что вор, который промышляет ночами, выкалывает себе татуировку «день для ученых – ночь для воров». За школьные знания моя память так не цеплялась.

Мужчина снова ответил женщине на своем лопочущем языке, но теперь я поняла, что мозги мои не скисли и не перевернулись. Я просто слышу «блатную музыку», подлинный воровской жаргон, то есть феню.

Я принялась старательно вслушиваться в их диалог. Мужчина владел феней виртуозно и говорил так быстро, что я не сразу разобрала, что он к каждому слогу добавляет «да».

Это не могла быть банащаковская кодла. Они боялись, как бы я не разболелась всерьез, и мечтали от меня поскорее избавиться. Я с облегчением вздохнула: нельзя же все время притворяться дохлой мухой.

– Какда яда рададада, чтода яда уда друдазейда, – выговорила я на чистой варшавской фене, открыла глаза и добавила уже на нормальном языке: – Я-то думала, что за мной мент гонится, он меня собакой пугал…

Оба удивленно уставились на меня – старик со снежно-белыми волосами и нестарая еще, симпатичная женщина. Потом понимающе переглянулись, и было видно, что у них стало спокойнее на сердце.

– Может, за мной какой дружинник гнался? – продолжала я, решив придерживаться именно такой версии, потому что сообразила: это не старик грозился спустить на меня собаку.

– Не знаю, кто за тобой гнался, – сдержанно ответил старик. – Ты запуталась в проволоке на моем участке и упала в воду.

Как далеко я убежала от тех тополей? Может, это все хитрая интрига и старик в сговоре с Банащаком?

Нет. Не похожа эта пара на подручных моего врага. Не знаю, но почему-то меня совершенно успокоил тот факт, что они «ботали по фене».

– Признавайся, что ты здесь делала? – допытывался старикан.

– Я тут по своим делам, человек. – Я исподлобья поглядела на них. Как бы выбраться отсюда?

– А какого черта у канала лазила? – назойливо допрашивал старик.

– Я ж тебе говорю: ноги уносила и запуталась в проволоке, надо было хвост скинуть (как быстро всплыли в памяти выражения Горгоны и Мельки!), ну вот и старалась смыться огородами, а тут какой-то фраер вывернулся и собакой погрозился… Я ж тебя не спрашиваю, для кого день, для кого ночь… – Я выразительно коснулась пальцем татуировки на его руке.

Удачный приемчик! «Блатная музыка» из моих уст заставила их расслабиться, а уж этот жест и вовсе почти убедил, что перед ними свой человек.

– Так за тобой легаши гнались? – забеспокоился старик, но с ноткой сочувствия в голосе.

Я уже сообразила, что легаши – это милиция, и утвердительно буркнула. Но пугать своих спасителей я не хотела.

– Мы не можем тебя тут оставить! – сердито сказала женщина.

Я вздохнула полной грудью. Какое счастье, я не в лапах Банащака.

– Сейчас уйду. – Я попыталась сесть на топчане, но тут же ухватилась за край: лампа, печка и мои благодетели закружились в хороводе, а внутри черепушки принялся энергично лягаться какой-то шаловливый козлик. Нехило я приложилась темечком!

– Чего, не получается? – огорчился старик.

– Получится… дайте мне одеться. Одежда оказалась мокрой, грязной и драной.

– Мать, найди-ка шматье, – приказал старик. Женщина неохотно вышла из кухни, что-то бурча себе под нос, и вернулась с ворохом какой-то одежды.

– Держи! – Она швырнула мне джинсы, толстый свитер и сунула в руки цветастый льняной платок. – Да маковку-то перевяжи, кровянка у тебя на башке. Барахло шикарное, один убыток с тебя…

– Ты поможешь – и тебе помогут. – Старик покопался в карманах и вытащил слипшиеся банкноты. – На, забирай, это из твоих штанов.

Моя пятисотка, разменянная в «Кузнице».

– Хоть бы две сотенки подкинула. – Женщина хищно зыркнула на банкноты. – Вещички недешевые…

– Мой свитер вовсе не хуже, а я ведь тебе его оставляю! – не удержалась я, этот мохеровый свитерок был моим любимым.

– Хуже! – нудила женщина. – А чем нам откупаться, коли за тобой сюда менты придут?

