"За час до полуночи" - читать интересную книгу автора (Хиггинс Джек)

Глава 1

Думаю, что он умер еще ночью, хотя понял это только с наступлением дневной жары. Вообще-то время для меня не имело значения, как и трупный запах. Здесь умирало все, кроме меня, самого живучего Стаси Вайета. Была пора, когда я приветствовал смерть, сотрудничал с нею, но она давно миновала. Теперь, защищаясь от любого вмешательства извне, я уходил в себя и выжидал.

Уже три дня я находился в «яме» – так и заключенные, и охранники называли местный карцер, где на страшной жаре погруженный в темноту человек постепенно сгнивал в своих собственных экскрементах и наконец умирал от недостатка воздуха.

С тех пор как меня перевели в колонию в Порт-Фуаде, я уже четвертый раз попадал сюда, и всегда это совпадало с инспекционным вояжем майора Хуссейни. Во время июньской войны он оказался в числе нескольких тысяч несчастных, загнанных в Шонай – одну из самых страшных пустынь на земле, – и еле оттуда выбрался. Его отряд таял на глазах, люди сотнями умирали от жажды, и беспощадное солнце Шоная зажгло в его голове огонь, который уже ничто не могло потушить. Его ненависть к Израилю приобрела характер паранойи.

Евреев, постоянную угрозу безопасности Египта, он видел везде. Поскольку меня объявили врагом его страны и осудили за подрывную деятельность, я тоже для него стал евреем, который как-то сумел скрыть свою национальность от суда.

В июле прошлого года я подошел к побережью Египта на сорокафутовой яхте, доставив с Крита слиток золота для одного каирского джентльмена, которому предстояло встретить меня на берегу Рас-эль-Канайс. Это была часть какой-то сложной комбинации, в результате которой кто-то где-то получал возможность здорово обогатиться. Я так и не узнал, где произошел сбой, но два сторожевых корабля ОАР оказались там совсем некстати, впрочем, как и рота солдат на берегу. Экономике страны пошли во благо лишние полтонны золота, а некто Джон Смит, американский гражданин, сел на семь лет.

После шести месяцев, проведенных в столичной тюрьме, меня перевели в Порт-Фуад, рыбацкую деревушку в девяноста милях от Александрии. Здесь собралось около тридцати человек, почти все политические приговоренные к каторжным работам на строительстве дорог. Скованные между собой кандалами, мы с утра до ночи трудились на сооружении новой пристани в Фуаде. Нас охраняла полдюжины солдат из мобилизованных крестьян во главе с гражданским надзирателем по имени Туфик – большим, тучным человеком, обильно потеющим и беспрерывно улыбающимся. Он имел двух жен и восьмерых детей. Надо признать относился к нам довольно благодушно, учитывая обстоятельства. Думаю рассчитывал получить премию в случае окончания работ к концу июля, для чего ему требовалась живая рабочая сила, а не мертвецы.

Ушедший в мир иной нынешней ночью бедуин с юга страны представлял собой особый случай. Непокорное и гордое животное, ни разу в жизни не спавшее под крышей, он не раз предпринимал попытки к бегству. Для него любое заточение означало смертный приговор, и все знали об этом, включая Туфика. Но во имя поддержания дисциплины его отправили в «яму», чтобы припугнуть остальных. Он уже находился там с неделю, когда я присоединился к нему. На шею здесь надевали что-то вроде хомута, к которому примерно на уровне плеч приковывали запястье. Хомут не давал ни лечь, ни встать, потому что при любой попытке изменить положение края его упирались в неровные стены узкой «ямы» и больно сдавливали шею. Я мог только сидеть в этом пекле, погруженный в себя, «читая» свои любимые книги страницу за страницей – отличное интеллектуальное упражнение; или, если «чтение» надоедало, переходил к следующей стадии – углубленному самоанализу. Начинал с первых детских воспоминаний: фамильные владения Вайетов на побережье в десяти милях от Кейп-Кода, семья моего отца. Как потом понял, он никогда не любил меня, хотя я не догадывался ни о чем, вплоть до его гибели в Корее в 1935 году, когда мне исполнилось уже десять. Много лет спустя мне стала ясна и причина: кровь Вайетов во мне считалась испорченной, поскольку моя мать родилась на Сицилии.

