"Любовь к камням" - читать интересную книгу автора (Хилл Тобиас)

Часть четвертая ТРОЕ

В конце лета двадцать третьего года своей жизни Даниил Леви и его брат Залман с зашитыми в одежду драгоценностями покидали Ирак.

По христианскому календарю был 1833 год, однако существуют другие способы исчисления времени. Имам Хусейн назвал бы этот день вторым днем джумадаха. Для Рахили и Даниила, ждущих у пристани, это было за шесть дней до праздника Кущей. Восьмой год двести девяносто пятого лунного цикла, двадцать третий двухсотого солнечного цикла от сотворения мира; правда, то, что Рахиль и Даниил думали об этом сотворении, было их личным делом.

Залман договаривался об их поездке по реке в Басру. Даниил с Рахилью ждали его, сидя на ступенях церкви Всех Ангелов, запертой со времен последней чумы, дорожная сумка возле их ног была тяжелой, как ступень. Они держались за руки и говорили мало. Они выглядели похожими, высеченными из одного камня: высокими, сдержанными, с орлиными носами. Вариациями на тему силы.

— Мы будем писать.

— Делайте, как сочтете нужным.

— Тогда, видимо, Залман станет писать за нас обоих.

С реки донесся громкий голос одного из лодочников. Множество суденышек направлялось к островам по Тигру.

— Глаз у тебя болит сегодня?

— Не больше, чем всегда.

— Возможно, в Англии окажется лекарство, которое мы сможем прислать.

— Конечно.

На островах двое молодых людей пришвартовывали старую лодку, переносили женщин по мелководью. Даниил смотрел, как эта компания расстилает одеяла для пикника. Он, Залман и Рахиль тоже когда-то устраивали там пикник. Даниил уже толком не помнил, кто тогда нес Рахиль. Он продолжал говорить и сам удивлялся этому. Не давал воцариться молчанию. Часы в кармане у него спешили.

— «И я подумал про себя и сказал: „Клянусь Аллахом, у этой реки должны быть начало и конец..,“»

— Плохо рассказываешь.

— Не унаследовал твоего таланта.

— Для сказок ты уже слишком взрослый.

— Синдбад всякий раз возвращался домой богаче и счастливее. Мы тоже можем вернуться разбогатевшими. — Даниил произнес это негромко, понимая, что ответа ждать не следует. — Рахиль!..

— Слишком взрослый.

Мимо них проплыл рыбак, руки его по локоть были в чешуе и рыбьей крови, сам как полурыба.

— Иногда я думаю, что тебе нужно больше походить на брата. Быть практичным.

— Ты называешь это так?

— Да. И деятельным.

— Как муха в дерьме.

— Сегодня утром он сказал, что вы будете ювелирами.

— Ну, уже лучше. На прошлой неделе говорил, что станем владельцами пароходов. У нас есть камни и золото, он сможет обрабатывать их, я продавать.

Даниил вспомнил о камнях нехотя. Рахиль разделила их не поровну, взяла себе только опал и разбитый изумруд. Даниил предложил продать их, она отказалась. Теперь он подумал, что Рахиль, видимо, собирается хранить эти камни. Последние подарки от последних членов семьи. «У меня нет ничего на память о тебе», — хотел он сказать, но это было неправдой.

— Хватит об этом, — снова заговорила Рахиль. — Не держись так скованно. Люди заметят, что ты что-то везешь.

— Я чувствую себя переодетым царем Мидасом.

— И Залману скажи то же самое. Этот дурачок выглядит так, будто пытается скрыть беременность.

— У него такой живот.

— Ничего подобного. Ты преуспеешь во всем, чем бы ни занимался, но тебе нужна будет выносливость. Там, куда едете, вы будете чужими.

«Мы уже чужие», — хотел сказать Даниил, но промолчал.

— У Залмана достаточно сил для нас обоих.

— Залман — мальчик с телом мужчины. И всегда будет таким. Заботься о нем.

Даниил кивнул.

— А кто будет заботиться о тебе?

— Нас трое. Раз мы расстаемся, кто-то остается в одиночестве. И я могу позаботиться о себе сама.

Даниил увидел, что Рахиль надела серьги. Он протянул руку, чтобы коснуться их, вызвать у нее улыбку, и задел костяшками пальцев ее длинные скулы. Скулы Кобыльей головы. Снова подумал о Мидасе. Руке, протянутой, чтобы превратить что-то в драгоценность. Издали послышался зов Залмана, он опустил руку и встал.

Путешествие по реке обошлось недорого. И не потому, что Залман упорно торговался. Лодочник-левантинец провел на реке двадцать лет, однако этот юный еврей, не располагающий к себе и не расположенный ни к чему, смущал его. Так бесстрастно взирать на мир могут только ребенок или морская птица. В его взгляде было какое-то нетерпение, не нравившееся лодочнику. Лишь после заключения сделки он подумал о дурном глазе, но из соображений выгоды не выдал своих мыслей.

Залман был еще юным, девятнадцатилетним. Глядя на Рахиль, оставшуюся на речной пристани Багдада, он видел, что толпа толкает ее, и осознавал, что одиночество Рахили среди незнакомых людей подобно тому, что они увозили — одиночество и драгоценные камни из кувшина. Видел, что отчужденность может стать их фамильной чертой. Ярко выраженной, как упрямство или очертания скул.

Море Залману не понравилось. Интуитивно, с первого взгляда. В гавани Басры стояли на якоре старые турецкие трехпалубники, корпуса их были скользкими от гнили. За ними колыхался Персидский залив. Покрывался рябью, мерцал, словно сираб, водный мираж в пустыне. Залману казалось, что разница между ними невелика. Море было более реальным, но не более надежным. Он не доверял ему.

Два дня они ждали судна Ост-Индской компании. Существовали и другие маршруты. Если б они отправились по суше на север или на запад, к Суэцу, то прибыли бы в Лондон всего через два месяца. Этому воспротивился Корнелиус Рич.

— Морские пути — машинное масло империи, — сказал он им, когда писал рекомендательное письмо на фирменной бумаге компании. — Соленая вода непрестанно вертит колеса торговли, мистер Залман. Можете ли вы усомниться в Британской империи? Нет. И заметьте, сухопутный маршрут кишит бандитами и всевозможными бродягами.

Несмотря на то что прожил за границей десять лет, Корнелиус считал, как и до сих пор считают англичане, что путешествие по морю лучше, чем по земле. Не обязательно более быстрое или хотя бы более безопасное, просто более приятное. Чужеземные бродяги были гораздо труднее для понимания, чем смерть от воды.

«Замок Скейлби» прибыл с грузом из Бомбея. У причала компании он сидел так низко, что братьям пришлось спускаться туда по лестнице. Без письма Корнелиуса и аметиста их не пустили бы на борт. Судовой казначей, мистер Макиннес, подыскал им место на нижней палубе, в их подвесные койки вдавливались ящики с копченой селедкой, не поместившиеся в трюме.

На шедшее в Лондон судно больше никто не сел. На пристани были евреи, ждавшие отплытия на восток, в Рангун. В своих однообразных черных халатах они выглядели плакальщиками, а не людьми, отправляющимися к новой жизни. Залман задавался вопросом, выглядит ли он так же. Над его головой ветер начал наполнять паруса.

Он прислушивался к ветру, когда судно тронулось в путь. Позади него была Басра, ее пожелтевшие кирпичные здания, устье протекавшего через город Тигра. Залман не сводил глаз со все уменьшавшихся города и реки. Смотрел назад, пока земля не скрылась за волнами, пока Иракне был отнят у него беззвучным вращением планеты.

Все три месяца плавания Даниил жил с постоянным ощущением утраты. Это не было воспоминанием о Рахили. Ему постоянно казалось, что у него вот-вот что-то украдут. Не камни, лишь дважды в жизни Даниил ощущал любовь к камням. Ему недоставало кувшина с водой, узоров света на мозаичном полу, кровавого запаха томата, сохнущего на деревянных подносах.

Он просыпался в темноте на подвесной койке и начинал рыться в карманах или дорожной сумке, словно его дом мог находиться там. Это собственничество было ему прежде чуждым. Не тоска по дому, а нужда в вещах. Даже не столько в Рахили, сколько в ее томате. Он задавался вопросом, не связано ли это как-то с драгоценностями и не происходит ли с ним перемены.

Он ощущал, как драгоценности трутся о тело во время качки. Вокруг его бедер были хлопчатобумажные мешочки с золотым ломом, полученным за ружья от болотных арабов. В просторном халате под мышками он носил сотню каратов аметиста и рубина. В одежду его брата Рахиль зашила пуговицы от рубашек, в которых им делали обрезание, валюту из коралла и бирюзы. Даниил наблюдал, как она зашивала их и как потом сложила рубашки, разгладив их руками. Камни болтались на нем, словно балласт.

«Скейлби» был трехмачтовым, позеленевшая медь отслаивалась от его тикового днища. Возле носа на нем пахло нечистотами, в остальных местах смолой. Кроме братьев, там было еще несколько пассажиров. С Даниилом и Залманом никто не разговаривал, кроме Макиннеса и священника из Лиона, пытавшегося обратить их в христианство. Они были иностранцами, спавшими внизу возле груза. Сами почти груз.

Они беседовали друг с другом. Негромко, словно язык их можно было украсть. Спорили о величии Вавилона и Лондона и о том, что было создано раньше — цифры или буквы. Залман иногда покидал брата и поднимался наверх. Ему нравились система мачт и блоков, силы ветра и человеческих мускулов. Пение матросов в ритме работы.

«…У священника есть дочка, все с нее не сводят глаз.

Я сказал ей: «Мы, матросы, ухажеры высший класс».

А она мне: «Вы, матросы, греховодники все сплошь,

И в аду вам всем придется жариться за вашу ложь.

И в аду вам всем придется…»»

Матросский хор представлял собой смесь акцентов — американского, ливерпульского, шотландского, ирландского. Вокруг них шумел Индийский океан. Залман не сводил глаз с зеленеющего тонкой линией берега Африки.

«…А в аду, ребята, пламя жжется так, что просто жуть,

Здесь огонь не то, что в пекле…»

— Не путайся у команды под ногами, — сказал ему Макиннес, — особенно в штормовую погоду. Большие волны звери, они могут сбить тебя за борт. Матросы тоже.