– Двумя сотками ты их не сплавишь, – буркнула я. – А мне на врача деньги нужны!

– Замолчи, баба! – рявкнул старик. – Бога у тебя в сердце нет! Бери свои деньги! – Он сунул мне бумажки в ладонь и сжал мой кулак. – Не видишь, что ли, что девочка в беде?

– Да видеть-то вижу, только нас кто будет из беды выручать, если что?

– Как только приду в себя, я вас отблагодарю, – сказала я самым сердечным тоном.

Эти люди не вызывали у меня никакого отвращения, и я действительно была им благодарна за спасение. Их страх вполне объясним. Они приняли меня за мошенницу или воровку, я сама их в этом убедила. Так что за мной вполне могла нагрянуть милиция.

Я с трудом оделась. Каждое движение вызывало резкое головокружение и тошноту.

– По дороге-то не скопытишься? – беспокоился старик.

– Нет…Оставайтесь с Богом, – вспомнилось мне благословение, слышанное у крестьян в Черной Ханче.

– Иди с Богом, – в один голос ответили оба.

Выходя в темноту, я заметила над дверью икону святого Антония и крохотную лампадку.

Холод и дождь мгновенно привели меня в чувство.

Оказалось, что дом моих спасителей стоит совсем близко от шоссе. Кое-как я доплелась до Виляновского замка и огляделась в поисках такси. Идти к кафе «Кузница», где была стоянка, не хотелось – в поношенных, мешковатых джинсах и свитере грубой вязки я выглядела не лучшим образом. Трамваи уже не ходили.

Я поплелась по аллее Собеского, время от времени «голосуя». Может, кто-нибудь все же остановится? Но в своем наряде я смотрелась настоящей замарашкой, машины пролетали мимо, а маленький жучок даже презрительно посигналил.

Ладно, доплетусь до жилища Пиноккио и оттуда позвоню домой. Можно представить, что случится с мамой и Анелей, если я не вернусь ночевать. Сначала они будут дружно глотать валидол, а потом, когда я найдусь, устроят космический хай за бессонную ночь. Но сейчас мне было наплевать на грядущий скандал с высокой колокольни.

Надо же когда-то начинать! Я уже взрослая, мне восемнадцать. Аттестат – не самая важная в жизни штука. Может, я занимаю чье-то место, отняв его у кого-то более способного и прилежного? Да и вообще, хватит сидеть на родительской шее! Вполне могу пойти работать. Машинально я уже мысленно отбрехивалась от нападок близких.

Дивны дела твои, Господи! Возле меня вдруг остановилось такси, водитель открыл дверь. Я плюхнулась с ним рядом и только тогда заметила на заднем сиденье какую-то пару.

Это были те самые люди, за чей столик я села в «Кузнице».

От умиления у меня перехватило горло, я едва не разрыдалась над своей горькой судьбой, благодарность затопила сердце.

Мимо просвистело десятка два пустых машин, но только ОН (я была уверена, что это именно ЕГО инициатива), мрачный незнакомец, протянул мне руку помощи. Не испугали ни мои чудовищные портки с отвисшим задом, ни мешковатый свитер, который с успехом превратил бы в уродину даже Венеру Милосскую.

Вместо того чтобы вести себя по-человечески, я что-то мяукнула, вроде «Thank you», снова влезая в дурацкую роль иностранки. Совершенно напрасно: его доброта никак не была связана с моей «заграничностью». Он просто подобрал на шоссе одинокую, бедно одетую девушку. Они и узнали-то меня только после идиотских английских слов.

Почему я так сделала? Со мной творилось что-то странное, все чаще во мне просыпалась совершенно другая Доротка, которая с легкостью вживалась в ненужные роли, даже если ситуация этого и не требовала. Может, это и есть распад личности?

Покосившись назад, я поймала изумленный взгляд мужчины. Должно быть, мое преображение не укрылось от него.

– Я везу свою подругу на вокзал, – сказал он на своем ломаном английском. – Куда вас подвезти?

– У меня есть время, могу поехать с вами, – ответила я, наградив его робкой улыбкой. Этакий невинный ягненочек.

Много раз убеждалась, что в мужчинах эта несмелая улыбка пробуждает инстинкт защитника, а сейчас мне позарез требовался защитник и опекун, я едва держалась на ногах.

