"Спокойствие не восстановлено" - читать интересную книгу автора (Куликов Геомар Георгиевич)

Глава 2 НА ОБРОКЕ

Гошка Яковлев и его родные попали в Москву чистым случаем.

Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Двенадцать лет назад дед Семен, дворовый человек господ Триворовых, был послан в Москву с тогдашним управляющим присмотреть новую мебель для барского дома. Предстояла женитьба старшего господского сына на местной уездной барышне, богатой наследнице. И владельцы Никольского, поместья Триворовых, не хотели ударить лицом в грязь перед новой состоятельной родней.

Заняли денег под имение, выколотили, сколько сумели, недоимки с крестьян. И запылили коляска с управляющим и три телеги с мужиками в первопрестольную.

Деду Семену, как искусному столяру, надлежало соблюсти опытным глазом качество приобретения и обеспечить его сохранную доставку в Никольское.

Судьбе, однако, угодно было распорядиться по-своему.

По прибытии в Москву триворовские люди угодили в самую холеру, свирепствовавшую в том году. Первым отдал богу душу управляющий, за ним перемерли мужики. Один дед Семен после двухнедельной горячки и беспамятства начал выкарабкиваться, почитай, с того света. И встала перед ним задача: как быть дальше. Из Москвы – по холере – выезд закрыт. На месте переживать лихую годину – нет денег. Все, отпущенное управляющему, сгинуло вместе с ним. По слухам, хозяева постоялого двора знатно погрели руки. Но известно: не пойман – не вор. Дед Семен принялся искать заработок, который помог бы перебиться во время вынужденного московского сидения. Да и набрел на земляка, что промышлял, будучи оброчным крепостным, плотницким делом. Дед несказанно обрадовался удаче. Новый знакомый и впрямь поддержал земляка, попавшего в беду, пустил в дом. Дед Семен, тяготясь положением нахлебника и будучи слабосильным еще, чтобы выполнять тяжелую плотницкую работу, обнаружил неведомо как попавшую к его хозяину разбитую скрипку. Была она хорошей иностранной работы, требовала, однако, для своего ремонта искусства и терпения. Дед Семен молодым застал в Никольском жизнь на широкую ногу, с многочисленной дворней, выездами, гостями и своим оркестром. Был учен починке музыкальных инструментов, что теперь ему весьма пригодилось.

С той, приведенной в порядок и проданной, хоть и дешево, скрипки дедовы дела потихоньку стали налаживаться.

Оправлялась, приходила в себя Москва от холерной беды, и понадобилось людям все то, что нужно было прежде, в числе том и задорная балалайка, и – надрыв и утеха сердцу – гитара, и царица музыки скрипка. Что подклеит дед, где деку сменит, новый гриф поставит, – глядишь, гривенник или пятиалтынный, а то и четвертак в кармане.

Через год дед Семен получил согласие Никольских господ платить оброк. А через три – перевез в Москву семью; двоих сыновей с женами и внуков. К тому времени он снимал угол у Сухаревки и той же Сухаревкой жил. Поначалу туго пришлось с семьей. Перебивались с хлеба на квас. Сиживали, случалось, голодные. Однако приловчились к московскому бытию. Завелась своя клиентура. Дед Семен был строг в работе к себе и сыновьям. Брал плату весьма умеренную. Потому всякий, кто обращался к нему хоть однажды, шел и во второй раз и посылал знакомых.

В то далекое время в одном из переулков подле Сухаревской площади был уже магазин и мастерская музыкальных инструментов Семена Яковлева, о чем оповещала вывеска с намалеванными крест-накрест скрипкой и гитарой, под которыми, не без труда узнаваемое, живописано было фортепиано с пояснительной надписью: «Настройка».

Магазин из тех, коим несть числа по Москве. Маленький, тесненький. Переднее помещение – дверь с колокольчиком – и было, собственно, магазином. Вторая комната днем служила мастерской, ночью – спальней. Третья – кухонка, на которой хозяйничали и вечно скандалили невестки.

Гошка попал в Москву неполных пяти лет от роду и деревню забыл почти совсем. Ему казалось, что и родился он в этом самом доме, в этой самой мастерской, пропитанной запахами дерева, стружек, кожи и клея. А то, что до нее, словно было не явью, а туманным сном.

И сколько помнил себя, звучал в ушах скрипучий дедов голос:

– Идолы! Разорители! На барщину захотели?

