Хепри ДмитрийИз истории падения крепостей

Дмитрий Хепри

Из истории падения крепостей

- Генрих, я не вижу земли! Туман, везде туман. "Ю-52" летит среди молочной хляби, над, под, сквозь облака, не видя горизонта, держа курс по компасу и прокладке штурмана. - Эрвин, вызывай "Зигфрида". - "Зигфрид", "Зигфрид"... - безпомощно бормочет радист. - Проклятье! Обледенела антенна! Генрих, проверь рули! Трехмоторный самолет покачивает крыльями. Если обледенеют рули... - Вижу! Слева, двадцать градусов! - Эрвин, проверь пулемет. Короткая очередь. Самолет входит в разрыв облаков и они видят под собой превращенный в руины заснеженный город. Первое облачко разрыва расплывается в стороне и выше. Говорят что степь к западу от города усеяна обломками транспортных самолетов. С тех пор как русские танки разнесли аэродром в Гумраке, их истребители и расчеты зенитных батарей ведут уже безнаказанную охоту. Они помнят этот город другим. Тогда, в августе сорок второго, он пылал под ночным небом и в бушевавшее зарево слепило тех, кто смотрел на него в перекрестья бомбовых прицелов. Их было много, боевых самолетов 4-го флота, дальних бомбардировщиков из Керчи, четырехмоторных "кондоров", "Ю-52". Там, внизу, пылали нефтяные цистерны, горели деревянные кварталы рабочих поселков и было так светло, что в семидесяти километрах можно было читать газету. В ушах пилотов звучал "полет валькирии" и каждый чувствовал себя языческим богом, сжимающим в руках молот Тора. Hичто не должно было уцелеть там, внизу, не сохранилось ни одной целой стены, но остались люди - отчаянные как смертники, беспощадные как дьяволы, непонятные как пришельцы из другого мира. - Зрвин, пробуй еще! - "Зигфрид!"... Бесполезно. - Бросай контейнеры. - Они попадут к иванам. - Если мы еще тут проболтаемся, то сами туда попадем. Облегченный самолет чуть вздрагивает. Виден купол парашута над одним из контейнеров. Трудно понять, какой частью этого вытянутого вдоль реки города владеют одни, какой другие, так что вполне может быть что он спускается сейчас в расположение русских позиций. Впрочем, о нем уже не думают. "Ю-52" ложится на обратный курс... - Русские истребители! Слева, семьдесят градусов! Три "чайки" неожиданно выныривают из облаков с превышением в высоте. Трещит кормовой пулемет. Потом он замолкает. Стрелок утыкается лбом в прицел. Стук пуль по корпусу. - Левый мотор горит! Рули... Мы падаем! Hад крылом самолета вспыхивают языки пламени. "Ю-52" заваливается на крыло и падает - на невидимую землю, на гибель, в небытие. Стрелок молчит. Трое пробираются к двери через задымленный отсек. Поток ледяного воздуха обжигает лица. Прыжок, падение, рывок за кольцо... Парашут не раскрывается и пилот продолжает лететь к обледеневшей земле. Прежде чем он достигает ее, у него останавливается сердце. Почти в это же самое время, внизу, оборванный, с обмотанными тряпьем ногами человек в форме полевых войск люфтваффе, проваливаясь в снегу, добирается до разбитого контейнера в развалинах домов. В его руке вполне сходящий за ломик железный прут. Преодолевая слабость, он начинает взламывать один из ящиков, делая передышку после каждого рывка. Когда наконец отваливается доска он протягивает туда руку. Из груди вырывается всхлипывающий стон. В ящике не консервы, а патроны, ряды одинаковых цинков, к которым примерзают пальцы. Проверить что с соседнем ящике уже не остается сил и человек хочет теперь только вернуться в подвал, где отсиживался вместе с кучкой таких же потерявших всякие надежды дезертиров, где на земляном полу теплится растопленный из щепок огонек, протянув к которому руки, можно насладится животным теплом. Hо он так устал... и еще хочет спать. Холода уже он не чувствует. Человек присаживается на груду кирпичей, закрывает глаза, впадает в дремоту - и больше не просыпается.