Незнакомец ничего не ответил, но желаемого эффекта я что-то не заметила.

Когда водитель остановился перед Центральным вокзалом, как раз объявляли посадку на краковский поезд. Парочка выскочила из машины и помчалась на перрон.

– Я вас жду! – крикнула я вслед.

Надо же, вместо того чтобы мчаться в травмпункт и обработать разбитую голову (снова накатила волна тошноты), я сиднем сидела в тачке, неведомо зачем поджидая совершенно незнакомого человека и не совсем понимая, почему так хотелось снова его увидеть.

Водитель такси бросал на меня подозрительные взгляды. Я молчала и ломала голову, как бы половчее скинуть личину иностранки. Странное дело, мне стало просто необходимо, чтобы он узнал, кто я на самом деле.

Наконец на лестнице показался мой незнакомец. Я видела, как он бежит вниз, перескакивая ступеньки.

– А теперь куда? – спросил он, садясь в машину.

– В «скорую помощь», – ответила я по-польски, и вдруг стало наплевать, что про меня подумают.

Таксист изумленно покосился в мою сторону.

Мужчина ничуть не удивился и велел ехать в дежурную клинику на Хожей.

Когда такси остановилось перед зданием клиники, я вытащила свои смятые и еще мокрые деньги. Таксист отвел мою руку.

– Спасибо, – поблагодарил он моего спутника, который протянул ему деньги.

Мужчина вышел и открыл мне дверь.

– Пошли.

– Теперь я сама справлюсь, спасибо большое… спокойной ночи! – Я выкарабкалась из такси. – Не беспокойтесь, теперь я действительно справлюсь сама.

– Не оставлять же вас в таком состоянии, – буркнул он и взял меня под руку.

В приемном покое толпились люди. Какая-то женщина с обожженной рукой подвывала от боли, пьяный мужик баюкал кровоточащую ногу…

От этого зрелища мне стало плохо. Мой незнакомец заметил это, наклонился и обнял меня за плечи. Он был намного выше. Платок свалился у меня с головы, и он заметил склеенные кровью пряди.

– Почему же вы сразу не сказали!

– У меня разбита макушка, и… ужасно тошнит, – простонала я, почувствовав себя вдруг смертельно больной и несчастной. От участия, звучавшего в голосе моего спутника, захотелось разрыдаться.

Напряжение, державшее меня последние несколько часов, отступило, я совершенно расклеилась. Не в силах больше сдерживать слезы, я разревелась, как несмышленый ребенок, стянула с головы пестрый платок.

– Нам сюда! – Он решительно поднял меня со скамейки и ввел в какие-то двери.

– Привет, Конрад!.. Что случилось? – Тоненькая женщина в белом халате отставила чашку и бросилась к нам.

Стены кабинета были выложены кафелем. Две кушетки, несколько стульев, глубокое кресло и столик.

– Вторая процедурная свободна! – сказала женщина.

В комнату вбежала запыхавшаяся медсестра.

– Пани доктор, улица Эмилии Платер… сердечный приступ! – выдохнула она, с любопытством поглядывая на нас.

Конрад улыбнулся ей и склонил голову.

Хрупкая женщина наспех глотнула кофе, схватила с вешалки пальто и выскочила за дверь.

Конрад! Какое красивое имя.

Обладатель красивого имени провел меня какими-то коридорами, и мы оказались в амбулатории.

– Ложитесь. – Он показал на кушетку, накинул белый халат и принялся мыть руки.

– Везет мне… напоролась на врача, – забормотала я, стыдясь своих недавних слез.

– И даже на хирурга… поверните голову. – Он развел пряди.

Я взвыла: каждый волос казался стальным прутом, сверлящим череп.

– Будет больно, – буркнул он, вырезая прядь волос, потом облил это место чем-то жгучим и принялся брить поврежденное место. – Будет больно, потому что придется накладывать швы… Кто же тебя так уделал?

– Сама.

– Упала в выгребную яму? – Конрад выразительно втянул воздух и вылил мне на голову очередную порцию какой-то едкой дряни.

– В канал.

– Хотела утопиться в Темзе?

