"Ястреб и голубка" - читать интересную книгу автора (Хенли Вирджиния)

Глава 16

Сабби узнала, что двор уже переехал в Уайтхолл, где, согласно прежним замыслам, должен был открыться блистательный зимний сезон, но все радужные надежды рассыпались в прах. Жизнь при дворе превратилась в тяжкий кошмар. Словно какая-то темная пелена нависала над дворцом. Люди бродили с постными лицами, в тусклых унылых одеждах, ступали осторожно, следили за каждым своим движением, чтобы ненароком не попасться под горячую руку государыне и не привести ее в еще большее раздражение.

Она приказала Лестеру и еще двум вельможам высокого ранга — Фульк-Гревилю и Блаунту — вернуться в Англию и сократить численность их войск в Голландии. Лестер наотрез отказался, доказывая ей, что на это потребуется не менее полугода. Хокхерсту пришлось взять на себя доставку в Англию этих неприятных депеш, равно как и воззваний от голландских посланников с просьбами об оказании более действенной поддержки.

Королева Англии исходила лютой яростью, обращенной против Уолсингэма, за то, что он довел дело до суда над Марией Стюарт; суд, как и следовало ожидать, вынес смертный приговор, и шотландская королева сложила голову на плахе. Елизавета же хотела, чтобы ее избавили от Марии без особого шума, не прибегая к публичной казни! Сыну Марии, Джеймсу, предстояло воцариться в Шотландии, и Уолсингэм, опасаясь вторжения с севера, советовал подкупить его щедрой мерой золота.

Все новости были одна хуже другой. Строительство Непобедимой армады испанского короля Филиппа подходило к концу; весной этот флот должен был выступить на завоевание Англии, имея в своем составе больше кораблей, чем когда-либо удавалось собрать для битвы.

Пытаясь возродить былой блеск и торжественность традиционной церемонии открытия парламента, Елизавета назначила нового лорда-канцлера: им стал сэр Кристофер Хаттон.

Кроме того, не выдержав характера и желая вернуть себе нежные улыбки Эссекса, она пошла на уступки и возвела его в сан граф-маршала Англии, чтобы он получил право первенства по отношению к старому лорд-адмиралу, которому недавно был пожалован титул граф Ноттингэма.

Открытие парламента позволило народу лицезреть королеву во всем монаршем блеске.

Первыми шествовали бароны, графы и кавалеры ордена Подвязки; за ними следовал стареющий Сесил, а на шаг сзади — его сын Роберт. Далее выступал новоиспеченный лорд-канцлер, несущий государственные печати Англии и сопровождаемый двумя оруженосцами: один нес королевский скипетр, а другой — Меч Державы в алых ножнах, украшенных золотыми геральдическими лилиями. Звуки труб возвестили о прибытии королевы. Аура всепобеждающей верховной власти окружала ее, и каждый из собравшихся преклонил перед ней колено.

Поскольку в последнее время двор стал весьма унылым местом, многие дамы — и Сабби в их числе — предпочитали развлекаться за пределами дворцовых стен. По крайней мере, Уайтхолл находился в центре Лондона, и дамы могли посещать театры и лавки торговцев, конюшни на Кендлвик-стрит, мастерские ювелиров на Ломбард-стрит и конские ярмарки на рыночной площади Смитфилдсквер.

Повинуясь внезапному капризу, Сабби отправилась верхом в Темз-Вью, чтобы там переночевать. Начался снегопад. Стоя у широкого окна хозяйской спальни и поглядывая на дорогу, Сабби начала уже терять надежду на то, что Шейн сегодня здесь появится.

Ее бесило, что вечно получается одно и то же: невозможно было знать заранее, когда им удастся свидеться в следующий раз. Они встречались от случая к случаю, урывая время от своих разнообразных обязанностей. Постоянным яблоком раздора между ними было то, что он налетал как ураган и тут же исчезал снова; а в результате, когда им все-таки удавалось повидаться, драгоценные минуты растрачивались на перепалки.

Иногда она ночевала в Темз-Вью одна; случалось и так, что он являлся среди ночи, увешанный оружием, одетый в черное, настороженный и злой.

Он мог скользнуть в постель, прижать ее к себе горячими руками, и тогда они предавались любви неистово и яростно, словно в последний раз.

Сабби вздохнула и собиралась уже отойти от окна, но тут она увидела всадника. Она сбежала по лестнице вниз, чтобы встретить его, и с изумлением обнаружила, что перед ней стоит не Шейн, а Мэтью. Уже не в первый раз у него перехватило дыхание от ее красоты, и он от всего сердца пожалел, что в эту холодную зимнюю ночь она ждала не его.

