Глава четырнадцатая

Какие они все нарядные! Мальчики боятся шагнуть и неподвижны, словно часовые. Складки на их брюках будто вычерчены рейсфедером, начищенные гуталином туфли сияют, как солнце. У всех мальчиков и девочек алые галстуки и совершенно безупречной белизны рубашки или блузки с короткими рукавами. У девочек синие юбки и белые носки. У Люси новое штапельное платье и новая шелковая цветная косынка. Но самый элегантный – это, конечно, Володя-Индюшонок. Даже его всегдашний вихор, смазанный чем-то сильно пахучим, теперь старательно приглажен, а его небесно-дымчатые коверкотовые брюки просто верх совершенства. Да как же им всем не быть нарядными! Мы стоим на платформе железнодорожной станции. Сейчас будем садиться в поезд, поедем на три дня в Москву.

Золотой Бор – это конечный пункт железнодорожной ветки. Здешние вагоны больше похожи на зеленые коробки с маленькими окошками. Тридцать километров до главной магистрали поезд тащится целых два часа.

Груза у нас порядочно: пять корзин грибов, заботливо прикрытых березовыми ветками, несколько банок варенья, свежие фрукты, геологические образцы; да еще у каждого авоська или сумка с продуктами на дорогу – пирогами, пышками, помидорами, яблоками, яйцами…

Нас провожают Елена Ивановна и восхищенные мамаши.

Десять минут до отправления поезда, пора садиться в вагон. Магдалина Харитоновна пересчитывает ребят.

– А где же Витя Перцов?

– Перец, Перец, где ты?

– Странно, куда он мог запропаститься? – удивляется Елена Ивановна.

Выясняется – мальчики видели его, когда рано утром он как угорелый промчался через базарную площадь. А сейчас уже два часа дня.

– Ну вот, если он не явится, значит, один билет лишний! – восклицает Магдалина Харитоновна.

– Что-нибудь с ним случилось? – спрашиваю я.

– Вообще-то он не такой, чтобы пропасть, – недоумевает Люся.

Все шумно вскакивают в вагон, сразу же открывают окна, выглядывают из них, толкая один другого. Смотреть на своих родителей и на станцию из окна вагона очень интересно, а тут еще Перца надо не пропустить.

Проходит к паровозу дежурный по станции в красной фуражке.

Пронзительный свисток, потом гудок, вагоны лязгают и со стоном, со скрипом дергаются с места.

Мамы машут платочками и что-то неслышное, но, наверное, очень важное пытаются внушить своим отъезжающим деткам.

Метров через двести асфальтовое шоссе на Москву пересекает железнодорожные пути.

– Перец! Перец! – вскрикивает кто-то.

Я расталкиваю толпящихся у окна ребят и вижу: вдали по асфальту несется во весь дух его щуплая фигурка.

– Перец! Перец! Быстрее, быстрее!

Поезд набирает скорость. Наш вагон минует переезд, а Перец бежит, бежит. Все высовываются из окон…

– Сумасшедший! Он меня погубит! – Магдалина Харитоновна молитвенно всплескивает руками.

– Вскочил! Молодец! Ура!

Перец каким-то чудом цепляется за подножку заднего вагона и через две минуты, торжествующий, потный, уже стоит среди нас. Задорно блестят его черные, похожие на смородины глаза.

– В каком он виде! Доктор, доктор, скорее! – кричит Магдалина Харитоновна.

Я подбегаю.

Ах ты! Аптечку-то я позабыл!

У Вити кожа на правой руке от кисти до локтя здорово содрана. Кровь каплет на пол. Необходимо срочно залить йодом и перевязать. Йод, я знаю, мальчишкам не очень нравится, но надо хоть бинты где-то достать.

Девочки наперебой предлагают галстуки, платочки. Соня вытаскивает свое полотенце и раздирает его на ленты.

Я делаю Вите перевязку. Все сосредоточенно следят за движениями моих рук. Впереди всех – Соня. Лицо ее выражает горячее сочувствие, она готова великодушно отдать все, что имеет, лишь бы раненый перестал страдать.