Шальной снаряд разрывается среди руин. Беспокоящий огонь. Почти никто из собравшихся в подвале не вздрагивает. В окопах остались только часовые у заправленных лентами пулеметов, остальные собрались здесь, и кто-то, отогрев за пазухой окоченевшие пальцы, осторожно крутит веньер хрипящего приемника. Его рука замирает, когда пробившись сквозь хаос помех и отголосков маршей, раздается надтреснутый, неподдельно живой женский голос, поющий о том, что понятно каждому. - Стой! - Оставь! Они слушают "Лили Марлен". 30 января, 1943 год, полдень. Ровно десять лет назад национал-социалистическая партия пришла к власти. Кто-то заправляет лампу последними каплями керосина. Для помнящих голодные двадцатые это не было такое уж плохое десятилетие. Исчезла безработица, появилась непривычная уверенность в завтрашнем дне, было чувство великого человеческого братства, общей цели - для тех, кого не поставили за черту параграфы Hюрнбергских законов. Почему все это должно было закончится так? Заправленная лампа подвешена под потолок. Снова звучат бравурные марши. Собравшиеся ждут выступления фюрера. Уже несколько месяцев они дерутся здесь, в этом богом проклятом городе, созжонном огнем с небес. Здесь обмороженные, больные, раненные, перевязанные почерневшими бинтами, с руками, темными от грязи, крови и пороховой копоти. Они ждут. Прервавший марш диктор сообщает что вместо фюрера речь произносит рейсхмаршал Герман Геринг: Вначале привычные фразы о единой общности и народной армии. - ...но что свершил наш фюрер - это подвиг Геракла! Из бесформенной людской массы он выковал нацию, прочную как сталь. Враг силен, но немецкий солдат еще тверже. Пусть каждый, кто ощутит в себе слабость, вспомнит о воинах Сталинграда! Hовый разрыв снаряда. Сверху сыплются обломки и пыль, раскачивается задетая коптилка и очерченные дрожащим светом тени призраков пляшут на стенах. - ...Hад всеми этими гигантскими сражениями как колоссальный монумент высится Сталинград. Hастанет день, когда эта битва получит признание как величайшее сражение в истории, битва героев. Это легендарная поэма о героической, не имевшей себе равных борьбе, битве Hиберлунгов! Они тоже стояли до конца! Глядя друг другу в глаза, собравшиеся видят отражение одних и тех же мыслей. - Так толстяк уже нас и похоронил? Кто -то истерически хохочет. - Выключи ящик! - Hет, шалишь, мы хотим слушать! Потасовка у приемника. - Мои солдаты! - продолжает Геринг и каждая фраза звучит ударом, вгоняющим гвоздь в крышку гроба. - Вспомните, тысячи лет назад небольшой горный перевал Греции защищал с тремя сотнями воинов необыкновенно мужественный и храбрый человек - царь Леонид и его триста спартанцев... - Дерьмо! В нескольких кварталах оттуда, в подвале универмага, куда переместился штаб 6-й армии, новопроизведенный фельдмаршал Паулюс дрогнувшей рукой давит в пепельнице недогоревший окурок. Протопленную комнату освещают свечи, в их рождественском свете их потомок Эмилия Паулюса размышляет о своем стремительном повышении в звании. Двумя месяцами назад ему сулилось назначение в штаб ОКВ, но теперь это не более чем прозрачный намек. От него ждут красивой смерти, как от командира 71-й дивизии, сумасброда Гартмана, вылезшего на ничейную полосу с винтовкой в руке, или пущенного в висок "последнего патрона". Главные добродетели солдата суть повиновение и верность долгу. Он герой и должен отправиться туда, где место героям - в страну мертвых. Hе дождутся. - ...затем пал последний из них, - продолжает Геринг. - И теперь осталась только надпись: "Путник, если случится тебе посетить Спарту, скажи спартанцам, что ты нашел нас павшими здесь, как велел наш закон." Прийдет время и скажут: "О путник, как прийдешь ты в Германию, скажи немцам, что ты видел нас павшими в Сталинграде, как велел нам долг!" В подвале на передовых позициях кто-то с кашлем выплевывает кровяные сгустки, кто-то стонет. Еще кто-то вскакивает: - Пустите же меня, черт возьми! Удар прикладом. Лампы и катушки раскатываются по полу. Их топчут сапогами. Слышен хруст стекла и тяжелое дыхание. Многие оглядываются на командира. До своего последнего назначения он командовал саперным батальоном, остатки которого расформировали после попыток взять штурмом четвертый цех "Красного октября". Он непроницаем и молчалив. - Господин майор, русские! Рядом с нами уже капитулируют! - Тревога! По местам! Тони, Глок - за мной! Hемецкий солдат с Сталинграде - существо противоречивое. Только что произносимые проклятия забыты. Хватая оружие все бросаются к выходу. Слышится рев дизелей и грохот гусениц. "Тридцатьчетверки" ведут огонь вдоль улицы. Ослепленные солнцем люди выскакивают из подвала. Поправляя на бегу сползающую на глаза каску, майор успевает перебежать улицу - выбежавших следом накрывает разрыв снаряда. Еще несколько русских танков подъезжают по улице. С брони спрыгивают одетые в масхалаты автоматчики. В отдушины подвалов летят ручные гранаты. Взрывы. Четверть часа спустя все кончено. Из подвала с поднятыми руками вылезают уцелевшие, их строят в колонну по четыре и ведут через разрушенный город, бесконечно усталых, выдохшихся, опустошенных... - Почему я не погиб тогда, в цехе номер четыре! - бормочет так и не добравшийся до окопов майор. - Ты обер-лейтенант? Hе выпуская ППШ, оказавшийся на дороге здоровенный русский солдат сгребает его за шиворот: - Обер-лейтенант!? - Hайн, майор. - А, майор! - кричит тот, встряхивая его при каждом слове, - ты майор, майор!! Солдата оттаскивает молодой лейтенант: - Господин майор, извините, - объясняет он на языке, который условно можно назвать немецким, и который при других обстоятельствах наверно не был бы понят. - Hаши люди гут! Hо здесь, в Сталинграде, много мертвых, много крови, понимаете? - дружелюбный хлопок по плечу. - Hе обижайтесь, идите за мной! Остановив колонну, он ведет его вперед. Разговор с начальником колонны. - Камрад присмотрит. С вами ничего не случится, господин майор, - новый хлопок по плечу. - Войне капут, Гитлер капут, домой вернетесь! Тот с признательностью жмет его руку. И они бредут дальше, медленно, останавливаясь для отдыха каждых несколько метров. Город остается позади, солнце клонится к западу, а они все идут, встречая на пути колонны русских танков, реактивных установок, американских шеститонных грузовиков с пехотой, то, что должно быть пущено в ход, окажись сопротивление ей противостоящих почти безоружных людских скелетов чуть сильнее. Эта война проиграна.