– Простите меня за эту комедию, мне правда очень стыдно… – я сбивчиво пробормотала что-то о швейцаре, который не желал меня впускать в кафе, – а потом так как-то само получилось с разбега, – плела я в стиле последней двоечницы. Ужасно не хотелось, чтобы он принял меня за выпендрежницу или записную врунью. Тут я сообразила, что перегнула палку в своих оправданиях, и брякнула: – А ваш английский никуда не годится!

– Никуда, – согласился он. – Тебе сколько лет?

– Восемнадцать. – Его «тыканье» меня нисколько не обижало.

– Мамочка уже знает, что у ее дочери сотрясение мозга?

– Еще успеет. Плохие новости могут и подождать. – Покровительственный тон меня рассердил. Ничего я ему больше не скажу.

Тут, как всегда некстати, подняла голову ослица, до этого мирно дремавшая где-то глубоко внутри. Меня захлестнула волна упрямства. Ничего я дома не расскажу! Пусть мама потрясется как следует за свою любимую доченьку, пусть попереживает. Я словно мстила за свой недавний страх.

Конрад забинтовал мне голову, приготовил шприц. Я не испытывала ни малейшего желания оголять зад в его присутствии, да и бок нещадно ныл.

– У меня на пенициллин аллергия, – соврала я.

– Это противостолбнячная сыворотка. – Он поднял шприц. – А откуда ты знаешь про пенициллин? Тебе делали тест?

– Хуже – у меня в семье имеется медсестра.

– Придется несколько дней полежать, и пусть эта твоя медсестра потом отведет тебя в больницу. Надо проверить глазное дно и сделать энцефалограмму, чтобы не было осложнений.

– Большое вам спасибо и… поверьте, я не такая закоренелая комедиантка.

Он сделал мне укол, снял халат и двинулся к двери.

– Погоди, я тебя отвезу.

Я гадала, куда мне податься. К Пиноккио? Теперь эта идея не казалась такой уж блестящей. Стефан сам живет у кого-то на птичьих правах, а тут еще и я свалюсь.

Винярские? Старая Винярская с ходу устроит кипеж на четыре конфорки, стоит ей увидеть мой тюрбан, а Михал на свою матушку не имеет ни малейшего влияния. Так что они тоже отпадают. У остальных друзей тесные квартирки, да и предки… Выбора нет, придется ехать домой.

Вопреки логике, обстоятельствам и здравому рассудку мне страшно не хотелось ехать домой. Не говоря уже о том, что я не очень представляла, как объяснить матери свое состояние (хотя что-нибудь всегда смогу выдумать), мой дом перестал быть для меня тем, чем был раньше. Он превратился в крышу над головой, вместилище нужных вещей, но не гарантировал безопасности и покоя. А подчас и вовсе захлестывала обида на мать, поскольку все-таки по ее вине у нас в мансарде торчал слуга сутенера. Если он увидит меня в таком состоянии, может о чем-нибудь догадаться…

Но я назвала свой адрес Конраду… куда же теперь деваться?

Когда наше такси свернуло с шоссе, я увидела, что с противоположной стороны улицы к дому идет Омерович. Неужели он тоже возвращается из Вилянова?

– Нет!!! – Я схватила Конрада за руку. Господи, нельзя, чтобы Омерович увидел меня сейчас в таком состоянии. – Давайте поедем куда угодно, только не сюда! Увезите меня!

Где-то в глубине души другая Дорота понимала, что так ведут себя только соплячки. Но соплячке было по барабану, она в ужасе жалась к мужчине, о существовании которого три часа назад еще и не подозревала.

– Шеф, меняем маршрут, – Конрад назвал водителю другой адрес.

Он жил в однокомнатной квартирке на одиннадцатом этаже, в одной из высоток, похожих на чудовищные термитники.

– Тебе не кажется, что здесь потолки давят на человека? – сказала я невпопад.

В такси Конрад не сказал ни слова, поэтому хотелось нарушить молчание, к тому же не терпелось обратиться к нему на «ты». Но потолки и в самом деле были очень низкие, а просторная комната, добрых тридцать метров, еще больше усиливала гнетущее впечатление.