Чувствуя себя героем, Витя садится на лавку, самоуверенно оглядывает всех, вдруг вспыхивает и съеживается в комочек. Он в рваных штанах, босиком, а ноги чернее угля – верно, целый месяц не мыл.

Соня морщит брови.

– Приедешь к нам, получишь рубашку, галстук, тапочки, а сейчас до Москвы терпи. Папа, а как же штаны?

Да, уж тут Соня помочь не в состоянии, а в Мишиных он утонет.

Что же случилось с Витей? Почему он чуть не опоздал?

Еще с вечера мать выгладила ему брюки и галстук. Он нацепил на рубашку пять значков, до блеска начистил гуталином ботинки, и все это сейчас без всякого порядка разложено в его комнате.

Он большой охотник до голубей: трех самцов и двух голубок держит в курятнике, кормит их, чистит им клетки, иногда выпускает… Какой-то Колька Свистун задолжал ему за голубей порядочную сумму. А в Москву-то ехать – на мороженое, на газировку деньги ведь нужны. Ранним утром отправился Перец к Свистуну за долгом и, к ужасу своему, узнал, что тот еще на рассвете ушел за орехами. Недолго думая Перец устремился в лес, разыскал Свистуна, притащил его домой, получил долг и, не забегая к себе на квартиру, помчался на станцию.

Поезд идет медленно. Вагоны кряхтят, стонут, стучат, покачиваются. Ребята облепили окна. Каждая железнодорожная будка, каждый стог сена или развесистое дерево вызывают у них радостные восклицания. Едем все больше березовым лесом. Я стою у окна и вдыхаю полной грудью свежий, бодрящий лесной запах. Солнечные блики играют на белых стволах берез, на яркой зелени листвы, на ровной скошенной траве.

Наконец подъезжаем к конечному пункту железнодорожной ветки, отправляем родителям Перцовым телеграмму, чтобы не беспокоились о своем сорванце-сыне, и идем на московский автобус. Ехать по шоссе будет еще интереснее, чем по железной дороге.

Автобус подходит совсем пустой. Все рассаживаются на мягкие сиденья у окошек.

До Москвы далеко – сто двадцать километров.

Путешествовать по гладкому асфальтовому шоссе одно удовольствие: проносятся встречные машины, и легковые и грузовые; деревни сменяются полями, поля – лесом; какая-то фабрика, санаторий, совхоз, а дорогу вперед видно далеко-далеко; серой блестящей линейкой прорезает шоссе леса и поля, то поднимается в гору, то спускается к речке.

Все смотрят в окна не отрываясь. Мелькают черные с белым километровые столбы с цифрами. До Москвы – сто километров! До Москвы – девяносто километров… пятьдесят!

Скорее, скорее! Почему так медленно? Мы обгоняем солидные грузовики, но нас обгоняют легковые – серые и коричневые обтекаемые «Победы», черные изящные «ЗИЛы», разноцветные «Волги». Несколько секунд едет рядом юркий «Москвич» кофейного цвета.

В «Москвиче» возле шофера – бородатый профессорского вида пожилой дядя, сзади – толстая профессорша с кудрявым маленьким мальчиком. Отстает, отстает «Москвич»! Профессор злится, трясет головой, мальчик-кудрявчик машет рукой и улыбается. Ура, обогнали «Москвича»!

Скорее, скорее! А машин, и встречных и попутных, все больше, приходится замедлять ход. Проезжаем мимо громадных кружевных мачт высоковольтной линии электропередачи; едем мимо завода с невиданными блестящими металлическими башнями. А какие высокие и красивые дома пошли! Иные только еще строятся. Бывалые москвички Соня и Галя объясняют, как высокие журавли – подъемные краны поднимают отдельные куски готовых стен.

До Москвы – сорок километров! Остановка! Красный светофор. Придется нам обождать. Вон сколько автомашин впереди. Справа вливается такое же гладкое шоссе.

Кофейный «Москвич» становится рядом, профессор усмехается в бороду, профессорша что-то объясняет кудрявому мальчику, а тот серьезно уставился на нас и кивает головой. Зажегся сперва желтый, потом зеленый огонь, противный «Москвич» разом трогается и перед самым нашим носом обгоняет нас.