Братья спали между ящиками с почтой и специями, бочками селитры и индиго. В футе от их голов шумел и гудел невидимый в темноте океан. Даниил лежал и думал о своем. Об утонувшем в море двоюродном дедушке Елеазаре. О липких следах его ступней. О Рахили в одиночестве. О Мидасе, царе, проклятом сбывшейся мечтой. Превращением всего, к чему он прикасался, в золото.

Он вспоминал, что, по словам Залмана, они обретут, имея драгоценности. Лошадей и дома, счастье и новую жизнь. Девять дней Даниил смотрел, как дождь сеется на стекло иллюминатора, и размышлял, как далеко им придется отправиться, чтобы обрести так много.

В долгом путешествии есть нечто схожее со сновидением. Вереница дней и ночей длилась, казалось, до бесконечности. Даниилу чудилось, что время остановилось, и когда путешествие окончилось, ему представилось, что он пробудился дважды, ото сна и своего наваждения. Он поднял веки и услышал за скрипом подвесных коек скрип льда. Залман все еще спал рядом. Даниил поднялся один и оказался в белом воздухе Лондона.

Его окутал туман. От холода у Даниила заломило лицо. Дышал он неуверенно. Воздух был уже не темным и не светлым, а только тусклым. «Скейлби» шел сквозь него под спущенными парусами. С носа сквозь туман доносился монотонный стук барабанов.

Глаза Даниила привыкли к этому освещению. Теперь он видел очертания множества мачт и труб, корпуса каменных складов и портовых сооружений, судовые огни. Смог разил канализацией и уксусом, противным сладковатым запахом промышленного города.

— С добрым утром. Один из месопотамцев, не так ли?

Макиннес уверенно подошел к нему в полумраке.

Даниил различал позади него других людей. Священник поднял в знак приветствия руку, он был предусмотрительно одет в старую каракулевую шубу. Даниил содрогнулся.

— Даниил Леви, сэр.

— Так и есть, высокий. Ну что ж. Для вас это наверняка потрясающее зрелище — причалы Ост-Индской компании. Потрясающее. Величайший на свете город. Наверное, рады, что оказались здесь?

Радость. Даниил попытался вызвать у себя это чувство.

— Я не вижу неба.

— Неба? Это не рай, мистер Леви. Небо не главное. — Судовой казначей холодно улыбнулся. — Я спрашиваю, сэр, что вы скажете о моем городе?

— Красивый.

— Угу. — Макиннес сложил руки на поручне. — Очень рад, что вы так находите. Смердит, будто дерьмо старых торговок рыбой, но все-таки великолепный. В этом конце почти одни болота. Трущобы. Так что поезжайте на Коммершл-роуд, на запад. Кебы там по крайней мере будут. — Судовой казначей подался к нему. Даниил увидел, что руки его покрыты язвами от соленой воды. — Кстати, мистер Леви, я хотел поговорить о плате за проезд.

— Мы уже полностью…

— Прошу прощения, меня интересует форма оплаты, камень. Аметист настоящий, как говорят мои помощники. Нет ли еще таких же?

— Я…

Раздался крик боцмана, и Макиннес отошел прежде, чем Даниил успел ответить. Он молча вздохнул.

До него доносились искаженные туманом звуки: лязг опускаемых цепей крана, непрерывный стук катящихся по пристани бочек, чей-то крик, козье блеяние. Он повернулся, увидел в просвете Залмана, окликнул его и подвинулся, освобождая место у поручня.

— Тигр, вот мы и на месте.

— Это Лондон?

— Макиннес говорит — да.

— И ты ему поверил? — Залман посмотрел через борт. Снизу доносился треск льда, оттесняемого от причала. — Он может высадить нас где угодно, нагрев таким образом руки.

— А чего ты ожидал? Украшенных драгоценными камнями ворот? Гурий верхом на конях, строящих глазки всем прибывшим? Слишком уж ты недоверчив.

Даниил увидел, что брат заулыбался, и обрадовался этому.

— Новая жизнь, Фрат. Даже не верится.

Тот промолчал. Они стояли рядом, глядя на грузовые пристани. За поручнем что-то замаячило, мимо них двигалась какая-то скала, и оба брата невольно отступили. Через секунду Даниил узнал в ней мол. Тяжелогруженое судно по-прежнему сидело глубоко в воде.

Новая жизнь. Залман продолжал бормотать это себе под нос, взбираясь по трапу на Северную набережную. Он ощущал на себе камни. Драгоценности из кувшина, принадлежащие ему, данные в вознаграждение. На его шее висел прозрачный камень, по-прежнему прохладный, ощутимый на горячем теле.

Следом поднялся Даниил. Вода внизу пахла человеческими фекалиями. Он никак не ожидал такого от Лондона. Попытался вспомнить, как описывал его Корнелиус: Пиккадилли в газовом освещении, и город — яркий, холодный, как бриллиант.

Даниил мысленно представил себе этот город. Камни терлись о его кожу. Где-то в белой от тумана дали звонили церковные колокола.

2 декабря 1833 года. Первый понедельник рождественского поста. Братья приехали в холодный год, в холодное время. Вскоре Темза замерзла, и доки, отрезанные от моря, опустели. Дороги на север были непроезжими, и обледеневший Лондон ждал оттепели.

Остановились братья в отеле «Саблонье» на Лестер-сквер. Комната была узкой, с белой лепниной. Газовая лампа шипела и бормотала человеческими голосами. В первую же ночь Даниил очнулся от забытья в темноте, брат прерывисто храпел на соседней кровати. Он встал и подошел к окну, голова гудела, после плавания сон не шел к нему. Снаружи лежала пустая площадь. Тусклая луна в первой четверти висела над крышами домов.

Лондон. Даниилу он казался не красивым, а только долговечным. Смог омывал его и придавал темный цвет тесаному камню и кирпичу. Он подумал о древних иракских городах, о Вавилоне, погребенном под песчаными холмами, покинутом реками. Было непохоже, что Лондон когда-нибудь останется без реки.

Даниил удобно устроился в кресле у окна и стал ждать утра. На другой стороне площади уже стояли кебы, почтальоны клевали носами в клубах пара, идущего от лошадей.

Солнце всходило медленно, незаметно, как движение стрелок часов, навстречу ему поднимался туман.

Снизу донеслось громыхание грузовых телег. В южную сторону, к реке, проехало ландо. В его окошке бросилось в глаза что-то яркое. Одежда молодой женщины, подумал Даниил. Он видел, что они так же редки на лондонских улицах, как и на багдадских. Принялся высматривать их — в фаэтонах, в дверях ветхих домов. Шелка, драгоценности и кожу.

В шесть часов он заснул, прижавшись лбом к стеклу окна. Никто не поднимал к нему взгляда. У Арсенала старухи до полудня продавали горячее вино, руки их были в пятнах от винного осадка. А напротив окна Даниила свет падал на опущенные шторы в окнах сданных напрокат комнат — знак болезни или проституции. Но Даниил еще не понимал лондонских знаков. Пока что ему не было дела ни до чего, кроме драгоценных камней.

6 декабря. Субботнее утро. Владелец отеля, человек с гладкими, как лайковые перчатки, руками, объяснил братьям, как дойти до Бевис-Маркс. Их одежда и волосы пропитались запахами смолы и кардамона, черная ткань была еще жесткой от морской соли. Залман собственноручно распорол кармашки с камнями перед тем, как отдавать халаты в стирку, потом зашил снова.

Когда братья добрались до синагоги, там никого не было. Они ждали, пока она не заполнится — двое чужеземцев с тюрбанами в тени балкона. Сефарды в своей иностранной одежде, негромкие разговоры по-испански и запах импортных сигар, галереи, откуда женщины с впалыми щеками свысока смотрели на чужаков, не имели ничего общего с братьями. Больше Даниил и Залман никогда не посещали службу. Словно были не иудеями, а семитами в самом широком смысле слова. Евреями по крови, но не по вере.

Они шли обратно вместе, не разговаривая о сефардах. На несколько дней Лондон лишил их дара речи. Они словно бы перенеслись в иной век. Не в будущий и не в лучший, Залману так не казалось, просто в иной. Город отличался от того, который Корнелиус описывал Даниилу, а Даниил брату: был более приспособленным для жизни, менее совершенным. Булыжные мостовые в нем сменялись асфальтом, асфальт пустырями. Залмана поражал темп его жизни, бурный размах торговли — от окликавших их проституток до громадных рекламных щитов «Чудесных таблеток из червей Поттера» и «Соусов карри Даббинса», улиц, заполненных торговцами страусовыми перьями, изобретателями нержавеющих зубных коронок, продавцами устриц, выпекающими сдобы пекарями, изготовителями нетупящихся карандашей, производителями имбирного пива, уличными стряпухами, мастерами серебряных и золотых дел, торговцами алмазами и жемчугом.

Клеркенуэлл Залман обнаружил сам, два дня спустя. Коренастый, широкий в плечах человек в темной одежде слонялся по улицам с расположенными на них ювелирными магазинами и еврейскими молочными, миссионерскими организациями, где иностранцам платили полпенни за присутствие на проповеди христианского священника, с домами западных евреев. Рассматривал Залман их издали, держась в толпе и ни с кем не заговаривая.

Он соизмерял себя с тем, что видел. С людьми, с их драгоценностями, с созданной ими жизнью. Окна были полны кроличьих лапок и обезьяньих лап, трилистников из ирландского мореного дуба. Халтура, думал Залман, безвкусные безделушки. Мужчины были одеты в английскую одежду и шляпы или же стояли с непокрытыми головами в дверных проемах, прислонясь к косякам, курили трубки. Женщины несли в корзинах освященное вино и кошерное мясо. Еврейскими у них были только черты лица.

— «Чудесные таблетки из червей».

Залман пробормотал это, выделяя каждое слово. Газовая лампа вздыхала над ним, словно ворочающаяся во сне женщина. Он слышал дыхание Даниила. Они, разувшись, лежали на кроватях. Иногда разговаривали, потом часами молчали.

— Я думал, ты влюблен в камни.

— Здесь продается все, черви и драгоценности. Существуют ассенизаторы, зарабатывающие на человеческих экскрементах. В этом есть что-то замечательное.

— Если для тебя нет разницы между тем и другим, я предпочитаю камни. — С верхнего этажа доносился шум скандала. Мужчина кричал, женщина повышала голос, не уступая ему. — Что будем делать с драгоценностями?

— Сдадим напрокат королю.