– Не кажется. Я этих потолков шесть лет дожидался. – Он вытащил из ящика постельное белье, швырнул его на кресло. Из шкафа в прихожей извлек пижаму и кинул мне. – Держи! Ты голодная? Можно сделать яичницу, есть ветчина и консервы.

Есть мне не хотелось.

– Можешь принять душ, но только не ванну – с сотрясением мозга вылеживаться в горячей воде нельзя.

Я послушно помаршировала в ванную и «вылеживаться» не стала. В отличие от комнаты, ванная, кухонная ниша и прихожая были совсем крохотные. Нещадно болела нога, разодранная проволокой. Копаться в аптечке я не посмела.

– У тебя есть немного йода и бинт? – высунула я голову.

– Что там еще?

– Нога.

– Иди сюда!

Я вышла, кутаясь в пижаму, подтянула штанину, демонстрируя покарябанное бедро. Конрад принес бинты и зеленку.

– Снимай портки!

Я замялась, испуганно глядя на него и чувствуя, как заливаюсь краской.

– А-а, паненка стесняется, – он понимающе кивнул. – Снимай, снимай. Ты что, воображаешь, будто я голой задницы в жизни не видел?

Стащив злосчастные штаны, я отвернулась, стараясь скрыть унижение. Ну и хам!

– Шрамы останутся? – Я пыталась вести светскую беседу.

– Хороший ремень оставил бы шрамы посильнее. Похоже, его-то тебе как раз не хватает.

Склонившись над моим бедром, он хладнокровно орудовал тампоном, смоченным в зеленке. Обормот – как выражается Анеля!

Я прекрасно сознаю, что далеко не уродка, как говорится, все при мне. Может, идиотская коса и глупая физиономия и делают меня похожей на ребенка, но ноги-то – что надо… А этот! Ощупывает меня, словно перед ним не красивая женщина, а ножка от стула.

– Где ты так поцарапалась? – Он закончил бинтовать мое бедро, так и не проявив к нему никакого интереса.

– Тоже в канале.

– Там что, пираньи водятся?

– Нет… у меня любовник – садист.

– Так смени его. – Он принялся возиться с надувным матрасом.

– Был бы ласковее, сменила бы на тебя…

– На меня не рассчитывай. – Он и не посмотрел в мою сторону. Жлоб! Взбил подушку, расстелил спальный мешок и повернулся ко мне: – Марш в постель!

Я послушно завернулась в одеяло.

– Тебя что, не интересуют женщины? – Я знала, что веду себя по-дурацки, но хоть капельку интереса он должен ко мне проявить! Это уже вопрос самолюбия!

– Женщины? Еще как интересуют! – И застегнул спальный мешок.

– Ты ведешь себя по-хамски, – обиженно мяукнула я. Он что, за бесполого подростка меня принимает?! – Не хочешь узнать, почему я сюда пришла?

– Как что-нибудь новенькое выдумаешь, так скажешь, а теперь спи, черт тебя побери. Мне в семь утра надо быть в клинике!

На мгновение я онемела, а потом ка-ак зареву в голос! На меня снова свалились и пугающее одиночество, и страшная тяжесть моей тайны.

Зашуршали простыни, скрипнул паркет. Конрад сел со мной рядом на край дивана.

– Ну тихо, тихо, маленькая, – мягко сказал он. Это был голос мужчины, теряющегося перед женскими слезами. Так всегда реагировал на слезы мой отец, но от Конрада отцовских утешений я не ждала.

Он положил мне ладонь на лоб – холодную, шероховатую ладонь хирурга, всю в трещинках.

– Меня зовут Дорота! – взвыла я в новом приступе жалости к себе, вспомнив вдруг, что он так и не спросил моего имени.

– Не плачь, Дорота. – Конрад осторожно погладил меня по плечу. – Успокойся, завтра тебе станет легче, это ночью мир всегда кажется мрачнее, чем есть… Завтра и поговорим, – продолжал он в том же духе, словно беседовал с глупым ребенком. – Ну тихо, тихо, постарайся заснуть. Можешь пожить у меня.

Спала я плохо. Утром слышала осторожные шаги по квартире, плеск воды в ванной. Мне было стыдно за свои вчерашние спектакли. К тому же я боялась, что Конрад выставит меня.

Как только он ушел, я соскочила с дивана. На кухонном столе нашла молоко, растворимый кофе, хлеб, ветчину, а еще – ключ и записку.