— Господи, Сабби, как я рад тебя видеть! — воскликнул он, смеясь и обнимая ее; при этом холодные мокрые хлопья снега падали с его плаща ей на платье. — Ты уже сказала ему, что леди Девонпорт — это ты?

— Нет, и, может быть, именно поэтому он носит меня на руках и обращается со мной как с королевой. Зато я все сказала вашей матери.

— Джорджиана приезжала в Лондон? — удивился он.

— Да. Она столкнулась со мной, когда я была одета… ну, очень по-домашнему. Вот она конечно и подумала, что я — молодая жена Шейна. Я ей во всем призналась, и она меня заверила, что ничего ему не скажет.

— Вы друг другу понравились? — напрямик спросил Мэтью.

— Да, благодарение Господу. Меньше всего хотелось бы нажить врага в лице собственной свекрови!

Они уселись перед жарким камином, и Сабби налила по бокалу подогретого с пряностями сидра.

— Это напомнит тебе родной дом. А ты по каким делам здесь оказался?

— Знаешь, дела странные. Я только что доставил две больших партии мрамора с острова Порбек. Этот мрамор предназначался для покупателя, который задумал какую-то грандиозную перестройку, и тем не менее Хок предупреждал меня, чтобы с этим грузом все было шито-крыто. Мне только одно и требуется — узнать у него, где и когда я должен выгрузить мрамор. Для такой морозной погоды я мог бы придумать и более приятное занятие, чем жонглировать глыбами холодного розового мрамора.

Входная дверь резко распахнулась, и Шейн впустил в дом невысокую темную фигурку, а заодно и небольшой смерч из снежных хлопьев.

— Франсес! — ахнула Сабби. — Сейчас же идите к огню и согрейтесь!

— Добрый вечер, Сабби. Кажется, придется считать, что лорд Девонпорт снова спас меня.

Мэтью немедленно вскочил на ноги.

— Леди Сидней, позвольте выразить вам мое самое искреннее сочувствие в связи с вашей тяжелой утратой.

Шейн пояснил:

— Как вы, конечно, догадались, это мой брат, Мэтью Хокхерст.

— Стряслось что-то ужасное, Франсес? — спросила Сабби, видя, как горестно поникли худенькие плечи.

— Мы думали, что нашли выход из денежных затруднений. Я отправилась к поверенным Филиппа, чтобы продать кое-какие поместья семейства Сидней, но оказалось, что завещание составлено не правильно, и брат Филиппа, Роберт, претендует на все имущество.

— Я поручил своему стряпчему, Джекобу Голдмену, повидаться с Робертом Сиднеем по поводу наследства Франсес, — сообщил Шейн.

— Пришлось продать все свадебные подарки и столовое серебро… И за все это я получила тысячу фунтов, — безнадежно поведала Франсес. — Отец обратился к королеве с прошением, чтобы казна уплатила долги Филиппа, но она ответила отказом… потому что злобствует из-за Марии Шотландской. Вот она и решила наказать отца таким манером.

— Вы, должно быть, совсем измучились.

Сегодня вы уже не сможете вернуться в Суррей. Переночуйте здесь… я вас отведу в такую уютную розовую спальню… — Она умоляюще взглянула на Шейна. — Дорогой, прикажи кухарке приготовить что-нибудь поесть, а я провожу Франсес наверх.

— Идем, Мэтт, мы сами устроим набег на кухню: я просто умираю от голода.

Оказавшись наедине с Мэттом, Шейн распорядился, чтобы тот выгрузил розовый мрамор со своих кораблей и перенес его на суда Шейна.

— Может, я просто отвезу его к покупателю? Так будет гораздо удобнее, — предложил Мэтт.

Не желая впутывать брата в свои тайные операции, Шейн решил отделаться шуткой:

— Мрамор предназначен для дамы, Мэтт, если уж тебе так хочется это знать, и я заинтересован в том, чтобы вся ее благодарность досталась мне одному.

Мэтт мгновенно разозлился. Как может его братец гоняться за всякой юбкой, если его дарит своей любовью самая очаровательная женщина в Лондоне? Он резко бросил:

— Мне надо идти. Где стоят твои корабли?

Шейн воззрился на него долгим задумчивым взглядом и спокойно ответил:

— «Дерзновенный» и «Глориана» — в Саутенде. Капитанам дано указание принять мрамор на борт в любое время дня и ночи, когда это будет удобно для тебя, Мэтью.