Из разговоров взрослых и их рассказов Гошка знал, что то скудное существование, которое вела семья, где каждая копейка, истраченная на обувь или одежду, считалась мотовством и где кормились чуть не впроголодь, – дар небесный по сравнению с той жизнью, что ждала их в имении, если задержан будет оброк Никольским барам.

Самыми тревожными днями были те, когда в Москву приезжал триворовский приказчик – управляющего уже не держали. Среднего росту, в летах, красномордый, с пегой бородой и бесцветными неподвижными глазами, прозвищем Упырь – он нагонял панический страх даже на крепкого, изворотливого деда. Принимали его с великим почетом, старались исполнить каждое желание и терзались трудной задачей: плохо встретишь – обидится, затаит зло, излишне широко – как бы не накинул оброка. Шипел гусем на невесток дед, отдавая приказания, чем потчевать гостя. А Упырь сидел за столом величественный, точно восточное божество, и молчал, повергая всех в трепет. Впрочем, недоступность Упыря была относительной. Он был глух к слезным мольбам и горючему горю, однако тотчас обретал слух, едва начинали позвякивать рубли-полтинники. Шарил мертвенным взглядом по магазину и мастерской, ощупывал одежку и обувку Яковлевых не столько в интересах Никольских господ, сколько своих собственных. Гошка знал, хотя оброк и остается тяжелым, в любую минуту он может, по единому слову Упыря, сделаться и вовсе непереносимым. И против этого было только одно средство – умаслить, ублажить Упыря. И не разговорами, и даже не угощением – деньгами и только деньгами. Оттого был скуп и скареден до чрезвычайности дед, потому и была утаенная полушка самым, в его глазах, страшным преступлением.

В понедельник, на следующий день после истории с барыней, Гошкиной первой мыслью был Матька. Придет ли, принесет ли скрипку, которую Гошка окрестил «Любой», по имени, выцарапанному на грифе? И, упаси бог, не скажет ли или не намекнет деду на их тайные дела? Прислушивался, отрываясь от работы, к каждому звону колокольчика, возвещавшему приход нового посетителя. Ждал: не раздастся ли в передней комнате негромкий журчащий голос Мати, казалось, всегда уговаривающий уступить в цене или, напротив, дать желаемую цену. Однако в понедельник Матя не явился. Гошка ругал себя на чем свет стоит за то, что сунулся куда не след и, похоже, потерял своего единственного выгодного заказчика. И ломал голову: где теперь добывать деньги?

Как сказано, Гошкиной страстью были книги. Начал он, освоивши грамоту, со сказок и лубочных листков, потом пристрастился к жутким, леденящим душу книжкам про привидения, кошмарные убийства и роковую любовь. Но с некоторых пор под влиянием своего взрослого друга и наставника Беспалого Сережи, о котором речь впереди, познал вкус настоящей литературы.

Горестно сочувствовал Герасиму с его собачкой, понимая, что и его собственная участь могла сложиться куда хуже, чем сейчас, окажись он в Никольском, коим беспрестанно пугал всех дед. Потешался над помещиками, которых навещал Чичиков в погоне за мертвыми душами. С упоением читал про Гринева, представляя себя на его месте и чрезвычайно сожалея, что пушкинский герой не перешел-таки на сторону сильного, жестокого, но по-своему великодушного Пугачева.

Матя появился во вторник.

Зажурчал, заворковал его льстивый голосок в лавке. У Гошки сжалось все внутри. Что-то будет? Немного погодя открылась дверь, и в мастерскую вошел привычный Матя, приговаривая:

– Я, сударики, к своему мастеру, благодетелю моему. Вы вот гнушаетесь моими инструментами, а он, добрая душа, помогает сирому.

И далее все в таком же духе.

На Матину болтовню никто, по привычке, ухом не повел.

– Здравствуй, сударик, – это уже Гошке, – скрипочку вот тебе принес. Полечи-ка ее, глядишь, и запоет, как прежде, развеселит людей или, напротив, грусть навеет – кому что желательно.

У Гошки разом отлегло от сердца. Слава тебе, господи, подумал: «Обошлось. „Люба“ пожаловала!»

Велико было Гошкино изумление, когда Матя, развернув платок, вручил ему другую скрипку, не «Любу». «Значит, нашел кого-то вместо меня, змеюка». Однако от расспросов насчет «Любы» воздержался, чтобы не возвращаться к злополучному воскресенью, благо Матя не знал, что Гошка оказался свидетелем его покупки. «Поглядим, что дальше будет, – решил про себя. И вздохнул: – Жулик, а ладить надо».