— Ха! Однако мы не можем носить их вечно. Каждый день ходить по Пиккадилли, будто живые люстры.

— Я уже разговаривал с владельцем отеля. Он знает одну мастерскую, которую можно снять. Хорошую, небольшую, задешево.

— Где?

Залман не ответил и вполголоса затянул призыв муэдзина к молитве. В лондонском отеле он звучал неуместно, комично-жалобно. Голос Залмана постепенно утих, и он лежал, уставясь на потолок в пятнах, словно удивлялся, что он оказался здесь.

— Тигр, что это за мастерская?

— На Коммершл-роуд. Близко к городу и к пристани. Я сказал, что завтра ее осмотрю. Пойдем вместе? Мне пригодится твое знание английского.

Даниил кивнул:

— Если хочешь. Ты знаешь, что ищешь?

— Да. Состояние.

— Оно у нас уже есть.

Под взглядом Даниила брат отвернулся. Скандал этажом выше внезапно кончился. В тишине Залман слышал, как ветер бьет снежинками о стекла.

— Всего одно.

— Одного достаточно.

Даниил лег на спину и закрыл глаза. Заснул он быстро, свет лампы трепетал на его лице. Залман молча лежал, лампа над ним шипела и давилась собственным газом. Он протянул руку и погасил ее.

Вышли они рано. На Стрэнде еще толклись овцы. Возле Флит-стрит опрокинулась телега, и братья пробирались между растоптанной копытами капустой и перевернутыми клетками с истерично кудахчущими курами.

Коммершл-роуд оказалась красивой улицей, где жили в основном торговцы, а из публики преобладали матросы и докеры. С реки тянуло запахом ила. Постройки были новыми, дома и лавки вперемежку. Посередине каждой террасы находилась табличка с фамилией владельца или названием, которое он ей предпочел: Гондурас, Союз, Колет. Дети тащились за ними, то смеялись, то клянчили, держась на расстоянии.

В Хардуик-плейс было восемнадцать домов, пустовавшая мастерская оказалась последней. Ее витрина была забита досками. Над мастерской были еще два этажа, верхний, предназначенный для слуг, был поуже и не так украшен, как нижние, словно строителям не хватило пространства в сером лондонском небе.

— Подожди здесь.

Залман поплелся к задней части дома. Даниил смотрел ему вслед, позади простирался Лондон. Даже здесь он чувствовал себя затерявшимся в этом городе, словно влияние его распространялось и на окраинные свинарники и замерзшее болото. Над муравейниками домов почти ничто не возвышалось, кроме торчащих в небо шпилей колоколен. Вдали виднелся купол собора Святого Павла.

Когда Даниил оглянулся, подле него стояла девочка, ступни ее были обернуты кроличьими шкурками. Лицо было взволнованным, словно она хотела что-то сказать. Дети, сопровождавшие их всю дорогу, не отстали, когда братья вышли из города. Трущобы Степни находились неподалеку, восточнее. На другой стороне улицы двое мальчишек постарше стояли, прислонясь к стене под вывеской «Морские ванны Лоуренса».

Даниил улыбнулся, и у девочки от страха отвисла челюсть. Он видел, что она решает, убежать или нет. Позади нее проезжал омнибус, и ей пришлось шагнуть вперед, в канаву с сугробами грязного снега. Девочка что-то прошептала, почти неслышно; голос ее был тонким, с акцентом, распознавать который Даниил начнет только через несколько лет. Он лишь уловил в этом голосе вопросительную интонацию. Наклонился к девочке.

— Вы Иосиф и Мария?

Мальчишки по другую сторону дороги начали корчиться от смеха. Девочка опустила голову.

Она не плакала. Даниил увидел, что одна ступня у нее в крови. Откуда-то послышался резкий женский голос:

— Марта! Иди сюда!

Мальчишки снова схватились за животы от смеха. Когда девочка, оступаясь, пошла по дороге, один из них закричал ей вслед:

— Где твой осел? Где твой осел? А-ха-ха!

Голоса долетали до Залмана. Сбоку дома был усеянный устричными раковинами холмик с конской кормушкой. Позади находились обнесенный забором грязный двор и тянущийся к реке огород. Калитка висела на просмоленной веревке. Залман открыл ее и пошел к заднему крыльцу.

Почти дойдя до него, Залман услышал шум позади, словно бы позвонили в колокольчик. Он обернулся и застыл на месте.

В дальнем углу двора была собака желто-пегой масти. Она стояла, настороженно подняв голову, не лая. Залман не узнавал этой породы, он только видел позу воинственно настроенного животного, готового напасть. Собака была величиной с козу, тонконогая, с мускулистой шеей и челюстями. Когда она шла к нему, ее цепь со звоном двигалась через кольцо, пока не упала на землю возле лап.

Послышалось цоканье языком. Оба, Залман и собака, подняли взгляд. В проеме калитки стояла женщина с непокрытыми черными волосами. Глаза ее были цвета волос, но добрыми. В одной руке она держала пакет с мясом, на щеке краснел мазок крови.

— Нельзя, Дружок.

Собака спокойно вернулась в свой угол. Лишь когда женщина взглянула на Залмана и улыбнулась, он понял, что она красива. Залюбовался ее лицом с этим пятнышком крови на щеке и маленькими, изящной припухлости губами.

— Вы, должно быть, по поводу мастерской?

Голос у нее был приветливым, располагающим. Залман кивнул. Женщина улыбнулась снова, вытерла руку о юбку и протянула ее:

— Миссис Лимпус.

— Залман Леви. Рад с вами познакомиться.

— Которое из них имя?

— Залман.

Пальцы ее были влажными от воды из уличного крана. Она указала подбородком на дом:

— Здесь две комнаты, мастерская спереди, другая сзади. Цена за все двадцать два фунта в год, восемь шиллингов четыре с половиной пенса в неделю. В подвале есть уголь, можете топить им по вечерам. Если чаще, то за дополнительную плату. Дешевле вам не найти.

Она помолчала, словно ожидая возражений. Не услышав их, направилась к собаке и вынула из коричневой, покрывшейся пятнами бумаги требуху.

— Вам нужно осмотреть мастерскую, — заметила она.

— Я сниму ее.

Женщина подняла взгляд. Оценивающе посмотрела на него.

— По крайней мере хоть взгляните.

— Ладно.

Залман кивнул. Он уже забыл о ждущем его брате. Они вместе смотрели, как собака начала есть, мягко обнажая желтые зубы. Не дожидаясь, когда она съест все, Джейн Лимпус подошла к Залману, достала из кармана юбки ключи и повела его внутрь.

Крещение, 1834 год.

Буквы вывески были желтыми на черном фоне. Ее написал Залману за три шиллинга, первые двадцать букв бесплатно, маляр из Лаймхауза.

БРАТЬЯ ЛЕВИ, ЮВЕЛИРЫ РАБОТА ПО ЗОЛОТУ И АЛМАЗАМ. ОСН. 1834. Совете. Залмана и Даниила Леви

Ювелиры.

Для лондонских евреев это было, можно сказать, национальной профессией. Братья въехали в дом на Коммершл-роуд так, словно возвращались домой. На аукционе в Уайтчепел Залман купил подержанный гранильный станок, а также плавильный тигель, керосиновую горелку и верстак, почерневший от долгого пользования. Кроме того, колесо без ремня, жестянку застывшего на холоде оливкового масла с алмазной пылью, миску ювелирного полировального порошка и протертое полировочное сукно, две бутылки целебного вина, образчик детской вышивки в сломанной рамке, восковой слепок головы короля. Когда Даниил развернул его, в ушах оказались две впавшие в спячку осы.

Камни из кувшина Залман хранил завернутыми в тюрбан под полом возле очага. На последнее вавилонское золото он внес свое предприятие в лондонский профессиональный справочник за 1834 год:

«3. Леви, ювелир».

Только свое имя. В конце концов камни были его. И заснул со спокойной душой, впервые за четыре месяца.

Даниил лежал рядом с ним без сна. Улицы раздражали его. На Коммершл-роуд никогда не бывало совсем тихо. Птицы в полях пели всю ночь до изнеможения в ожидании весны. Их песни были внове Даниилу, нераспознаваемыми, как акценты детей на улицах. Голоса городских пьяниц постепенно затихали на западе, докеров — на востоке.

За пятнадцатилетнюю скромницу тост,

За вдовицу, которой полета;

За блудницу, что в золоте, в шелке идет,

И за мать в платьишке из холста.

Да ну их совсем. За служанку за Джейн,

Уж она того стоит, ей-ей.

Когда Даниил заснул, это было легким, не освежающим забытьём. Ему привиделся дурной сон о Рахили и предательстве. Пробудясь, он стал думать о Джейн Лимпус. О ее спокойном голосе, его веселости и рассудительности, о безучастности, скрывающейся под ними. О манере разговаривать без удовольствия, только по делу.

За красавицу с ямочками на щеках

И за крошку без ямочек, сэр;

За создание с парой голубеньких глаз

И за нимфу с одним всего, сэр.

Да ну их совсем. За служанку за Джейн…

Даниил лежал неподвижно рядом со спящим братом, не сознавая, что погрузился в крепкий сон, пока его не разбудили на рассвете церковные колокола. Звон трех доносился из Степни, двенадцати — из собора Святого Павла, и слушая их, Даниил впервые ощутил отсутствие муэдзина, словно какую-то глухоту.

Великий пост, День святого Валентина, День всех святых. Братья приобретали эмалированные безделушки из Эдинбурга, шлифованные стальные броши из Манчестера. Покупали дешево, продавали дорого. Залман вечерами мастерил собственные украшения, воздух становился скверным от пыли и кислоты, а Даниил днем сбывал и сдавал напрокат изделия брата. Дорогих украшений они пока что не делали, мастерили только то, что могли продать. В течение трех лет братья брались за всякую работу, какая подворачивалась. Жены угодивших за решетку стояли в тесной мастерской, покуда Залман гравировал им ньюгейтские17 сувениры, вырезал тюремные стишки на серебряных монетах: «Эти сердца любовью были слиты. Теперь они неволею разбиты».

Однако эта история уже забегает вперед. Время в ней движется причудливыми путями. То обращается вспять, повторяется, то годы сжимаются до таких масштабов, которые едва можно назвать человеческими. Это скорее история минералов, а не живых существ, словно значительны были камни, а не их обладатели. Словно братьев вообще не существовало.

