"Любовь к камням" - читать интересную книгу автора (Хилл Тобиас)

Часть вторая БРАТЬЯ

Ш-ш-ш — шумела поднимавшаяся в реке вода. Много лет спустя, возвращаясь в Ирак, Даниил осознал, что не забыл этого звука. Ему помнился разлив Тигра в ночи, шум его прибывающих вод.

Он возвращался весной. Шел апрель, месяц разлива рек. В Мосуле Даниил купил новую одежду для Залмана и себя — черные халаты, туфли и носки, а также маленькие, окрашенные индиго тюрбаны. Смиренную одежду евреев в оттоманской стране. Отдал за нее Даниил четыре звена своей золотой часовой цепочки. Помог Залману одеться, натянул рукава на его узловатые руки. Ощущение кожей грубой ткани казалось непривычным, тело не помнило ее. За год пути братья отощали, халаты свободно болтались вокруг их тел.

Путь на юг, в Багдад, был долгим. Тигр стал слишком бурным, чтобы по нему можно было пуститься в плавание. Даже со свежими упряжными лошадьми, купленными в Тикрите, на езду по раскисшим дорогам ушло четыре дня. Тем временем, пока Залман бормотал во сне, Даниил оглядывал страну, в которой они родились.

Ирак. Арабское название, произошедшее от персидского. Значения названий страны частично совпадают, как следы давних наводнений: Две Вены, по двум рекам; Страна Предков; Страна Сражений. Даниил знал теперь другие названия этой земли. Европейские истолкования, точные, как границы: Месопотамия, Междуречье. Он видел, что над восточными горами идет дождь, пелену его несло ветром. И отвернулся в западную сторону, к Евфрату.

Даниилу было двадцать восемь лет. Он впервые наблюдал, как две большие реки охватывают эту землю. Среди рисовых полей и лакричных деревьев были дамбы, старицы и болота, оставшиеся с незапамятных времен системы каналов. Могильные курганы древних цивилизаций, от которых сохранились только названия да груды камней. Вавилон, Ниневия, Нимруд, Ур. Тигр и Евфрат несли свои воды, оставляя большие города среди дюн. Ландшафт обусловливался этими двумя реками. А между ними, он видел, лежал Багдад. Словно сердце.

Они въехали в обнесенный стеной город через ворота, названные Талисман. Уже наступил вечер. На улицах не было газовых фонарей, горели мерцающие масляные лампы. Возница-курд бранился, когда проезду мешали скопления лошадей и ослов. Даниил подумал: «Я дома, мы дома», — и взял Залмана за руку.

А потом, когда потянулись дни за днями, он понял, что они не дома. Их очень долго здесь не было. Даже Тигр, петляя по пустыне, изменил русло. Богатые еврейские семьи уехали на восток, в Бомбей, Китай или Японию. Куда уехали бедные, мало кто помнил. В том самом доме на Островной дороге Даниил обнаружил три семьи друзов. На своем ломаном арабском друзы рассказали то, что ему нужно было знать, но не хотелось слышать. Старая еврейка умерла три года назад; знал он ее? Похороны оплатила синагога. Никого из родных, чтобы прочесть молитвы над ее могилой, не оказалось.

Иуда, старый раввин, помнил Даниила. Они чуть свет отправились на кладбище. Могилу нашли с трудом. Даниил прочел молитву, раввин приходил ему на помощь, когда он запинался. Плакал Даниил уже потом, в одиночестве, чтобы не пугать Залмана. Звуки рыданий отражались от стен.

Братья сняли комнаты в доме Иуды. Его внучка приготовила им еду. Эта тихая женщина, как и Рахиль, приправила стряпню уксусом и тамариндом. Еда была кислой, знакомой. За ужином Залман рассказывал вкрадчивым голосом истории о коронах и драгоценностях. Даниил не позволял себе стыдиться его.

За кофе с лимоном раввин рассказал, что в Старом Городе появились новые люди, друзы и сабейцы. Рахили никто из них не знал. Она перестала выходить на улицу. Однажды арабская семья вломилась в дом, утверждая, что он пуст. Рахиль, смеясь, простоволосая, с ножом в руке прогнала их. Умерла она во сне, сказал Иуда, на плоской крыше, в летней одежде. Так что друзы по крайней мере нашли ее, их привлекли птицы.

Дни Даниил проводил в ходьбе. Пытался найти тот, прежний, город и свое место в нем. Прошел по грязным улицам еврейского квартала; над низкими куполами полупокинутых синагог возле Хадимайнского базара высились минареты мечетей, наступавших из-за реки на обнесенный стеной город.

Было поздно, муэдзин уже прокричал призыв к вечерней молитве. Даниил стал подниматься от Майдена к цитадели. Даже идти казалось труднее. Даниилу представлялось, что время здесь шло вспять уже десятилетия. На вершине холма ему пришлось остановиться и отдышаться, прежде чем посмотреть на город. Оттуда было видно все.

И все переменилось, будто в сказке. Моряк, проведший ночь в подводном городе, просыпается и обнаруживает, что на земле пролетело столетие. Даниил оглядывал Багдад и ничего не узнавал. Мощные колонны большой синагоги, масличные пальмы во дворах, вечерний шум базаров и щебет детей, укладывающихся спать на крышах и балконах, — все помнилось ему не таким.

Теплый ветер трепал его восточные одеяния. Даниил распустил халат на груди, где висели часы на ставшей короче цепочке. Он вынул их. В золотом корпусе, с репетиром. Вокруг заводной головки шла надпись: «Tempus metitur omnia sed metior ipsum» — «Время измеряет все, но я измеряю его». Один англичанин в приемной дворца объяснил ему, что это означает.

Даниил открыл крышку. Часы остановились. Название фирмы на белом циферблате в сумерках было неразборчивым, но Даниил знал его наизусть. Английские слова, разделенные черной цифрой:

Ранделл и Бридж XII, Лондон. Лудгейт-Хилл.

Закрыв часы, Даниил прислушался. Сквозь негромкие уличные звуки доносился шум реки. Если закрыть глаза, все вновь окажется таким, словно он перенесся обратно в 1820 год. Снова стал девятилетним. Лежащим на крыше без сна, прислушиваясь к речному шуму и думая о бриллиантах.

«Ничто здесь не изменилось, — подумал Даниил. — Кроме меня».

Он посмотрел на Тигр. В воде поблескивали отражения огней. На дальнем берегу в подступавших к реке лачугах было темно. Вода поднималась, пенясь вокруг кирпичных опор моста.

Ш-ш-ш.

Прислушиваясь, Даниил начал вспоминать то, на поиски чего отправился, любовь к брату с его любовью к вещам. И отступил назад, словно теряя под собой опору, голова закружилась от воспоминаний. Он словно бы провалился в себя, представил себе, что оставил и утратил.

Дом с двумя дверями. Пчел во дворе. Невредимого Залмана. Живую Рахиль. Он закрыл глаза и услышал шум Тигра, бурлившего в ночи.

1820 года не было: Даниил вспомнил, что знал этот год по другой системе отсчета. 1820-й в мусульманском летоисчислении был 1198-м. Он вспоминал себя, девятилетнего, одного в синагоге. Считающего века с сотворения мира. Снаружи Залман звал его, выкрикивая название реки.

Сколько Даниил помнил, они носили названия рек.

Братьев прозвали наименованиями Двух Вен еще до того, как государство дало им фамилию, Бен Леви, еврейскую, записанную по-арабски в канцеляриях турецкого наместника. Слова эти были их частью, думал Даниил. Первым делом имена, потом — названия рек. Фамилия была последней и самой незначительной.

1820. 1198. Менялись даже названия годов. «Фрат, ты там? Фрат, ты где?» — мальчишеский голос у открытого окна.

Семья их была небольшой. Хагав и Лия Леви умерли от холеры через год после рождения Залмана. Даниил помнил родителей очень смутно. Его семьей стали Рахиль и Юдифь. Их было более чем достаточно.

Рахиль и прозвала их Евфратом и Тигром, хотя впоследствии не употребляла этих прозвищ. Манеру называть братьев так переняли выжившие Бен Леви, потом семьи, с которыми они некогда были связаны, давние свойственники. И наконец, рыбаки в доках, бедуины, пьющие, как козы, из уличного фонтана, турецкий страж порядка при полуденном обходе.

Залман был Тигром, Даниил — Евфратом, Фратом, как его звали. Это были хорошие прозвища. Братьям они нравились, потому что благодаря прозвищам они нравились окружающим. Залману было шесть лет, Даниилу — девять.

Прозвища были хорошими, потому что приносили удачу. Эти реки были еще одним объектом веры, а в старом Багдаде было полно всяких вер. Были сабейцы со своим обожествлением воды и звезд. Бабушка Юдифь со своими темными приметами еврейского каббализма. Юсуф — торговец медом, и Юсуф — городской нищий со своими бедуинскими суевериями. Когда братья были маленькими и еще ничего не понимали, сезоны разлива рек имели свои плюсы — тогда им приносили жертвы в виде лакомств, словно Тигр и Фрат обладали чародейными силами, способными спасти от гибели.

Прозвища были хорошими, потому что подходили им. Случайных прозвищ не дают. Залман не мог быть Евфратом, а Даниил — Тигром. И наконец, прозвища были хорошими, так как под ними можно было скрываться.

Возле реки или в синагоге, где они проводили время, братья слышали, как обращаются к Евфрату и Тигру, и, отзываясь, чувствовали себя спрятавшимися. Словно бы нырнувшими в воду. Они больше не были Даниилом Бен Леви, Залманом Бен Леви. Со своими вненациональными прозвищами они могли скрыться, исчезнуть из установленного порядка вещей. Это было своего рода чародейством, маленьким волшебством. Став постарше, Даниил начал задумываться, не этого ли хотела Рахиль.

Она походила на их отца. Так говорила Юдифь. Была сильной, как Хагав. Рахиль трижды болела чумой. Левый глаз ее был слепым, розовым там, где от болезни полопались кровеносные сосуды. Скулы — выступающие, угловатые. Жены богатых евреев, когда она лепила превосходные клецки у них на кухнях, тайком называли ее Кобыльей головой.

При мягком освещении, когда Рахиль готовила ранним утром душистый кофе с лимоном, ее склоненное лицо бывало красивым. Так казалось Даниилу. Выйти замуж ей не довелось. Когда Даниилу было девять лет, Рахиль была еще молодой; она только на вид была старой. Но и все выглядели старыми. Зной пустыни покрывал трещинами кожу, голод туго стягивал.

Кобылья голова. У Рахили были и другие прозвища. Она не носила покрывала на улице. Стряпала кошерное, соблюдала субботу и только. Носила за пределами дома золотые серьги. «Строптивая», называли ее богатые женщины. «Упрямая и непочтительная, — говорили они. — В ней нет почти ничего еврейского». Словно с отказом от обрядов могла исчезнуть национальность. Словно каждый человек не обладал национальностью. Рахиль делала то, что ей нравилось. Носила серьги, когда хотела. Два кольца, фамильная драгоценность в крупных ушах Рахили, являлись вопиющим богохульством. Даже караимы, не знавшие, верят ли в бога, считали, что серьги Рахили оскорбляют их. Ее оставляли в покое потому, что она была незамужней. Пустым местом, бездетной женщиной в доме

Хагава Леви. От большой семьи остались только два странных мальчишки и две старухи.

Рахиль работала каждый день, даже тайком в субботний вечер. Вера Рахили была ее личным делом. Верила она в то, что видела собственными глазами. Бога Рахиль определенно ни разу не видела. Видела, как умирают люди от чумы, медленно, мучительно, в собственной крови и дерьме. Множество могильных холмиков и ям. И заботилась о тех, кто выжил. О теще своего брата, о детях брата. Теперь они стали ее детьми. Она часто думала о них во время работы.

Когда дети спали, Рахиль отправлялась на кухню, где стояли два длинных стола — один для молока, другой для мяса. Снимала серьги и клала с другими фамильными драгоценностями. Это была скаредная манера без скаредности. Эгоистичная, поскольку имела значение только для самой Рахили. Она не любила эти сокровища как сокровища. Вещи драгоценны по-другому.

Серьги были персидские, из белого золота. Они принадлежали бабушке Рахиль. Напоминали ей о детстве, о четырех поколениях, ссорившихся под одной крышей. Кроме серег, у нее были пол-ярда ткани мурекс, ветхой от старости, мурексом торговал прадед Хагава. Багряная окраска ткани была переливчатой, драгоценной: прошли столетия с тех пор, как последние мурексы кипятили в чанах красильщиков. С тканью хранился ножной браслет-цепочка ее матери из индийского золота с топазом. Рахиль брала фамильные драгоценности в руки, и они переносили ее в прошлое. Связывали с покойными, словно грубой золотой оправой и зубцами.

Под тканью лежали рубашки, в которых братьям делали обрезание. Рахили они внушали трепет. Камзолы для младенцев. Их надевали братьям, их отцу и ее отцу. Пуговицы были коралловыми и бирюзовыми, отвращающими взгляд дьявола. Рахиль штопала их траченные молью рукава и аккуратно клала в ящик из древесины туполистой фисташки, придающей всему, что лежало в нем, скипидарный запах.

Серьги были ее вызовом установленному порядку вещей. Суета и неразбериха жизни в Багдаде была обманчивой. Для Рахили и ее племянников существовали правила, которые надлежало соблюдать. Законы евреев и турок. Что Рахиль думала о законах, было ее личным делом. В ее доме бывали разные люди — рыбаки-курды, сабейцы, мусульмане. В холодные ночи Юсуф — городской нищий спал в пустых комнатах, улыбаясь окрашенными сумахом губами. Мусульманин, спящий в еврейском доме. Однако порядок вещей все равно существовал. Рахиль не могла изменить его. Он был постоянен, как слои в пустынном известняке.

Они чувствовали себя чужаками в арабской стране. Евреи жили в земле двух рек испокон веков. Однако в настоящее время Даниил, Залман и Рахиль были дхимми — людьми, которых терпят. Не язычниками во время войны, не мусульманами во время мира. Такими же, как христиане и сабейцы, которые верили в Бога, но отвергали пророчество Мухаммеда. Их жалели, дразнили, но ненависти к ним не питали.

Богатые евреи, приехавшие из старого Багдада в обнесенный стеной город, стояли над ними. Богач Сассун7 в своем дворце с внутренним двором. Эксиларх в большой синагоге с колоннами. Торговцы, привозившие опиум из Китая и рубашки из Манчестера, чьи жены щеголяли в золоте, но только при закрытых дверях. Выше их были арабы, а выше всех был турецкий правящий класс. Их мужчины носили золотые карманные часы, шелковые носки, зеленые фески. Они свысока взирали на провинциальных иракцев в тюрбанах из каравивы, северян в пестрых головных платках, смуглолицых сельских жителей в халатах куфик и чалмах, затвердевших от пота с животным запахом.

Казалось, что в городе есть предел и для беспорядка. Под переполненной канализацией и переполненными улицами существовал каменный слой порядка. Рахили ее противостояние сходило с рук, поскольку она ничего собой не представляла. А ее племянникам — их вызов, поскольку никто не догадывался, что противостояние может заключаться в названиях рек. И прежде всего они сами.

Весной по вечерам Рахиль рассказывала им истории.

— Тетя, не детскую сказку!

— Не детскую. Ложись.