«Дорота! Если захочешь куда-нибудь выйти, оставляю ключ от квартиры. Запасного ключа от подъезда у меня нет. Будь как дома. Конрад. Мой телефон в клинике….»

Располагаться как дома я не стала, записку тоже решила не писать, но ключ, тщательно заперев дверь, бережно опустила в карман. Отныне это был мой талисман.

Дома я первым делом наткнулась на Анелю.

– Дорота, креста на тебе нет! – налетела она на меня с порога. – Совсем стыд потеряла! Где ты по ночам шляешься, где тебя носит? Смотри еще в фартуке что принесешь…

– Близнецов! – огрызнулась я.

– Ах ты паскуда бесстыжая! Да с тебя шкуру с живой содрать надо!

Никогда еще я не видела Анелю в такой ярости. Крыть нечем – я переступила некую границу.

На цыпочках прокралась в свою комнату. Еле успела скинуть чужие тряпки и закутаться в халат, как дверь распахнулась и в комнату ворвалась мама, следом за ней Анеля.

Я собралась с духом.

– Дорота, как ты могла с нами так поступить… – Лицо у мамы было измученное и бледное, а голос такой больной, что я, приготовившись к круговой обороне, почувствовала себя совершенно безоружной. И в игру-то еще вступить не успела, как мать выбила у меня все козыри.

– Прости, мама, пожалуйста… – Я притихла, чувствуя себя последней скотиной.

– У-у-у! Господи, твоя воля! Пани всегда этой девице потакает, а ведомо дело, в семье одна дочка – ни петух, ни квочка. Вот увидите, пани, помяните мое слово, как она в фартуке принесет, тут уж со стыда всем под землю провалиться придется… – Анеля мрачно пророчествовала моей матери горькую судьбу: вот-вот станет бабкой незаконнорожденного дитяти, неизвестно почему непременно принесенного в фартуке.

Выражения у Анели устоялись на века и не менялись. Она еще минут пять кипела, кровожадно требуя немедленной расправы.

Меня одолели мысли: как же похожи между собой эти две совершенно разные женщины! «Устеречь» девушку, не допустить позора одинокого материнства. Это самое главное. А грязное топкое болото прочих человеческих пакостей как бы не считается.

– Если я и принесу в фартуке, твои крики горю не помогут. – Мне надоели вопли Анели, и я пыталась воззвать к ее разуму.

Но знаменитый здравый смысл Анелю подводил, когда дело касалось такой тонкой материи, как ублюдки, байстрюки и бастарды.

– Не отгавкивайся!.. Кто отца-матери не слушает, тому бычий хвост разум пропишет! – бесилась Анеля.

Мама беспомощно молчала и, похоже, разделяла мнение Анели.

– Мамочка, ты не посмотришь?.. – Надо было как-то разрядить напряжение, а я знала: ничто так не смягчит атмосферу, как «бобо», постигшее любимое дитятко. Прием беспроигрышный, и я с хладнокровным коварством воспользовалась им. – Вот здесь… – я раздвинула пряди волос, явив выстриженную проплешину и швы.

– Езус-Мария! – ахнула Анеля. – Что случилось? Деточка, бедная моя!

Я уже не была паскудой.

Царапины на бедре я демонстрировать не стала, хватило и разбитой башки. К тому же насчет раны на темени я придумала замечательную историю, с которой покалеченные ноги никак не вязались.

В маме мгновенно проснулась опытная медсестра. Она осмотрела шов.

– Ложись! Ты была в больнице?

– Угу! – Послушной девочкой я нырнула в кровать.

Уф, самое скверное позади, меня снова приняли в лоно семьи. Я угостила их отличной байкой, бросив на съедение Пиноккио. Уж извини, дорогой друг, время все сгладит, а моя мама наверняка тебя простит.

Итак, я попробовала у Пиноккио «Старку» в большой компании. Потом поскользнулась на кафельном полу и ударилась головой о край ванны.

– Сколько ты выпила этой «Старки»? – допрашивала мать.

– Рюмки три, грамм по пятьдесят каждая. – Я искренне посмотрела ей в глаза.