Проводив брата, Шейн набрал полный поднос аппетитной еды для Франсес. Он тепло улыбнулся ей и сказал:

— У меня есть для вас две тысячи фунтов, Франсес. Я хочу помочь вам, и, насколько я понимаю, деньги — это именно то, что вам сейчас больше всего необходимо.

Франсес всплеснула руками.

— О милорд, я не могу!..

Было видно, что она спорит сама с собой.

После недолгого колебания она решилась:

— Я… я помогала отцу, когда он лежал больной, и… И я обнаружила, что у него заведено досье на вас, лорд Девонпорт.

— Я знаю, — мягко отозвался Шейн, — и искренне надеюсь, что сердце посоветует вам предупредить меня, если настанет такое время, когда ваш отец должен будет передать свои досье другому министру. Но, Франсес, деньги, которые я вам предлагаю, не имеют к этому никакого отношения. Я настаиваю, чтобы вы их приняли.

Сабби видела, как вздохнула Франсес и какое облегчение отразилось на лице юной вдовы.

— Подкрепитесь, Франсес, это так аппетитно пахнет. Я подберу вам теплое ночное платье, а вы позабудьте на время о своих тревогах и позвольте себе несколько часов отдыха.

Франсес с благодарностью взглянула на нее.

Когда Шейн и Сабби, выйдя из розовой спальни, прикрыли за собой дверь, Сабби спохватилась:

— Мне надо послать служанку, чтобы она приготовила комнату для Мэтью.

— Незачем, — сообщил Шейн, поднял ее на руки и понес в их спальню. — Он ушел.

— Ушел? — изумилась Сабби. — Почему?

— Я сказал самую невинную фразу, а он вспыхнул, как порох. — Шейн поставил ее на пол спальни и повернулся, чтобы запереть дверь. — По-моему, он воображает, что влюблен в тебя.

Сабби покраснела. Она знала, что в его словах немало правды, но, как ни крути, именно Мэтью стоял рядом с ней, обмениваясь брачными обетами. Ее так и подмывало выкрикнуть в лицо Шейну: «Это твоя вина!» — но пришлось придержать язык и повернуться к Шейну спиной, как будто ей именно сейчас захотелось посмотреть через окно, как падает белый снег на дорожки сада.

Он подошел к ней сзади, обнял и поцеловал в макушку.

— Любимая моя, мне даже подумать страшно, что ты когда-нибудь можешь оказаться в такой беде, в какую сейчас попала Франсес. Я положил на твой счет в ювелирной компании десять тысяч фунтов.

Она так и застыла в его объятиях, удивленная столь значительной суммой.

— Бог свидетель, ну и щедры же бывают мужчины со своими любовницами!

Он повернул ее лицом к себе.

— Сабби, я не думаю о тебе как о любовнице! — В глазах у него было страдание, и это от нее не укрылось. — Ты моя возлюбленная, ты моя любовь. То, что есть между нами, — это такой редкостный дар, это так необыкновенно!.. Я взял твою девственность и не хочу, чтобы когда-нибудь ты познала другого мужчину. Разве ты не чувствуешь, как крепко мы с тобой связаны?

— Да, чувствую! — воскликнула она. — Я хочу, чтобы мы были мужем и женой!

— О милая моя, — сказал он, снова подняв ее на руки и направляясь к кровати, — и я хочу того же, но это невозможно.

Ласковыми, бережными руками он раздевал ее, приговаривая:

— Маленькая моя, любимая. — Поцеловав ее веки, он отвел с висков пряди вьющихся волос. — Брак — это еще не все, родная. Посмотри на бедную Франсес.

Она запустила пальцы в густую поросль черных завитков у него на груди.

— Ты хотел, чтобы она чувствовала себя в долгу перед тобой?

— Конечно, — не стал отпираться он.

Куснув Сабби за ушко, он принялся целовать ее шею, а его пальцы начали творить с ней желанную магию… и способность мыслить здраво покинула ее. Потребовалось немало усилий, чтобы все-таки задать вопрос, который ее мучил:

— А что это за секреты с розовым мрамором?

Он так и ахнул от комического возмущения.

— Мрамор доставлен для графини Хардвик. Ее тоже зовут Бесс. У нее мания — перестраивать свои замки. Помимо всего прочего, оказалось, что она владеет еще и рудниками, где добывают свинец и олово. Вот и получается, что, не навлекая ничьих подозрений, я могу обменять мрамор на свинец.