Рахиль не касалась прошлого евреев, которое они изучали в синагоге. Она рассказывала братьям старые предания их страны. О проклятии сирруш, дракона-собаки с орлиными лапами, который преследовал грабителей гробниц в Вавилоне. О богах древних городов, боге луны Сине с голубой бородой и богине любви Иштар. Туча богов кишела, как мухи, над приносимыми им жертвами. Боги в человеческом облике по-собачьи ежились от страха на стенах во время большого наводнения.

«И я подумал про себя и сказал: „Клянусь Аллахом, у этой реки должно быть начало и конец, и на ней обязательно должно быть место, через которое можно выйти в населенную страну“.

Голос ее был негромким. Более мягким, чем мужской. Меняющимся. Рахиль — изготовительница клецек превращалась в Синдбада-морехода. Старика, рассказывающего небылицы. Даниил лежал поближе к ней, Залман подальше, в отдалении шумела река. Шел март. Уровень воды был высоким.

«А затем я поднялся на ноги и собрал на острове бревна и сучья китайского и камарского алоэ и связал их на берегу моря веревками с кораблей, которые разбились. Принес одинаковые доски из корабельных досок и наложил их на эти бревна, и сделал лодку в ширину реки или меньше ее ширины, и хорошо и крепко связал их. И я захватил с собой благородных металлов, драгоценных камней, богатств и больших жемчужин, лежавших, как камешки, и прочего из того, что было на острове, а также взял сырой амбры, чистой и хорошей»».

В течение всех жарких месяцев они спали снаружи. На крыше, где их мог обдувать самый легкий ветерок. Крыша была заполнена сушившимися на солнце подносами Рахиль в пятнах от финикового сиропа и томатной пасты. Рядом с подносами стоял запотевший кувшин с водой. Утром он был виден тенью — толстой, темной, прохладной. Высоко над крышей кружили ястребы. Иногда братья слышали сов, и постоянно доносились крики ночных цапель на реке, неизменен был кровавый запах томата от подносов.

«А затем я спустил эту лодку на воду».

Рахиль умолкла, прислушалась. Младший мальчик дремал, раскрыв рот. Она подавила в себе желание его закрыть. Даниил лежал, свернувшись. На его белое плечо сел комар, и Рахиль прогнала его, не касаясь кожи. Снова начала рассказывать. Тише, делая паузы между отрывками. Выдумывая их.

«Течение быстро несло меня, и вскоре я оказался в доме Бен Леви. Я был рад встретить своих племянников Залмана и Даниила и свою красивую тетю Рахиль. Я дал им золота и раздал милостыню городским беднякам. Такова история моего шестого путешествия. Завтра, друзья, я расскажу вам о седьмом и последнем».

Рахиль поднялась, захрустев суставами. Подошла к лестнице, спустилась в дом и только там позволила себе потянуться. Сняла серьги и положила на стол для мяса. Наверху ветерок из пустыни, такой же теплый, как кожа, обдувал братьев. Это походило на сон без сна.

Ш-ш-ш.

— Залман. Слышишь реку?

— Да.

— Вода поднялась. Тебе не страшно?

— Нет.

Луна светила им в глаза. Иногда во время подъема воды братья шептались до рассвета. Иногда разговаривали во сне, сами того не сознавая. Или один брат сознавал это, когда другой начинал нести бессмыслицу.

— Нет. — Голос Даниила звучал хрипло. Во рту у него пересохло. Повернув голову он взглянул на кувшин с водой. — Мы могли бы уплыть.

— У нас такие прозвища.

— Да, уплыть. До самой Басры. Река залила бы все. Ульи Юсуфа. Песок стал бы похож на морское дно.

Залман подумал, умеют ли пчелы плавать. Представил себе их под водой, плывущих косяком, словно рыбки.

— Басра очень далеко. Я хочу остаться здесь.

— Да. Мы всплывем до крыши. Посмотрим вниз, а там синагога. — Даниил хихикнул в темноте, негромко, заговорщицки. — Мокрая, как очко в уборной. Бимах уплывает, как лодка.

— Тогда будем тут жить. Я и Рахиль. Ты и Юдифь. Пчелы Юсуфа.

— И Юсуф. И его семья.

— Пожалуй.

Над лицом Залмана проплывала луна. Он поднял руку и смотрел, как она разглядывает его пальцы.

На крышу долетали уличные звуки. Голос говорившего по-арабски человека. Понукания запоздавшего торговца скотом, гнавшего стадо. Позвякивание колокольчиков коз. А из-за города доносился шум реки.

Утром Рахиль будет спать рядом с ними. Даниилу вспомнился Елеазар. Он был их последним родственником-мужчиной, двоюродным дедушкой. Приезжая в Багдад, спал у кувшина с водой. Купец из Басры, он торговал оружием и лекарствами, сталью и кожами, серебром и драгоценными камнями. Борода у него была трехцветной, бело-черно-рыжей. Говорил он на арабском диалекте, который братья с трудом понимали. Ходил во сне. Когда Елеазар приезжал в последний раз, Даниил обнаружил отпечатки ступней в остатках сиропа на подносах. Большие, твердо вдавленные в коричневый липкий слой. Следы вели к краю плоской крыши и обрывались.

Потом Елеазар погиб в море. Братья не тосковали по нему. Он был так же им чужд, как фамилия.

— Даниил?

— Да.

— Как бы ты изменил мир?

Оба заулыбались. Это была одна из их игр. В играх всегда существовали правила. Залман придумывал их. Даниил нарушал.

— Если бы мог изменить мир, то сделал бы Рахиль богатой, как наместник. У всех евреев появились бы деньги. И у всех арабов. У турок нет. Мы бы ездили на гнедых конях. Носили б зеленые тюрбаны. У тебя были бы коралловые пуговицы. Мы стали бы богатыми, как бомбейские купцы. Купили бы Рахили новые туфли. И утром у нас были бы на завтрак маринованные манго и рис.

Слова улетали в ночной воздух. Даниил умолк. Говоря, он забыл о шуме реки. Теперь шум послышался снова, с ним обрывки разговора на улице и крики ночных цапель.

— Залман?

Над ними были звезды. Безоблачное небо. Чернота. В тишину вливался шум Тигра. Даниила охватило чувство одиночества, и он повернулся к братишке, свернувшемуся в темноте калачиком.

— Залман?

— Ты сделал десять вещей. А можно только одну.

Даниил снова лег на спину. Мышцы расслабились, сердцебиение утихло.

— Одну?

— Да.

— Этого мало.

— Достаточно.

— Тогда что бы ты сделал?

— Если б я мог изменить мир, то превратил бы его в бриллиант.

Глаза Залмана блестели в лунном свете. Когда он повернул руку, луна потухла. Погасла в его пальцах, словно задутая свеча.

Залман пошел с Рахилью покупать рис у Четырехногой мечети. В толпе они продвигались медленно, и мальчику стало скучно. Когда он захныкал, Рахиль отправила его по Островной дороге к дому, наказав постучать в западную дверь.

Никто не ответил. Бабушка Юдифь, поев грецких орехов, спала на кухне. Даниил ушел к реке искать львиные следы под тамарисками. Залман пошел к другой двери. Когда и там никто не ответил, его охватил страх.

Залману и раньше не раз представлялось, что его семья вымерла. Большинства ее членов уже не было в живых, и к оставшимся он неистово льнул. Теперь вместе со страхом пришла безрассудная отвага. Если все умерли, он знает другие места, куда можно пойти жить. И пошел.

Отправился мальчик на Хадимайнский базар. Там Залман никогда не чувствовал себя одиноким. Там больше людей, думал он, чем может когда-нибудь умереть. На краю базара расположились радушные сокольники и продавец турецкого гороха с индийскими обезьянками на цепочках. Он шел дальше. Мимо лотков с фруктами, поясами, самоварами, птицами в клетках и Коранами. Мимо толпившихся перед прилавками женщин, оператора, делавшего обрезание, кондитера, помешивавшего в чанах халкун, охотника с живыми болотными птицами, привязанными к поясу.

Ноги сами несли его. Залман шел, пока не оказался в центре базара, где уличные торговцы ели кебабы, политые красным кисло-сладким соком сумаха, и пили чай под широкими тентами. Постоял, пока какая-то турчанка не усадила его в кофейне и дала бумажный кулек захтара. Когда угощение кончилось, а женщина уже отвернулась, он встал и пошел дальше.

На дальней стороне базара, где земля начинала понижаться к реке, Залман подошел к палатке Мехмета-гранильщика. Он уже устал, но не плакал, хотя ему хотелось пить. В плетеной клетке сидел соловей. Под его пение Мехмет шлифовал лунный камень. Нажимая на педаль, крутил колесо. Свет заполнял камень, словно молоко чашку.

Через час Рахиль нашла их там. Они не разговаривали. Неотрывно смотрели на камень, пока он не был обработан, словно выполняли эту работу вдвоем. К тому времени Залман уже увидел все, что, как считал, ему понадобится в жизни. Мехмет был стариком арабом с болот, с морщинистым, улыбчивым лицом. Он обрабатывал камни, какие приносили ювелиры — и дешевые, и драгоценные. Лунные превращались в куполообразные кабошоны. Баласы он гранил на европейский манер. Алмазные песчинки с оливковым маслом шуршали на коже. Обнаружив это место, Залман стал часто ходить туда. Если Рахиль никогда не знала, куда ушел Даниил, то Залман почти всегда бывал у Мехмета.

Однажды старик позволил ему вертеть колесо. Когда мальчик собрался домой, Мехмет снял с ремня на колесе алмазную крупинку. Протянул ее Залману, в ней крохотной точкой сиял свет.

Крупинку Залман принес домой и подарил Рахили. Стоял рядом с ней и смотрел, вытянув шею. Беспокоился за судьбу своего первого подарка, пока Рахиль не завернула крупинку в мурекс и не убрала ткань. Неделю спустя, когда она снова разглядывала свои фамильные ценности, алмазная крупинка исчезла. Рахиль искала ее несколько дней. А Залман, маленький старичок, трясся в праведном негодовании и злился на нее. Когда она сама разозлилась, он принес ей другой подарок — зеленое крылышко саранчи, красивое, как фаянс. Рахиль старалась не потерять его.

Залман не походил на старшего брата. Вел себя совсем не так, как тот, дрался с ребятами из мечети, когда они называли его дхимми, приходил домой окровавленным, с горящими глазами. Он любил Багдад с его запахами и звуками. Оглушающая тишина пугала его, и сирруш вторгалась в его сновидения на своих изуродованных орлиных лапах.

Даниил иногда помогал Юсуфу на пасеке. И Залман только тогда уходил в пустыню. Даниилу нравилось жужжание пчел. Иногда ему в нем слышались слова. Если он закрывал глаза, оно становилось похожим на пение муэдзина. Когда открывал их снова, вокруг него летали пчелы. Даниил держал в руках рамки с сотами.

Говорил Юсуф на неразборчивом арабском языке жителей пустыни. У него была вытянутая голова бедуина с тонкими чертами лица, в девятнадцать лет он был женат, имел пятерых детей. Даниилу нравилась его молчаливость. Часами не раздавалось ни звука, кроме жужжания пчел под солнцем. Залман в конце концов не мог выносить этого и уходил домой, предоставив остальным носить рамки с сотами, тяжелые, как ведра.

Дом их стоял на краю старого города. Большой, построенный для многочисленной семьи. Песок истачивал свесы крыши.

Дверей было две. В раннем детстве Даниилу казалось, что они ведут в разные дома. Дом мог становиться совсем другим в зависимости от того, с какой стороны в него входить. Менялось все — от формы комнат до узора мозаичных полов. Состав воздуха, характер света.

При входе из города дом казался полным жизни, ее запахами и звуками. Стертый ногами порог мягко изгибался, словно телесная форма. Сквозь оконные решетки слышался шум улиц и находившегося в трех кварталах базара.

Но при входе с запада дом представлялся пустым. Он стоял на склоне, и задняя часть его была на целый этаж выше, отчего здание представлялось меньшим, чем на самом деле. Свет, проникавший сквозь щели в двери, испещрял мозаичный пол горячими созвездиями. Это была спальня бабушки Юдифь, где она спала днями напролет. Там пахло постельным бельем и старческой кожей. Окна были затенены снаружи листвой, виноградными лозами и душистым горошком. Если в доме звучали голоса, они казались далекими. Даниил закрывал глаза, и слышалось жужжание пчел от ульев Юсуфа. За ними начиналась пустыня.

Юдифи было девяносто пять лет. Она была матерью их матери, свойственницей, не имевшей собственного угла, гордившейся тем, что живет в старом доме Бен Леви. Когда не спала, она рассказывала братьям мифические истории об их предках. Говорила, что, пока не появились эпидемии, все Бен Леви жили сотни лет. Как Авраам и Ной. Мать матери Рахили пила только дождевую воду и прожила, по словам Юдифи, сто девять лет. В первый день каждого месяца, как рассказывала Юдифь, Сара и ее кроткий муж Гецкель вытаскивали наружу бочки для дождевой воды, а в последний втаскивали внутрь. Умерла она однажды утром в 1783 году — у нее остановилось сердце, когда она втаскивала бочку в западную дверь.

Весной братья сидели с Юдифью на кухне, пронизанной потоками солнечного света, ошалевшие от еды и выдумок. Иногда во время подъема воды она описывала им их реки, Тигр и Евфрат. Рассказывала связанные с ними истории. Приукрашенные, словно речные боги могли прислушиваться.

Евфрат и Тигр были мрачными, быстрыми, опасными. Всегда выглядели старыми. Река Залмана была багдадской; река Даниила пустынной. Притягивающей к себе жизнь. Погруженного в свои мысли Даниила иной раз толкали, но вреда ему ни разу не причинили. Иногда задирали, но он по-прежнему оставался доверчивым. А Евфрат был широким, извилистым. Протяженной рекой с перемещающимися, словно гигантские угри, наносными песчаными островами, делавшими судоходство невозможным. Люди селились на ней раньше, чем на Тигре, и на юге, где обе реки сливались, Евфрат был живительнее, и белые зимородки кружились над ним.

Прозвища «Евфрат» и «Тигр» Рахиль придумала, но не употребляла. Втайне она была обеспокоена ими. Город был полон разных вер и древних, мстительных богов. Рахиль считала, что эти прозвища стали зловещими. Она наблюдала за Даниилом из западной двери. Он шел с братом и Юсуфом, нес домой медовые соты. Даже на ходу он казался инертным, хотя слабым отнюдь не был. Эта пассивность, думала Рахиль, скрывает или порождает некую силу, нечто такое, что может со временем стать чем-то выдающимся. В сравнении с ней проворство Залмана казалось ущербным.

Рахиль отвернулась. Однажды, когда она дразнила братьев кличками, которые придумала, слова застряли у нее в горле. В глубине сознания возникло убеждение, что Даниил переживет младшего брата. Больше этих прозвищ она не произносила.

Дом с двумя дверями. Пчелы во дворе. Юный Залман. Живая Рахиль. Если бы Даниилу сказали, что со временем он все это забудет, он бы громко рассмеялся, преодолевая страх.

По краю пустыни шли два мальчика. Один повыше. Другой ниже, но пошире в плечах. Один нес рамку с сотами. Другой шел с пустыми руками. Они были похожи, как братья. Вокруг них трепетал жарким маревом воздух пустыни.