Разговаривали Матя с Гошкой вроде бы по-прежнему и все ж не так. Черной кошкой пробежала между ними давешняя барыня и невольно приоткрыла нечто такое в Мате, чего, как уже говорилось, Гошка и иные сухаревцы в нем не могли и подозревать.

Внешне Матя ничем не выказывал того нового, что возникло в их отношениях. Но Гошка раз и навсегда понял: «Не прост Матя и действительно из тех, кому поперек дороги вставать – удовольствие дорогое».

Скрипка, которую принес Матя, была из обычных.

– В пятницу вечерком забегу, сударик. Ты уж порадей.

В другое время Гошка возразил бы, что до пятницы срок больно короткий, и по меньшей мере запросил бы лишний пятак. А тут промолчал и допоздна возился на кухне со скрипкой, чтобы успеть к назначенному дню.

Мать возражала против поздних Гошкиных радений. Но их молчаливо одобрял дед, считавший, что всякий труд на пользу, и искренне полагавший, что все деньги, полученные от Мати, Гошка отдает ему. Только требовал: сколько бы ни сидел вечером Гошка, утром должен вставать и работать наравне с остальными. По счастью, не знал истинной причины Гошкиного рвения. И сегодня, отправляясь на покой, предупредил:

– Завтра пойдешь со мной.

Желчный и сварливый дед на свой манер благоволил Гошке, хотя спуску, как и старшему внуку, не давал. Спрашивал даже больше, чем с молчаливого, угрюмоватого Мишки. И частенько брал с собой, как понимал Гошка, не столько для помощи, сколько для его, Гошкиной, науки. Так повелось издавна, и такие походы – а дед извозчиками никогда не пользовался, считая это зряшней тратой денег, – Гошка любил.

Обычно их целью была настройка фортепиано в каком-нибудь более чем скромном доме, где вызов другого настройщика был не по карману. Работал дед добросовестно, с большим умением и искусством. Брал за работу умеренно, резонно полагая тем самым увеличить свою клиентуру, в чем, надо сказать, действительно преуспел. Всякий учитель музыки, приходивший после деда, отмечал хорошую настройку инструмента, в результате дедово имя попадало в два-три новых дома.

Гошка любил такие походы по двум причинам. Во-первых, шагать по улице куда веселее, чем сидеть, скрючившись, в мастерской. Во-вторых, обычно скупой на слова и хмурый дед в эти дни словно оттаивал. Снисходительно терпел Гошкины расспросы, а иногда сам начинал рассказывать о разных разностях: о Никольском и господах Триворовых, об улицах, по которым шли, о столярном ремесле, и об искусстве починки музыкальных инструментов, и самих этих инструментах. Дед в отрочестве и юности прошел тяжкую, однако хорошую школу у музыкального мастера Иоганна Карловича Вайнера, приглашенного в добрые триворовские годы следить за инструментами тогдашнего богатого оркестра, а заодно и обучать крепостных мастеров. Дед с усмешкой вспоминал, к каким только ухищрениям не прибегали они, деревенские мальчишки, отданные добросовестному, но строгому немцу в обучение, чтобы избежать треххвостки, употребляемой им в качестве воспитательного средства.

– Зря хлеба не ел. Учил серьезно. Но больно дотошен был. Бывало, чуть сфальшивишь, стружку лишнюю снимешь – охота ли переделывать? Заметит тотчас, зальется свекольным цветом: «Швайн! Руссиш швайн!» Свинья, значит, русская свинья! – раскричится. И треххвосткой. Правду сказать, пониже спины хлестал. По лицу и рукам не бил. Однако больно – страсть Норовили мы, понятно, реже попадать под плеть. Да ведь дело молодое, погулять охота. Всякое случалось.

И странно, словно удовольствие доставляли деду эти воспоминания.

– Зато после эвон скольких лет за скрипку взялся и будто из рук ее не выпускал. Про балалайки и гитары разговора нет.

Гошка любил бывать в домах, где играли или учились играть на фортепиано. Комнаты здесь были чистыми и нарядными. И пахло в них не клеем и кислыми щами, а чем-то очень приятным, должно быть духами. И все, что было в комнатах: столы, стулья с изогнутыми резными ножками, застекленные шкафы, туго набитые книгами в кожаных коричневых тисненных золотом переплетах – они особенно притягивали Гошку, – были из иного, недоступного и манящего мира.