Они жили по адресу Хардуик-плейс, 18, в доме Джейн Лимпус. Она была приветлива с ними. Под приветливостью таилась злобная душа, но братья Леви еще не знали этого. Они выбрали Лондон ради своих камней и устроились в нем. В городе, состоявшем из вони устричных раковин, дождя и искусственного света и туч смога.

В нем было множество голубей, рекламные щиты на пустырях, пар от сырого асфальта.

Женщины в корсетах. Ветер в липах. Клубящаяся за окнами дорожная пыль.

И шум реки. Рев-шелест ветра в деревьях. Привезенная с собой отчужденность, неизбывная, фамильная, как очертания скул.

В Камдене уличные торговцы продают подходящие друг другу под пару мужские и женские магнитные запонки. Я бы не назвала их ювелирными поделками, правда, вкусы у меня старомодные. Выход из метро заставлен киосками, там толпятся торговцы ломтями пиццы и жареного лука. Чтобы избежать толпы, иду по осушительной канаве. В трех кварталах к северу моя прежняя квартира. У меня там остались кое-какие вещи. Иногда туда приходит почта. Последний раз я брала ее больше года назад.

Мимо пробегают дети, чудовища с капюшонами. У Инвернесс-cтрит останавливаюсь и надеваю хлопчатобумажную куртку. После Диярбакыра сентябрьский Лондон кажется холодным, хотя день солнечный. Даже сейчас, в семь часов вечера, над железнодорожными мостами и террасами стоит светлая дымка.

Я ощущаю некую двойственность. Если смотреть на людные улицы определенным образом, под определенным углом, они преображаются. Ощутимо, насколько могут быть ощутимыми воспоминания. Меняется даже свет. Настоящее становится отсеченным. Здесь я представляю собой две разделенные годами личности: одна из них заблудилась, не знает, куда ведут распутья, другая — я. Моя жизнь лучше, чем была прежде. Стоит мне изменить угол зрения, годы между нами исчезнут.

На Каслхейвен-роуд я останавливаюсь у магазина, над его витриной световая реклама аквариумов и вивариев. Это зоомагазин. В витрине фотография владельца, мистера Иогелингема, выглядит он неприятно удивленным тем, что улыбается. Позади него длинный резервуар с похожими на елочные огни существами. На стекле диаграмма:

Вхожу внутрь. Магазин представляет собой длинное помещение со стеклянными ящиками вдоль стен. Их подсвеченные кубы возмещают недостаток света от тускло мерцающих люминесцентных ламп. У самого входа золотые рыбки по цене пятьдесят пенсов за пару. Дальше обитатели кубов становятся более экзотичными: пятнистый криворот и морской ерш, гекконы, разгуливающие по стеклянным потолкам. Я всегда считала, что нахождение этих существ здесь, в Лондоне, не совсем законно. Что их нужно конфисковывать на таможне, как наркотики, кинжалы или обувь из леопардовой шкуры.

В глубине зала, возле змей, на старом вращающемся конторском кресле сидит парень. Вертится туда-сюда и, время от времени кивая, говорит по мобильному телефону. Наблюдает за мной, продолжая говорить:

— Да. — Он азиат, красивый. Сдержанный, что выдает в нем уроженца Англии. — Да, не ахти. Китаянки, наверное. Судя по виду.

Его ноги в новеньких кроссовках водружены на прилавок. На нем кожаная куртка со стоячим воротником, я чувствую ее запах сквозь душок рептилий.

Парень откидывается на спинку кресла.

— Тогда японки. Один черт, и те, и другие недотроги, ломаются, корчат из себя невесть что. Слушай, поговорим об этом потом. Я тебе позвоню попозже.

Он выключает телефон и обращается ко мне, не поднимая глаз:

— Чем могу быть полезен?

— Я ищу мистера Иогелингема.

— Его нет.

— У него хранятся кое-какие мои вещи.

— Точнее?

— Одежда. Письма.

— Нет. Ничего такого здесь не хранится.

Парень переводит взгляд на виварии. Я ставлю чемодан на прилавок рядом с его кроссовками. Глаза парня снова обращаются ко мне с тупой юношеской враждебностью. Словно он сделал для меня все, что мог, и едва верит, что я все еще здесь, отнимаю его эфирное время.

— Я снимала комнату наверху. Мои вещи лежат в гараже. Вот уже пять лет.

— А, это барахло. Оно ваше? — Киваю. Он лениво убирает ноги с прилавка. — Докажите.

Я не улыбаюсь. Он не улыбается тоже, хотя теперь заигрывает. Вкрадчиво, неискренне.

— На конвертах мое имя. Кэтрин Стерн.

Парень достает ключи, смотрит на меня и отправляется самолично в этом убедиться. Его долгое время нет. Я задаюсь вопросом, не роется ли он в моих вещах. От долгого перелета через Европу у меня ноет шея. Дожидаясь, я растираю ее. Позади меня какое-то существо постукивает в стекло, словно посетитель. Я неотрывно смотрю на объявление над прилавком:

ГАРАНТИЯ НА ЗОЛОТЫХ РЫБОК 48 ЧАСОВ.

ДЛЯ ЗАМЕНЫ НУЖНЫ:

1. ЧЕК.

2. ОБРАЗЕЦ ВОДЫ.

3. ДОХЛЫЕ РЫБКИ.

Парень возвращается, садится, небрежно бросает ключи на прилавок.

— Принес ваши сумки в заднюю комнату. Чтобы вам самой не ходить.

— Спасибо, в этом не было нужды.

Когда я прохожу мимо него, он уже снова поворачивается к вивариям. Смотрит на них с бессмысленной зачарованностью телемана, переключающего каналы.

Задняя комната оклеена обоями, и там, где раньше стояла мебель, остались темные места. Теперь здесь только гардероб под красное дерево и сваленные возле него в кучу мои вещи. Дверца гардероба распахнута, в зеркале вижу собственный призрак.

Я методично разбираю вещи: беру те, что нужны, вместо них оставляю то, в чем сейчас нужды нет. Приноравливаюсь к климату. Кожаное пальто, черный кашемировый свитер с воротником «хомут», черные шерстяные брюки и светло-зеленая рубашка. Одежда с того времени, когда у меня были деньги и только. Не было «Братьев» в моей жизни; можно сказать, жизни не было. В сумке лежит пара черных сапожек, новых, но с поцарапанными носами. Мне они кажутся обувью женщины, которая ходит, не разбирая дороги. Мне кажется, я переменилась.

Сверху доносится медленная танцевальная музыка, перебор струн контрабаса. Принимаюсь за свою почту. Конверты сморщились от времени и сырости, словно их открывали над паром. Их меньше, чем когда я была здесь последний раз. Даже рекламных листков и то меньше. Моя жизнь стала походить на те редкие периоды, когда никто не знает, где ты, или заблуждается на этот счет. Теперь она вся такая. Это не самый худший выбор.

В конверте с прошлогодним штемпелем письмо от Энн. Складываю его, опускаю в карман, чтобы прочесть потом, и открываю коробки с книгами. Тексты почти сплошь академические, с тех времен, когда я еще что-то делала, а люди могли спросить меня, чем я занимаюсь, и получить вразумительный ответ. Вместе с трудами по лингвистике лежит множество компакт-дисков и два фотоальбома. Я не раскрываю их, зная, что там находится. Ищу я другое.

Достаю лондонский городской справочник без обложки. На титульном листе четкая подпись матери. Провожу пальцем по его шероховатой поверхности. Я до сих пор знаю старую карту улиц, принадлежавшую матери, лучше, чем сам Лондон. Она испещрена старыми карандашными пометками и маршрутами. Алфавитный указатель на месте. Ищу Слиппер-стрит. Она всего одна, в десяти минутах ходьбы в сторону Уайтчепел от станции метро Олдгейт-Ист.

То, что мне не нужно, укладываю обратно. Закончив, надеваю пальто. От него слегка несет бензином. Кладу карту улиц в карман и возвращаюсь в магазин. Парень опять склоняется над мобильником, время от времени утвердительно хмыкая. Я вхожу, и он замолкает.

— Нашли, что нужно?

— Да, спасибо. До свидания.

— Желаю вам жить в интересные времена.

— И вам того же. Передайте от меня привет отцу.

Когда я подхожу к двери, парень подает голос:

— Он не мой отец. — Я оглядываюсь, парень с вожделением смотрит на меня, словно вопрос об отцовстве был последним препятствием к немедленным занятиям любовью. — Между прочим, я слышал о вас.

— Надеюсь, хорошее?

— Всякое. Что вы любите драгоценности.

Я поворачиваюсь, стоя уже в дверном проеме:

— Где вы это слышали?

— От Энила. Мистера Иогелингема, как вы его называете.

Золотые рыбки смотрят на меня из-за своих подводных замков. Я закрываю дверь и возвращаюсь.

— А где слышал он?

Парень осторожно замечает:

— Я только работаю здесь. Так? Не всегда знаю, кто приходит.

— Кто-то приходил сюда?

Приближаюсь к прилавку. Парень почесывает щетину на горле. Глаза его опускаются к кассе, потом снова поднимаются ко мне, тупые и блестящие, как рыбки.

Я достаю последние доллары, кладу на прилавок тридцать. Теперь, в Англии, они выглядят неуместными, слишком маленькими, мундирно-зелеными.

— Стерлингов у меня негусто.

Парень пожимает плечами:

— Деньги есть деньги. — Он не прикасается к долларам. Продолжает говорить: — Энил завел о вас речь несколько недель назад. Сиял от удовольствия, потому что кто-то явился и предложил ему деньги. Вы прямо-таки дойная корова, а? Всем от вас что-то перепадает. Они рассказали Энилу о вас и что-то о драгоценностях. Я уж не помню.

Меня охватывает головокружение, и приходится сесть на прилавок. Разумеется, всегда существовали другие, искавшие эту драгоценность, не только Тавернье и Виктория существовали веками. Я шла по их следам, но так близко они еще никогда не бывали. Кажется, что произошел какой-то сдвиг во времени и мистер Три Бриллианта стоит рядом со мной. Я вспоминаю слова, возникшие на голубом экране несколько лет назад, теперь, по прошествии времени, они кажутся не столь угрожающими:

МЫ ХОТИМ УЗНАТЬ, ЧТО ВАМ ИЗВЕСТНО.

— Они?

Мой голос слегка прерывается.

— Да. Энил сказал, они.

