"Ястреб и голубка" - читать интересную книгу автора (Хенли Вирджиния)

Глава 22

Тяжелая выдалась неделя у Мэтью Хокхерста.

После своего визита к Роберту Сесилу он места себе не находил и корчился, словно на острие шпаги. Если бы можно было повернуть время вспять — он никогда, никогда не стал бы предлагать эту подлую ловушку!

По сотне раз на день он молил Бога и всех святых, чтобы Сесил и думать забыл о его предложении!

Его не оставляли ни озлобление против брата, ни надежды жениться на Сабби, но мысль о собственном предательстве терзала его с каждым днем все более непереносимо.

И потом началось! Среди придворных поползли шепотки, что в Тауэре схвачен Черный Призрак, и произошло это при его попытке освободить политических узников-ирландцев.

Мэтью был ошеломлен.

Предложенный им план был осуществлен незамедлительно, и жертва уже попалась в капкан. Слыша все эти разговоры, Мэтью всерьез тешился мыслью о самоубийстве. Потом, на свежую голову, он сообразил, что его долг — приложить все силы, лишь бы исправить то, что он натворил.

У него словно гора с плеч свалилась, когда он узнал, что личность Черного Призрака так и не установлена и о нем по-прежнему ничего не известно. Никто не сумел его опознать, поэтому Мэтью понял, что схвачен не Шейн, а кто-то другой. Неизвестный отказывался что-либо говорить, и ходили слухи, будто его подвергают пыткам, чтобы развязать ему язык. Мэтью был рад-радешенек, что в Тауэре держат не его брата, и впервые почти за десять дней он смог заснуть. Тем не менее он еще намеревался явиться к Шейну с уолсингэмовскими досье, а потом как можно скорее сжечь их.

Получив записку от Сабби, он возликовал.

Как видно, она раздумала оставаться в Блэкмуре и вернулась в Темз-Вью.

Он поставил лошадь в конюшню и поспешил в дом.

Она всматривалась ему в лицо, не желая верить, что он выкрал бумаги.

— У меня было очень утомительное путешествие, Мэтью. Ты говорил, что приедешь ко мне в Блэкмур, но, как видно, у тебя нашлись более неотложные дела.

— Сердечко мое, прости. Я ничего не хочу больше, чем провести вместе с тобой всю жизнь, — чистосердечно признался он.

Черная тень пересекла порог салона, и Мэтью чуть не выпрыгнул из собственной шкуры, когда перед ним воздвиглась высокая фигура Шейна. Опасно-спокойным тоном Шейн произнес:

— Я скажу это раз и навсегда. Эта женщина — моя. Сегодня, завтра и во веки веков. Не пытайся забрать то, что мое по праву!

Мэтью вскочил на ноги, пылая злобой:

— Ты забрал все, что было моим по праву… наследство… титул… ты всего лишь бастард О'Нила!

Шейн невозмутимо возразил:

— Я все делал, что от меня зависело, лишь бы оградить тебя от этих печальных познаний.

Мы с тобой, Мэтью, братья как по матери, так и по отцу. Мы оба — отпрыски чресел О'Нила.

Ужас исказил черты Мэтью. Потом, когда вся правда открылась ему, он выхватил бумаги из-под камзола и кинул их на стол перед Шейном.

— Они прожгли дыру у меня в груди. Во имя Христа, уничтожь их, пока из-за них не случилось непоправимое.

— Слишком поздно, — мрачно ответил Шейн.

— Я прошу у тебя прощения… Я не знал! — взмолился Мэтт.

— Человек, которого пытают в Тауэре, — Барон.

Сабби в тревоге воскликнула:

— О мой Бог! Шейн, скажи, скажи, что это не так!

Мэтью побледнел как полотно.

— Это моя вина! Я ходил к Роберту Сесилу и предложил, чтобы он перевел О'Хару и О'Доннела из Дублина в лондонский Тауэр!

Я сказал ему, что таким образом он сможет захватить лазутчика О'Нила… я думал, что этот лазутчик — ты!

Губы у Сабби побелели, она покачнулась и упала бы, если бы не Шейн. Он мгновенно подхватил ее сильной рукой и опустил на стоявшую поблизости кушетку. Затем налил вина в бокал и поднес к ее губам.