Со временем история «Трех братьев» превращается в три истории. Потом они вновь сливаются воедино. Это затрудняет поиски. Хотелось бы иметь три головы, три пары глаз, чтобы искать эту драгоценность. Превратиться в трех сестер.

Нужно осмотреть очень много мест. Обыскать весь мир. Иногда ночами, в одиночестве, я думаю, что «Братья» утеряны безвозвратно и я пытаюсь сделать невозможное. А потом представляю себе, что брошу записные книжки со всеми добытыми сведениями. Кто-нибудь наткнется на них. Людей охватит любовь к этой драгоценности, и, как знать, может, они ее найдут. Думаю, вынести такое я бы не смогла. Это словно кто-то похитил у меня жизнь.

«Три брата». «Три сестры». Через год после того, как драгоценности английской королевской казны были уничтожены, аграф герцога Иоанна Бесстрашного сменил название. В течение шести лет он назывался Les Trois Sceurs8. Простая, грубоватая, мужская драгоценность подверглась перемене пола.

Никто не знает, почему это произошло. Я думаю, потому, что переменилась сама драгоценность. Стюарты в течение многих лет заменяли старые камни или добавляли новые — плоскогранные алмазы, подвески или жемчужины. «Братья» стали более причудливой вещью. Структура их, видимо, стала казаться хрупкой под весом камней. Но Карл с Генриеттой, кроме того, нарушили гармоничную простоту драгоценности. Стройная геометрия исчезла. Золотые зубцы были перегружены блеском. Преображенный аграф приобрел роскошь броши Лалика или яйца Фаберже, бесценного китча. В течение двух столетий «Три брата» представляли собой женскую драгоценность.

Они были также последней драгоценностью из королевской казны. Но обстоятельства сложились так, что вместе со своей владелицей, королевой Генриеттой Марией, они покинули Англию. Супруга короля пыталась продать аграф в течение нескольких лет. Отчаянно стремясь закупить оружие, она торговала им по всей Европе, коммивояжерка в пудре и помаде. В то время новое богатство на континенте было сосредоточено в Голландии, и в Роттердаме Генриетте наконец удалось сбыть аграф. Продала она его за бросовую цену, сто четыре тысячи голландских ливров, некоему месье Клетсте из банка Ломбардии.

Голландия, как и Англия, разбогатела благодаря морю. И ее города, подобно Базелю и Берну, были центрами капиталистического могущества. Якоб Фуггер испытывал личную гордость за возвышение Роттердама, состояния, нажитые на тюльпанах и пряностях. Голландия была страной, способной позволить себе приобрести «Трех братьев», и меньше чем за год аграф был дважды продан — сначала Виллему Амстердамскому, затем Андрису Зауткампскому, Селедочному Королю. Оба были купцами, чьи дела процветали. Покупка знаменитого сокровища демонстрировала всей Европе, коронованной и нет, что даже купец может носить королевские бриллианты.

На портрете кисти Ван Дейка у Андриса Зауткампского вид человека, выбившегося из низов: заплывшие жиром мышцы рабочего. В превосходно скроенной одежде он выглядит бледным, а кожа его кажется влажной. Андрис получал доходы от рыболовства и голландской Ост-Индской компании, но поговаривали, что он скопил состояние много лет назад, будучи капером. Положения своего он добился собственными силами, ни разу не был женат. Заводил врагов Андрис так же легко, как другие заводят друзей. Наконец в ноябре 1655 года он устал от суеты городской жизни и козней недругов. И удалился в борг, свое последнее крупное приобретение, поместье на севере между Зауткампом и Эйтхейзеном.

То, что сохранилось от дома, вызывает тоскливые чувства. Стены окружают подстриженные деревья, тянутся аллеи черных пней. Мавританские скульптуры смотрят на пустые поля и оранжереи. Сами укрепленные строения представляют теперь собой опустошенные развалины. Там, где сохранилась кирпичная кладка, она черная, как в промышленных городах.

Здесь-то враги и настигли Андриса. В первую же зиму купеческое поместье сгорело дотла. Из Эйтхейзена и Гронингена были отправлены городские советники и полиция, чтобы установить причину пожара, но их задержала на день сильная метель. После этого искать им было уже нечего. Обгорелые кости Андриса, женщины и ребенка нашли двое уцелевших слуг. Если в золе и снеге кто-то рылся, следователи не видели этих людей, а слуги помалкивали.

Существенны людские потери. Мужчина, женщина и ребенок, а не камни; хотя бриллиант тоже мог сгореть. Думаю об этом я невольно. При такой высокой температуре камень уцелел бы только в том случае, если был защищен какой-то другой разновидностью углерода. Если находился в чем-то — в шкатулке, кармане, руке. Кожи и костей было бы достаточно.

Сохранилось донесение об этих смертях, адресованное гронингемскому судье в 1656 году. Страницы потемнели, как кожа угря. Там упоминаются оставшиеся неопознанными мужчина, женщина и ребенок. Даются четкие официальные объяснения: Пожар в зауткампском поместье, судя по всему, вызван недосмотром. Все согласно пришли к мнению, что скорее всего возгорание произошло из-за оставленных без внимания камина, грелки или курительной трубки.

Официально Селедочный Король погиб из-за того, что курил в постели. Существовали и другие мнения. Андрису не стоило удаляться на покой в Зауткамп. Север Голландии был охвачен жестокими, кровопролитными распрями. Гронинген десятилетиями тщетно пытался установить власть над окружающими поместьями, и обе стороны вели неустанную, упорную войну на болотах и польдерах9. В сообщениях современников о смерти Андриса он изображается чужаком, сунувшимся в сектантство, которого толком не понимал. Стариком, ввязавшимся не в свое дело. Смерти его кое-кто в Гронингеме обрадовался.

Андрис был богачом. Известно, что ему принадлежал портрет кисти Ван Дейка; сохранились только его эскизы. Семь десятых золотой маски Ашанти10, разрезанной на куски, как пиратская добыча, и «Три брата — Три сестры». По сообщению следователей, все эти сокровища погибли в огне.

Я представляю себе этих мародеров, как они медленно передвигаются, согнувшись. Снег летит им в глаза и на волосы. Сквозь привязанную к ногам солому горячая земля обжигает им подошвы. Где-то под головешками лежит драгоценность. А вокруг них унылый ландшафт, дамбы и заливаемый во время прилива морской берег, дюны песчаного острова Роттумерог, представляющего собой не землю и не океан, а нечто среднее, и холодное Северное море.

Одна история, три истории. Теперь история «Трех братьев» становится отрывочной. Вскоре после пожара был обнаружен обожженный аграф. Попав в руки мародеров и торговцев, треугольник из драгоценных камней был разделен как пиратская добыча. То, что было знаменитым, стало безымянным. Золотые зубцы и оправа оплавились, но камни уцелели. И таким образом образуются три следа: бриллианта, рубинов, жемчужин.

Начну с последнего. Этот след поворачивает вспять, как часто случается в истории драгоценностей. Возвращается в Англию, где Республика просуществовала немногим более десяти лет. Карл Второй отобрал у Кромвелей страну и вернул корону в страну, где короны больше не существовало. Это было таким конфузом, какого он не мог допустить. В 1661 году он удостоил Роберта Вайнера сомнительной чести стать королевским ювелиром и первым делом заказал ему полный комплект регалий. Вайнеру так целиком и не заплатили за работу, и его назначение окончилось банкротством. В счетах ювелира образовалась недостача в пятнадцать тысяч фунтов.

И все же корона была восстановлена. Оказалось, что главные драгоценности ее сохранились. Старые камни были вделаны в новые гнезда и оправы: сапфир Эдуарда Святого, сапфир Стюартов. Роялисты в течение десяти лет собирали драгоценности своего короля по черным рынкам Европы. Подобно протезным рукам, гнезда в новой короне были сделаны под старые камни.

Вместе с возвращенными камнями появились жемчужины. Их было четыре — крупных, неправильной формы, с серым блеском. Жемчужины «Братьев» не были прекрасными, как рубины или бриллиант, им недоставало совершенства камней. Они представляли собой органические драгоценности с восхитительным безобразием живых существ: привкусом устриц, запахом секса, цветом кожи. Были найдены задолго до того, как изобрели выращивание искусственных жемчужин, которые с трудом можно назвать жемчужинами. По редкости и цене они приближались к тем, что были известны еще во времена римского полководца Вителлия, который оплатил всю кампанию, продав одну из жемчужных серег жены. Три из них были просверлены вдоль, четвертая — поперек. Их не называли жемчужинами «Трех братьев». Они были известны как «Серьги королевы Елизаветы».

Нет, не Елизаветы Тюдор с ее усеянным драгоценностями платьем и глазами, как у горностая. Эта королева происходила из рода Стюартов. Елизавета Богемская была сестрой Карла Первого. На портрете 1642 года, ныне хранящемся в третьем запаснике британской Национальной портретной галереи (эти запасники не отмечены на туристских картах), она изображена в серьгах с четырьмя крупными жемчужинами неправильной формы. Карл отдал их сестре в 1640 году, когда с аграфа сняли старые жемчужины и вместо них поставили новые.

После того как с Республикой было покончено, когда тело Оливера Кромвеля вырыли из могилы и повесили в цепях, а голову отрубили и закопали в потайном месте, Елизавета вернулась в Англию. Она была старой, больной и вскоре после того, как ее племянник Карл взошел на трон, умерла. Похоронили ее в Лондоне в 1661 году. Эпидемия чумы и Большой пожар ее не коснулись.

Три овальные жемчужины с четвертой под стать им были вправлены в английскую корону и оставались там двести лет. Последнюю драгоценность «Братьев», «очень большую и красивую жемчужину в форме груши», положили в конверт вместе со старой оправой серег Елизаветы. Конверт был спрятан под замок в сокровищнице лондонского Тауэра. Он оставался там в течение веков, пылясь вместе с каркасами пустых корон, счетами Роберта Вайнера и списком украшений, который составил Бубновый Валет.

След рубинов длиннее, изломаннее. В одном из парижских архивов я выписала девятнадцатый пункт из списка драгоценностей, проданных на константинопольском аукционе в 1663 году: «…Лот девятнадцатый представляет собой великолепный балас, ограненный на старый манер, весом семьдесят каратов…»

Фамилия продавца не указана. Но купил камень француз, Жан-Батист Тавернье. В свои восемьдесят пять лет он в середине XVII века был крупнейшим торговцем драгоценностями в Европе.

Тавернье был крупным, грузным мужчиной, широкогрудым, широкобедрым. Глаза его пристально смотрели из-под сморщенных век. После многолетних путешествий Жан-Батист наконец женился в Париже, и поездка в Константинополь явилась его шестым и последним продолжительным путешествием на Восток. Он разъезжал для устройства своих дел, главным образом с Аурангзебом, правителем Империи Моголов, потом зажил спокойной жизнью главы семейства.

В его дневниках не говорится, узнал ли он рубин «Трех братьев». Думаю, что да. Никто не знал о драгоценностях больше, чем Жан-Батист. Мне кажется, проведя несколько часов в маленьком аукционном доме, торговец узнал в рубине один из пропавших с «Трех братьев». Покупка этого камня изменила его. Остаток жизни Тавернье провел, пытаясь собрать аграф.

Вместо того чтобы вернуться домой к жене, Жан-Батист путешествовал еще пять лет; из Турции он отправился в Индию, а оттуда в Афганистан. В Азии не оказалось следов других баласов, и, лишь возвратясь в Париж, Тавернье нашел те сведения, которые искал. В его тайном дневнике 1686 года подчеркнута одна фраза. Перо дрожало в руке: Les Trois Balases11! О них известно купцам из Московии.

Тавернье был уже стариком. Однако на следующий день он вновь покинул Париж и семью. Отчасти Одиссей, отчасти Синдбад, Жан-Батист предпринял седьмое путешествие, впервые в жизни поехал на север. В 1689 году он умер в Москве. Могила его там. Когда я посетила ее, на камне были морозные узоры. Превосходная кристаллическая симметрия.

Думаю, он скончался довольным. Вещи его были возвращены вдове в Париж. Среди них были три одинаковых рубина.

Через два года после смерти Тавернье семья выставила на аукцион его непроданный запас драгоценностей. Три рубина купил представитель двора Великих Моголов. Собственно говоря, когда Тавернье завладел ими, начали распространяться слухи о рубинах «Трех братьев». Мир научился ценить то, что ценил Жан-Батист, и на аукционе нашлось целых четырнадцать человек, желавших купить рубины. Приобрел их Аурангзеб, последний правитель из династии Великих Моголов, одиннадцатый потомок Тамерлана.

Аурангзеб был теснее связан с Тавернье, чем с другими западными торговцами. Во время последней поездки Жана-Батиста на Восток правитель позволил ему посмотреть на свои имперские сокровища и подержать их в руках: в дневниках Тавернье есть прекрасные зарисовки наиболее знаменитых камней. В их число входит и громадный балас, известный как рубин Тимура, Хираж-и-алам, «Дань Мира», и знаменитый могольскии бриллиант, глаз из Павлиньего трона Аурангзеба, от которого сохранился как фрагмент Кох-и-Нур.

Но Аурангзеб, как и Тавернье, был стариком. На последних портретах лицо у него сморщенное, брови нависают над глазами, прячущимися в складках кожи. Он просидел на своем украшенном камнями троне еще шестнадцать лет. В 1707 году Аурангзеб скончался, и с ним прекратилась династия Великих Моголов.

Она просуществовала столетие, в ней было шесть поколений правителей. После него весь субконтинент распался на части. Им стремилась завладеть половина сил Индии и Европы: князьки, племена, войска французов, прибегавшая к подкупу и насилию английская Ост-Индская компания. Попавшие в жадные руки сокровища Моголов были рассеяны по континентам. И с ними исчезли рубины «Трех братьев». Их след повернул вспять. Как зачастую происходит в историях знаменитых камней.

До отъезда из Ирака Залман считал, что мир плоский. Тогда он был еще юным. Верил в то, что видел собственными глазами.

Гораздо позже, когда он помешался, это представление вернулось к нему в более причудливой форме. Он стал утверждать, что мир не только плоский, но и становится все тоньше. Под землей бездна, толщина земли ограничена, а деятельность людей истончает ее. В городах, где земля тонкая, как песчаная корка, человек, сделав неосторожный шаг, может провалиться во тьму. И Залман сидел неподвижно, глядя прямо перед собой застывшим взглядом. Его миром стал изгиб порога полузабытой двери. Плоская земля была еще одной частью его паранойи, еще одной отдушиной для его страха.

Но это произошло позже. В юности Залман верил только своим глазам. Он видел малейшую примесь в плохом рубине, крапинку ложного золота в ляпис-лазури. Видел, что Рахиль как бы молодеет по мере того, как они с Даниилом становятся старше, и понимал, что это иллюзия. Их тете было за пятьдесят, и это там и в то время, где большинство людей умирали, не дожив до тридцати. Когда братья начали работать, Залман видел, что Рахиль стала реже носить фамильные серьги, словно не хотела вредить делам племянников. Но он видел и то, что мочки ушей Рахили вытянулись под тяжестью золота. Словно серьги по-прежнему находились в них, только под кожей.

Глаза его были карими. Это суровый цвет, густой, как запекшаяся кровь. Он видел, что цвет глаз брата изменчив — когда на них падал свет, они из карих становились зелеными. Он разглядывал Даниила издали. Его высокую, сильную фигуру и горбоносое лицо. «Отцовский профиль», — говорила Юдифь. Длинная тень тянулась за детьми, спешащими домой по Хадимайнской дороге.