Туда мы и отправились после смерти отца, к моему деду Вито Барбаччиа, тому самому, перед которым люди снимали шляпы, полицейские вытягивались во фрунт, а политики вздрагивали от одного недовольного взгляда.

Вито Барбаччиа, капо мафии.Господин Жизнь или Смерть...

Его большая холодная вилла стояла на обрывистом морском берегу недалеко от Палермо.

Я добрался уже до лет своей юности в Гарварде, когда неожиданно началась возня у меня над головой, заскрежетала цепь, загрохотали камни, и я догадался, что их сдвигают в сторону. Как только откинули деревянную крышку, хлынувший в колодец солнечный свет на мгновение ослепил меня. Я прикрыл глаза и по золотистому цвету, проникшему сквозь закрытые веки, понял, что за полдень уже перевалило.

Над колодцем склонилось смуглое изъеденное оспой лицо майора Хуссейни, маленького и сморщенного, выжженного солнцем Шоная, когда-то расстроившим его рассудок. За ним стояли двое солдат и мялся совершенно несчастный Туфик.

–Итак, еврей, – обратился ко мне Хуссейни по-английски. Хотя мой арабский значительно улучшился за последние десять месяцев, он, видимо, считал кощунственным использовать язык своих предков для общения с врагами родины.

Майор выпрямился и презрительно рассмеялся.

– Посмотрите на него, – обратился он к остальным. – Сидит в своем вонючем дерьме, как животное. – Он взглянул на меня снова: – Ну как, еврей, тебе это нравится? Тебе нравится сидеть тут, по уши в своем собственном дерьме?

– Мне не так уж и плохо, майор, – ответил я ему по-арабски. – Один монах как-то спросил Бодидхарму: что такое Будда? И учитель ему ответил: высохшее дерьмо.

Он уставился на меня в замешательстве, настолько сбитый с толку, что вдруг перешел на арабский:

– Ты о чем?

– Понимают те, у кого в голове мозги, а не дерьмо.

Беда заключалась в том, что, когда я говорил на арабском, меня понимали и остальные. Кожа у него на скулах натянулась, и глаза превратились в щелки. Он повернулся к Туфику:

– Вытащи его оттуда. Пусть обсохнет на солнце. Я им еще займусь, когда приеду.

– Выходит, есть чего дожидаться, – бросил я и на всякий случай криво усмехнулся.

Много, о Порт-Фуаде не скажешь: с полсотни домишек с плоскими крышами вокруг широкой площади, обветшавшая мечеть, не более двух сотен жителей, прозябающих в ужасающей бедности, как, впрочем, и большинство других египетских селян. Хотя новая пристань могла многое здесь изменить.

В четырехстах ярдах отсюда лежало море, самое настоящее. Средиземное. Неплохое соседство, когда ты где-нибудь на пляже в Антибах. Я видел море мельком, пока они снимали с меня хомут и подвешивали за руки на деревянном сооружении наподобие виселицы в центре площади.

Наказание считалось весьма мучительным, но я уже испытал столько мучений за последние десять месяцев, что боль стала для меня привычной. В дневную жару эта мера доставила бы мне больше неприятностей, но сейчас день уже клонился к вечеру. К тому же я давно обнаружил, что, сосредоточившись на каком-нибудь не сильно удаленном предмете, можно впасть в самогипноз и как бы сократить двух-трехчасовое ожидание.