— Это я во всем виновата, — еле слышно прошептала она. — Надо было сжечь бумаги, а я оставила их ради своей корысти… а, теперь я встала между двумя братьями… которые любили друг друга…

Слезы покатились по ее щекам, ее била дрожь.

Братья взглянули на нее и сказали в один голос:

— А мы и сейчас любим друг друга.

Потом Мэтью добавил:

— Виноват во всем я. Я пойду к Сесилу и скажу, что они ошиблись и схватили не того, за кем охотились. Скажу им, что Черный Призрак — это я!

— Глупый мальчишка, ты не сделаешь ничего такого, что навело бы их на мысль о связи узника с нашей семьей! Благодарение Господу, что при королевском дворе не принято интересоваться слугами! Барона никто не опознал.

Мы придумаем, как спасти его, не беспокойся.

— Шейн, речь идет о лондонском Тауэре! — напомнил Мэтт.

— А я и не говорю, что это будет детская игра, — возразил Шейн.

— Ради Христа, если у тебя есть план, скажи какой?

Хок с иронией взглянул на собеседников.

— Вы оба меня предали, а теперь еще рассчитываете, что я стану доверять вам свои планы! — Он поднял уолсингэмовские папки и заговорил о другом. — Мне нужно явиться ко двору. Я слышал, что сердце королевы разбито… из-за Эссекса. Мы оставим вас, мадам, вам надо отдохнуть.

Он отвесил Сабби церемонный поклон и подтолкнул Мэтью к выходу.

Шейну не пришлось объяснять брату, чтобы тот держался подальше от Темз-Вью, пока его не пригласят.

Шейн так и не вернулся до вечера, хотя Сабби слишком хорошо знала его, чтобы заподозрить, будто он попусту расточает бесценное время, целуя ноги Елизаветы. Каждая минута, проведенная им в обществе королевы, была необходимой минутой — необходимой, чтобы помочь ему выручить из беды Барона. Слишком хорошо она помнила, что рассказывал ей Шейн о Бароне в горячечном бреду. Она гнала из памяти невообразимые слова приговора, который был бы приведен в исполнение, если бы палачи дознались, кто он на самом деле — приговоренный к смерти Фицджеральд, граф Десмонд. Какое это варварство — пытать людей. И не укладывалось в голове, что это происходит в просвещенные времена — в 1587 году от Рождества Христова!

Сабби чувствовала себя совершенно обессиленной. Нельзя было соглашаться на такую бешеную скачку из Блэкмура: ведь этим она подвергла серьезной опасности своего младенца. Она унесла наверх, в спальню, поднос с ужином и забралась в просторную мягкую постель, чтобы поесть. Со всех сторон ее обступили воспоминания, связанные с этой постелью.

Она вспомнила тот первый раз, когда они тут ужинали вместе; потом — ужасную ссору и злобное насилие; но с тех пор им дано было разделить здесь часы такого счастья, такой близости и восторга…

Она допила вино и погасила свечи. Ей необходимо было поспать… может быть, хороший отдых позволит ей приободриться. Но сон не приходил. Она обдумывала, как это могло случиться, что Мэтью пошел на предательство, и ей было ясно, что не последнюю роль тут сыграло его влечение к ней. Но почему Шейн простил его? Она терялась в догадках. Впрочем, отгадка пришла быстро. Это произошло по той причине, что Шейн по-настоящему хороший человек… замечательный человек, и… о Господи, как она рада, что именно он — ее муж и отец будущего ребенка… Да, она упорно требовала развода, но на самом-то деле разве это было ей нужно? Ей бы хотелось, чтобы он ухаживал за ней, чтобы он по всем правилам просил ее руки. Ей хотелось бы стоять рядом с ним перед алтарем, обмениваясь брачными обетами. Но сделанного не воротишь, и она не поменялась бы мужьями ни с одной женщиной в мире. Она вздрогнула, подумав, как легко могло случиться, что сейчас Шейн был бы узником в Тауэре и ему грозила бы пытка…

«Нет, — стонала ее душа, — нельзя думать о Бароне, это верный путь к безумию».