Залман наблюдал за городом. Евреи начинали покидать его. Они жили здесь больше пяти тысяч лет и постепенно уезжали уже давно. Каждую весну Багдад покидало несколько семей. Они плыли из Басры в Бомбей, Калькутту или Рангун. На восток, неизменно на восток.

Сидя на крыльце перед восточной дверью, Залман чинил выменянный пистолет и наблюдал, как ветром несет песок из пустыни. Он оседал у дверей домов, где никто не жил, и вымести его было некому. Ульи Юсуфа за Островной дорогой заносило песком, они выглядели миниатюрными Уром и Ниневией.

Даже ночью и ранним утром на улицах пахло тухлым мясом. Этот кисло-сладкий запах застаивался повсюду. Залман, еще не путешествуя, знал, что это запах умирающих городов, где то, что было соединено, начинает распадаться.

Залман смотрел на все это собственными глазами, доверял им и думал, как мог бы изменить положение вещей. Он был уже не ребенком. Хотел поменять не весь мир, а только жизни тех, кого любил. Ночами он лежал на плоской крыше рядом с тетей и братом и строил планы их спасения. Но во сне ему виделась сирруш. Следы изуродованных орлиных лап под тамарисками. Пустыня, захлестывающая город, словно прилив.

У него еще сохранялась решительность ребенка на Хадимайнском базаре. В душе Залмана всегда таилась какая-то злоба, запас недовольства — как ядовитая вода, готовая выйти из берегов. Вечерами он наблюдал, как тетя выбирает долгоносиков из дешевого риса, как брат вырезает из ветки шелковицы свирель с девятью отверстиями, чтобы отдать уличным детям. Видел, что они довольствуются малым, и в душе его вскипало отчаяние. Ему хотелось заорать на них, схватить обоих за шею и трясти, пока они не испугаются так, что станут слушать его. Залман хотел внушить им, что существует лучшая жизнь, чем эта. Хотел увезти их отсюда к этой жизни. У него было неистовое великодушие человека, который нуждается в любви так же сильно, как любит других.

Братья стали торговцами. Для иракских евреев это было, можно сказать, национальной профессией. Когда они начали работать вместе, Залман купил брату часы с цепочкой. Поддавшись внезапному порыву, так как хотел подарить Даниилу что-нибудь, не важно что. Корпус часов был золотым, циферблат белым. Купил Залман их тайком у Ибрагима, араба с болот. Стекло было потрескавшимся, стрелки зацепились одна за другую и стояли на четверти четвертого. Ибрагим продал их за вес золота, а не за механизм. Он не сказал, откуда они у него, и Залман не спрашивал. Приобрел он их за пять галлонов парафина, дюжину ножниц и пенковую трубку с вырезанной на ней картой Леванта.

На ремонт часов у Залмана ушло несколько месяцев. Он купил новое стекло на циферблат, отполировал его на гранильном станке Мехмета. Вынул каждый винтик и пружинный волосок механизма, стер грязь с голубоватой стали, выровнял камни. Ему нравилось, что каждая деталь служит своему назначению. В часах не было ничего неработающего. Они были такими же ладными, как органы и кости у рыбы.

Снова собрав часы, Залман завел их, приложил к уху и слушал, как они ходят. Часы убегали каждый час ровно на пять минут. Он гордился их неизменной погрешностью.

Когда Залман преподнес их, Даниил подержал часы в ладонях, пробуя на вес. Он не знал, что сказать, поэтому не сказал ничего. На заводной головке была одна спиральная строка неразборчивой надписи, а на белом циферблате еще две строки на иностранном языке, разделенные черной цифрой. То были первые слова по-английски, которые он научился читать. Они гласили:

Ранделл и Бридж, Лондон, Лудгейт-Хилл.

Даниил запомнил их на всю жизнь. Торговцами братья стали по воле случая. Это была не та жизнь, которую избрал бы тот или другой. Началось все с гранильщика Мехмета.

Залман, как только Рахиль позволила ему, стал подмастерьем у Мехмета. Мехмет постоянно имел дело с дешевыми поделочными камнями. Если работы для двоих оказывалось мало, Мехмет изобретал ее. Жил он один в лачуге на окраине города. Всегда вел себя тихо. С возрастом он стал мягким, иным его Залман не знал.

Он гордился тем, что работает с мальчиком, способным подсчитать сумму налогов, писать по-еврейски и по-арабски. Учил Залмана обрабатывать камни — так, как учился сам. Делать ступенчатые и плоские грани, которые отражают свет, но не могут уловить его. Кабошон, который требует не столько огранки, сколько полировки. Мехмет даже изобрел собственную версию бриллианта, изучая европейские драгоценности и копируя расположение шестнадцати граней, правда, геометрия бриллиантов Мехмета никогда не бывала правильной. Они слишком быстро отражали свет, словно грани были ступенчатыми. Не могли переливаться, подобно камням, превращенным в сосуд, в ловушку для света. Мехмет-гранилыцик научился своему ремеслу случайно, по необходимости, и использовал только несколько способов огранки: древнемогольский, двойной бриллиантовый с тридцатью двумя гранями и звездой.

Иногда ювелиры приносили красивые камни. Мелкие рубины из Индии, тусклые египетские изумруды из древних городов. Большей частью они приходили с самыми дешевыми камнями — зеленой бирюзой, потускневшей от жары в пустыне, серо-голубыми хезбетами, халцедонами. Залману нравились они все, их цвета, то, как они называются, запах их пыли.

Прошло несколько месяцев, прежде чем он узнал о несчастье Мехмета. Шел июнь. Толпу под базарными тентами заливали потоки света. Залман посмотрел на Азиза, рыбака-курда, работавшего напротив, который выковыривал ножом икру лосося. Потом снова вернулся к своему занятию. Они с Мехметом работали на полировочном колесе, с обеих его сторон обрабатывали камни, как вдруг руки уроженца болот задрожали. Он потряс головой и произнес что-то неразборчивое — проклятие, подумал Залман и остановил колесо, решив, что гранильщик оцарапался. Потом он увидел, что тот плачет.

Мехмет был кривоногим, тощим, с чуть выпирающим брюшком от постоянного недоедания. Позже, когда они ели в тишине его лачуги, Залман пригляделся к нему. Выглядел он так же, как и большинство стариков. Ничто не говорило о том, что он болен, хотя Мехмет постоянно об этом твердил. Залман, доверяя своим глазам, нашел это странным.

— Гранить камни — так ты вполне здоров.

— Есть такая болезнь, тоска по родине, — сказал Мехмет. — Здесь, в городе, почти нет моих земляков. Помню, еще до твоего рождения они напали на Багдад. Я был здесь, понимаешь? Сражался против своих. Есть такая болезнь — одиночество.

Когда он поднял взгляд на Залмана, в глазах его были слезы и мольба.

Через неделю они отправились в путь. Залман еще не уезжал так далеко от Багдада. До родины Мехмета было шесть дней нелегкой езды верхом. Евреям не дозволялось ездить на конях, а мул Залмана шел по болоту неохотно, медленно.

По дороге Мехмет рассказал Залману, как очутился в Багдаде. Голос его был старческим, надтреснутым. Он хотел сына, и когда жена рожала девочек, убивал их. Троих младенцев за три года. Закапывал живыми во влажную землю. Когда об этом узнал племенной совет, его изгнали пожизненно. Он не знал, позволят ли ему вернуться.

Мехмет сказал Залману, что жалеет о совершенном. Покивал старческой головой на слабой шее. Лицо его из-за морщин казалось улыбающимся.

Болота пахли грязью и нечистотами. Услышав от Мехмета о детях, Залман почувствовал, что не может с ним разговаривать. Во рту у него стоял привкус желчи. Как-то они вспугнули в тростнике дикого кабана. Он был величиной с мула, и животные шарахнулись в сторону. Залман с Мехметом часто останавливались, и старик искал одному ему ведомые дороги.

На шестой день еще до полудня они подъехали к поросшему рогозом озеру. На острове посередине него находилась деревня Мехмета.

Она была больше, чем ожидал Залман, пять длинных домов с плетеными стенами в окружении хижин и надворных построек. У дальнего берега стояли глянцевитые, содержащиеся в порядке челны. У кромки воды оба остановили мулов. Какое-то время Мехмет молча смотрел на деревню. Вокруг них вились москиты. На острове двое детишек играли дохлой зеленой ящерицей. Из ближайшего дома вышла женщина и увела их внутрь. Когда она скрылась, Мехмет спешился. Крепко стиснул руку Залмана повыше локтя, поблагодарил его, пошел по воде вброд на остров и скрылся.

Залман некоторое время ждал, пока не уверился, что старик не вернется. Потом взял поводья Мехметова мула и повернул обоих животных, чтобы тронуться в обратный путь.

И увидел перед собой застывших в молчании четырех всадников. У троих были винтовки. Залман был безоружен и решил, что они его убьют. Однако те довели его до края болот, а потом проводили домой. К концу шестого дня Залман узнал, что одного из них зовут Ибрагим и они родственники Мехмета. Больше они не сказали ничего.

Но через месяц они снова появились у Ворот Темноты. Четверо всадников в халатах искали евреев с прозвищами Тигр и Евфрат. Ибрагим привез на продажу вещи и отдал их по дешевке. Это стало обыкновением, а потом и образом жизни. Соплеменники Мехмета появлялись ежемесячно, и Залман покупал то, что они находили или крали на пустынных дорогах.

Арабам с болот нужны были бинты и патроны, котелки и парафин. В обмен они привозили почерневшие раковины каури и медные слитки из курганов Ура. Маленькие, как льняное семя, чешуйки вавилонского золота. Цилиндрические брелоки из сердолика на бронзовых стержнях. Английский соверен и американское пианино без восьми похожих на зубы клавиш. Медальон с изображениями Христа и Мадонны внутри. Сломанные часы с белым циферблатом.

Даниил никогда не считал мир плоским. Даже в детстве, хотя единственный глобус в Багдаде был частью планетария Роули, реликвией, хранящейся во дворце Махмуда Второго. Он знал, что Земля круглая, потому что чувствовал это. Что Даниил думал и чувствовал, было его личным делом.

Он мысленно рисовал себе планету. Поскольку все в небе движется, она представлялась ему в движении. Он рассуждал, что поскольку Земля движется, ей должно было придать форму шара само пространство. Решил, что всему в природе присущи изгибы, а не прямые линии. А так как Земля — природное тело, самой простой ее формой должен быть шар.

Стал торговцем Даниил потому, что этого хотел Залман. Он ничего не имел против такой профессии. Если бы выбор зависел только от него, он занялся бы физической работой, рыболовством или земледелием. Чем-то связанным с ритмом движений, с однообразными действиями, в которые мог бы уйти с головой. Торговля не была его призванием. Эта жизнь не оставляла ему времени думать.

Апрель 1831 года. Пришла весть о наводнении на юге, где известняковой пустыне приходила на смену мягкая почва. Через неделю оно должно было дойти до Багдада, ш-ш-ш реки усиливалось до рева. Казалось, город спорит сам с собой. Юсуф — городской нищий пришел к дому, шатаясь от гашиша, и утверждал, что слышал в шуме воды голос Ноя.

— Нам нужны животные, — шептал он Даниилу, повиснув у него на плече. — Животные. Голуби и слоны. Судно для слонов. Где твой молоток, парень?

Юсуф целый месяц спал у них на крыше, мешая заснуть другим. Он бормотал во сне. Имена из истории потопа звучали как проклятия: Ной. Сим. Нимрод.

Привезли эту весть болотные жители. На юге, там, где Тигр и Евфрат сливаются, вода еще никогда не поднималась так высоко. Свидетельств чего-то худшего не было. Смерти не было. Рахиль ждала ее, глядя, как бедняки делают насыпи у своих хижин. Прислушивалась к крикам канюков. Спала так мало, как только позволял организм. Если видела сны, то о чуме. Ей слышался памятный с детства звук едущих по ночам телег с их мягким, жутким грузом. Она запирала решетки на окнах, закрывала двери. Сыновья ее брата, по щиколотку в воде, помогали полиции укладывать на низких улицах мешки с песком.

Прошло две недели, прежде чем вода в Тигре начала убывать. Город замер, базары были тихими, полупустыми. На восемнадцатую ночь наводнения у одного рыбака-курда заболел ребенок. Когда весть о его смерти дошла до еврейского квартала, рыбак уже был мертв. Болезнь проникла в низко расположенные кварталы вместе со зловонной влажной гнилью. Это была холера, болезнь, обитающая в скверной воде, убивающая испражнениями. Казалось, основные жизненные процессы, дыхание или ласки, могут превратиться в нечто смертоносное.

Через два дня Юдифь пожаловалась на головную боль. Она была на кухне, где хлопотала Рахиль. Лицо старухи, когда она говорила, наливалось кровью. Словно бы, смеялась она, ей есть из-за чего краснеть. Юдифь отнесли в ее комнату у западной двери и уложили в постель. Умерла она еще до утра, чуть ли не до того, как болезнь могла проявиться. На столике возле кровати осталась чашка красного халкуна.

Смерть Юдифи была первой на Островной дороге. После ее похорон Рахиль собственноручно заколотила двери. В ту ночь после крещения в воде заболели двое сабейцев, дети Юсуфа-пасечника. Первым умер самый младший, затем второй — так быстро, что не было времени плакать, пока Юсуф с женой убирали грязь и фекалии. В тот день, когда сожгли тело старшего, Юсуф сам упал по пути на работу и обнаружил, что не в силах подняться. Болезнь пасечника длилась шесть дней. Его жена сама сложила ему погребальный костер. Когда все было кончено, вернулась одна к своему жившему в пустыне народу.

Юдифь похоронили на еврейском кладбище между пустыней и рекой. После ее смерти Рахиль стала замкнутой, раздражительной. «Мне поговорить не с кем», — сказала она, словно не разговаривала, произнося это, с Даниилом. В доме теперь была другая атмосфера. Четверо жили в нем так, как трое не могли. Три, думал Даниил, менее человеческое число. Он обнаружил, что тоскует по присутствию Юдифи в доме больше, чем по ней самой. Это его удивило, но стыда не вызвало.

Всякая еда внушала опасение. Оливки с гор продавались по цене мяса. В старом городе Даниил продавал древности мусульман-курдов имаму Хусейну. Но чаще ходил к кварталу иностранцев, сбывал что мог европейцам. Во время эпидемии в Багдаде остались немногие. Покупали они мало. Французский консул месье Лавуазье целыми днями охотился на львов в зарослях мескита. Баварский купец герр Линдерберг пил в день по тысяче капель настойки опия и говорил от имени всех немцев. Регулярнее всего он виделся с Корнелиусом Ричем, инспектором британского правительства и английской Ост-Индской компании.

Это был рослый уроженец Манчестера, мускулистый, словно человек физического труда. Проведенные за границей годы не ослабили его акцента. Смех его был на удивление тонким, как у старухи. Когда в Багдаде начиналась летняя жара и сознание оторванности от родины становилось невыносимым, Корнелиус отправлялся к наместнику. Они с Махмудом пили ракию, настоянную на абрикосах, и целыми вечерами ожесточенно спорили о моральной стороне Наваринского сражения, когда британские моряки нарушили перемирие, открыли огонь и уничтожили половину военного флота Оттоманской империи.