Рядом с постом часового на белом флагштоке поник флаг Объединенной Арабской Республики, а далеко в пустыне трое мужчин и мальчик гнали большое стадо овец. Плотное облако пыли, поднятое животными, надвигалось на деревню как дым, и флаг вздрогнул на мгновение.

Картина была библейской, почти ветхозаветной, за исключением того, что у одного из пастухов на плече висел автомат, что само по себе представляло какой-то знак, но я не мог понять какой.

Господи, да уж все высохло, пронеслось в голове. Я закрыл глаза и глубоко вздохнул. Когда открыл их вновь, все осталось по-прежнему. Та же площадь, те же убогие домики, то же жутковатое отсутствие жителей. Они, видимо, знали, что лучше не выходить, пока здесь Хуссейни.

Из дверей конторы появился Туфик с флягой и, обливаясь потом, направился ко мне. Ему с трудом удалось взобраться на старый ящик от снарядов, на который вставали солдаты, когда подвешивали меня, но он все-таки влез, всунул горлышко фляги мне между зубами и дал сделать глоток. Остальное вылил на мою раскаленную голову.

– Будьте благоразумны, мистер Смит, когда он вернется. Обещайте мне. Вы сделаете только хуже себе, если станете его раздражать.

Туфик взглянул на меня с беспокойством, вытирая потное лицо просаленным платком. Я был немало удивлен. Впервые за время нашего знакомства он назвал меня мистером и к тому же как-то сильно обо мне забеспокоился. Какой смысл заключался во всем, что происходило, я так и не понял, потому что вскоре вернулся Хуссейни.

Его «лендровер» разогнал овец в ста ярдах от деревни и подкатил к сторожевой будке. Майор вылез и подошел ко мне, но остановился, не доходя ярдов десять, посмотрел с ненавистью, круто развернулся и направился к будке.

Стадо уже плотной волной вливалось в деревню. Овцы тонкими ручейками просачивались между домами и растекались по площади, стремясь поскорее добраться до пруда на другом конце деревни. Мальчик, которого я заметил раньше, маленький, темнокожий, энергично хлопал в ладоши и бегал взад и вперед, погоняя стадо. Трое его спутников в потрепанных накидках, с лицами, закутанными в бурнусы для защиты от пыли, которую поднимали овцы, выглядели типичными бедуинами.

Они прошли мимо, опустив головы и думая о чем-то своем, под мерное позвякивание колокольчиков. Стало совсем тихо, солнце стояло уже почти над горизонтом. Каких-нибудь тридцать минут – и партия каторжников вернется с пристани, еще один рабочий день кончится.

Овцы подошли к пруду, отталкивая друг друга от воды, а пастухи присели на корточки, наблюдая за ними. Дверь будки отворилась – появился Хуссейни в сопровождении двух солдат, следовавших за ним по пятам.

Когда они обрезали веревки, я как куль повалился на землю. Хуссейни что-то произнес, охранники подняли меня и поволокли под руки через площадь к конторе Туфика.

Толстяк жил один, только пожилая женщина приходила к нему убирать и готовить. Его дом использовался в основном как контора. Письменный стол с крышкой на роликах, два деревянных стула, кровать и обеденный стол – вот и все обстановка. Хуссейни гаркнул на солдат, и они усадили меня на стул, связав руки сзади.

Только тут я заметил у него хлыст, по виду настоящий носорожий, такой обычно выдирает из человека мясо кусками. Майор снял китель и начал аккуратно закатывать рукава. Туфик выглядел перепуганным насмерть и потел больше обычного. Солдаты отошли к стене, и Хуссейни поднял хлыст.

– Ну что, еврей, – сказал он, изгибая хлыст дугой, как лук. – Начнем с дюжины. Потом посмотрим.

– Майор Хуссейни, – неожиданно раздался вкрадчивый голос.

Хуссейни резко обернулся, а я попытался приподнять голову. В дверях позади него стоял один из пастухов. Его правая рука разматывала бурнус, постепенно обнажая загорелое, с резкими чертами лицо. Казалось, что его губы вот-вот сложатся в улыбку, но серые глаза оставались холодными, как капли воды на камне.