Перед ее мысленным взором проходили картины — как они с Бароном стояли по обе стороны этой кровати и выхаживали Шейна, когда он лежал при смерти. Смерть… вот куда заведет Шейна его безрассудная отвага, если она, Сабби, не заставит его держаться подальше от О'Нила.

Часы пробили три. Она погладила себя по животу, где сейчас в такой безопасности находился ее ребенок. Она твердо решила: у этого ребенка должны быть и мать и отец, и они должны служить для него надежной защитой от грубого, жестокого мира. Внезапно открылась дверь, и Сабби приподнялась на подушках: темная фигура Шейна приблизилась к ней.

— Извини, что беспокою тебя, Сабби, но я должен с тобой поговорить.

— Говори, Шейн. Я все равно не могу спать… хотя и пыталась заснуть все эти часы.

Он зажег свечи и присел на край кровати.

— Я без конца ломал себе голову — пробовал придумать план, как вызволить Барона. Прикидывал и так и этак, перебирал десятки вариантов и отбрасывал их один за другим — у каждого оказывался серьезный изъян. Единственный верный способ для узника покинуть лондонский Тауэр — мертвым, в гробу.

Она ахнула и схватилась за его руку.

— Я добыл зелье, которое позволяет создать видимость смерти. Оно замедляет сердцебиение настолько, что у человека даже пульс невозможно обнаружить. Единственная сложность состоит в том, чтобы получить доступ к Барону. Все было бы проще простого, если бы его держали во Флите или в Ньюгейте.

Я бы нанял девиц из борделя, которые вошли бы внутрь и хорошенько отвлекли внимание стражников. Стражники там падки на любую взятку, но Тауэр — совсем другое дело.

Она крепко стиснула его руку.

— Шейн, если ты войдешь в Тауэр и попросишь передать ему зелье, тебя сочтут соучастником… и у них в лапах окажетесь вы оба!

Он погладил шершавым большим пальцем атласную кожу ее руки и осторожно приступил к делу:

— Для меня было бы невозможно войти в Тауэр, будь я один, но… мы могли бы войти вместе, Сабби.

— О чем ты говоришь? Меня никогда не впустят туда, — испуганно воскликнула она, содрогнувшись от одной мысли о кровавом Тауэре.

Свободной рукой он откинул пламенеющие пряди с ее виска.

— Сабби, если ты оденешься королевой, то сможешь войти туда, куда пожелаешь.

Широко открытыми глазами она уставилась на него:

— Сумасшедший! Мне никогда не выйти сухой из воды, если я посмею выдавать себя за королеву!

— Ты с успехом делала это раньше и можешь сделать снова, — настаивал он.

— Нет! Шейн, не проси меня об этом! — взмолилась она.

— Я прошу тебя, Сабби. Это единственный шанс, который остался у Барона. Ты войдешь туда как королева, а я войду рядом с тобой как твой Бог Морей. Если мы будем держаться уверенно, повелительно и высокомерно, никто не откажет нам в возможности посетить его.

Я подготовлю целую свиту сопровождающих, и в толчее мы сможем все провернуть как надо!

— Шейн, это невозможно. Я могу в точности повторить ее наряд и волосы, но лицом я совсем на нее не похожа! Стражники сразу же смекнут, что я самозванка!

— А что же, по-твоему, стражникам часто доводилось видеть королеву? Почти никому из них не представлялось такого случая, а кто и сподобился ее лицезреть, так только издали.

Ты прихватишь с собой маску на рукоятке и будешь прикрывать ею лицо спереди, и все сочтут это чрезвычайно правильным в столь отвратительном месте. Сабби, тут важна только манера держать себя! Я в тебе совершенно уверен.

— Шейн… нет!

— Сабби, если ты сделаешь это для меня… я дам тебе этот проклятый развод, который тебе так позарез понадобился!

Она не знала, смеяться ей или плакать.

Озноб пробирал ее до костей.

— Шейн, я так боюсь… поддержи меня!

Он сгреб ее в охапку, снедаемый томительной жаждой — слиться с ней воедино, вобрать ее в себя и потеряться в ней. Но и чувство вины терзало его немилосердно, ведь он знал, во что ее вовлекает. Как мог он быть таким низким негодяем, чтобы рисковать ее безопасностью!