Корнелиус научил Даниила читать название фирмы-изготовителя на его часах. Он называл Британию «Империя, где никогда не кончается дождь» и пил, чтобы заглушить тоску по родине. Во дворе его большого дома слуги содержали в порядке маленькую площадку для крикета, окаймленную лакричными деревьями. На ней никто не играл, и трава выгорала полностью.

Корнелиус вел дела с Даниилом потому, что этот еврей за полгода научился лучше говорить по-английски, чем он сам за десять лет по-арабски. Покупал фаянсовые бусы из Ура или Вавилона и отсылал их вместе с письмами невесте в Англию. В благодарность за это Даниил выслушивал его.

Морской путь до Лондона занимал четыре месяца. Служащие Ост-Индской компании плыли на юг мимо мыса Доброй Надежды, потом к северу вдоль побережья Африки. Корнелиус говорил о том, как его невеста будет распаковывать посылку с бусами Даниила в доме своих родителей в Эдгбестоне. Ее звали Дора, у нее были артистичные руки. Даниил знал это наизусть. Корнелиус показывал ему локон ее волос, свернувшийся под стеклом в завиток. Белокурые волосы казались Даниилу срезанными с головы старухи.

Они сидели вдвоем во дворе. Среди лакричных деревьев стрекотали цикады. Луна освещала сухую траву. Корнелиус Рич и Даниил Леви говорили об опасностях, подстерегающих тех, кто пересекает Суэцкий перешеек по суше, белизне терновника весной, о способах ставить силки на кроликов.

— Я скажу вам, чего мне здесь недостает, сэр, — говорил Корнелиус. — Белой кожи. В смуглой нет ничего плохого, отнюдь, только у женщин я люблю белую.

Даниил потягивал чай. Слуги добавляли в него молока. С течением времени он перестал замечать молочный привкус.

— И еще вечеров в большом городе.

— В Манчестере?

Даниил произнес название города, зная о нем лишь из рассказов Корнелиуса.

— Да. И еще в Лондоне. — Корнелиус подался вперед, под ним заскрипело кресло. — Видели бы вы Лондон! Признанный центр мира. Всем людям следовало бы повидать его. На берегах Темзы больше шотландцев, чем в Абердине, больше ирландцев, чем в Дублине. Больше папистов, чем в Риме. И неудивительно. Великая столица империи, какую только знал мир — большего признания и быть не может. Будь мы сейчас там — будь мы там, то купались бы в огнях газовых фонарей! Поверьте мне, сэр, это стоит увидеть лондонская Пиккадилли в газовом освещении. Представьте себе.

Даниил попытался представить. Тучка москитов медленно приближалась к ним, и он отвернулся.

— Я ни разу не путешествовал.

— Существуют места получше Багдада.

— Моя семья здесь.

— Возьмите ее с собой. Не нужно отказываться от семьи.

Корнелиус умолк и неловко заерзал, подумав о Доре, о ее коже, до того бледной, что она была даже не белой, а голубой. А сидевший рядом с ним в тростниковом кресле Даниил думал о Рахили, выжимающей сок из лимонов. В доме с двумя дверями, их фамильном наследии. Он попытался представить себе ее уезжающей, но знал, что она не уедет. Дом был ей очень дорог. Ее тело свыклось с ним. Было словно бы придавлено к месту тяжестью дерева и камня.

Сидевший рядом с ним человек закурил трубку, чтобы дым отпугивал москитов. Взмахнул рукой, отгоняя их.

— Вы разумный человек, мистер Даниил. Подумайте об этом. Багдад, простите за выражение, общая могила для умерших от чумы. В Лондоне живут евреи и, поверьте, недурно преуспевают. В прошлом месяце я прочел в «Тайме», что в коллегии адвокатов есть семиты. И прекрасно. А как бы вы назвали свое дело, сэр? Торговля главным образом драгоценностями, так ведь?

— Драгоценностями?

Даниил ни о чем еще не думал как о своем деле.

— Так вот, Лондон самое подходящее для вас место. Это Мекка ювелиров. Там все лучшие мастера, вроде ваших Ранделла и Бриджа. Все лучшие камни и покупатели. Помню, я читал об одной сделке года два назад — возможно, та статья у меня где-то сохранилась, но не уверен, — покупателем там был английский банкир Томас Хоуп. А драгоценностью — голубой бриллиант. Голубой, заметьте. Говорили, он представляет собой часть еще более крупного камня. Видите ли, некто по фамилии Таверн продал его королю Франции — что с ним было дальше, не помню. Достаточно сказать, что камень, который купил Хоуп, представляет собой осколок древнего бриллианта. Осколок, понимаете? Вот так, сэр. Попробуйте догадаться, сколько он весил. — Корнелйус потряс головой. — Сорок четыре с половиной карата. Поверьте, это правда, так писала «Тайме». Представьте себе такой бриллиант! Вот вам, мой друг, Лондон.

Даниил представил. Он сидел в темноте под лакричными деревьями и мысленно рисовал себе этот драгоценный камень и этот город. Их холодные прямые линии и плоскости. Рахиль, выжимающую лимоны. Природные изгибы ее рук и лица.


Лето. Братья стояли у Ворот Темноты. Жаркое солнце поднималось все выше. Кожа под их бородами зудела от пота. Они все утро ждали Ибрагима и разговаривали. Спорили о том, в какое время начинаются день и ночь, о цвете Божьего лика, о часовых механизмах и женщинах, пулях и пении, способах сеять пшеницу, фактах космографии. Один был повыше, другой пошире в плечах. Вокруг тянулись проезжающие.

— Значит, ты до сих пор веришь, что Земля плоская.

— Да.

— И океаны стекают с ее краев.

— Краев, концов. Да.

— А рыбы? А, Залман?

— Сколько-то должно падать.

— Много?

— Не знаю.

— Вот-вот. И вокруг нас вертится Солнце.

— И Солнце, и Луна. А выше них звезды. А выше них наш Бог.

Залман отвел взгляд. На холме поблескивали зеленовато-серебристые оливы. Под ними виднелись дорога и река. Две линии, тянущиеся к югу среди полей, образованных наносными породами рек.

Он ждал, когда Даниил снова начнет спор. Сознавал, что его собственный голос звучит вызывающе. Да, он действительно настроен вызывающе. Он часто бывал так настроен. И всегда считал, что нужно быть честным.

— Наш Бог, так-так, — сказал Даниил. — Он тоже вертится вокруг нас?

— Брат, что тебе здесь нужно? Почему не пойдешь домой, не дашь мне работать?

— Потому что сегодня настроен поговорить. С появлением Ибрагима прекращу. Послушай, я заинтересовался этим вертящимся Богом. У меня от него даже голова закружилась. Скажи, я хотел бы на это посмотреть, в котором часу завтра он взойдет и закатится?

Залман отвернулся от брата.

— Думай, что говоришь! Между спором и богохульством есть разница.

Даниил пожал плечами. Он был тоньше Залмана, неповоротливым из-за высокого роста. Однако не дрались они уже много лет. В двадцать два года в бороде его начала пробиваться седина.

— Я не собираюсь никого оскорблять. Просто говорю, что мир был сотворен в форме шара.

— Слышал уже.

Вдалеке показалось облачко пыли. Залман не мог разглядеть, скачет ли то Ибрагим. Откашлявшись, он сплюнул в придорожную пыль.

— В форме шара! И твой друг-англичанин говорит тебе, что Земля вертится вокруг Солнца и Луны.

— Нет. Только Солнца.

— Угу, только Солнца. А Луна?

— Луна вертится вокруг Земли.

— Замечательно. Все вертится вокруг всего остального. Будто в детской пляске. А вокруг Луны что вертится? Звезды?

— Нет. Еще каждый шар вертится сам по себе. Земля, Луна, Солнце. Они кружатся в пространстве. Старики мусульмане скажут тебе то же самое. Это действительно слегка похоже на пляску.

Залман рассмеялся. У Ворот Темноты была толпа пастухов и крестьян. Кое-кто обернулся при этом звуке. Даниил всмотрелся в их лица. Крупные, широкие черты шумеров, узкие глаза монголов, впалые щеки бедуинов. На всех лицах выражение пытливости или подозрительности, никто не улыбается. Он снова обратил взгляд на брата.

— Все, что я говорю, чистая правда.

— Чистая, как старики в рядах медников. Земля крутится?

Даниил кивнул, и Залман подступил вплотную к брату.

— Ну так подпрыгни, пусть она повернется под тобой! Если сможешь подпрыгнуть здесь и провалиться по самый зад в речную грязь, я поверю, что вся вселенная круглая. А до тех пор держи свою заморскую чушь при себе.

— Тигр! Фрат! Сетям алейкум. Вы как будто готовы убить друг друга.

Они отпрянули, будто дети, застигнутые во время драки. Даниил заслонил глаза рукой от солнца. Ибрагим направлял к ним коня. Лицо его было морщинистым, улыбающимся. Как у Мехмета. Позади него сливались в пыли силуэты других людей и коней.

Залман хлопнул по плечу брата и отошел от него.

— Ибрагим! Ва алейкум эс. Ты опоздал на несколько часов.

— Прошу прощения. На юге песчаные бури.

Арабский язык жителя болот звучал выразительно, ритмично. Ибрагим окликнул других всадников. Они приблизились к городской стене. Обогнули толпу у ворот и остановились. Залман увидел, что Ибрагим смотрит на них с братом осуждающе.

— Как там Мехмет?

— Скучает. — Ибрагим снова заулыбался. — Я всегда буду благодарен тебе за то, что привел его к нам. Сегодня я привез тебе кое-что особенное.

— Надеюсь, не еще один музыкальный инструмент с клавишами?

Ибрагим покачал головой, расстегнул седельную сумку и достал что-то, завернутое в муслин. Осторожно взял обеими руками и протянул эту вещь Залману. Не выпускал, пока не убедился, что тот ее крепко держит. Она оказалась тяжелее, чем ожидал Залман, и была под муслином холодной. Залман улыбнулся. Покачал ее.

— Что это? Ребенок из Вавилона?

— Нет, не ребенок.

Ибрагим еще раз оглянулся на соплеменников. Залман видел, что они держатся в отдалении не только от ворот, но и от него. Или от свертка.

Он взглянул на брата. Даниил был погружен в собственные мысли. Залман подавил в себе желание его окликнуть. Опустил сверток на землю и размотал слои муслина.

Под тканью оказался глиняный кувшин с запечатанным битумом горлышком. На стенке были выгравированы буквы. Залман узнал в них арабские, несколько необычной формы. Слегка качнул кувшин рукой — послышались стук и шелест. Внутри было что-то твердое. Что-то мягкое.

Он поднял взгляд и с любопытством посмотрел на Ибрагима. Солнце находилось позади него, и выражения лица видно не было. Житель болот неотрывно смотрел на кувшин как зачарованный. Будто кошка, наблюдающая за тенями.

Залман ни с того ни с сего подумал о детях Мехмета, трех заживо похороненных девочках. Муслиновых свертках во влажной земле.

— Ибрагим… — Он потряс головой, помолчал минуту. — Я сомневаюсь, что мне это нужно.

— Нужно. Не сомневайся.

— Ты уверен?

— Да.

Залман встал. Отряхнул прикасавшиеся к кувшину руки.

— Тогда положи конец моим страданиям. Скажи, что там.

Ветер поднял на дороге пылевые смерчи. Подхватил муслин, лежавший у их ног. Ибрагим нагнулся и стал наматывать его на руку, аккуратно, как тюрбан. Заботливый человек из бережливого народа, ничего не бросающего.

— Неподалеку от Басры есть древний город, который поглотила пустыня. Две недели назад песчаные бури обнажили его. Там мы и нашли этот кувшин. Прочесть надпись трудно, однако наши старики знают это письмо. Они говорят, в кувшине находятся лекарства какого-то принца.

— Лекарства? Ты меня удивляешь. По тому, как ведут себя твои друзья, я решил, что там какая-то зараза.

Они вместе посмотрели на жителей болот. Суровое лицо Ибрагима смягчилось.

— Мои родичи необразованные и суеверные. Говорят, такие лекарства не исламские. Значит, это нечистая сила. Черная магия. Говорят, что кувшин навевает им кошмары. Считают, что Аллах нас проклянет, если мы оставим его у себя. Раз я хочу жить вместе с ними, то взять содержимого кувшина не могу. И насколько я понимаю, они могут быть правы.

Залман коснулся кувшина носком сандалии.

— И насколько понимаю я. Их Аллах — это мой Иегова. Ибрагим, для чего мне древние лекарства?

— Лекарства — это старое название. Сейчас мы сочли бы их скорее амулетами.

— Волшебными?

— Приносящими удачу камнями. Талисманами. На востоке Персии такие вещи в ходу. Называются они науратан. Талисманы с девятью драгоценными камнями. А эта надпись гласит, что здесь лежат амулеты принца. Понимаешь?

— Ты хочешь сказать, что в этой штуке… — Он снова взглянул на сосуд. Собственно говоря, это был не кувшин, без носика, без ручки. С толстыми стенками, из грубообработанной глины. Некрасивая вещь, созданная для долгого хранения. — …в этой штуке драгоценности.

Сосуд лежал между ними. Оба рассматривали эту массивную вещь. Теперь она находилась ближе к Залману, чем к Ибрагиму. Залман знал, что если поднимет сосуд, то станет его владельцем, достаточно только нагнуться.

Он пожал плечами:

— Ну что ж, это, разумеется, интересно. Однако если ты прав, мне купить его не по карману. Сколько он может стоить?

— Сколько за него дадут.

— Цена явно такая, что у меня глаза полезут на лоб. А если ты ошибаешься, мне эта вещь ни к чему. Я торгую безделушками и парафином, а не…

Ибрагим поднял руку, останавливая его. Зубы у него цвета старой слоновой кости, подумал Залман. Реликвий и древностей.

— Залман Бен Леви бар Исраэль, я никогда не торговал с тобой ради выгоды. Ты, наверное, удивляешься, почему я езжу так далеко на север. Думаешь, нам необходимо приезжать в ненавистные турецкие города ради какого-то парафина и трубок?

Он умолк. Залман не знал, что сказать. Житель болот подался к нему. Он уловил запах козлятины.

— Друг, ты вернул мне человека, которого я считал мертвым. Это стоит немало. Я всякий раз приезжаю сюда, чтобы оплатить свой долг. — Ибрагим отступил в сторону. — Этот сосуд для тебя и твоих родных.

Позади них какой-то коренастый человек заспорил с турецкими стражами о въездной пошлине. Залман прислушался к его крикливому, хриплому голосу. От телеги этого человека несло рыбой, протухшим на солнце карпом. Оглянулся. Даниил смотрел на него с Ибрагимом. На двух людей и лежавший между ними кувшин. Пошел к Залману, рослый, сутулый, и Залман ощутил прилив волнения. Гнев собственника, словно брат мог отнять у него подарок Ибрагима.

Он нагнулся и поднял тусклый глиняный сосуд. И держал обеими руками, пока Ибрагим укладывал муслин в седельную сумку, влезал на коня и поворачивал его к югу.

Даниил подошел к нему. От быстрой ходьбы он часто дышал.

— Уже закончили? Что жители болот отыскали для нас?

— Амулеты.

Небо стало чище. Ветер, казалось, усиливал свет. Когда жившие на болотах арабы тронулись в путь, сердце у Залмана сжалось и он крикнул им вслед:

— Ибрагим! Мы еще увидимся. В будущем месяце, да?