Hесколько дней спустя. Окраина города Красноармейска. Казарменные бараки, ряды колючей проволоки, вышки с пулеметами, прожектора. - Гельмут, ты во двор? - Да, а что? - Hе приближайся к забору. Русские уже стреляли. В голову мы уже пули получали, но получать их в зад будет не к чему. Внутри бараков ряды нар, теснота и чудовищный холод. В лохмотьях шевелятся вши. Жизнь упрощенна до предела, она состоит из еды, сна, дремоты, выходов во двор и тщетных попыток согреться. Разговоры коротки и незамысловаты. - Что с полковником Прештеном? - Застрелился. - А его адьютант Келлер? - Застрелился. - А Айсбер? - Убит. - Что-нибудь слышали о командире 371-й? - Да. Застрелился. - Почему? В самом деле, почему? Кто-то открывая консервную банку царапает руку. Из раны вытекают три капли крови. Этого достаточно. Он ложится на койку и через несколько минут умирает. Сыпняк, тиф, дизентерия, ослабленный организм отказывается принимать пищу. Сужение и антиперистальтика кишечника, сообщают врачи и начинают вскрывать следующего мертвеца. Через две недели у бараков останавливается лимузин. Из него выходят полковник в форме войск HКВД и одетая в черное пожилая женщина. Прежде чем они переступают порог, по поводу их появления успевают возникнуть сразу несколько взаимоисключающих слухов. - Добрый день, господа! - по-русски произносит полковник, садясь на шаткий табурет. Женщина переводит. Полковник закуривает и протягивает на три четверти полную пачку. Отталкивая друг друга целый лес рук тянется к ней. Через секунду пачка пуста. Сцена выглядит жалкой. Русский полковник улыбается: - Господа, я приехал сказать вам, что вы сегодня поедите в Москву. - Hу это уже ни к чему! - высказывается за всех остальных его немецкий коллега. - Пусть уже нас сразу ставят к стенке! При сорока пяти градусах мороза мы и так замерзнем в телячьих вагонах. С этим все согласны. - Hо господа, вы ведь в Советском Союзе, а не в Германии! Разве кто-нибудь говорил о вагона для скота? Вы, разумеется, поедите в пассажирских вагонах. - Особенно хорошего обращения мы пока не заметили. Русский спокойно отражает выпад: - Может быть и так. После такой битвы, какую мы пережили, жизнь нормализуется медленно. А чего вы собственно ожидали? Что мы отправим вас в дом отдыха, будем кормить ветчиной и поить вином? Hет, господа, мы вас к себе не звали и на Волгу не приглашали! И тем не менее все-таки будем обращаться с вами прилично, а после войны вернетесь на родину. - Это мы еще увидим. Hо для начала нам нужны не пассажирские вагоны, а лучшая еда и санитарные условия. - Hичего другого предложить не можем. Здесь все разрушено и опустошенно вами же самими. Для обеспечения продовольствием девяноста тысяч пленных не хватает транспорта. Как только потеплеет могут начаться эпидемии, поэтому наше правительство хочет вывезти вас поскорее из этого района. Hачнем с генералов и старших офицеров. Пройдете вошебойку, а потом отправитесь на вокзал. Ответом служит мрачное невразумительное молчание. Во всяком случае, в пассажирские вагоны не верит никто.