Он любил ее всем сердцем, не было у него в жизни ничего дороже ее, и тем не менее он намеревался поставить на кон ее свободу, а, возможно, и жизнь, чтобы помочь Барону. Но жила в нем неведомо откуда взявшаяся уверенность: вместе они непобедимы. Вместе они смогут одолеть любую опасность, любое препятствие, и он любил ее больше всего именно за то, что она, подобно ему самому, была наделена отвагой, решимостью, готовностью рискнуть всем и черпать наслаждение в дерзком безрассудстве азартной игры.

С бесконечной нежностью он начал целовать ее. Кончиками пальцев — легко, словно перышком, — проведя по ее вискам и скулам, он погладил Сабби по волосам. Он нашептывал ей все слова любви, которые рвались у него из сердца.

— Сабби, я люблю тебя больше жизни.

Ты — часть меня самого, ты половина, которая делает меня целым… — Он прижал ее к груди, и она слышала, как бешено стучит его сердце. — Любимая моя, я обожаю тебя. — Он погладил прядь ее волос, коснувшуюся его лица. — У тебя такие чудесные волосы, прекрасней их на свете нет… Любой мужчина, который бросит на них взгляд, должен мучиться от желания погладить их и поиграть с ними… вот так. Возлюбленная моя, ты завладела моей душой. Твой образ всегда у меня перед глазами, днем и ночью. Ты заставляешь меня томиться жаждой, которую невозможно утолить. Стоит мне увидеть тебя на другом конце комнаты, и я уже знаю, что должен подойти ближе; а когда подхожу ближе, я должен коснуться тебя. А уж если я тебя коснулся, во мне поднимается неукротимое желание осязать тебя всю. Мои чувства полны тобой, я никогда не устану вдыхать твое благоухание и впивать твой вкус. Твой голос, твой смех… Мне достаточно услышать их, и все, что есть во мне мужского, устремляется к тебе, и мне все равно, кто при этом присутствует. Сабби, счастье мое, ты ненавидишь меня за то, что я не приехал сам, чтобы жениться на тебе, но, родная, неужели ты не видишь — я женился бы на тебе и оставил тебя, и тогда разве могло бы случиться между нами то, что случилось? Разве мне пришло бы в голову так холить и лелеять тебя, как сейчас? Став моей возлюбленной, ты поймала меня в сети, ты меня покорила навсегда. А теперь мы связаны… Ты должна чувствовать это, милая… Это так сильно, так правильно!

Ощущение его близости наполняло ее блаженством. Ей не требовалось доказательств: она знала, как дорога ему, как глубока его любовь и нежность. И еще она знала, что может исполнить все, лишь бы он был рядом.

Страх отступал, и больше всего на свете ей сейчас хотелось раствориться в полном слиянии их душ и тел. Они стремились друг к другу, как умирающий от жажды стремится к роднику. Нет, эта потребность была чем-то большим, чем голод и жажда. В их любви заключалась сила, с которой миру придется считаться.

Первые проблески рассвета застали ее перед зеркалом: она снова терзала свои великолепные медно-рыжие волосы, создавая из них уродливое подобие парика Елизаветы. Затем она расправила и разгладила наряд из пурпурного бархата и вынула из ларца с драгоценностями маленькую корону-венец. Теперь, когда она готовилась принять участие в этой безумной авантюре, она твердо решила — идти до конца. Она знала: чтобы успешно выполнить свою миссию, ей придется стать Елизаветой.

С бесконечной скрупулезностью она воспроизвела мельчайшие детали королевского грима. Она не пожалела ни белил, ни румян, ни пудры; губную помаду пришлось наложить таким образом, чтобы рот казался узенькой прямой полоской. Завершив этот кропотливый труд, Сабби повертела головой, чтобы оценить плоды своих усилий.

Когда Шейн зашел посмотреть, как продвигаются дела, его взгляд, полный восхищения и благодарности, сразу придал ей сил и отваги.

Каждый из них не слишком надеялся на себя, чтобы решиться заговорить, но каждый обретал уверенность в присутствии другого.