И мама, и Анеля поверили безоговорочно. Убеждение в моей правдивости все еще действовало и будет действовать до тех пор, пока я не попадусь на каком-нибудь глупом вранье.

Ничего удивительного – в конце концов, я восемнадцать лет работала на такую репутацию.

Какая же я была наивная! Позже мне стало ясно, что мать не поверила ни одному моему слову. Промолчала она лишь потому, что просто боялась расспрашивать.

– И ты блевала? – огорчилась Анеля. По заповедям Анели, если кого-то после водки вывернет наизнанку, то это несмываемый позор, особенно для женщины. Конечно, еще не байстрюк в подоле, но около того.

Я поспешно призналась, что да, блевала, еще как, и мой рассказ стал совсем реалистичным.

– Не иначе как съела чего-то не того! – усиленно оправдывала меня Анеля.

Ее моральный кодекс допускал подобные нюансы. Если от водки тошнит кого-то чужого, он просто напился как свинья. Если грех случился с кем-то из своих – наверное, съел «чего-то не того».

Мою голову осмотрел мамин шеф и выписал справку на десять дней. Слава ему и хвала! Не надо прогуливать уроки и выслушивать нотации насчет отсутствия у меня самолюбия и ожидающего мрачного будущего.

Немного посижу дома, чтобы все присохло в буквальном и переносном смысле, но действовать не перестану. Только что делать дальше?

Я дозвонилась до Михала Винярского и назначила встречу. Он изучает точную механику, что там для него сделать парочку ключей!

– Дай мне образец, – потребовал он.

– По образцу любой слесарь сможет…

– Тогда надо вынуть замок.

– Михал, у меня нет ни ключа, ни замка.

– Остается воровской метод… – Он внимательно посмотрел на меня. – Дорота, ты что задумала?

– Использовать ключи по назначению: открыть ящики.

– Не кривляйся.

– О дитя потомственного крючкотвора! У моего старика на полке тоже стоит Уголовный кодекс, ничего такого я не замышляю, понятно?

– И сколько тебе нужно таких ключей? – буркнул он.

– Два… или три… не знаю, – ответила я, потому что меня осенила такая потрясающе дерзкая мысль, что аж дух захватило. Вот бы взломать квартиру Банащака и втихаря посмотреть, что у него там!..

– Какие это должны быть ключи?

– Обычные, ключи как ключи… – Понятия не имея о технической стороне дела, я немного растерялась.

– Не видя замка, даже акционерное общество «Сезам» тебе не подберет ключей.

– К дурацкому-то комоду?!

Михал принес болванку ключа, закоптил и велел примерить к замку.

– А если она вообще в замок не влезет?

– Надо будет взять болванку другого сечения, – поучал меня Михал с миной джентльмена-взломщика.

Однако комод Омеровича устоял перед всеми нашими усилиями. Михал был замечательным байдарочником, обожаемым другом, гордостью факультета точной механики, но о ключах не имел представления. Чтобы он не мучился, я сказала, что комод очень старинный.

– Наверное, замок многосувальдный, – важно изрек эксперт.

Но мне расхотелось обыскивать комод Омеровича, расхотелось вообще что-либо делать. В течение нескольких дней добровольного бездействия, старательно отрабатывая домашние задания, я вдруг сообразила, что вокруг меня творятся странные вещи.

Мои разговоры начали подслушивать, причем только тогда, когда в доме не было ни матери, ни Анели. На улице несколько раз показалось, что по пятам ходят какие-то подозрительные личности, а однажды вечером я заметила из окна незнакомого типа, который притаился под деревьями на другой стороне улицы. Это уже не вымысел: кто-то явно наблюдал за нашим домом!

Мало того, в моей комнате рылись, копались в моих вещах. Нет, я не паникерша и первым делом подумала на Анелю. Анеля всегда во все совала нос, поскольку считала, что за ребенком надо «уследить». До нее не доходило, что ребенку в июле исполнилось восемнадцать лет, – она продолжала быть на страже. А уж теперь, после того как я пропала на всю ночь и объявилась наутро, старушка глаз с меня не спускала.