Кони и ветер поднимали пыльные вихри. Силуэты всадников сливались. Один из них поднял руку, но Залман не мог разглядеть, Ибрагим это или кто-то другой. Он проводил их взглядом, понимая, что больше никогда не увидит.

— Амулеты?

Залман посмотрел на Даниила. Позади него пыль уже оседала, и на холме видны были оливы. Они мерцали, словно наконечники копий. Зеленовато-серебристые, зеленовато-серебристые.

— Что за амулеты?

Дом был безлюден, Рахиль еще не вернулась с работы. На кухне Залман поставил кувшин. Даниил ощущал слабый запах вчерашней золы, холодного риса и древесины туполистой фисташки.

Протянув руку, он коснулся выщербленных стенок кувшина. Старая надпись была сделана по еще сырой глине. Даниил разбирал только отрывки. Одно слово могло некогда означать лекарство. Он пристально посмотрел на печать, колупнул ее и заговорил, не столько обращаясь к Залману, сколько думая вслух:

— Под битумом металл. Похоже, накрепко приставший. Наверное, медь или бронза. Странная это вещь.

Он покачал сосуд, и внутри раздались какие-то звуки. Шевеление чего-то твердого, чего-то мягкого. В этом было что-то отталкивающее, он сделал шаг назад и заговорил громче:

— Эта надпись в аль-Кархе есть ученые, которые смогут прочесть ее нам. Имам Хусейн…

Он поднял взгляд. Рядом с ним стоял Залман. В руках у него был топорик Рахили для рубки мяса, тяжелый железный клин. Даниил негромко рассмеялся. Тихий человек. Не болтун, держит при себе свои мысли.

— Хочу вскрыть это, — произнес Залман.

— Сейчас?

Даниил глянул брату в глаза. Они стали решительными. Горящими таким огнем, какого он не видел уже много лет. Ему вспомнилось, как выглядел Залман, когда подарил Рахили алмазную крупинку.

— А почему нет? Это всего-навсего кувшин.

— Лучше бы подождать.

— Чего?

Даниил не ответил, только пожал плечами и отступил. Он не останавливал брата ни тогда, ни впоследствии. И пока что не задавался вопросом, смог бы остановить или нет. Он смотрел, как Залман приставил топорик к сосуду. В глазах его было волнение и нечто еще, мрачное, предугадывающее. Даниил видел это неотчетливо, словно тень водопадов.

Алчность. Вот от чего он отступил. Не от Залмана, который придвинул сосуд и, придерживая рукой, разбил его.

Я рисую в воображении «Братьев» — камни, давшие драгоценности имя, рубины из персидского Бадахшана, с берегов реки Шигнан. Три камня, большие, как желания.

На одних картинах они почти черные, хотя, возможно, за столетия потемнела краска. На других — темно-красные, как бургундское вино. Численная их комбинация приковывает взгляд. В ювелирном деле обычно не берут три совершенно одинаковых камня, без доминирующего. Три — настораживающее число. Наводящее на мысль об интригах, талисманах, троицах.

Я представляю их себе, закрыв глаза. Их прямоугольники удерживаются золотыми зубчиками. Они отражают свет, не поглощая его. Окрашивая в красный и фиолетовый цвета.

Плоская огранка — простой способ обработки драгоценных камней. Мне он кажется более примитивным, чем огранка кабошоном, потому что в отличие от купола повторяет природные грани кристалла. Он эффективен, потому что безыскусен. Больше ничего рубинам «Братьев» не требуется, поскольку они красивы сами по себе. Иногда говорят, что красота драгоценных камней возникает из их редкости, словно небо или море становятся безобразными или обыденными от привычности. Некоторые вещи изначально красивы. Когда баласы лежат на полке гранильного станка, словно мясо, ожидающее разделки, они уже желанны. Более того, когда они еще находятся в земле и окись алюминия вступает в реакцию со свободным атомом магния, они уже драгоценны. Для того чтобы вырасти, им требуется пятьсот, тысяча лет. Я воображаю их под ногами. Бездушная жизнь камней. Нужно долгое время, чтобы образовался совершенный драгоценный камень.

Я прослеживаю путь рубинов-баласов. Они быстро переходили из рук в руки, с целым аграфом это случалось редко. Установила их владельцев со всей возможной точностью, потому что иногда знаменитые камни возвращаются туда, где уже были. Желание, связанное с этими сделками, спустя большой промежуток времени забыто. Быстрота, с какой камни переходили из одних рук в другие, создает некую иллюзию, будто они представляли собой какую-то опасность; однако ни одна часть «Трех братьев», насколько мне известно, проклята не была. Для старых драгоценностей это необычно.

После смерти последнего правителя из династии Великих Моголов эти баласы исчезают больше чем на полвека. Лишь в 1762 году я вновь нахожу их владельца, и то лишь когда он отдает эти камни. Зовут его Мухаммед Али-хан. Титул — набоб Аркота, ставленник английской Ост-Индской компании, правитель Карнатика.

Мухаммед Али-хан заворачивает камни «Братьев» в серый шелк и отправляет их в Англию в виде подарка. Незначительного, просто-напросто дружественного жеста одного короля другому. Он сидит в длинной комнате, с выходящими на восток и запад верандами, один, без слуг. Во дворце тихо, и он сам укладывает камни.

Лоб у него под тюрбаном потный. Заканчивает свою кропотливую работу Мухаммед Али уже в темноте. Снимает тюрбан. И впервые обращает внимание на то, что седеет. Среди темных кудрей есть белые пряди, грубые, как волосы мертвеца.

Мухаммед Али-хан замирает, не опустив поднятых к голове рук. За дверью разговаривают по-английски кредиторы из Ост-Индской компании, и он отворачивается, закрыв глаза. Из-за веранд доносится невнятный шум моря. Он прислушивается к нему, пока голоса не пропадают.

Мухаммед напоминает мне бургундского Карла Смелого. Как личности они различны, но существует сходство в том, как оба пользуются властью. Глядя на портреты последнего герцога из рода Валуа, я понимаю, что коснись я его рукой, он бы отпрянул. А Мухаммед взял бы ее. Прижал бы мои пальцы к пухлым, чувственным губам. Этот человек жил ради того, чтобы ощущать прикосновения. Кожа его была гладкой от касаний любовниц.

Мухаммед горячий человек, а Карл холодный. Но им придавала сходство общая слабость. Оба они одержимо создавали видимость силы даже в ущерб самой силе. Мухаммед любил бремя власти, оружие и драгоценности Великих Моголов. На портретах руки набоба неизменно заняты. Рукава у него выше локтей перевязаны нитями жемчуга, за поясом кинжалы. На шее бриллиантовый медальон, в каждом кулаке по ятагану. На одном портрете кисти Уиллиса правая рука его покоится на длинной сабле пехотинца. От эфеса поднимается вверх стальной завиток гарды, пальцы Мухаммеда мягко обвивают его.

Карл носил шляпы с драгоценностями и доспехи. Набоб Аркота наряжался в оперения и шелка. Существует портрет Мухаммеда в белом, где он выглядит призраком на фоне кроваво-красного ковра. В кремовом, где похож на торговца жемчугом, в туфлях с загнутыми носками. На единственном портрете, где Мухаммед выглядит похожим на себя, он по шею облачен в ярко-розовое.

Он заворачивался в шелка, как если бы был драгоценностью. Считал себя одним из новых властителей Индии. Не марионеточным правителем, а союзником английских королей и ровней им. Ост-Индская компания держалась о нем иного мнения. В письмах этой «Армии стяжателей» о Мухаммеде говорится как о клиенте или служащем — незначительном, временном.

Компания возвела Мухаммеда на трон, и она же лишила его власти. В 1751 году на Аркот претендовали двое. Французы поддерживали легитимного кандидата, поэтому англичане — по необходимости и по предпочтению — оказали поддержку более решительному узурпатору. Мухаммед завладел троном с помощью штыков Ост-Индской компании, и с тех пор представители компании окружали его, подавляли своими советами и предложениями, преследуя свои цели и средства.

Последний герцог из рода Валуа опирался в своем правлении на богатства. Мухаммед — нет. Аркот представлял собой прибрежную провинцию, вытянутую полоску земли к югу от реки Кришна. Разоренную столетиями войн между мусульманами и маратхами, французами и англичанами, французами и мусульманами, поэтому новый набоб ей был не по средствам. Когда в аркотской казне не хватало денег на то, что ему нужно, Мухаммед обращался к компании.

Компания давала ему то, что он просил. И серебро, и солдат, в зависимости от обстоятельств. По мере того как средства клиента убывали, ее процентные ставки снижались с конкурентных тридцати шести процентов до двадцати.

За полвека до того, как европейцы основательно запустили когти в Азию, Мухаммед стал жертвой иностранного долга. Проценты по займам оставались невыплаченными, и суммы задолженности достигли фантастических размеров. О них годами шла речь главным образом в корреспонденциях Ост-Индской компании. Мухаммед оказался перед угрозой банкротства и пытался подкупить аркотскими серебряными рупиями Мадрасский совет. Потерпев неудачу, он обратился с откровенными жалобами к Георгу Третьему. Юный король ответил ему незначительными подарками и сердечными уверениями в поддержке. Одарил большими надеждами, но не помощью. Эти двое ни разу не встречались, они жили в разных мирах.

Письма Мухаммеда Георгу находятся в восточном зале Британской библиотеки. Они до сих пор хранятся в почтовом мешке набоба. Сшит мешок из розового шелка. Завязан шнуром из золотой парчи.

На портретах — их много — Мухаммед неизменно выглядит довольным, снисходительным. То ли улыбающимся, то ли нет. Это выражение лица боксера, позирующего перед фотокамерой. Мягким при всей своей чувственности, при всех слабостях Мухаммед не был. В политике и войне жестокостью он не уступал англичанам, которые поддерживали его. Иначе бы ему не уцелеть. Однажды Мухаммед велел обезглавить врага, привязать отрубленную голову к боевому верблюду, протащить по земле вокруг своего города четыре раза и отправить в ящике ко двору властителя Британской империи. В мастерских своих художников он принц Назим. Подлинный Мухаммед Али.

Умер Мухаммед в старости, бессилии, но в королевских одеждах. Больше ему ничего не было нужно. К тому времени он уже отослал камни «Братьев». Небольшой подарок одного короля другому, равному от равного. Шкатулку драгоценных камней, отправленную с четырьмя послами на судне Ост-Индской компании «Валентайн».

Подарки Мухаммеда были до того великолепными, что когда попали в Букингемский дворец, король империи чуть было не почувствовал себя оскорбленным. Королеве же они понравились, и она носила их до конца жизни. Камни озаряли ее изящные, широкие черты лица, наследие предков-мулатов. От бескорыстного дружеского жеста Мухаммеда она получила больше, чем когда-либо набоб. В его шелке были алмазы величиной с абрикосовую косточку, нити речного жемчуга и три древних баласа — в высшей степени впечатляющих альмандиновых рубинов шестой воды, равных друг другу по весу.

Камни «Трех братьев» вернулись к европейским правителям. После смерти Шарлотты дары Мухаммеда перешли к ее дочери, Марии Луизе Виктории Саксе-Кобург-Гота. Впоследствии Мария Луиза оставила их своей дочери. Родилась та в 1819 году, звали ее Виктория-Александрина Вельф. Мать называла ее Дриной, что ей не нравилось. Уже в детстве она подписывалась «Виктория».

Ростом королева Виктория не достигала пяти футов. Глаза у нее были выпуклыми, рыбьими, ярко-синими. Они взирали на мир с каким-то каменным выражением. Погружаясь в раздумья, Виктория имела привычку широко разевать рот, будто карп.

Верхняя губа ее была слегка деформирована. Голос звучал на удивление красиво, как звон колокольчика. Характер был твердым, открытым. Она всегда добивалась того, чего хотела.

Существует ее миниатюрный портрет кисти Планта, запечатлевший ее в восьмилетнем возрасте, где она сама миниатюрность. Фарфоровая куколка с брошью на атласном платье. Отображение маленького в маленьком. Росла она без уверенности, что получит какую-то власть. На трон Англии претендовали многие. Прошли годы, прежде чем люди стали видеть в Виктории будущую королеву.

Детство она провела в комнатах с осыпающейся позолотой, в затхлом благополучии Кенсингтонского дворца. Это все равно что оказаться заключенной внутри свадебного торта. Выросла Виктория Вельф скрупулезно честной, но, кроме того, была алчной. До такой степени, как бывают только внезапно разбогатевшие бедняки.

Она жила в столице самой большой империи, какую только знал мир. В городе несравненного богатства. Бедность в то время отличалась от средневековой лишь налетом угольной пыли. Средняя продолжительность жизни рабочих составляла двадцать два года. Люди помнят Викторию Вельф как любимую королеву, но ее ненавидели так же, как и всех правителей. До смерти принца Альберта и ухода Виктории из общественной жизни в 1861 году на нее было совершено три покушения. Последним из покушавшихся был Джон Бин, горбатый мальчик, прицелившийся из пистолета в королевский экипаж на аллее Сент-Джеймсского парка. После его бегства были арестованы и собраны в одно место все горбатые Лондона. Викторианской Англии были присущи чрезмерные богатство и жестокость.

Ост-Индская компания и те, кто ей подражал, подносили Виктории драгоценности, словно головы побежденных. Из Индии «Армия стяжателей» привезла ей Кох-и-Нур и рубин Тимура — камни, которые Аурангзеб некогда показывал торговцу Жан-Батисту Тавернье. С Цейлона она получила кошачий глаз «Кэнди», весящий триста тринадцать каратов и остающийся крупнейшим на свете камнем этого рода. Из Австралии Виктории прислали «Большой Южный Крест» — причудливо сросшуюся массу из девяти жемчужин; а из Океании черные опалы, которые она раздавала родственницам и приятельницам, словно конфеты.

Виктория любила камни, особенно рубины. Она всегда получала то, что любила. Свадебный подарок Альберта представлял собой набор опалов и алмазов по ее собственному замыслу. К 1855 году она носила на каждом толстом пальце столько колец, что едва могла держать нож и вилку. За свою жизнь она истратила на покупку драгоценных камней только у Гаррарда сто пятьдесят восемь тысяч восемьсот восемьдесят семь фунтов.

Виктория была маленькой женщиной с холодными глазами и прелестным голосом. Холодной, прелестной женщиной. Как личность она мне не интересна. Привлекает меня в ней то, что она восстановила «Трех братьев». Хотелось бы знать как. Через триста лет после того, как Мария Кровавая и Елизавета носили аграф на груди, Виктория последовала их примеру. Рубины она унаследовала. Жемчужины получила вместе с троном, и те что вправлены в корону сейчас, не похожи на серьги королевы Елизаветы ни по окраске, ни по качеству. Эти дороги сошлись вновь. Остается идти по следам только одного камня — бриллианта.

Следов почти нет. Мне почти нечего рассказывать. Потерянный Селедочным Королем алмаз был найден королевой Англии, но путь, которым он следовал, невидим, как опущенный в воду бриллиант. Долгое время, когда начинала искать «Братьев», я думала, что старый алмаз сгорел на севере Голландии или треснул и был разделен на безвестные камни. Я потратила пять лет на поиски единственного упоминания о нем в выцветших изящных каракулях помощника ювелира.