— Мужчины или женщины?

Парень некоторое время думает.

— Мужчины.

— За что они платили ему деньги?

Парень лениво пожимает плечами.

— Скорее всего, чтобы он сообщил им, когда вы вернетесь.

— Он позволил им рыться в моих вещах?

— Нет.

Улыбка парня увядает. Я знаю, что он лжет. Эта подробность как-то задевает его. В кармане у меня письмо Энн, сморщенное от сырости.

— Они рылись в моих вещах.

— Послушайте. — Парень подается вперед и, морща лоб, думает. — Я не скажу Энилу, что вы были здесь. Идет? Отнесу ваши вещи обратно в гараж, он ничего не заметит. А когда захотите их забрать, сперва позвоните мне. Я все устрою. Вот, возьмите.

Он пишет свое имя и номер мобильника на карточке зоомагазина. Вся наигранность сошла с него. Он выглядит злым на себя, или на Иогелингема, или на меня. Карточку я беру и не читая опускаю в карман. Я уже знаю, что никогда сюда больше не вернусь.

Выйдя из магазина, делаю над собой усилие и замедляю шаг. Убегать здесь не от кого. По другой стороне улицы три девочки, смеясь, идут в Камден, на бледной коже у них мелкие блестящие украшения. Мимо проезжает машина с включенной музыкой, за рулем парень-негр, волосы его заплетены в тугие косички. При виде этих лиц у меня возникает ощущение, что я вернулась домой, хотя дома-то мне как раз и не следует находиться.

МЫ ХОТИМ УЗНАТЬ, ЧТО ВАМ ИЗВЕСТНО.

Кажется, я была наивной. Действовала так, словно жадность к драгоценностям — исторический феномен, не человеческий: словно никто больше не способен делать то, что делаю я. У каждого затерянного сокровища есть свои адепты. Я знала, что существуют другие, должна была знать, должна была быть более осторожной. Пытаюсь зрительно представить себе людей, которые ищут меня. Ищут эту драгоценность. Очевидно, они пока что не нашли ни меня, ни ее.

— Хорошо смотритесь, милочка.

Пенсионер в плоской кепке ведет по тротуару старуху. Волосы у нее розовые, как сахарная вата. Когда они проходят, он оборачивается и кивает мне, растягивая рот в улыбке.

— С минуту вы выглядели старше нас. Всего с минуту.

Гляжу на часики: начало девятого. Слиппер-стрит может подождать до завтра. Сейчас нужно где-то отдохнуть; привести башку в порядок, как сказал бы парень из зоомагазина. Камден уже не выглядит подходящим местом для этого.

До Чок-Фарм две минуты ходьбы. Когда я подхожу к станции, обнаруживаю, что лифт метро не работает, по его кабине струится вода. Лестница освещена подвесными лампами. Проходя мимо, вспоминаю, что забыла фотоальбомы, но для меня это не важно. Я не боюсь забыть людей, которых люблю.

На вокзале Кингз-Кросс в проходе громко звучит музыка. Саксофонист в костюме кота соперничает с мрачным виолончелистом во фраке. Мимо музыкантов медленно движется толпа, заканчиваются часы пик. Возле объявления ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ КАРМАННИКОВ люди инстинктивно тянутся к сумочкам и карманам, скрывающиеся в толпе карманники ждут от жертв именно этого. Я перехожу улицу. Здесь есть полупансион, безликое заведение над рестораном, где отпускаются обеды на дом. Комнаты для приезжающих, отъезжающих, проституции и ничего более укромного. В ста ярдах вверх по Грейз-Инн-роуд застекленный вестибюль отеля и вывеска: «Отель Эшли-хаус». Я нажимаю кнопку звонка охранника и вхожу.

Женщина-портье смотрит, как за мной захлопывается дверь. На лбу у нее шрам, который легко можно было бы скрыть волосами. Вместо этого она туго перехватывает их сзади лентой.

— Тринадцать фунтов за койку в шестнадцатиместной спальне, пятнадцать в десятиместной.

— Мне нужен отдельный номер.

Портье оглядывает меня так, словно подозревает в дурных причинах искать одиночества. Нарушающих правила проживания в отелях. Я плачу за две ночи, и она ведет меня наверх, ее деревянные каблуки неторопливо постукивают по каменным ступеням.

Комната чистая и серая, как контора социального обеспечения. Я выключаю свет и раздеваюсь в темноте. За шторами мигает неон, слова и цвета сливаются в мешанину света. Из спален дальше по коридору доносятся голоса, спорящие по-русски, по-английски.

Постель холодная. Я сворачиваюсь в клубок, утыкаюсь лицом в подушку, руки сую между бедер. Мое тепло уходит в застоявшийся лондонский воздух. Закрываю глаза и думаю о Глётт. О себе, превращающейся в нее или нечто подобное. В Еву, находящуюся на другом континенте, с головой ушедшую в себя, словно боль, заключенная внутри жемчужины.

Миссис Уосп, Эсса Уикс, миссис Этчер. Замужние дамы, женщины с пристрастием к камням, у которых водятся деньги. Вдова миссис Телл, покупающая только шлифованную сталь. Нищие, Марта и ее братья, только старший из пяти работает слугой в Букингемском дворце. Лавочники, владелец пивной Этчер, Скрайм-джер, строитель отводных каналов. Сара Тид, пекарша, родившая шестнадцать детей и вырастившая десять. Тобайас Кари, мусорщик и ассенизатор, живущий дом о дом с восточными евреями и никогда не разговаривающий с ними. Джейн Лимпус.

На Хардуик-плейс людей больше, думал Даниил, чем жило на всей Островной дороге. Размышляя о них, он чувствовал себя среди них чужим. Они производили на него впечатление не знакомых, а случайных людей, с которыми больше не встретишься. Казалось, он сам здесь случайный человек, почему-то все еще находящийся в пути.

— Мистер Леви, миссис Лимпус самой приходилось зарабатывать на жизнь, — сказала Залману Сара Тид, — как и мне. Она кружевница. Но непрактичная. Сами видите, теперь вы занимаете мастерскую. «Миссис» означает жена.

Она говорила громко, чтобы было понятно, хотя Залман знал английский язык уже около года.

— Или вдова. Джек Лимпус десять лет назад ушел от нее. Красавец Джек Соленый. — Перед женщиной лежали теплые булки домашнего хлеба. — Это означает матрос, мистер Леви. Детей у нее нет. Для нее было б лучше, будь она вдовой.

— Почему?

Сара Тид удивленно подняла взгляд, ее круглое лицо было в муке.

— Господи, мистер Леви, как вы заговорили по-английски! Евреи способный народ. Еще немного, и вы станете читать мои мысли до того, как я их выскажу. За хлеб с вас два пенни.

Залман, улыбаясь, расплатился толстыми дисками английских монет и направился к дому, который был в нескольких ярдах.

Джейн Лимпус. Залман наблюдал, как она ведет меновую торговлю с Этчером или Кари, предлагает капусту или речную рыбу за найденные в мусоре вещи или за эль в бутылках. Служанки у нее не было. Ей не о чем вести разговор, сказала Тид, кроме дома и Дружка, собаки с кривыми когтями длиной с детскую кисть руки, поедающей мясные отбросы во дворе. Залман чувствовал, что Джейн нравится людям, хотя держалась она особняком, и улица Хардуик-плейс дозволяла ей это. Она часто исчезала на несколько дней, и тогда в комнатах наверху стояла тишина. Потом внезапно появлялась снова, стояла по утрам в толпе у водопроводного крана, выносила ночной горшок к реке.

Наблюдавшему за ней Залману казалось, что Джейн не вписывается в общий уклад жизни и сама этого не хочет. Джейн никогда не заглядывала к Тид послушать последние сплетни или в пивную Этчера «Королевский герцог». Он задавался вопросом: почему, какую жизнь она ведет вместо этой и с кем? Иногда он днем часами лежал на низенькой кровати, прислушиваясь, как она ходит и ест, одевается и раздевается.

В европейской одежде Залман походил на бандита. Потертое, испачканное пальто подчеркивало крепость его телосложения. Дома он постоянно сидел в мастерской, подальше от клиентов. Вечерами работал над серебряными изделиями при свете тигля, пока брат дремал, и шум колеса врывался в сновидения Даниила. По утрам тщательно искал каждую крупинку камня, упавшую накануне вечером.

Днем Залман придерживался определенного распорядка. После обеда умывался и шел в Уайтчепел или Уэст-Энд посмотреть на драгоценности. Наблюдал издали за Робертом Гаррардом на Пэнтон-стрит, королевскими ювелирами Ранделла в холодной тени собора Святого Павла. За тепличными существами из ганноверского высшего общества, двигающимися по ту сторону залитого газовым светом стекла. Вели туда его не честолюбие и не зависть, скорее нечто, похожее на целеустремленность. В выставленных золоте и камнях он видел отражение той жизни, которую обещал себе и близким.

Внутрь Залман не входил. Продавцы не пустили бы его, сделай он такую попытку. Вечерами ужинал с Даниилом или шел один в пивную «Король Луд» у подножия Лудгейт-Хилл, куда приходили после работы подмастерья. Прислушивался к тому, как они разговаривали о резке и огранке камней, хвастались, что сумели нанести пятьдесят шесть граней на тройной бриллиант. К их толкам, что король болен и, когда он умрет, им всем придется делать новую корону.

Когда приходили работники Ранделла, Залман слышал о людях, которые начальствовали над ними. Об Эдмунде Ранделле и Джоне Гоулере Бридже, которых те называли Свежий Уксус и Свежее Масло — о кислом ювелире и елейном продавце. Слышал, что королевские ювелиры сколотили состояние на французских бриллиантах, купленных по дешевке у беженцев во время войны, и что эти бриллианты кончились, когда Филип Ранделл отошел от дел. В пивной говорили, что последним желанием Филипа было умереть под столом, на котором он обрабатывал бриллианты, и что Эдмунд любит эти камни больше, чем его дядя. Работники провозглашали тост: «За Свежий Уксус!» — обнажая зубы, словно от боли.

Залман видел Эдмунда Ранделла всего раз. Стояла осень. На закате он слонялся по Лудгейт-Хилл. Из ювелирной мастерской вышел человек и направился к ждавшему его черно-золотистому ландо. Двое прохожих прошептали его фамилию. Перед тем как экипаж тронулся, тонкая белая рука задернула занавеску на окне.