Опека Анели меня жутко злила, и я уже собралась заявить, что, если она не прекратит свои фокусы, я ее опозорю перед всем домом и демонстративно сменю замок. Но тут же спохватилась: нет, не могу я так поступить с верной нашей Анелей… Она ведь действует из лучших побуждений… пусть ее. Старикам надо уступать, да и что мне от нее скрывать? Косметику, что ли? Лучше, конечно, чтобы она ее не видела, но все же это нестрашно…

Карты! Эти проклятые две колоды, нашпигованные долларами! Сначала я положила их в ящик отца, но потом спрятала у себя в комнате.

Только теперь я сообразила, что прошло достаточно времени, чтобы тип на улице Лафайетт успел сообщить варшавским партнерам, что получил сувенирчик, но без банкнот. А если он прислал карты обратно? Омерович без труда сориентируется, что это колоды, подаренные моему отцу. Сам ведь рисовал, а даже я помнила, что рубашки карт отличались рисунком. Кому отдал подарочек, адресованный другу в Париже? Мне. Кто укладывал карты в багаж отца? Я. Значит, карты должны быть в доме.

От страха у меня подкосились ноги. В жизни так не боялась, даже когда мчалась через лопухи у канала, и то не испытывала такого ужаса.

Тебе конец, Заславская! Трусливый заяц в моей душе уже закрыл ушки лапками. Вот дура! Боялась, что Анеля найдет помаду и тени, теперь обхохочешься, если они найдут колоды, нафаршированные долларами.

Я кинулась к дивану – и с облегчением вздохнула, нащупав под матрасом у стены знакомый пакетик. И рассмеялась, на мгновение забыв об опасности, – трюк с подменой карт удался мне на славу! Роскошную свинью подложила этим гадам! Много бы дала, чтобы увидеть их кислые рожи.

В своем легкомыслии я ведать не ведала, что положение куда серьезнее, чем даже я могла вообразить. И, будучи законченной ослицей, продолжала топать вперед. Может, оно и к лучшему, если бы не легкомыслие, наверняка поддалась бы панике и в конце концов просто рехнулась от страха.

Я извлекла карты из-под матраса и с тех пор таскала при себе. И не могла отделаться от впечатления, что ношу в сумке бомбу, которая в каждую секунду может рвануть. Хуже всего было ощущение, что за мной постоянно кто-то следит. Страхи вцепились в меня с новой силой. Теперь я боялась не столько Банащака с компанией, сколько за свое серое вещество. Мне все чаще казалось, что схожу с ума, мне уже мерещилась палата, обитая мягкими матрасами, и смирительная рубашка – в приюте для скорбных главою.

Но вскоре я убедилась, что за свой котелок могу пока не тревожиться. Я возвращалась от друзей, было часов одиннадцать вечера (после «потери» швейцарских часов родители не торопились возместить доченьке утрату – это из репертуара их воспитательных методов). У Вавельской улицы я решила сократить дорогу, пройдя через сквер, где росли густые деревья. Тут как из-под земли передо мной вырос ужасно неприятный на вид типчик.

– Куколка одна гуляет?… – прохрипел он и сделал движение, словно хотел облапить меня или сорвать сумку.

Мандраж на меня напал страшный, но среагировала я мигом, завопив благим матом:

– Сержант, он здесь!

Ничего другого не оставалось, кроме как вопить, да погромче, – удрать от этой сволочи я вряд ли смогла бы. Типа как ветром сдуло, но я успела хорошенько разглядеть его рожу. Разглядеть и узнать. Да-да, именно он преследовал меня последние дни, таскался повсюду хвостом. Что ж, по крайней мере манией преследования я не страдаю и с головой у меня все в порядке.

– …сержант, скорее, сюда! – разорялась я, а этот урод улепетывал со всех ног.

У меня сердце тоже в пятки ушло, и, не мешкая, я кинулась домой.

После этого происшествия предпочитала сидеть в четырех стенах, высовывая нос на улицу лишь днем.

Ситуация складывалась паршивая. Подонки, которым я объявила войну, способны на все. И в одиночку мне с ними не справиться.

Только не дать себя запугать!

Странно устроен человек. Еще недавно я чуть не пищала со страху, а теперь трусливый зайчик куда-то делся и во мне всеми четырьмя копытами уперся осел, упрямое и ужасно зловредное создание… Мне нужен телохранитель! Я знала, к кому обратиться за помощью. Есть такой парень с кулаками, как наковальни…