Сам Шейн выбрал из своего гардероба роскошный костюм из серого бархата с прорезями, сквозь которые виднелась подкладка из атласа аметистового цвета; на ноги он натянул высокие сапоги из серой замши. Все это идеально сочеталось с пурпурным одеянием Сабби. Они оба наряжались для исполнения своих ролей, словно готовились подняться на подмостки Театра Розы; вот только роли, которые им предстояло сыграть, были делом жизни и смерти.

Они проехали в закрытой карете вдоль Темзы до лондонской заводи, где стояли на якоре многочисленные хокхерстовские суда. Там — это даже позабавило Сабби — они пересели на барку, расцвеченную в цвета Тюдоров — белый и зеленый. Это не была барка королевы, но на вид могла сойти за таковую. Шейн каким-то образом ухитрился собрать «свиту» из трех фрейлин, юного пажа и двух дворян. Вся эта свита выглядела столь достоверно, что Сабби вполне могла бы попасться на удочку, если бы не знала наверняка, что все это — ряженые.

День выдался пасмурный, над Лондоном нависли свинцовые тучи, и, пока барка неторопливо совершала свой путь к речным воротам Тауэра, Сабби одолевали мрачные предчувствия. Шейн подал ей золотую маску на длинной ручке, и внезапно ей показалось, что ее внутренности превратились в какой-то пудинг, во рту пересохло, губы прилипли к зубам, а сердце забилось так громко, что барабанные перепонки должны были вот-вот лопнуть.

Путь закончился подозрительно быстро, и Шейн помог ей сойти на пристань. Перед Сабби стояла полдюжина солдат дворцовой стражи. Она споткнулась, но Шейн поддержал ее сильной, уверенной рукой, и в это мгновение начала подниматься решетка, открывая доступ к первому ряду тяжелых, окованных железом ворот.

— Именем королевы, откройте! — протрубил паж.

— Именем королевы, откройте! — повторили стражники своими низкими зычными голосами.

Шейн передал ей драгоценный флакон, и, когда она старательно спрятала его у себя под корсетом, на нее вдруг накатила волна ужаса: казалось, что голова у нее разрывается в клочья, а грудь сдавило так, что невозможно вздохнуть. И внезапно, словно спасительное озарение, словно отблеск детской веры в чудо, в памяти у нее вспыхнули слова молитвы, которой некогда научил ее отец:

«О святой Иуда, апостол и мученик, стойкий в добродетелях и щедрый на чудеса, ближний ученик Иисуса Христа, верный заступник всех, кто прибегает к твоему покровительству, к тебе взываю я из глубины своего сердца и смиренно молю тебя, кому Господь даровал столь великую силу, прийти ко мне на помощь.

Снизойди к моей горячей мольбе! А в ответ обещаю тебе, что буду прославлять твое имя и научу других уповать на тебя!»

Неожиданно для себя Сабби обнаружила, что охранники Тауэра пребывают в еще большей панике, чем она сама. Еще бы — вот так, нежданно-негаданно, оказаться перед августейшим лицом самой государыни! Сабби немедленно поспешила облегчить их участь.

— Джентльмены, джентльмены, прошу, никаких церемоний. Я здесь потому, что мне так захотелось. Я услышала, что у вас под замком содержится Черный Призрак, и это пробудило мое любопытство. Поэтому я уговорила моего драгоценного Бога Морей сопровождать меня сюда… я желаю убедиться собственными глазами!

Она проследовала по переходам Тауэра, милостиво отвечая величественными жестами на поклоны каждого встречного стражника.

Когда был вызван старший тюремщик, которому надлежало сопровождать ее величество к узнику, Сабби пришлось сделать глубокий вздох, чтобы совладать с волнением.

Он поспешно явился на зов, но ему совсем не хотелось показывать ей узника, которого пытали этой ночью. Вместо этого он пригласил ее в уютную приемную, где она могла бы подкрепиться с дороги и подождать, пока вызовут коменданта Тауэра.

— Если бы мне вздумалось попить чаю, сударь, я посетила бы другое место! Запрещаю вам беспокоить коменданта, он сейчас у меня в немилости, и видеть его мне не угодно! — Она опустила маску и в упор взглянула в глаза пожилому тюремщику, а затем строго осведомилась:

— Вы состояли в охране крепости, когда я была здесь заключена, сударь?

— Нет, нет, ваше величество, — поспешил он заверить ее в своей полнейшей непричастности к прискорбным событиям давно минувших лет[14].