Теперь я не задаюсь вопросом, уцелел ли бриллиант. И где приобрела этот камень Виктория, хотя знать это было бы интересно и, может быть, полезно. Иногда я подумываю: не Ост-Индская ли компания поднесла ей его, словно голову на блюде, или то была еще одна фамильная вещь, как рубины ее бабушки?

Я проследила путь этой драгоценности в течение четырехсот сорока лет по двум континентам. Этого мало. Это ничего не дает, так как последней владелицей «Трех братьев», которую я могу разыскать, является Виктория Вельф. После нее аграф никто ни разу не видел. Я задаюсь не вопросом, кто преподнес «Братьев» королеве Виктории, а кто их у нее украл.

В 1842 году была опубликована автобиография Джорджа Фокса — описание его карьеры торговца и ювелира. Джордж провел жизнь, работая на королевских ювелиров Ранделла и Бриджа. Ранделл был самым преуспевающим ювелиром своей эпохи, но в то десятилетие, когда Виктория взошла на трон, это время уже миновало. Дела мастерской на Лудгейт-Хилл в тени собора Святого Павла с каждым месяцем шли все хуже. Она закрылась в тот год, когда Фокс написал свою книгу.

Рассказ Фокса представляет собой образчик викторианской уличной литературы эксцентрично написанный, несколько скандальный, лавирующий между пунктуальной фактической точностью в том, что касается камней, и определенной поэтической вольностью, когда речь заходит о людях. Оригинал переплетен в зеленую кожу, с крапчатыми, под мрамор, форзацами. От него пахнет дегтем.

Основателем компании был Филип Ранделл. «Он превосходно разбирался в качестве алмазов и всевозможных драгоценных камней», — писал Фокс.

Никто из мужчин или женщин не испытывал столь сильно любви к камням, которая привела мистера Ранделла к такой известности во всем мире и к накоплению такого богатства. Точнее, незнатных мужчин и женщин, потому что из всех наших клиентов только Ее Всемилостивейшее Величество, молодая королева, выказала желание иметь такие хорошие камни, как у мистера Ранделла. И в самом деле, эту близость вкусов можно видеть в заказах Ее Величества преемникам Ранделла на самые интимные и дорогие украшения, заказы эти продолжали поступать до последних дней существования компании. Не кто иной, как Ранделл, оправил простой камешек, который принц Альберт нашел на одном шотландском пляже, чтобы королева могла носить его на своей белой, пышной груди, и Ранделл же изготовил сапфировые и бриллиантовые броши по собственным эскизам Ее Величества к королевской свадьбе. Более того, Ранделл сделал прекраснейшее и романтичнейшее украшение, которое Ее Величество носила тайком, впоследствии подло украденное. Это был простой золотой треугольник, убранный замечательными рубинами и хорошими жемчужинами. В центре украшения находился превосходный древний камень с острым концом, обработанный в том стиле, что у ювелиров называется «Письменный бриллиант».

Кувшин раскололся. Хрустнув, как череп животного под топором мясника. И лежал между братьями, будто нечаянно разбитая посуда.

Залман ударил топориком так сильно, что лезвие пробило сосуд и вошло в кухонный стол, оставив на его поверхности еще одну зарубку. Вытащив топорик, Залман положил его рядом на стол и подался вперед.

Осколки не разлетелись, они осыпались внутрь, заполнив толстые половинки кувшина. Первым делом Залман увидел на обожженной глине два отпечатка пальцев. Неглубокие, смазанные — там, где гончар обрабатывал влажное отверстие.

Залман нагнулся, чтобы разглядеть их, и на него пахнуло смрадом падали. Он отшатнулся, рыгнул всухую раз, другой. Потом утер рукой рот и выругался по-арабски.

— Ну, пес Ибрагим! Это не подарок. От него несет, как из могилы умерших от чумы.

— Застоявшийся воздух. — Даниил взял топорик. — Только и всего.

И раздвинул лезвием половинки кувшина.

— Нужно бросить в огонь эту дрянь. — Голос Залмана был негромким, дыхание неглубоким.

— Если так осторожничаешь, не надо было пытаться разрубить стол пополам.

— Заткнись!

— Нужно было прочесть эту надпись. Возможно, она гласила: Чума на всех толстых еврейских братьев. Теперь для тебя уже поздно.

— Сказал же — заткнись.

Кувшин с водой стоял под кухонным столом. Залман взял его, сполоснул рот и руки, вытер их о затылок. Ему было не по себе, и он подумал, не надвигается ли песчаная буря. Проникающий сквозь щели ставен свет испещрял его кожу узором.

— Знаешь, что я думаю? Мехмета, наверное, схватили. И убили, как только я скрылся. А теперь эти псы хотят убить нас. Это у них такой способ мести.

Подле него стояли горшки с растущим в них алоэ, старым, разросшимся. Рахиль держала растения на кухне ради сока, смазывая им ожоги. За это подкармливала их помоями, кровью, рыбой и костями. Доставалось им мало, но многого и не требовалось. Листья кололи Залману ноги, и он стал отбрасывать их ударом ладони, злобно, словно отгоняя собак.

Даниил не обращал на пего внимания. Между отверстием и дном кувшина лежали осколки и гнилые клочья шелка, муслина, меха. Слои кожи и ткани рассыпались, едва он к ним прикоснулся. Посреди них лежала горсть скатившихся вместе, словно яйца в гнезде, камней.

Их было с полдюжины, гладких, с гранями или округлыми поверхностями. Даниилу они казались обработанными. Он знал о камнях очень мало. Увидел, что один разбит топориком Залмана или от тряски. Осколки и песчинки его мерцали. Они были зелеными, как ячейки в мякоти лайма.

— Залман, иди посмотри.

— Смотри сам. Чтоб у тебя глаза лопнули.

Внутри камней искрился свет, красный, какхалкун, синий, как небо. На их изгибах и гранях были надписи. Искусная вязь древней арабской каллиграфии. Положив топорик, Даниил взял самый крупный. Величиной с основание большого пальца, от нижнего сустава до вен и сухожилий на запястье. Поверхность его была в шелковой пыли, Даниил стер ее.

Камень был красным, с прозрачностью и пористой гладкостью старого льда. Одна сторона его была более плоской, чем другая, и на этой грани виднелась строчка надписи. Даниил повернул камень к пробивающемуся сквозь ставни послеполуденному свету. Буквы были вычурными и неразборчивыми.

— Залман.

— Что?

Тот принялся тереть кожу ладоней старой пемзой. Даниил не ответил, и Залман поднял взгляд, злобно улыбнулся и положил пемзу. Подошел к столу, стряхивая с рук воду. Смрад гнили исчез. Остались только затхлость и чистый запах минералов. Даниил поднял большой камень к свету.

— Там есть и другие. Этот как называется?

Залман взял камень, взвесил его на ладони. От удивления его отталкивающая улыбка сползла с лица.

— Аметист.

— Он чего-то стоит?

— Мне нужно побольше света.

Старший брат подошел к окну и открыл плетеные ставни. Снаружи донеслись звон колокольчика пасущихся коз и стрекот цикады. Дохнуло летом сухой, жаркой страны. Он втянул в легкие запах пустыни и ощутил на лице лучи послеполуденного солнца.

Свет тускнел, и Даниил понял, что вскоре вернется Рахиль. Ему стало любопытно, что она скажет об этом подарке, о кувшине с камнями. Он повернулся, подошел к столу и встал рядом с Залманом.

— Да, камень на амулет похож.

— Вроде бы.

— Ибрагим не солгал.

— Вроде бы нет.

— Взгляни на другие.

Залман продолжал вертеть в руках аметист. Оценивал густоту цвета, отсутствие трещин. Затем положил камень, быстро и осторожно. Не говоря ни слова, стал поднимать к свету другие камни. Три. Четыре. Наконец, пять. Положил последний на место.

— Ну что?

Даниил неотрывно смотрел на брата. Залман пожал плечами. Коснулся пальцами осколков разбитого камня.

— Это был изумруд. Убить бы меня за такое, но разбил его, очевидно, я. За осколки все-таки можно кое-что получить. Прозрачность хорошая, видишь? Камень не египетский.

— Откуда он еще может быть?

— Возможно, из Индии… а вот этот похож на сапфир. Точно сказать не могу.

Он взял один из амулетов. Синевато-серый, диаметром в дюйм. Сверкающий.

— Не знаешь?

Залман окрысился:

— Откуда мне знать такой величины сапфир? — Он положил камень обеими руками. — Я работал с дешевыми камешками. Таких в глаза не видел.

И взял другой амулет. Прозрачный кристалл величиной с коренной зуб человека. Даниил увидел, что брат снова улыбается. Лицо Залмана было по-прежнему влажным, но не от воды. От шеи до тюрбана его обильно орошал пот.

— А это что?

Рука Залмана дрогнула. Пальцы мягко сжали камень.

— Это? Это наша дорога отсюда.

— Откуда?

Залман посмотрел на брата, на его сутулую неуклюжую фигуру, и рассмеялся:

— Из этого дома, из этого города. Откуда же еще? От улиц, которые при каждом дожде заливает нечистотами. От гнилого риса и недель без мяса. От наводнений, Даниил, от рек. Мы не обречены умирать от холеры, как все вокруг нас. Можем теперь уехать. Куда угодно.

Улыбка его была широкой, заразительной. Даниил почувствовал, что тоже начинает улыбаться. Ему представилось, что кувшин, разбившись, распространил эпидемию улыбок по всему старому Багдаду. Он покачал головой:

— Залман, я не хочу никуда уезжать. Я доволен жизнью здесь.

— Нет! Ничего ты не доволен. Ты не понимаешь. Смотри.

Залман взял другой амулет. Овальный красный камень, плоский, полупрозрачный, как глаз трески. Вложил его Даниилу в руки.

— Это, я знаю, рубин. За него можно купить новый дом в любом городе. В Калькутте или в Бомбее. Не с двумя дверями, с двадцатью.

Даниил ощущал на рубине пот Залмана. Он покачал головой.

— Ты уверен в этом?

— В камне есть изъян, очень маленький, но это обесцвечивание рубина. Надежное, как клеймо ювелира. — Залман теперь говорил торопясь, склонившись над столом и беря камни один за другим. — Рубин-балас, каратов десять — двенадцать. Его можно продать там, куда поедем. Прекрасный аметист — он пойдет на оплату дороги. Это молочно-белый опал, не особенно хороший. Это, я почти уверен, сапфир. А это…

Залман снова взял прозрачный камень, стиснул. Рука его дрожала. У него перехватило дыхание.

— Значит, мы богаты.

Даниил поразился унылости собственного голоса. Он не испытывал уныния. Был только насторожен, словно здесь все-таки могла таиться какая-то опасность. Не зараза из кувшина, а нечто более коварное. Попытался собраться с мыслями, но Залман взял его за руки. Вложил прозрачный камень ему в ладонь.

— Богаты! Помнишь игру в изменение мира?

Даниил вспомнил. И невольно вновь улыбнулся.

— Ты всегда любил мечтать. Ну вот, теперь ты способен осуществить все свои желания. Мы можем уехать отсюда. Купить Рахили дом с двадцатью дверями. Даниил, в Индии мы сможем ездить на конях. Иметь двадцать коней. С зелеными тюрбанами. Или, если хочешь, можно поехать в Лондон. Выбирай. Мне все равно куда. Фрат! Выбирай за нас обоих. Соглашайся.

Даниил покачал головой. Не отвечая Залману, хотя собирался дать именно такой ответ. Из-за прозрачного камня в руке он ни о чем не мог думать. Даже о Залмане, брате. Звучавший рядом голос представлял собой невнятный шум. Даниил взглянул на драгоценный камень.

Он был тяжелее, чем представлялось с виду. Увесистым, как грузило. В форме пирамиды. Даниил догадывался, что он гораздо древнее, чем кувшин Ибрагима, хотя сосуд был потускневшим от старости, а камень выглядел ограненным только вчера.

Пять граней в лучах послеполуденного солнца совершали чудо — вбирали внутрь камня свет и выпускали более ярким, поглощали солнце и выбрасывали радуги. В те первые минуты, держа в руке «Сердце Трех братьев», Даниил думал, что ни разу в жизни не видел ничего столь красивого.

Он перевернул камень. По основанию пирамиды шла надпись. Буквы здесь были проще, чем на других амулетах, словно гранильщику было трудно их вырезать. Даниил почти разбирал ее. И, нахмурясь, сосредоточился.

— Даниил! Выбери место. Пожалуйста, для нас обоих, — повторил Залман.

Слова поддались прочтению. Он произнес их, не обращаясь к брату: «Для защиты от призраков».

— Где?

— Тут написано, что камень служит для защиты от призраков.

Даниил поднял взгляд на Залмана. На его широкое, смуглое лицо. Теперь он побледнел, руки сжались в кулаки, а на скулах выступили капли пота.

— Ты должен поехать.

Он положил камень. Прислушался к словам, которые брат не произнес. Я не могу уехать один. Сквозь грани кристалла ему был виден стол. Старое дерево, новые зарубки. Камень освещал их, придавал им красоты. Даниил произнес тихо, как если бы говорил в синагоге, чтобы ничего не нарушить:

— Залман, это наш дом. Здесь жили наш отец, и наш дед, и его дед.

— Он гниет. Гниющий дом в умирающем городе.

Даниил заговорил громче:

— Это дом нашей семьи. Поэтому Рахиль ни за что не оставит его. Подумай об этом, и ты согласишься со мной. А я ни за что не оставлю Рахиль одну.

Они стояли в длинной кухне. Между ними лежал разбитый кувшин. С Островной дороги доносился смех детей. Прерывистый звук пастушеской свирели с девятью отверстиями. Даниил мельком подумал, та ли это, которую вырезал он. Надо было бы научить их играть на ней.

Сбоку от него открылась дверь, и он лишь слегка повернулся в ту сторону, зная, что вошла Рахиль. В этот дом с двумя дверями не заходил больше никто. Не стало ни Юдифи, ни Юсуфа-пасечника, ни Юсуфа — городского нищего, ни гранильщика Мехмета. От тяжести своей ноши она запыхалась. В складках одежды Рахили был песок, подол платья потемнел от речной грязи. Вошла она с бельевой корзиной на голове, придерживая ее одной рукой, затем опустила на пол. Залман мельком отметил, что серег у нее в ушах нет.

— Ребята, вижу, никто из вас не подумал принести мои сушащиеся подносы. Надвигается буря.

— Поздно ты.

Голос Даниила звучал безжизненно. Он ждал, что Рахиль взглянет ему в лицо, увидит в нем волнение. Но она прошла мимо него к столу. Взяла черепок кувшина и рассмеялась:

— Так вот из-за чего столько крика! Это вам всучил тот араб с болот, так ведь? Он способен продать еврею разбитый горшок. Просто поражаюсь.

— Мы не кричали.

Сказав это, Залман понял, как тихо звучит его голос в темнеющей кухне. Рахиль выдвинула из-под стола табурет и села, все еще держа черепок в руке.

— Я же слышала вас, стоя в реке. Вот за это вы хотите купить мне дом с двадцатью дверями?

Заговорил Даниил:

— Нет, тетя. За камни.

— Ах да. — Она перебрала их. Молочно-белый опал. Сапфир. — Красивые, ничего не скажешь. Залман, ты уверен, что они стоят столько, сколько тебе представляется?

— Нет.

— Угу.