На сей раз они с дедом в одном из арбатских переулков остановились перед маленьким двухэтажным домиком, видавшим, вероятно, лучшие времена, сейчас, однако, облупившимся и запущенным. Дверной звонок не действовал, и дед постучал в дверь кулаком. После порядочного ожидания она отворилась. Гошка соляным столбом застыл на месте. На пороге стояла плосколицая служанка, та самая, что была с барыней на Сухаревском рынке два дня назад. Служанка скользнула по Гошке равнодушным взглядом и уставилась подозрительно на деда.

– Настройщик, – поспешно объяснил дед Семен, видя, что появление его вызвало тревогу. – Велено было прийти к госпоже колежской асессорше Гударевой.

Плосколицая баба, словно против воли, смирившись с необходимостью пустить чужих людей, сказала сердито:

– Ноги оботрите…

И пока дед с Гошкой вытирали о брошенную на пол тряпку ноги, ворчала:

– Ходят тут. Полы топчут. Мой да убирай за всеми. Ладно, идите, – смилостивилась наконец.

Дед с Гошкой прошли в переднюю, разделись там и, сопровождаемые все той же настороженной бабой, шагнули в гостиную. Была она невелика, и по тесноте, с которой расставлена мебель, легко угадывалось, что владельцы ее недавно переехали сюда из более просторной квартиры и нынешнюю еще как следует не обжили. Вышедшая барыня чуть задержалась взглядом на Гошке. Но также не признала его и уже знакомым Гошке торопливым голосом сказала:

– При переезде расстроился инструмент. Сумеете вы его привести в порядок быстро и… – барыня запнулась, – недорого?

В глазах деда мелькнуло пренебрежение, которое он питал к малоимущим клиентам, говоря, «коли в брюхе пусто, нечего на фортепианах играть». Однако внешне своего отношения ничем не выдал.

– Не извольте беспокоиться, работа наша известна. Чай, Борис Федорович говорили, – дед имел в виду учителя музыки, который частенько рекомендовал его в качестве настройщика. – А цена, коли фортепиана в целости, – рупь. Дешевле других беру.

– А отчего такой добрый? – вмешалась служанка.

– Настя! – воскликнула барыня.

– Я, Вера Андреевна, сорок лет Настя. Пожила на свете. И не слыхивала, чтобы люди спроста дешево брали за работу. Тому должна быть причина.

– Причина есть, – спокойно отозвался дед. – Без причины, извиняюсь, прыщ не вскочит. Мне клиент дороже лишнего пятиалтынного. И по работе, и по цене от меня заказчики, слава богу, к другим мастерам не бегают. Вот и весь мой резон.

– Верно, Борис Федорович вас очень хвалил. Видите ль, – словно оправдываясь и желая сгладить резкость служанки, торопливо заговорила барыня, – я недавно потеряла мужа… – Ее голос дрогнул. – Мы оказались в очень стесненных обстоятельствах. Одному создателю ведомо, какая судьба ожидает дочь. И не придется ли ей самой зарабатывать кусок хлеба. – Глаза барыни наполнились слезами.

– Опять вы за старое! – негодующе всплеснула руками служанка. – Выйдет замуж за хорошего человека, и будет ей эта фортепьяна одним баловством!

Скрипнула дверь, и все сразу замолчали. В комнату ступила девочка, должно быть Гошкина ровесница. Худощавая, светлая, большеглазая. Она, очевидно, слышала если не весь разговор, то последнюю его часть. Но тут, как говорится, на высоте оказался дед. Он вежливо поклонился – его примеру последовал Гошка.

– Отменный инструмент, сударыня. Настраивать такой – одно сплошное удовольствие.

И, не дожидаясь ответа, принялся доставать и раскладывать все необходимое для работы.

Барыня и служанка, как видно, оценили дедову вежливость, потому что, постояв немного, служанка вышла, а барыня принялась о чем-то вполголоса расспрашивать дочь.

Дед Семен, а вместе с ним и Гошка принялись за дело.

Инструмент и впрямь был неплохой. Однако расстроен отчаянно да и поврежден. Гошка видел, что в деде борются два чувства. С одной стороны, он по добросовестности своей стремился выполнить работу, по обыкновению, хорошо. С другой – не хотелось делать это задаром, а изменить уже названную цену, очевидно, не считал возможным. Поэтому хмурился и был еще менее разговорчив, чем обычно. На вопросы барыни, пытавшейся, как видно, расшевелить его, отвечал односложно: да, нет.