Работа была трудной, и спал Залман хорошо. В снах, которые он помнил, ему снилась пустыня: львиные следы под тамарисками, режущий глаза солнечный свет. Залман просыпался с желанием продлить сновидение и смотрел в южную сторону, на Шедуэлл и Темзу, где видел лишь болота и черных кроншнепов.

Залман был сильным, но слабонервным, что причиняло ему страдания. Чужеземная одежда сидела на нем так, словно от нее сутулились плечи. Однажды, обняв Даниила после удачной сделки, он обнаружил, что брат стал пахнуть как англичанин — кисло от детских запахов жирного мяса, молока и яиц.

Залмана это удивило, потому что запах его собственного пота не менялся, оставался горьким.

В течение двенадцати месяцев Залман писал Рахили письма и отправлял каждое первое число из Чаринг-Кросс за один шиллинг одиннадцать пенсов. Посылки и деньги отправлял каждые три месяца. Ответа ни разу не пришло. Год спустя он стал отправлять только деньги, с головой погрузившись в работу. Даниилу стало труднее разговаривать с ним, труднее даже спорить, словно их пути расходились.

Иногда Залман вынимал из тайника камни. Они были все еще нетронутыми. Совершенными. Ночами, когда Даниил спал, Залман разворачивал ткань тюрбана и держал в руках сокровища. Он помнил, с каким чувством разбивал кувшин, словно проламывая череп, и как засверкали старые драгоценности. Сжимал их пальцами: шарик рубина, пластину сапфира, светлую пирамидку прозрачного камня.

1835 год, июнь. Залман проснулся, когда уже закончился рабочий день, и оделся у окна. Из открытой двери мастерской в комнату падала яркая полоса света от керосиновой лампы. Дни теперь были длинными. Снаружи еще не совсем стемнело. Залман видел Дружка, разлегшегося на жаре. Из мастерской донесся шелест бумаги. Залман представил себе брата, сутулого, с орлиным носом. Читающего «Иллюст-рейтед» или «Сан». Подсчитывающего выручку, если было что считать.

Залман вышел во двор и услышал постукивание когтей шедшей к нему собаки. Со временем он привязался к этому животному больше, чем мог ожидать. Положил руку на его теплую голову и ощутил гладкую кожу, облегающую массивный череп, затем направился к водопроводному крану и подставил лицо под струю воды. Холод прогонял остатки сна.

Когда Залман умылся, то заметил, что поблизости, всего в шаге, стоит Джейн. У него мелькнула мысль, что она всегда бывает ближе, чем ему кажется. Женщина держала у бедра металлический таз. В глазах, обращенных на него, ничего нельзя было прочесть.

— Добрый вечер, миссис Лимпус. Прекрасная погода.

— Добрый вечер, мистер Леви.

Залман сделал несколько шагов в сторону, смаргивая воду с ресниц, подыскивая нужные слова на чужом языке. Указал подбородком на таз:

— Я вам помогу.

— Нести таз? Его еще нужно вымыть. Сама донесу.

Джейн привычным грациозным движением отвела таз от бедра и подставила под струю воды, улыбаясь Залману.

От реки донесся звон колокола, возвещающий начало вечерней смены на Имперском заводе газовых ламп. Вымыв таз, Джейн отдала его Залману и стала мыть руки до плеч. «У нее очень белая кожа, — подумал Залман. — Словно она бескровная».

Обратно они шли вместе. Таз нес Залман. Когда он повернул голову к Джейн, то встретил ее взгляд.

— Посмотрите на луну, — указала она рукой вверх. — Мы, англичане, говорим, что на ней живет человек. Видите его лицо?

Залман поднял глаза к небу. Зрение у него было хорошее, но никакого лица он не увидел.

— Там, откуда я родом, бог на луне носит имя Син18.

— Неприятное имя. Наводит на мысль о синяке.

— Нет, он… он добрый. У него голубая борода. — Услышав ее смех, Залман приободрился и заговорил громче: — Тонкий полумесяц — его меч, а полная луна — его корона.

— Это то, во что верят евреи?

— Это другая вера.

— Простите. Не мое дело…

— Нет. Мы с братом евреи, а Син — один из богов моей страны. Это древняя религия. Я верю в него не как в бога, скорее… скорее как в лицо на луне. Или когда скрещивают пальцы для удачи. Прикасаются к дереву.

— Верите вы в единого Бога? — Джейн снова обратила на него взгляд. — Евреи верят в него, так ведь?

— Да. В единого Бога, разумеется, и не только. — Залман нагнулся и сорвал стебелек травы возле забора. — Мы верим, что существует ангел для каждой травинки.

Джейн взяла стебелек, ее глаза улыбались.

— И вы сейчас убили ангела?

— Нет.

«Нет, я нашел ангела», — подумал он. Его глаза сказали это, ее глаза это прочли и, встретясь снова с его глазами, уклонились от их взгляда.

Братья покупали дешевые камни и материал ювелиров в бедном районе. Марказит и дымчатый кварц, которые привозили в Лондон по каналам или по морю. Даниил приносил их из Лаймхауза и клал на рабочий стол, пока Залман спал. В августе, дожидаясь на грузовой пристани, он встретил священника-миссионера, с которым они вместе плыли на «Замке Скейлби». Отощавший в морских путешествиях француз навязал Даниилу Библию, совал ее ему в руки, пока его не позвали на борт судна, отходившего на Коморские острова.

Это была единственная их книга. Христианская Библия в еврейском доме — в мягком кожаном переплете, с утешающими словами, с изображением английского флага на форзацах. Знакомые Тора, Пророки, Летопись19 были расположены в непривычном порядке. Летними светлыми вечерами братья читали ее друг другу. Изучали новый язык по древним мифам и откровениям.

«Так, у серебра есть неточная жила, и у золота место, где его плавят. Железо получается из земли; из камня выплавляется медь. Человек полагает предел тьме и тщательно разыскивает камень во мраке и тени смертной».

Голос Залмана, неестественный от напряжения. Джаг-джаг клушиц на платанах.

«Вырывают рудокопный колодезь в местах, забытых ногою, спускаются вглубь, висят и зыблются вдали от людей. Земля, на которой вырастает хлеб, внутри изрыта как бы огнем. Камни ее — место сапфира…»

— Сафир.

— Брат, я не знаю, что такое сапфиры. — Шелест страниц. — «Не равняется с нею золото и кристалл, и не выменяешь ее на сосуды из чистого золота. А о кораллах и жемчуге и упоминать нечего, и приобретение премудрости выше рубинов».

— Она тебе нравится, — сказал Даниил.

Он сидел за столом, Залман на ступеньках крыльца. Ужин съеден, тарелки не вымыты, кости кефали не выброшены. Прохладный ветер, восточный ветерок с реки.

— Кто?

Даниил подошел к очагу, зажег от углей вощеный фитиль, поднес его к трубке. Не услышав ответа, Залман вернулся к книге. До него донесся запах виргинского табака.

— Ты слишком много говоришь.

— Я говорю слишком мало. А все-таки она нравится тебе.

— А тебе нет?

Даниил снова сел, держа чубук трубки.

— В Ираке говорят, что жениться нужно на своих противоположностях.

— Ты уходишь от моих вопросов. И существует ли большая противоположность? Она англичанка, я вавилонский еврей.

— Твоей противоположностью была бы дворянка. Леди, Тигр. Застенчивая, высокая, красивая и умная. По-моему, Джейн Лимпус обладает только двумя из этих качеств.

— Ну и пусть. Я не собираюсь жениться ни на ком.

«А я хочу знать, что ты собираешься делать», — подумал Даниил, но ничего не сказал. Снова повернулся к очагу и смотрел, как трескаются угли, яркие, как спрятанные внизу, под ними, камни.

Раздался вскрик Джейн. Залман проснулся так быстро, что едва заметил этот переход от сна к бодрствованию. Когда вскрик повторился, он уже поднимался по лестнице. Открыл дверь верхней комнаты и вошел.

Он никогда еще не бывал здесь. Комната с голой штукатуркой и голыми половицами казалась нежилой. Заметил это Залман не сразу.

Джейн Лимпус сидела на полу, подавшись вперед, вокруг нее валялись изогнутые осколки разбитого лампового стекла. Вытянув правую ногу, она обеими руками обхватила ступню. Между пальцами текла кровь. Волосы спадали ей на лицо, и когда она подняла взгляд, Залман увидел только белки ее глаз, белизну зубов и кожи.

— В буфете, в соседней комнате есть джин. Принесите его.

У Залмана не было времени оглядывать вторую комнату, он только уловил общую ее атмосферу. Она выходила на север, была более прохладной, более обставленной, но точно так же казалась нежилой. Когда он вернулся, Джейн сидела в той же позе, стиснув зубы.

Залман откупорил бутылку и полил джина ей на руки, сжимавшие ступню. Джейн застонала и отвернулась. Он смотрел, как напряглась ее шея, между пальцами по-прежнему сочилась кровь.

— Держите ногу. Держите. Стекла не касайтесь!

Голос ее звучал громко, пронзительно. Залман крепко стиснул ступню, кровь с нее капала ему на колени. Джейн откинулась назад, приподняла юбки и стала отрывать от них полосы. Ноги ее были белыми, мускулистыми. Залман отвернулся.

— Ну вот. Ой! Ну вот. — Она снова согнулась, держа в вытянутых руках ткань. — Вам придется вынуть стекло, сама я его не вижу.

Залман приподнял ступню. Гладкий осколок стекла от лампы, не меньше трех дюймов, застрял в пятке. Прозрачные струйки джина все еще стекали по его поверхности, окрашенной кровью.

— Только не обломите!

— Нет.

— Только не обломите. Только…

Залман смотрел ей в глаза, ожидая, чтобы она опустила веки. Одной рукой он крепко сжал ее лодыжку, другой вынул осколок. Вышел он легко, словно кость из вареной рыбы. Залман услышал, как Джейн над ним снова застонала, потом просунула руки между его рук и туго забинтовала рану.

Осколки разбитого стекла блестели в солнечном свете. Залман опустился на колени и собрал их. Похожи на игрушку-головоломку, подумал он. Гильотины и ятаганы, из которых складывается нечто совершенно иное. Когда на полу не оставалось больше ни стеклышка, он вынес их и высыпал в кучу устричных раковин под платанами.