— Тетя… Рахиль… — Он опустил голову, стараясь подобрать нужные слова. — Эти камни — наше спасение. В этом я уверен. Возможно, Бог послал их нам, чтобы…

— Бог? Ц-ц. Ты заговорил как богатый еврей. Только богачи так любят Бога.

— Но мы все можем стать богатыми. Старый Багдад гибнет. А мы, Даниил и я, молоды. Существуют другие места, лучшая жизнь…

— Да, существуют. Ты совершенно прав. Ты разумно рассуждаешь, Залман. Вырос в делового, практичного мужчину.

Рахиль говорила это без улыбки. Туфли ее были мокрыми. Она сняла их, потом носки. Ступни ее были искривленными, нестриженые ногти походили на когти дохлой птицы. Она засмеялась, лицо ее было в тени.

— Ты только посмотри на меня. Я сегодня выгляжу чудовищно. — Глянула на Залмана из-под полуопущенных ресниц. — Превращаюсь в сирруш.

— Тетя…

— Залман, я не могу уехать. Слишком стара, слишком привязана к дому. Твой брат это понимает. Ты, я знаю, нет.

Она аккуратно поставила туфли возле табурета, подняла мокрые носки и проковыляла к пустой печи. Поцокала языком.

— Даниил, где огниво?

Он, нагнувшись, стал молча искать трутницу. Позади Залман потряс головой, и у него вырвалось:

— Мы должны уехать!

Рахиль взяла трутницу и поставила на место.

— Да, вы должны. Разумеется. Но я не поеду с вами. А вам обоим следует ехать.

— Нет. — Даниил от неожиданности попятился. — Рахиль! Мы не уедем.

Эти слова прозвучали чуть ли не вопросом. Рахиль наклонилась у печи, чтобы выбрать старую золу.

— Уедете, мой дорогой, раз я так говорю. Не останетесь в этом доме, раз я не хочу, чтобы вы оставались.

Он отступил еще на шаг, словно от удара. Рахиль, тяжело дыша, выпрямилась.

— Залман! Заверни камни. В корзине у меня есть тряпка. Даниил, покажи их имаму Хусейну. Ему я доверяю больше, чем ювелирам. Он знает древний арабский язык и любит камни. Больше, чем следует служителю Господа. Расспроси его о них.

Даниил увидел, что она улыбается ему. Холодная, прелестная женщина.

— И побыстрее возвращайся. Пока что не хочу, чтобы ты покидал дом.

Даниил пошел. С завернутыми в мешковину драгоценными камнями. До сумерек оставался час, но летучие мыши уже охотились, он слышал вокруг звуки, которые издавали их крылья, — они напоминали вытряхивание кожаных перчаток.

В голове у него вертелись слова. Крикливые Залмана, тихие Рахили. Ему не хотелось слышать их. И он стал прислушиваться к звукам города.

На улицах звучали голоса, зовущие детей домой. Издали с полей доносился крик осла. А за городом были чистый воздух и безмолвие. Даниил слушал его и ни о чем не думал.

В доме Хусейна было тихо, темно. Даниил постучал и стал ждать, когда служанка откроет дверь. По соседству к опоре минарета Четырехногой мечети была привязана коза. Даниил лениво посмотрел на нее. Представил себе, что произошло бы, если б она потянула веревку так, что опора разрушилась — минарет упал бы, как курильщик гашиша.

Даниил постучал снова. Никто не вышел. Он вспомнил, что служат здесь две старые турчанки, кухарка и экономка, обе полуглухие, недоброжелательные. Не открывать дверь они могли и по той, и по другой причине. Между домом курда и мечетью находился пыльный переулок. Даниил пошел по нему. Позади дома ограждавшая сад стена в одном месте обрушилась. Даниил подобрал полы халата, перешагнул через камни, прошел под двумя высокими деревьями граната и направился к веранде Хусейна.

Он увидел, что старик сидит в плетеном кресле, курит и читает. Рядом с ним стоял покрытый пятнами кальян. Пока имам не услышал его шагов, он, подняв руку, окликнул хозяина:

— Господин! Сапам алейкум!

Старик оторвал взгляд от книги. Даниил увидел на нем очки. Слишком большие для его лица, проволочные заушники торчали позади чалмы, будто усики цикады. Он отложил книгу и ждал, когда Даниил поднимется по гнилым ступеням веранды.

— Что делаешь в моем саду? Крадешь фанаты? Ты уже не в том возрасте. — Голос его был сухим, жестким, как и тело. Даниил не знал, что сказать, пока имам не махнул ему рукой. — Садись, садись. Чаю хочешь? Нуртен! Чаю!

Рядом с плетеным креслом стояла скамеечка. Даниил сел. Из дома послышался стук посуды.

— Один из сыновей Леви, так ведь? Кто ты?

— Даниил, имам. Я приходил к вам продать три древние печати из развалин дворца Ниневии. Несколько месяцев назад.

— Да-да. Совсем забыл.

— Извините, что мешаю вам.

— Да, мешаешь. А книга у меня интересная. — Старый курд поднял ее. Даниил увидел, что заглавие написано по-английски. Понять его он не смог. — Почитаю, пока не придет Нуртен. Тогда поговорим. А пока сиди тихо.

— Хорошо, имам.

Даниил сидел, а Хусейн потягивал дым из кальяна. Запах его нависал над обоими. Даниил оглянулся на веранду и запущенный сад. Как торговец он не бывал в доме имама подолгу, но помнил его с тех пор, как Залман много лет назад ушел из дома. Тогда, ища пропавшего ребенка, он приходил сюда с Рахилью. Атмосфера здесь с тех пор не изменилась. Это был ветхий дом, помещение плавно переходило во множество балконов, веранд, внутренних двориков, садов на крыше. Теперь Даниил понял, что жилище отражало характер имама. Чтобы жить в таком доме, требовалась уверенность, надежда на Бога или беззаботность.

Сверток с камнями лежал у него на коленях. Появилась Нуртен с чаем. Лицо и руки ее были в пятнах, как кальян. Имам вздохнул, снова отложил книгу, снял очки и выжидающе уставился на Даниила.

Даниил развернул камни. Говорить не было необходимости. Когда они все оказались на виду, Хусейн снова надел очки. Неуклюже, не сводя глаз с камней. Потянулся к ним, и Даниил положил мешковину на колени имаму. Он ждал. На полу подле него остывал чай.

— Можно спросить, откуда они у тебя?

Теперь голос имама звучал мягче, форма обращения стала более вежливой. Он вертел в руках аметист, вместе с камнем вертелся свет.

— Нам подарили их. Моему брату.

— Это подарок?

Имам пристально вгляделся в лицо Даниила. Очки сползли в сторону, и он поправил их.

— Да.

Курд медленно отвел взгляд.

— Ну что ж. Друзья у вас щедрые.

В тишине Даниил слышал, как несколькими улицами дальше кто-то плачет, женщина или ребенок. Когда плач прекратился, он заговорил, чтобы нарушить молчание:

— Мы ведем дела с обитателями болот.

— Так. Но твой брат, припоминаю, подмастерье в гранильной мастерской. С камнями тебе моя помощь не требуется.

— Мы не можем прочесть это арабское письмо. — Он поднял маленькую чашку с остывшим чаем и поставил ее. — Кроме того, брат работал только с дешевыми камнями. Он говорит, эти…

— Эти камни не дешевые. Вижу. Так вот, это аметист. И надпись сделана не живущими на болоте арабами. — Имам повернул ее к слабому свету. — Для защиты полей от саранчи. Какой-то талисман. Надпись, думаю, сделана в Индии. Она не древняя. Скорее старого образца. — Он положил аметист. — У кого обитатели болот их украли?

Даниил покачал головой. Старик уже перебирал остальные камни и читал:

— От зубной боли. Это опал. А это, полагаю, сапфир. От яда скорпионов. Вот это какая-то разновидность рубина, судя по величине, балас. Чтобы делать людей добрыми. А это…

Имам взял прозрачный камень. Даниил произнес то, что было на нем написано, когда Хусейн, сощурясь, воззрился на нее. Прошептал:

— «Для защиты от призраков». Ты можешь это прочесть?

Даниил кивнул. Имам снова посмотрел на него, долгим суровым взглядом, с еще искаженным от прищура лицом. Камень он по-прежнему держал в руках.

— Да. Ты всегда был умным парнишкой. С такой головой тебе надо было идти в священники, а не торговать.

Камень был зажат между пальцами имама так, что костяшки побелели. Даниил не сводил с него взгляда.

— Что это за камень?

— Это? Может быть, шпинель. Или циркон. А ты что думал?

Даниил пожал плечами:

— Он очень красивый. Я подумал, может, это бриллиант?

— Бриллиант! — Хусейн резко подался вперед, выставив локти лежавших на подлокотниках рук. «Как цикада», — снова подумал Даниил. — Бриллиант! Ха, ха! Господи, парень! Будь этот камень бриллиантом, за него можно было б купить весь Багдад, старый и новый. Вот сколько он стоил бы.

Даниил наблюдал, как он положил на мешковину прозрачный камень. Ему показалось, что пальцы имама всего на миг задержались на нем.

— И все-таки вы богаты. Рад за вас. Куда поедете, а? В Бомбей? Сассун бен Салих, я слышал, там преуспевает. Вы тоже можете преуспеть, пусть и не так. Индия — наилучшее место, правда?

— Нет. — Даниил встал. — Спасибо, имам. Вы были очень добры. Теперь мне пора, семья ждет.

Камни лежали на коленях старика. Последний свет блеснул в них и исчез.

— Подожди, парень. Поесть хочешь? Посиди со мной, поговорим. Нет?

Хусейн неторопливо, неохотно стал заворачивать камни. Когда закончил, Даниил взял их и вышел тем же путем, что вошел. От фасада дома пошел по Островной дороге на север, к своему очагу. Однако на перекрестке с Хадимайнской дорогой повернул на восток. Прогуляться по Старому Городу.

Сверток под мышкой был теплым. Даниил крепко прижимал его. Вокруг в деревянных домах начинали зажигаться лампы. В Соук-Ханноун торговцы закрывали клетки с цыплятами, мясники мыли ножи в старом уличном фонтане. Даниил прошел мимо них по грязной дороге, ведущей к городской пристани.

Тигр был спокойным. Даниил стоял у рыбацких лодок и речных судов, прислушиваясь к негромкому шелесту течения. За рекой высилась цитадель. Зубцы стен все еще краснели в последних лучах заката.

Даниил не думал о камнях. Не думал ни о чем. Он знал, что город гибнет, и старался запечатлеть его в памяти. Чтобы, уехав отсюда, не забывать ни единой черты.

Он пошел обратно. В гору, к дому с двумя дверями. Низкие дороги были грязными, и он медленно плелся, сгибаясь над своим свертком, усталость одолевала его. В доме было темно, и Даниил вошел, не зажигая лампы в коридоре. Он старался представить себе все окружающее: порог восточной двери, узор мозаичных полов, способный меняться в зависимости от того, с какой стороны входишь, атмосферу комнат, характер света.

Даниил вошел в комнату Юдифи. Там была приготовлена к зиме постель. Он разложил ее у западного окна, где виноградные лозы протискивались сквозь ставни. Разделся в темноте. Воздух был теплым. Развернул камни, положил их, лег и заснул рядом с ними.

Больше в доме не спал никто. Брат лежал без сна на плоской крыше, москиты звенели над ним в воздухе. Ветерок, теплый, как кожа, обвевал его. Залман мечтал о Лондоне — Империи, над которой никогда не заходит солнце. Новой жизни.

Рахиль сидела на кухне за покрытым зарубками столом. Она приготовила Даниилу рис. Он лежал в тарелке, остывающий, ненужный. Перед ней стоял раскрытый ящик из древесины туполистной фисташки. Она достала рубашки, в которых братьям делали обрезание, и стала гладить их ладонями. Камзолы для младенцев.

Коралловые и бирюзовые пуговицы были холодными. Она подержала их, пытаясь согреть. Мягко свернула рубашки и беззвучно всплакнула. Лицо ее исказилось от горя.

А в комнате Юдифи Даниил спал во влажном воздухе. До песчаной бури оставалось еще несколько часов. Рядом с ним лежали камни — опал, сапфир, «Сердце Трех братьев».

Бриллиант светился. Спящий Даниил не мог видеть этого. В темноте комнаты камень начал изливать свет, беззвучно бивший ключом из пяти граней. Сверкал камень только для себя, словно разбуженный солнечным светом.

Я иду по следам сломанной драгоценности. Она явилась поворотным пунктом многих жизней, в том числе и моей.

Я думаю о «Письменном бриллианте». Пытаюсь вообразить его.

Другого такого камня, как алмаз, нет. Он обладает особыми чистотой, холодностью, слабостью. Твердость его по шкале Мооса десять — это максимум, от которого ведется отсчет всех остальных; но она обманчива. Прежде всего среди драгоценных камней алмаз единственный, способный воспламеняться. Горит он ясным, быстрым, белым пламенем, пепла не оставляет. Словно этот кристалл органической природы, как янтарь или коралл, кожа или кость. И алмаз так же хрупок, как кость. Стоит его уронить, и он разобьется, как стекло, по всем внутренним трещинам. Он обладает твердостью, но лишен эластичности, а хрупкость — опасное свойство.

Это красивый камень. Ограненный бриллиант великолепен. Внутренние грани его полностью отражают свет, когда он падает под любым углом, большим двадцати четырех градусов тринадцати минут. Иногда может показаться, что этот кристалл не столько вещество, сколько свет. Есть даже такие бриллианты, которые светятся, побыв под солнечными лучами. Они бурлят светом, сверкая в темноте для самих себя.

Однако собственная красота камня — это еще не все. Секрет заключается в огранке: симметрии граней, пунктуальной точности геометрии. Окончательно бриллиант был усовершенствован в 1917 году, когда Марсель Тальковский придал ему шестнадцать граней (у каждой из них свое название — уклон, дар, скос, клин). В истории бриллиантов яркость света — явление недавнее.

Химический состав этого камня элементарный — чистый кубический углерод. Алмазы напоминают математическое решение того, каким следует быть драгоценному камню. У других камней нет такой простоты. Но эта чистота тоже обманчива. Только земные алмазы неизменно обладают кубической структурой. Иногда алмазы находят в метеорах, и форма у них шестиугольная. Есть даже алмазы, состоящие не из углерода, а из бора, — они голубые, как тени на льду. Кроме того, существует оболочка алмаза.

Возьмите алмаз — и вы коснетесь водорода. Поверхность камня покрыта пленкой элементарной взрывчатости. Расположение атомов в кристалле стяжающее, они тянутся наружу, словно руки. Эти руки схватывают все, что возможно, забирают водород из жира на ваших пальцах или шее, из воздуха. Таким образом алмаз создает себе оболочку.

Вот первая насмешка алмазов. Как бы люди ни стремились к ним — а на это растрачиваются жизни, — алмазы остаются неприкосновенными. Люди убивают ради них, тратят состояния, теряют годы. За это камни дают им холодность, свет и пленку насилия толщиной в один атом.

А вот их вторая насмешка: кристалл — это обман. Истина заключена в водороде. Алмазы притягивают к себе насилие, словно магниты. Они вселяют в человечество убийственную мораль, когда камень ценится превыше жизни. Они облечены в смерть, невесомо, незримо, словно жизни их прежних владельцев были столь же эфемерны, пусты, как воздух.