До Москвы – тридцать километров! Сбоку мчится электричка, переполненная пассажирами, и кричит тоненьким простуженным голосом.

До Москвы – двадцать километров! Сколько же машин навстречу и скольких обгоняем мы! В Москву везут кирпич, капусту, мешки с мукой, живых коров… Из Москвы едут машины со станками, с ящиками, пустые самосвалы, тяжелые бензовозы; промчался на мотоцикле милиционер; а сколько людей едет в обе стороны в автобусах, грузовиках, легковых!..

До Москвы – десять километров! . – Смотрите, смотрите! – показывает в окно Соня.

Далеко-далеко на фоне розовой зари пронзает небо хрустальный сказочный шпиль розового тридцатидвухэтажного здания университета.

А справа и слева – дома в шесть, восемь, двенадцать этажей. Это сама Москва. Автобус едет медленнее. Улица небывалой ширины, как река в Золотом Бору. Машин и людей на улице великое множество. Магазины с большими цветными вывесками, плакаты, объявления… Время от времени автобус останавливается, и тогда поперек улицы двигаются в два-три ряда нескончаемые вереницы автомашин.

Заметно стемнело. Сотни тысяч, миллионы огней, белых, красных, зеленых, – на улицах, в окнах, на вывесках – горят, переливаются, сверкают…

Наконец въезжаем на площадь и останавливаемся возле большого серого здания с огненно-красной буквой «М» под крышей. Это станция метро.

– Ура! Приехали!

– Дети, только строем! Если отстанете – погибнете! – кричит Магдалина Харитоновна.

Ребята присмирели, идеально послушны, сразу становятся в два ряда и идут следом за Люсей. Магдалина Харитоновна замыкает шествие.

Все с восхищением оглядывают станцию метро. Какой высокий потолок! Сколько белых колонн! Перед эскалатором – самодвижущейся лестницей-чудесницей – все невольно останавливаются: вроде бы страшно скатываться куда-то в пропасть… Но другие-то спускаются и при этом спокойненько разговаривают.

Поехали и мы. Внизу столько света! Лампы в матово-белых, похожих на лилии абажурах; мраморные колонны с бронзовыми украшениями… Никому не верится, что дворец запрятан глубоко под землю.

Сейчас десять часов вечера.

«Хорошо, что мы явимся на квартиру поздно, – думаю я, – когда Тычинка с Газелью уже спать залягут».

Вдруг Соня дернула меня за рукав:

– Папа, я хочу очень серьезно с тобой поговорить.

– Да, что такое?

– Галя тоже у нас ночует.

– Но ведь у нее в Москве родители.

– А у нас ей интереснее. И еще знаешь что? Я уже договорилась с Магдалиной Харитоновной: они будут жить у нас все три дня. Да, да, да, не спорь! Мама пойдет ночевать к Ивану Ивановичу, Миша – на раскладушке в кухне, Люся с Магдалиной Харитоновной – на диване, Бэла с Галей – в моей кровати, я с остальными девочками – в большой комнате на полу, мальчишки – в маленькой, тоже на полу, а трех мальчишек ты возьмешь к себе в кровать: один – с тобой рядышком, двое – ногами к вам… И всем будет очень удобно и весело.

Соня тараторила так быстро, что я никак не мог вставить слово возражения. Впрочем, я понимал – возражать было уже поздно.

Подъехал поезд, открылись сами собой двери, все, толкаясь, устремились в вагон… Девушка в красной фуражке подняла руку с жезлом… Вновь захлопнулись двери, и поезд ринулся в туннель.

Живу я возле станции «Маяковская». Мы приехали, поднялись по эскалатору наверх. Москва под черным звездным небом, сверкающая мириадами разноцветных огней, предстала перед нашими глазами. Ребята совсем притихли, идут строем, никто не балуется, не разговаривает. Один бедный Витя Перец уныло плетется в стороне, босиком, в своих латаных, выцветших штанах.

Тоскливые мысли охватили меня: а если управдом узнает, что в квартире ночуют двадцать девять непрописанных граждан? А как отнесутся Тычинка с Розой к такому нашествию? А как это отразится на Мишиных экзаменах? А что скажет мама – моя жена?