— Что ж, тем лучше, — холодно бросила она и приказала:

— Ведите!

Всей компании пришлось дожидаться перед входом в камеру, пока тюремщики доставали ключи и отпирали дверь.

— Я думаю, что вашего гнусного узника посетим только мы с лордом Девонпортом.

Мои слуги плохо переносят подобные зрелища.

Оказавшись внутри камеры, Сабби взглянула на Шейна и обомлела. Челюсти у него были стиснуты с такой силой, что она испугалась, как бы ему не изменила выдержка при виде Барона.

— Этого узника пытали! — с трудом выдавил он.

— Да, милорд, и все еще не добились от него ни единого слова.

Сабби заставила себя взглянуть на Барона.

Он был в сознании, и ей было ясно, что он их узнал.

— Вот как? Ни слова? — переспросила она, чтобы скрыть свой ужас.

Тюремщик злобно пнул узника:

— На колени перед государыней, собака!

Она подошла вплотную к Барону, пощупала его шею и всунула флакон в скованные кандалами руки.

— Глупцы! — гневно бросила она. — Этот человек не может говорить… у него перерезаны голосовые связки! Вы что, не заметили эти два маленьких бугорка у него на шее?

Хотя на самом деле никаких бугорков и в помине не было, тюремщик кивнул, едва коснувшись шеи узника.

— Лорд Девонпорт, ваше мнение? — повелительно обратилась она к Шейну.

— Вы совершенно правы, ваше величество.

Пытать этого человека — пустая трата времени и сил. Он ничего не скажет.

Она повернулась на каблуках и быстро вышла из камеры; мужчины поспешили за ней.

— Хотите знать, что я думаю, сударь? — Она бросила на тюремщика холодный взгляд. — Вас одурачили! Это не Черный Призрак. Это какой-то жалкий козел отпущения, которого специально для того и подослали, чтобы он попался в вашу хитроумную ловушку.

— Мы все только выставили себя на посмешище! — с отвращением подтвердил Девонпорт догадку ее величества.

— Ах нет, друг мой: мой преданный старший тюремщик и его верные стражники никому ни слова не скажут про наше посещение.

Он был выбран для этой должности именно потому, что был известен как человек, умеющий держать язык за зубами. — Она помахала всемогущей дланью. — Это свойство заслуживает награды.

Лорд Девонпорт опустил тяжелый мешочек в верноподданную руку, и они поспешно удалились.

Когда Шейн убедился, что Сабби уже ничто не угрожает после того испытания, через которое она прошла, он отослал ее домой, а сам отправился туда, где для завершения трудной миссии требовалось его присутствие.

Роль Сабби была сыграна, но его роль, конечно, на этом не кончилась. Требовалось подкупить гробовщика, который забирал трупы из Тауэра.

Благополучно возвратившись в Темз-Вью, Сабби пыталась успокоиться и отдохнуть, но она была слишком взвинчена, чтобы долго пребывать в праздности. Она не ожидала увидеть Шейна до рассвета следующего дня, когда он сможет доставить домой Барона… в гробу.

Ближе к вечеру во двор Темз-Вью въехала карета: вернулись Мэйсон и Мег. Сабби чувствовала себя виноватой перед ними за то, что из-за нее им пришлось срываться с места, тащиться в какую-то девонширскую глушь — и все только для того, чтобы тут же поворотить оглобли и проделать обратно весь утомительный путь.

— Это была очень приятная перемена обстановки, леди Девонпорт, но, должен признаться, я рад, что вернулся в Лондон.

Сначала ее удивило, что он обратился к ней как к «леди Девонпорт», но потом она сообразила, что время от времени они с Шейном орали во всю мощь своих глоток, и ее кинуло в краску, когда она припомнила все прочие выкрики, которые приходилось выслушивать пожилому дворецкому.

— Чарлз, в ближайшие дни мы не хотим принимать в Темз-Вью никаких посетителей.

Барон тяжело болен, и завтра Шейн привезет его домой. Теперь, когда вы здесь и можете позаботиться о доме, я передам все в ваши надежные руки. Сейчас я собираюсь прокатиться верхом. Может быть, если я подышу свежим воздухом, ночью мне удастся заснуть.