— Для О'Нила?

Он вздохнул.

— Ты хочешь поговорить или ты хочешь поиграть?

Она плотно сжала ноги, так чтобы он не мог даже пальцем добраться до укромных уголков ее тела.

— Ты-то всегда хочешь играть… и никогда не хочешь разговаривать.

Он едва не взвыл:

— Да о чем разговаривать?

— Неужели мы так никогда и не сможем побеседовать серьезно? У меня есть сотни вопросов, и я хочу получить на них ответы.

Он прижал ее бедра к своим напрягшимся чреслам и прошептал:

— Вопросы? Вроде того, сколько раз мы можем это проделать за ночь?

— Шейн, перестань… будь со мной серьезен…

— Ах, извини, — продолжал он дразнить ее. — Ты имеешь в виду, что хочешь узнать обо мне побольше.

— Да… Я хочу знать все…

Он ответил с шутовской задумчивостью:

— Ну, что бы тебе сообщить… В пылу страсти, например, мой мужской орган увеличивается в длину до десяти дюймов.

Она замолотила по его груди маленькими крепкими кулачками.

— Ты невозможен!.. Я тебя ненавижу!

Он усмехнулся и тихо возразил:

— Когда прижму тебя покрепче… полюбишь.

Понемногу он добился своего: она оставила свои расспросы, забыв обо всем, кроме любовных ласк. Он жаждал зарыться в нее, заставить просить о большем; он жаждал слышать, как она вскрикивает от наслаждения… снова и снова. Он знал, что скоро сумеет наполнить каждую ее жилку чистейшим блаженством, которое сделает бессмысленными любые вопросы.

В похоронной процессии, провожавшей в последний путь сэра Филиппа Сиднея, насчитывалось более семисот скорбящих персон, и Франсес пришлось продать фамильную карету с лошадью, чтобы оплатить расходы на погребение. Главной скорбящей персоной была, разумеется, королева Елизавета, глубоко удрученная гибелью молодого красивого вельможи. Она была облачена в роскошный траурный наряд из черной парчи и черного меха.

Единственным светлым пятном во всем этом черном великолепии был пышный белый воротник-раф.

Сабби присутствовала на похоронах, находясь в обществе Кейт Эшфорд и ее мужа, лорда Эшфорда, вернувшегося из Голландии.

Сабби всегда претило следование моде: она не желала выглядеть как все. Поэтому она поступила иначе: надела белоснежное платье с черным воротником. В сочетании с ее красновато-рыжими волосами, уложенными таким образом, что невозможно было судить об их длине, все это производило ошеломляющий эффект и снова привлекло к Сабби внимание королевы, которую особенно поразил черный раф: это было нечто неслыханное.

Сабби так и съежилась от страха, когда в гардеробной комнате, в присутствии всех фрейлин, послышался мелодичный голос королевы:

— Госпожа Уайлд, вы обладаете удивительным умением делать то, что просто бросается в глаза. Не разрешите ли поинтересоваться, где вы раздобыли столь необычный черный раф?

Сабби склонилась в реверансе чуть ли не до пола.

— Если угодно вашему величеству… я просто покрасила один из моих белых рафов.

— Мне было бы угодно, если бы вы просто покрасили некоторые из моих белых рафов!

Сабби подняла глаза и увидела, что королева, прищурившись, вглядывается в короткие медные завитки, умышленно выпущенные напоказ из-под круглой шапочки.

— Вашим последним подарком, госпожа Уйалд, — снова обратилась к ней Елизавета, — вы мне вполне угодили, так что впредь, сударыня, прошу вас вспоминать о своей королеве, когда будете придумывать очередные нововведения.

На следующий день все придворные дамы явились в платьях с черными воротниками. То есть все, кроме Сабби. Она-то на этот раз отдала предпочтение бледно-лиловому: этот цвет считался вполне приемлемым для траурных одежд.

Каждый год сезон празднеств начинался тридцать первого октября — в День всех святых, когда королева назначала Князя Беспорядков — распорядителя предстоящих рождественских увеселений, которому надлежало заниматься забавами и играми, штрафами и наказаниями. Затем происходили торжества в день Святого Мартина, дни Святой Екатерины, Святого Николая, Святого Луки и Святого Фомы. После этого праздновалось Рождество и отмечался день Святого Стефана, день Невинно Убиенных Младенцев, Новый год и Двенадцатая Ночь. Окончание сезона приурочивалось к Сретенью, которое приходилось на второе февраля. Однако в этом году при дворе не устраивалось никаких увеселений; не могло быть и речи о маскарадах или пантомимах, где в более благоприятные сезоны парочки так легко переходили от беглых поцелуев и мимолетных прикосновений к тайным свиданиям или явным вольностям.