Когда Залман вернулся, Джейн все еще оставалась там, где он ее оставил. Он сел напротив. Они не смотрели друг на друга. Сентябрьский свет золотил пустую комнату. Снаружи доносилось позвякивание цепи Дружка.

Джин стоял возле ног Джейн. Она откупорила зеленую бутылку и стала пить из горлышка, запрокинув голову, изо рта стекали струйки. Потом поставила ее на пол, взглянула на Залмана и рассмеялась. Смех был отрывистым, грубым, без следа нежности. Даниил обратил бы на это внимание.

Джейн стала придвигаться к Залману, держа пораненную ногу вытянутой. Юбки ее собирались, обнажая икры. Приблизясь вплотную, она крепко поцеловала Залмана в губы, обвив руками его голову и влезая ему на колени.

Залман снова взял ее за икры, испытывая новое чувство. Крепко сжал их и завел ноги женщины себе за спину. Юбки ее уже задрались. Руки Залмана скользнули вверх, к мускулистой гладкости ее бедер.

Он вошел в нее. Ощутив влагу, снова подумал о ее ране и изогнутом осколке стекла. О том, как она судорожно дергалась, будто раненое животное. Он думал об этом, совершая любовный акт, слыша ее хриплое дыхание. Когда Джейн вскрикнула снова, он вспомнил, как быстро проснулся и как подумал, когда поднялся, что это происходит во сне.

Потом они лежали вместе на голом полу. Свет блестел в их темных глазах. Они были и похожи, и непохожи. Повязка на ступне Джейн пропиталась кровью. Залман снова уложил ее и сменил повязку, пока она спала.

— Хочу показать тебе Лондон, — сказала она. После того как врач не обнаружил заражения, прочистил рану и оставил заживать, Джейн открылась Залману с новой стороны. Ее Лондон он видел раньше только мельком, словно шел по льду реки и замечал лишь движение собственных ног. Спать Залман стал меньше: эти экскурсии требовали времени. Он ходил повсюду, куда его водила Джейн, в ее ночи, полные света керосиновых ламп.

Травля барсуков собаками в цыганских таборах на Хэмпстед-роуд. Бокс без перчаток во дворах Святой Земли, самого большого района трущоб Лондона. Залман наблюдал, как Джейн торговалась с уличными торговцами-евреями из-за перепачканной одежды и корсетов. Ел устрицы с евреем-сводником Давидом Беласко, в руках которого находилось около ста проституток, и в одной многолюдной хеймаркетской пивной познакомился с семидесятилетним сефардом Давидом Мендосой, некогда чемпионом Англии по боксу.

Залман бродил по развалинам Помпеи в панораме Берфорда, занимался любовью в переулках, где обмелевшие речушки протекали за задними стенами домов, укрепленных подпорками. Любовный пот пропитывал их одежду, отрываясь друг от друга, они сохраняли этот запах. А потом, пресытясь, возвращались в дом на Хардуик-плейс, где сидел Даниил. Вечно один, читающий или погруженный в свои мысли, с лежащей перед ним раскрытой Библией. Словно ждущий чего-то.

В декабре они отправились в цирк Вумвелла на Бетнел-Грин, где Залман наблюдал, как Живой Скелет и Сарацин обменивались мрачными репликами. В ту ночь в одном из подвалов на Дюк-плейс он видел, как женщина выдавливала мужчине глаза. Большими пальцами. Залман отвернулся от этого зрелища и увидел, что Джейн смотрит с какой-то жадностью. Знай он себя получше, то обнаружил бы в этой ее поглощенности некое собственное отражение.

— Ты неотрывно смотрела. — Залман сказал ей это потом, в темноте ее комнаты. — Просто замерла.

— Ты тоже.

Голос ее звучал сухо, странно. Снаружи опускался смог. С реки доносился стук барабанов, возвещающих о тумане.

— Чем больше я тебя узнаю, тем меньше понимаю.

— Какая чушь. Ты говоришь это во сне, любовь моя.

— Ты этого хочешь? — прошептал он. — Любви?

Ответа не последовало. Когда Залман повернулся и взглянул на Джейн, та уже уснула. Лишь потом, уже во сне, до него донесся смех.

На вторую годовщину открытия мастерской они отправились в Тауэр. Залман, его брат и его любовница. Стоял хмурый январский день, дул холодный северовосточный ветер, и сопровождавший их служитель смотрел на иностранцев так, словно они были повинны в этом.

За осмотр королевских регалий с них взяли по шиллингу. Они стояли в сыром подземелье, в толпе родителей с детьми, среди них были богачи, но не было бедняков, все прижимались к решеткам. Драгоценности королевской казны лежали на голом камне. Так близко, что можно прикоснуться, подумал Залман. Они казались ему дешевыми, свет ламп едва отражался от граней бриллиантов и груды неоправленных аквамаринов, похожих на декоративные украшения для какой-то полузабытой игры. Дети просовывали руки сквозь решетки, будто обезьяны на Хадимайнском базаре.

Когда они вышли наружу, начался дождь. Служитель укрывался под зонтиком, пока все не спрятались под Белой башней. Он уставился на Даниила:

— Мистер Леви, я не ослышался? Здесь есть вороны, мистер Леви. Уверен, вы бы съели их, если б могли.

Залман, щурясь от измороси, смотрел на птиц. Они сидели на земле, грузные, словно созданные не для полета. Ветер подхватил слова Даниила.

— Нет, сэр. Мясо воронов для нас запретно. — Желая угодить служителю, он добавил: — Однако нам можно есть белых голубей.

Залман услышал за спиной смех Джейн, легкий, бодрящий, как кислород. Ему доводилось слышать, как она смеется и по-другому.

Когда они вернулись на Коммершл-роуд, уже стемнело. Жизнь в домах замерла, и только пивная «Королевский герцог» была еще открыта. В падавшем из нее свете Залман увидел сидевшего чуть в отдалении Тобайаса Кари. Мусорщик узнал его. Возле него на дороге что-то лежало. Залман различил очертания собаки, лишь когда Джейн позвала:

— Дружок! К ноге.

Голос ее прозвучал резко. Пес подошел к хозяйке, постукивая когтями по известняковой брусчатке. Мусорщик, оттолкнувшись руками от земли, встал.

— Добрый вечер, миссис Лимпус! Мистер Леви, мистер Леви.

Залман захлопал глазами. Издали, тепло одетый, горбившийся мусорщик походил на ворона. Ему ни с того ни с сего вспомнились рассказы Рахили: древние боги, кружащие над своими жертвоприношениями, словно мухи.

— Вы ведь здесь уже два года, так? Ну и что вы об этом скажете?

Залман впервые услышал, как говорит мусорщик. Голос у него был низким, с незнакомым Залману акцентом. Он не видел глаз этого человека, хотя бы блеска луны в них. Трудно было определить, к кому он обращается.

— О чем, мистер Кари? — спросила Джейн. Залману показалось, что она от него отошла, хотя когда взглянул на нее, женщина стояла неподвижно.

— О чем? Об этом. — Тобайас широко повел рукой в сторону Лондона. — Я спрашиваю, что они думают об этом самом замечательном городе на божьей земле и об этом saeculum mirabile20, Джейн, самом чудесном веке в человеческой истории. Что они скажут?

— Мы находим, что он нам нравится, сэр, — ответил Залман. Мусорщик повернулся к нему. До Залмана донесся сладковатый запах ромового перегара.

— Что нравится, мистер Леви? Город или век? Вы с братом из Месопотамии, так ведь?

— Из Ирака.

— Земля Вавилона. Я всегда считал Лондон совершенно вавилонским, мистер Леви…

Джейн направилась к дому, произнеся:

— Уже поздно, мистер Кари. Вас наверняка ждет работа. Доброй ночи.

— Доброй ночи, миссис Лимпус.

Мусорщик проводил их взглядом.

— Мне снились чудовища, — сказала Джейн, разбудив Залмана. От него еще пахло сексом. Ему казалось, что он истратил с ней все свои силы. — Они выходили из моря. Что это означает?

— Чудовища служат предупреждением.

— О чем?

— О том, чего ты боишься.

Джейн прикрыла глаза. Он хотел спросить ее, но промолчал. Над болотом свистела ночная птица.

Чем больше старался Залман понять ее, тем меньше понимал. Это порождало у него все усиливающееся беспокойство. Он стал совершать многомильные прогулки, словно мог оставить дома свои мысли, однако начал ощущать какой-то надвигающийся рок, какое-то чувство усталости, хотя не утратил ничего. Казалось, любовь к Джейн подготавливала его к чему-то.

Прежде всего Залман возненавидел в Лондоне воскресенья. Потом и многое другое; у Залмана никогда не было недостатка в ненависти; временами ему казалось, что ненависть питает его пылкую, неуемную энергию. Он ходил по берегу реки и ощущал вокруг себя затворившийся город. Закрытые магазины, пустые улицы, смог, отделяющий пустоту от пустоты. По воскресеньям шел дождь. Лондон казался обезлюдевшим, словно мертвый город. Вот что было ненавистно Залману. Он ходил по сырым пустотам величайшего в мире города с ощущением, что этот город его обманывает.

Он стал следить за Тобайасом Кари. Они, ювелир и мусорщик, работали в одни и те же часы. Проходя мимо его окон, Залман заглядывал туда, словно его могла интересовать грязная одежда из сукна и камлота. Было невозможно рассмотреть, сидит ли кто-то внутри, глядя наружу.

1836 год, февраль. Залман проснулся незадолго до полудня и вышел умыться во двор. Там поили лошадей, пришлось ждать, пока их не увели, в высокой сухой траве свистел ветер. Залман подставил под струю ледяной воды лицо и руки, вымыл шею. Лишь идя обратно по двору к дому, заметил, что на него смотрит Дружок.

Пес лежал в своем углу, положив голову на лапы. Глаза его были устремлены на Залмана, во взгляде было спокойствие. Залман вспомнил, как он впервые появился на Хардуик-плейс. Он подумал об этом лишь после того, как окликнул собаку.

Дружок, постукивая когтями, пошел к нему. Посреди двора остановился, поднял крупную голову, и Залман увидел, что его зубы оскалены. Он, пятясь, вошел в дом и закрыл дверь. Собаку уже больше никогда не окликал.

Залман проводил все меньше времени с Джейн… или она с ним. Он толком не понял, когда они начали отдаляться друг от друга. Смотрел, не вернулась ли она домой, когда ее не было. Не бывало Джейн подолгу. Когда он работал или лежал в ожидании сна, в комнатах наверху не раздавалось ни звука.