– Шон? – прохрипел я. – Шон Бёрк? Неужели ты?

– Как всегда я, Стаси.

Его левая рука с браунингом выскользнула из-под накидки. Первый выстрел поразил Хуссейни в плечо, развернув на месте так, что он оказался лицом ко мне. Второй снес ему затылок и отбросил к стене.

Двое солдат так и остались стоять с винтовками на плечах, по-дурацки тараща округлившиеся от ужаса глаза.

Наступившую тишину первым нарушил Туфик, слова посыпались из него словно сами собой:

– Я волновался, очень волновался. Уже думал, вы не придете, уже думал, с вами что-то произошло.

Бёрк не обратил на него внимания. Он подошел и наклонился надо мной.

– Стаси? – произнес он, слегка коснувшись левой рукой моей щеки. – Что с тобой, Стаси?

Выражение боли, которого я никогда не видел раньше на его лице, резко сменилось выражением бешеной ярости, так хорошо мне знакомым.

Он повернулся к Туфику.

– Что ты с ним сделал?

Глаза Туфика округлились.

– Что сделал, эфенди? Я сделал все, как договаривались. Старался, как мог.

– Твои цены нас больше не устраивают.

Из-под накидки показался ствол браунинга. Туфик, взвизгнув, в ужасе забился в угол.

Я приподнял голову и чуть слышно выговорил:

– Оставь его, Шон, он мог быть и хуже. Лучше вытащи меня отсюда.

Секунда колебаний – и браунинг исчез в складках накидки. Туфик упал на колени и тихо заплакал.

Я мог бы и сразу догадаться, кто двое других. Первый – Пьет Джейгер, белый южноафриканец, один из нашей группы, уцелевший со времен операций в Катаете; второй – француз Жюль Легран, бывший оасовец, которого Бёрк завербовал в Стенливилле во время переформирования части. Джейгер сел за руль «лендровера» Хуссейни, а Легран с Бёрком втащили меня на заднее сиденье. Никто не произнес ни единого лишнего слова, чувствовалось, что операция тщательно планировалась.

Порт-Фуад оставался нем как могила, когда мы покидали его по так называемому береговому шоссе. Навстречу нам попала колонна каторжников, плетущихся с работы по обочине.

– Быстро управились, – прошептал я.

Бёрк кивнул:

– У нас совсем нет времени. Лежи, не беспокойся.

Примерно через милю Джейгер свернул с шоссе и, миновав песчаные дюны, вывез нас на край широкого пустынного пляжа. Как только он заглушил двигатель, послышался шум другого мотора – с моря приближался небольшой самолет, скользя примерно в двухстах – трехстах футах над водой. Легран выстрелил из сигнальной ракетницы, и он, круто развернувшись, стал заходить на подходящую для посадки площадку невдалеке.

Как я понял, когда самолет катился к нам, это была «Сессна». Но времени для размышлений уже не осталось. Парни подтолкнули меня к кабине, как только дверца распахнулась, втолкнули внутрь и влезли следом. Пока Легран захлопывал дверцу, «Сессна» уже зашла на вираж, набирая обороты двигателя.

Бёрк поднес флягу к моим губам, и я задохнулся от глотка бренди, обжегшего мне желудок. Когда кашель утих, я слабо улыбнулся.

– Куда теперь, полковник?

– Первая остановка – Крит, – ответил он. – Мы будем там через час. Ты там сможешь помыться.

Я взял у него флягу и, откинувшись на сиденье, глотнул еще, чувствуя, как тепло медленно разливается по всему телу. Жизнь началась вновь – вот и все, о чем я мог думать. Когда «Сессна» поднялась в воздух и повернула к морю, солнце скатилось за горизонт, и на побережье упала ночь.