Королева развлекалась в частных домах своих вельмож, поскольку при дворе соблюдался траур; тщеславные господа оспаривали друг у друга честь получить приглашение в эти дома. В большом ходу был подкуп, и немалые суммы передавались из рук в руки; фрейлины королевы сновали без устали, доставляя ей письма, приношения и дорогие подарки.

Королева читала прошения, корчила гримасы, фыркала «Пфу!», принимала подарки и бросала равнодушное «нет». Сестры Эссекса, Дороти Дерево и Пенелопа Рич, не оставляли попыток умилостивить королеву редкостными драгоценностями. Елизавета соглашалась посетить бал, который они устраивали, после чего и не думала там появляться.

Сабби не могла нарадоваться, что во дворце нет обычной суеты, да и Шейн реже срывался с места ради своих секретных вылазок, так что они подолгу оставались вдвоем в Темз-Вью. Шейн был на седьмом небе, когда оказалось, что они могут провести Рождество вместе — одни и без помех. Барон, одетый по последней моде, как подобало мнимому Фиц-Клеру, надумал навестить Джорджиану, а большинство слуг были на Рождество отпущены по домам.

Шейн запряг лошадь в санный возок, укутал Сабби теплой меховой полостью, и они отправились прокатиться по сельским дорогам Кента. По пути он показал ей Хэвер, где некогда жила Анна Болейн; маленький замок, окруженный рвом, очаровал Сабби. Когда Шейн замел, что она озябла, он осадил лошадь у придорожной гостиницы, именовавшейся «Боевые Петухи», и там они насладились рождественским обедом в отдельной уютной столовой. Когда трапеза завершилась, Шейн расположился перед камином и усадил Сабби к себе на колени. Рукой он погладил ее по животу.

— У тебя в желудке что-то многовато кларета и пудинга. И еще, дорогая моя, мне кажется, что ты слегка захмелела.

— Я захмелела от любви, — сонно пробормотала она, глядя в огонь.

Он уткнулся носом в ее шею.

— Бессовестная лгунишка, если бы это было правдой, я был бы самым счастливым человеком на земле.

— После холодного воздуха… в тепле меня разморило… Очень спать хочется, — сообщила Сабби, прильнув головой к его широкому, удобному плечу.

Он поцеловал ее в ухо.

— Поедем домой, — шепнул он, — и я отнесу тебя в постель.

Свежий морозный воздух быстро заставил ее взбодриться. Они подъехали к Темз-Вью, и он ненадолго зашел в конюшню. Воспользовавшись его кратким отсутствием, она спряталась за живой изгородью и забросала его снежками из засады, а потом отчаянно завопила, когда он кинулся за ней вдогонку и, догнав, сунул лицом в глубокий сугроб.

И только тогда, когда они добрались до своей спальни, они обменялись рождественскими подарками. Сабби преподнесла ему тонкую шпагу в ножнах с золотой насечкой и тяжелый грозный кинжал под пару шпаге.

Рукояти были украшены одинаковыми золотыми фигурками дракона с рубинами вместо глаз, и Шейн пришел в восхищение: чтобы подобрать такой обдуманный, именно для него подходящий подарок, от Сабби наверняка потребовалось немало времени и хлопот.

И еще он возликовал, услышав, как ахнула от радостного изумления сама Сабби, когда он накинул ей на плечи подарок, который он придумал и заказал специально для нее. То был плащ-перевертыш из мехов, привезенных из Московии. Могло показаться, что плащ сшит из несравненного меха черных соболей; но если вывернуть его наизнанку, то становилось ясно, что он сплошь подбит горностаем. Сабби любовно погладила мех и подула на него, чтобы поглядеть, какой он густой и блестящий.

Конечно, плащ привел ее в восторг.

В глазах у нее вспыхнул зеленый огонь. Она взглянула на Шейна и поманила его к себе:

— Возьми меня… на соболях.

Она бросила мех поверх ковра перед камином, выскользнула из своего просторного шелкового ночного платья и опустилась на мех, жестом приглашая Шейна присоединиться к ней. У какого мужчины хватило бы сил, чтобы противиться соблазну, пению сирен — ее влекущему призыву?

…С трепетом обнаружила она, что на его левой груди, повыше сердца, появилась новая татуировка — маленькое изображение сабли.