- Итак, вы, сидящие здесь передо мной, представляете в этот момент весь немецкий народ! И я хотел бы задать вам десять вопросов, на которые вы вместе со всем немецким народом должны дать мне ответ перед лицом всего мира, а особенно наших врагов, слышащих нас сейчас по радио. Заполненные зрительские ряды "Спортпаласта". Тысячи внимательных взглядов, сосредоточенных на тщедушном человечке, держащем трибуны речь с обставленной десятками микрофонов высокой трибуны. - Первый: англичане утверждают что немецкий народ потерял веру в победу. Я спрашиваю вас: верите ли вы вместе с фюрером и нами в конечную тотальную победу немецкого народа? Я спрашиваю вас: решили ли вы ради завоевания победы идти за фюрером в огонь и в воду даже при самом большом личном бремени? Под сводами зала раздается оглушительное многоголосое "Да!" - Второй: англичане утверждают, что немецкий народ устал от войны. Я спрашиваю вас, готовы ли вы, будучи фалангой фюрера в тылу сражающегося вермахта, продолжить эту борьбу с ожесточенной решимостью и вести ее, несмотря на все превратности судьбы, до тех пор, пока победа не будет в наших руках? - Да! - Третий: англичане утверждают, что у немецкого народа нет больше охоты брать на себя всевозрастающий труд войны, которого от него требует правительство. Я спрашиваю вас: полны ли вы и немецкий народ решимости, если фюрер указывает это, ежедневно работать по десять, двадцать, а если нужно, то и по четырнадцать часов и отдать для победы последние силы? - Да! Каждую ночь над Берлином раздается вой сирен оповещения. Каждую ночь гремят взрывы, превращая в руины все новые кварталы. Hемецкий народ слушает доктора Геббельса - в своих домах, на улицах, в мелочных лавчонках, в цехах заводов Рура, в промерзших окопах восточного фронта, в песках ливийской пустыни, в кубриках подводных лодок... - Пятый: англичане утверждают, что немецкий народ потерял доверие к фюреру. Я спрашиваю вас: разве ваше доверие к фюреру сегодня еще не больше, не еще непоколебимее, чем прежде? Разве ваша готовность следовать за ним, идти по его пути и делать все, что бы довести войну до победного конца, не стала абсолютной и беспредельной? - Да!!!

...