Она умудрилась дать себе короткую передышку, когда провалилась, как в бездну, в глубокий сон, измученная и опустошенная после дневных испытаний; однако в три часа ночи она уже проснулась, и сразу же нахлынули зловещие предчувствия: ее терзал страх за жизнь Барона и безопасность Шейна.

Когда наконец Шейн прибыл — он правил лошадьми, запряженными в грубый фургон, — Сабби даже не сразу поняла, что за подозрительный мужлан восседает на козлах. Он выглядел как немытый, небритый и нечесаный оборванец; но, когда взгляду Сабби открылись его широкие плечи, когда она увидела, как он в одиночку вытащил из фургона гроб, — она уже знала, кто это. Что ж, они оба сильно преуспели в искусстве менять свое обличье до неузнаваемости.

Он на руках втащил друга наверх и уложил его на кровать. Сабби взглянула — и сердце у нее упало. Помощь пришла слишком поздно:

Барон был мертв.

Молча, угрюмо Шейн начал раздевать его, и Сабби, понимая, что Шейн собирается обмыть тело, побежала за мылом, горячей водой и полотенцами. Тело Барона было все покрыто ужасными кровоподтеками, а руки и ноги вывихнуты из суставов.

Шейн поднял глаза на Сабби.

— Любовь моя, если для тебя это слишком тяжело, пусть Мэйсон придет и поможет мне.

— Нет… худшее уже позади, — печально ответила она.

Быстрым рывком Шейн вправил в сустав одну вывихнутую руку.

— О пожалуйста, неужели ты не можешь оставить его в покое? — взмолилась она.

— Нет, суставы затвердеют, и он останется калекой на всю жизнь, если мы не поспешим.

— Он… жив? — недоверчиво спросила она.

— Клянусь костями Христовыми, он должен выжить, а не то получится, что мы зря старались!

Вправить ноги оказалось труднее, и потребовались их объединенные усилия, чтобы справиться с задачей. В конце концов пришлось Сабби сидеть на груди у Барона, чтобы его тело оставалось неподвижным при резких рывках Шейна, и только тогда Шейну удавалось потянуть на себя вывихнутую ногу достаточно сильно, чтобы ее можно было вправить в сустав. Потом они выкупали Барона и смазали его суставы камфорным маслом. Наконец, после того как Шейн развел в камине огонь посильнее, они тепло укрыли Барона одеялами и оставили его спать — пока не прекратится действие тайного снадобья и он не очнется от своего состояния, подобного смерти.

В оставшиеся до утра часы Сабби поверяла Шейну все свои страхи за него:

— Шейн, ты понимаешь, что именно тебя они схватили бы в Тауэре, если бы той ночью ты был в Лондоне? Тебя-то они опознали бы сразу и обвинили в государственной измене!

Сегодня тебя уже не было бы в живых — это тебя повесили бы, проволокли по улицам и четвертовали! — Она содрогнулась, и слезы покатились по ее щекам. — Когда-нибудь так и случится, это неизбежно, если ты не порвешь все свои связи с О'Нилом — окончательно и бесповоротно!

Он долго смотрел на нее. Потом сказал:

— Я с ним покончил. Сейчас он уже получил от меня сообщение об этом.

Хотелось верить, но она знала цену О'Нилу и надеялась, что Бог тоже знает. Ирландские заложники из Дублина оставались в Тауэре, и она понимала, что О'Нил не успокоится, пока Шейн не выполнит свое обещание их освободить.

Они выхаживали Барона два дня и две ночи, и, когда он пришел в себя, первым словом, которое он прошептал, было «Джорджиана».

Шейн взглянул на Сабби и усмехнулся:

— Мне пришла в голову превосходная идея. Отвезу-ка я его в Хокхерст к матери — для долгого выздоровления… подальше от Лондона. Когда я вернусь, мы с тобой потолкуем о разводе, которого ты так жаждешь.

Она открыла было рот, чтобы запротестовать, но ей удалось только выдавить из себя:

— Ты действительно хочешь развестись со мной?

— Сабби, я не смог бы вызволить Барона без твоей помощи. Ты была несравненна. Я держу свое слово. Ты заслуживаешь всего, чего только пожелаешь.