Впрочем, о маме я почти не беспокоюсь. Она всегда отличалась гостеприимством. Я уверен, она будет исключительно приветлива и любезна со всеми гостями. Вдобавок эти гости преподнесут такие вкусные подарки.

Строем вошли во двор, поднялись по лестнице на третий этаж.

Соня нажала кнопку звонка. Дверь открыла мама. Она прислонилась к косяку и застыла неподвижно, пропуская мимо себя вереницу ребят. Я смутился, увидев ее бледное, окаменевшее лицо, ее испуганные глаза.

Впоследствии я выяснил причину маминого испуга. Миша, заслышав топот множества ног во дворе, высунулся в окно и закричал: «Мама, их человек шестьдесят!»

А самое главное, когда я разговаривал с мамой по телефону из Золотого Бора, она категорически потребовала: «Никаких грибов, никакого варенья, не больше семи ребят! Если привезешь больше, Мише негде будет заниматься, он не поступит в вуз».

А я этого ничего тогда не расслышал.

– Вот мы и приехали, – неестественно развязно сказал я и поцеловал маму в щеку.

– Тройка по сочинению, – шепнула мама.

В первую секунду я даже не понял всего ужаса ее слов. Миша, веселый, растрепанный, здоровался со мной как ни в чем не бывало.

В эту минуту я не мог не только переживать Мишино несчастье, но даже думать о нем. Надо было немедленно проводить всех ребят из передней в комнаты и усадить. Правда, обе руководительницы так их вышколили, что они ходили на цыпочках и даже шептаться боялись.

Я представил маме Магдалину Харитоновну и Люсю. Мама вежливо улыбнулась, а когда увидела увесистые корзинки с грибами и фруктами и грандиозные банки с вареньем, улыбнулась по-настоящему и поцеловала Люсю.

– Послушайте! Ну мне, честное слово, неудобно! Ну нельзя же так много! – ахала мама.

Она тут же поставила на плиту сразу три чайника.

А Миша уже успел перезнакомиться с мальчиками. Вместе с ними он развязывал рюкзаки, бережно вынимал и распаковывал минералы и окаменелости и о чем-то оживленно беседовал.

Осмотр Мишиных минералогических коллекций решили отложить: завтра у него экзамен по химии и ему надо идти в кухню готовиться.

Я усадил всех ребят вокруг стола, на окнах, на диване, на кровати. Соня как хозяйка занимала девочек, показывала им все наши альбомы с фотографиями, книжки с картинками, своих кукол.

Мама, Миша и я уединились на кухне.

– Ну что? – спросил я.

– Что «что»? – с тоской ответила мама. – Сочинение написал очень хорошее, да не на ту тему и в слове «гуманизм» поставил два «м».

Миша с книгой в руках потянулся, зевнул.

– Ну, не поступлю в этом году, пойду работать, через два года выдержу, – равнодушно бросил он.

– Миша, ну как ты не знаешь: гуммигут – краска, гуммиарабик – клей – два «м», а гуманизм – одно. Неужели из-за какой-то одной буквы рухнет вся твоя будущность? Сам виноват, – накинулся я на него, – учиться надо, а не гонять с неподъемными рюкзаками по разным буеракам да оврагам! Какой же ты изыскатель? Изыскатели пятерки приносят.

– Погоди, папа, нападать. Только первый экзамен. Впереди еще пять, – повысил голос Миша.

– Давайте лучше думать, как их всех устроить, – перебила мама.

Решили уложить именно так, как распределила Соня, только маме пришлось постелить в ванной на сундуке. Тычинка с Розой уже спали; их запертая зловещая дверь была похожа на ворота вражеской крепости.

Чай пили из чашек, кружек, стаканов, блюдечек, соусника, солонки, ковшика, чайника, пустых консервных банок, вазочек, рюмок, стаканчика для бритья, пепельницы. Несколько самых больших банок с вареньем мама поставила прямо на стол.

Никогда в жизни я не видел, чтобы можно было так здорово уничтожать варенье. Ребята ели его просто столовыми ложками, как манную кашу, только потом все носы и пальцы поизмазали.