С трепетом, но без удивления: как-то она проговорилась, что в детстве ее дразнили «Саблей», и он, очевидно, это запомнил.

— Ах, какое совпадение, — поддразнила она его. — Я тоже собираюсь сделать татуировку. На следующей неделе этим займусь.

Сначала я думала изобразить у себя на плече маленькую копию твоего дракона, но потом сообразила: о нет, это будет видно, когда на мне платье с большим вырезом. И вот что решила: картинка будет на таком месте, где ее никто не сможет увидеть, кроме тебя.

— Сабби, умоляю, скажи, что ты пошутила!

Она засмеялась и поцеловала его.

— Ты мне запрещаешь?

Он крепко прижался к ней губами, утверждая свое верховенство и власть над ней, и хрипло проговорил:

— Я не такой глупец. Если я запрещу… можно не сомневаться: в следующий раз, когда я потяну вниз твои панталончики, мне прямо в глаза оскалится дракон или дикая кошка!

— Может быть, какая-нибудь фраза окажется более уместной, чем картинка? — немилосердно продолжала она его терзать.

Он застонал:

— Это какая же фраза у тебя на уме, ведьма?

Она поколебалась, прикидывая, стоит ли рисковать, а потом произнесла:

— Метресса Черного Призрака.

Он оцепенел. Тут было уже не до любовных утех. Молчание становилось смертельно опасным. Наконец он жестко потребовал ответа:

— Откуда ты узнала?

— Я и не знала. Просто догадалась. Но теперь… теперь я знаю.

Он вскочил и угрожающе наклонился над ней:

— Ты сию же секунду скажешь мне в точности, откуда тебе это известно!

От него исходила нешуточная опасность;

Сабби видела, что он не остановится ни перед чем. Он едва держал себя в руках. Она подалась назад, не на шутку испуганная, но потом смело ответила:

— У тебя так много тайн. Я обязана разгадать хотя бы некоторые из них.

Она вызывающе рассмеялась:

— Знаю только я. Ты меня боишься? — ехидно уточнила она. — Да неужели могучий Бог Морей, любимец королевы, преступный Черный Призрак, боится женщины?

Его твердое тело снова вдавило ее в густой соболий мех. Он ворвался в нее с такой яростью, словно собирался насквозь пронзить ее своим орудием и заставить замолчать навсегда. Она видела, что он бросает ей вызов, но поклялась сама перед собой, что он найдет в ней достойного противника. Она не позволит ему довести ее до кульминации; она твердо решила, что последняя судорога сокрушит его раньше, чем ее. Она напрягла свои тугие створки, и он удвоил усилия. Казалось, ее тело сотворено специально ради того, чтобы принять его. Волны чувственного наслаждения накатывали на нее одна за другой, исторгая из ее груди слабые вскрики и стоны. Она не пыталась заглушить их, потому что знала, как действуют на него эти ее крики. Трижды он едва не утратил власть над собой, когда она шептала ему горячие, лишь им двоим понятные слова и удерживала его в сладостном плену сокровенной ловушки, побуждая его отдать ей эссенцию своей любви.

Он заставил ее ищущий язык отступить, слегка сжав зубами его кончик, и тут же послал в ответную атаку свой собственный язык, который вторгся в нее с таким же исступлением, какое буйствовало в другом средоточии его телесного порыва. Никогда, никогда еще желание не обуревало его с такой силой. Оно нарастало, подчиняя его себе, и дышать становилось все труднее. Сабби металась, откидывая голову то в одну сторону, то в другую, утопая в шелковистом собольем меху, но все же пол под ними оказался столь твердым ложем, что Шейн смог войти в нее глубже, чем это когда-либо удавалось. Его ласки сминали ее плоть, но она с радостью принимала эту боль-упоение, возносясь к таким высотам желания, о существовании которых и не догадывалась до сей поры. Она изгибалась дугой, выкрикивая «Шейн, Шейн», когда его беспощадный напор увлекал ее на грань экстаза.

Она собирала все силы, она боролась сама с собой, пытаясь отсрочить миг неминуемой капитуляции перед его неотразимым натиском, а потом и душа ее, и тело соединились в ощущении взрыва, который грянул внутри.

Вздрагивая, всхлипывая, она прильнула к нему и наконец лишилась чувств.

Осыпав поцелуями губы и сомкнутые веки Сабби, он вернул ее к жизни. Потом поднял ее с собольего плаща, перевернул его на другую сторону и сказал:

— А теперь я возьму тебя на белом горностае.