Наконец и она обратила внимание, что дед вынужден не только настраивать, но и ремонтировать инструмент.

– Сколько я понимаю, фортепиано все-таки пострадало от перевозки?

– Не тревожьтесь, сударыня, за это платы я не возьму.

– Я не о том… – смутилась барыня. – Если надо…

Дед промолчал.

Так они работали часа два. Барыня то выходила из комнаты, то возвращалась. Иногда выходила и дочь. Временами их сменяла Настя. Но ни на минуту дед с Гошкой не оставались одни.

«Боятся», – безошибочно определил Гоша. Но вместо обиды за проявленное недоверие испытывал острую жалость.

«Круто им придется!»

И озирался украдкой по сторонам, терзаясь вопросом: «Продала барыня ту чудесную скрипку или еще нет?» Ему было нестерпимо больно думать, что она за бесценок попадет в жадные руки перекупщика. Временами он ловил отсутствующий напряженный взгляд Сони – так звали девочку – и понимал, что ее обуревают горестные, не по возрасту заботы. Хотелось помочь ей, защитить от жестокостей жизни. А что поделать, когда он не смеет даже заговорить с ней? Приближалось окончание работы, и Гошка понимал: сейчас за ним с дедом закроется дверь этого мира, и он уже никогда не увидит ни Веру Андреевну, ни осиротевшую Соню и ничем – при всем своем горячем желании, – ничем не сумеет им помочь.

Дед опустил верхнюю крышку фортепиано. Пробежался сухими цепкими пальцами по клавишам, взял несколько аккордов, склонив голову набок и прислушиваясь к звучанию инструмента, и остался доволен. Возились они с Гошкой вдвое против обыкновения, но дедова душа была теперь спокойна.

Вера Андреевна оценила дедову добросовестность. Соня тоже проиграла, присев на краешек вращающегося стула, несколько пассажей, и ее лицо просветлело.

Неловкость наступила при расчете.

Барыня вторично, заметно нервничая, спросила:

– Все-таки, сколько я вам должна?

Дед, удовлетворенный трудной, но на совесть выполненной работой, чуть наклонил голову:

– Как рядились. Рупь.

– Но ведь вы сделали гораздо больше…

– Не тревожьтесь, сударыня. Уговор дороже денег. И коли еще что потребуется, всегда к услугам.

– Благодарю вас очень… – Вера Андреевна протянула серебряный рубль. – Возможно… – она заколебалась, – возможно, я на днях пошлю за вами.

«Скрипка! – сразу догадался Гошка. – Значит, еще цела!»

И стал лихорадочно соображать, что же предпринять. Он знал: чтобы сохранить клиента, дед мог пожертвовать двугривенным или полтинником. Однако, когда коснется серьезного – скрипки, положим, – дед сделает то же, что пытался Матя: приобрести за бесценок. И, подкупленная нынешней щедростью, Вера Андреевна, пожалуй, ему поверит.

Гошка решился на отчаянный шаг.

Одеваясь в передней, он тайком уронил в темном углу рукавицу. А когда подобревшая Настя затворяла за ними дверь, изобразил на своем лице растерянность.

– Ты что? – спросил дед.

– Рукавицу обронил. Должно быть, в прихожей…

– Дозвольте растяпе… – попросил дед.

– Иди! – разрешила Настя.

В прихожей он поднял возню, будто бы в поисках рукавицы. На шум, как ожидал, вышла барыня.

– Что случилось, Настя?

– Да вот, мастер рукавицу потерял… – добродушно ответила та.

– Сударыня! – шагнув к барыне, поспешно выговорил Гошка. – Не отдавайте деду скрипку. Тоже обманет! Я вам хорошего человека приведу. Он поможет. Я был тогда на Сухаревке…

– То-то мне твое лицо показалось знакомым. Но почему…

В эту минуту послышались дедовы шаги, которому, как видно, надоело ждать на крыльце.

– Слышите, не отдавайте и не говорите даже… – торопливо шепотом произнес Гошка. А вслух возгласил: – Вот она, в самом углу была.

– Людей попусту тревожишь! – сердито выговорил дед и отвесил Гошке подзатыльник. – Извините, сударыня.

И толкнул Гошку к выходу.