После чая обеденный стол опрокинули набок, стулья и кресло водрузили на мой письменный стол – тот самый, в котором Миша держит свои камни. Две кадки с пальмами вынесли на кухню. Один мамин священный туалетный столик с флакончиками и зеркалом оставили нетронутым.

Соня хлопотала вовсю. Она открыла буфет, комод, гардероб, вытащила оттуда зимние вещи, разное старье.

– Мама, вот это можно постелить?.. Мама, а вот это сюда под голову.. – Мама, а это в ноги…

Мобилизовали все: шубы, пальто, одеяла, перины, подушки, матрацы, половики, скатерти, простыни, ковры, покрывала… Наша изобретательная мама с помощью Люси и Сони сумела устроить такие постели, что всем было и мягко, и тепло, и удобно.

Только мне, пожалуй, пришлось туговато. Мальчишки, спавшие со мной, вертелись и толкались и все норовили сунуть мне в нос свои ноги.

Вдруг среди ночи раздался ужасный стук в дверь. Именно стук, настойчивый, упорный, а не звонок. Молотил кто-то чужой.

Босиком, в одних трусах, завернувшись в простыню, выскочил я в переднюю. Мне уже представилось – явился управдом с милицией.

– Кто там?

– Это я, откройте, будьте добреньки, – послышался очень знакомый сладкий голос.

Я открыл. На пороге стоял кругленький, румяный Номер Первый и держал на цепочке улыбающегося Майкла.

– Як вам. Надеюсь, нам с песиком местечко найдется?

– Найдется. – Я немножко закашлялся.

Пока Номер Первый снимал пальто, галоши, с Майкла – намордник, он без умолку рассказывал, объяснял. Я только слушал.

– Вы представьте, какое безобразие: я покупаю два билета в метро; иду, а меня не пускают: «Гражданин, с собакой нельзя». Я говорю: «Собака породистая, серебряная медалистка», а курносая контролерша: «Мне наплевать, что породистая». Пришлось от Комсомольской площади пешочком по Садовому кольцу… Знаете, последний раз я еще до войны был в Москве. Я шагал рот разинув. Такие здания – даже в двадцать два этажа! Бывало, улица узенькая да трамвайчик-букашка тарахтит и звонит, а теперь… На той стороне даже не видно, кто идет. И сколько огней! Час поздний, а все сверкает и так светло! И троллейбусы, автобусы, светофоры!.. А наш брат пешеход туда-сюда – трух-трух… Да, так помните, зачем я приехал?

Завтра в институт иду за расшифрованным письмом. Вы понимаете, как это интересно!

– Да, да, да, действительно очень интересно, – жалобно бормотал я, переминаясь с ноги на ногу. Я дрожал от холода, закутанный в простыню, как в римскую тогу. – Ну что же, пройдемте в комнаты, – нерешительно добавил я.

Мы прошли. Я щелкнул выключателем. В обеих комнатах пол был устлан бездыханными телами. Номер Первый долго стоял неподвижно, склонив голову набок.

– М-м-да! – промычал он, полез в авоську и достал стеклянную банку рыбных консервов. – Вот смотрите.

Я нагнулся: сквозь стекло в банке виднелись рыбки.

– Читайте: «Кильки пряного посола Рижского рыбзавода». Сравните! – Номер Первый протянул указательный палец сперва в сторону спящих мальчиков, потом в сторону спящих девочек. – Тоже пряный посол.

О Майкле мы позабыли. Пес этим воспользовался, незаметно освободился от ремешка и проник в первую комнату. Понюхав раскрытые рты спящих мальчиков, он перешел в следующую. Девочки разлеглись в два ряда, один ряд ближе к двери, другой ближе к окнам.

Майкл осторожно перешагнул через «трупы» девочек, стараясь не задеть не только их самих, но и их косы и даже ленточки от их кос, залез под столик и улегся там.

И я и Номер Первый тщетно звали его, манили; он только вежливо улыбался из-под столика, но к нам не шел.

Я уложил Номера Первого на свое место на кровати – пускай беспокойные соседи ему суют ноги в нос. Сам я выбрал щелку между остальными мальчиками и улегся прямо на полу.