Оттепель. Он пошел в восточную сторону, к порту. Кебы и кареты проезжали мимо, и Залман отступал назад, освобождая им путь, потом возвращался на место у обочины дороги, словно дожидался отплытия судна.

«Я ничего не утратил», — подумал Залман. Ничего, продолжало вертеться у него в голове. Идя домой вдоль реки, он шептал названия древних городов, мест, которые знал только по рассказам Рахили. Слова превращались в некое заклинание: Ашшур и Эриду, Варка и Нимруд.

Ниневия.

Вавилон.

Ур.

— Смотри, Чарли, волнистые попугайчики. Сядь прямо.

Над стойкой кафе висит клетка с птичками, заляпанная черно-белыми кучками помета. Их щебет вторит уличному движению по Грейз-Инн-роуд. Вижу, как мать Чарли опускает ему в нагрудный карман яичко, когда он поднимает взгляд.

— Видишь попугайчиков?

— Попугайчики!..

Мальчик широко раскрывает глаза, словно мечтал увидать их всю жизнь. Мне эти птицы кажутся представляющими опасность для здоровья, правда, у меня другая одержимость. У всех людей существует свой пунктик. Ради блага Чарли надеюсь, что у него это не волнистые попугайчики.

В залитом утренним светом кафе тепло, пахнет жареным. Снаружи Лондон окутан туманом, расплывчат, смазан. Ярко-красное пятно автобуса проплывает к Кингз-Кросс. Письмо Энн все еще лежит у меня свернутым в кармане пальто, я достаю его и читаю, дожидаясь заказа.

— Ваш завтрак, дорогуша.

У официантки большая красная именная бирка, там написано «Бесс Страшн». Они ей идут — и бирка, и имя с фамилией. На фартуке у нее изображены диковинные птицы. Сверху оттиснута надпись «Знаменитые синицы Британии».

— Спасибо.

— Пожалста. Позовите, когда захочется еще чаю.

Я прислоняю письмо к бутылке с соусом. Почерк Энн похож на мой, каждая буква выписана отдельно. Она пишет, что работа идет хорошо, благотворительная организация получила новые средства от ЮНЕСКО, через месяц ее переводят в Китай. Надеется, я нашла то, что ищу. Идут другие новости, мелочи жизни, потом она сообщает, что они с Рольфом в мае ожидают рождения ребенка. Сижу в теплом кафе и думаю: неужели я тетя вот уже четыре месяца?

В моей жизни это ничего не меняет. Откладываю письмо, сморщенный конверт, который, видимо, вскрыла не первая, и доедаю завтрак. Покончив с едой, достаю карту Лондона и снова отыскиваю Слиппер-стрит. Выхожу на улицу. Снаружи транспорт медленно ползет мимо ямы с дорожными рабочими, я направляюсь к станции метро и еду в восточную сторону до конца маршрута.

Я думаю о ребенке. Энн всегда говорила, что если у нее будет дочка, то назовет ее в честь Эдит. Она всегда хотела ребенка. Это ее маленький пунктик, с красным личиком, со всеми неизбежными хлопотами. Представляю себе Энн с младенцем на руках, ее улыбку, ее пылкую сосредоточенность. Надеюсь, ребенок похож на Рольфа. Надеюсь, он красивый.

Вагон раскачивается в грохочущей темноте. На коленях у меня тяжелый чемодан. Я думаю о камнях. Иллюзий относительно себя или них не питаю. Аграф лишен теплоты. Драгоценные камни не милые, хотя я их люблю. По человеческим понятиям они функциональны, красивы — как акула или маскировочная окраска тигра.

С Олдгейт-Ист выходишь к ландшафту островков безопасности. Все указатели двойные: А-1202 и Леман-стрит, А-13 и Коммершл-роуд. Воздух густой, пахучий, кажется, его можно использовать как топливо для моторов. Перехожу на Коммершл-роуд и двигаюсь по ней.

Впереди виднеются высотные здания. В переулках бенгальская детвора доигрывает последние летние игры. Прохожу мимо магазина одежды, там продают по оптовым ценам сари. Миновав здание юридической фирмы для иммигрантов, основанной в 1983 году, останавливаюсь и сверяюсь с картой. На ее бледных страницах с замысловатыми обозначениями Слиппер-стрит находится за ближайшим углом.

Снова поднимаю взгляд и обнаруживаю, что вместо Слиппер-стрит здесь пространство между двумя высотными башнями. Пустая скамья. Объявление «Выгуливать собак и играть в мяч запрещается». Три сороки на истоптанной траве.

Карта у меня в руках все еще раскрыта. Закрываю ее. На титульном листе ниже подписи Эдит указан год выпуска: 1973. Высотные здания передо мной уродливые, какие-то облезлые. Я обхожу их дважды, убеждаюсь в собственной глупости, сажусь на скамью, где некогда была Слиппер-стрит, и жутко браню себя.

Мимо проезжают к Лаймхаузу грузовики. На скамье вырезаны слова — уличные прозвища, начертанные угловатыми буквами. Эти граффити тянутся до самых урн сбоку скамьи. Я бросаю в одну из них карту и заставляю себя взглянуть на высотные здания.

Все этажи похожи друг на друга. Окна разнятся только цветом занавесей — жильцы низведены к некоему коду тюлевых занавесок и штор. Между башнями заброшенные лавки и пивная «Королевский герцог», ее одиноко стоящее викторианское здание давным-давно закрыто и заколочено досками. На другой стороне дороги стоит его замена — строение из грязно-желтого кирпича с плоской крышей. На стене пластиковый флаг с изображением карточной дамы и надписью:

«„Королевская герцогиня“, караоке каждый четверг, пивная компании „Уитбред“».

Когда уличное движение редеет, я пересекаю улицу и вхожу туда.

В зале открытые потолочные балки и ковер, как в аэропортовской комнате отдыха, словно пол и потолок существуют в разных веках. Между балками висит большой телевизор. На экране три лошади скачут по финишной прямой. Резкий голос комментатора повышается до полной громкости.

— Отлично! Отлично. — За стойкой рыжеволосый, веснушчатый человек. Жевательная резинка щелкает, когда он улыбается — сначала лошадям, потом мне. — Отлично. Что вам подать, мэм?

— Бутылку пива.

— «Беке» или «Холстен»?

— Какое похолоднее.

— Фунт девяносто пенсов хоть то, хоть другое.

Бармен идет к холодильнику, а я тем временем разбираю деньги. В карманах у меня до сих пор полно долларов. Изображенные на банкнотах президенты и пирамиды с глазами таращатся на меня со стойки, я убираю их.

Бармен смотрит, как я пью, и одобрительно бурчит:

— Вот-вот. Похоже, оно вам очень по делу. Подать еще чего-нибудь? Ветчины?

— Нет, спасибо. — На нем сегментированные часы, золотые или позолоченные, нечто вроде медальона-хронометра. На руке превосходный золотой перстень, с виду поздневикторианский. Ист-эндское щегольство. Я ставлю бутылку на стол. — Однако вы могли бы оказать мне любезность.

— О да. — Он меняет интонацию. Слова звучат полувопросом-полунасмешкой. — И как я могу это сделать?

— Я ищу Слиппер-стрит. Знаю…

— Слиппер-стрит? Хе-хе. Нев, слышал? — кричит он, отворачиваясь. Жевательная резинка снова щелкает. — Нев! Дама спрашивает, как найти Слиппер-стрит.

Выходит Нев. Он выглядит более старой и скромной копией бармена. На тыльной стороне обеих ладоней у него вытатуированы птицы — ласточки; тушь от времени потускнела.

— Слиппер-стрит, дорогуша? Прямо сейчас, готовы? Выйдите отсюда, перейдите дорогу, — он жестикулирует, размахивая руками, будто тонущий, — и копайте на глубину пятнадцать футов. От водопроводных труб сразу направо, не собьетесь.

Оба дружно гогочут. Бармен начинает протирать стаканы.

— Слиппер-стрит уже нет, дорогуша. Не стало так в семьдесят девятом — восьмидесятом году. Видите все это по ту сторону дороги? Настроено поверх Слиппер-стрит.

— А что с людьми, которые там жили?

Бармен пожимает плечами и смотрит на Нева. Старик откашливается.

— Дело вот какое. Большинство их переселили в эти башни. Тут были старики, годами не выходившие из домов. Теперь они на высоких этажах, пугают голубей. Раньше они были соседями, жившими рядом, теперь соседи сверху или снизу. Те, кто еще жив, во всяком случае. А что?

— Я ищу кого-нибудь по фамилии Пайк.

Нев пожимает плечами:

— Не слышал этой фамилии. Но вырос я не здесь, так что могу и не знать. Однако если заглянете вечером, завсегдатаи скажут вам определенно. Жаль, их еще нет.

— Постой-постой… — На экране телевизора скачки сменяются рекламой колготок. Бармен берет пульт управления и выключает звук. — А смотритель, Нев?

— А что он?

— Смотритель должен знать. Он тут недавно говорил, что ему дали компьютер. На случай, если кто заявится с проверкой — налоговый инспектор или санитарный. Вы не из налогового управления, дорогуша?

— Нет. Я просто…

— Да, непохожи. Как его там, Нев? Генри, фамилии не помню.

— Генри. Недоумок он. До двадцати одного не может сосчитать без калькулятора. А с какой стати ты решил отправить ее к нему? Пусть побудет здесь. Скоро явятся завсегдатаи.

— Да ты что, Нев? Сейчас только пол-одиннадцатого. Раньше, чем часов через пять, их не будет. Что ей тут делать до того времени?

— Может пойти и выпить со мной.

— Ну да?

Бармен смотрит на Нева. Интонация у него уже нормальная. Я поднимаю с аэропортовского ковра чемодан. Оба смотрят на него.

— Ну, вот видишь? — Бармен снова улыбается. Жевательная резинка у него между зубов, розовая, напоминающая жемчужину неправильной формы. — Она спешит. Ей нужно повидать Генри. Это свой человек. Скажете, что вас направили из «Герцогини», и он будет само радушие.

Бармен объясняет, как его найти. Я опять перехожу дорогу, иду к указанному дому. Контора смотрителя находится под башнями, выстроена из того же темного кирпича, что и они. Нажимаю кнопку звонка и жду. Здесь темно и сыро, как в подземелье. Колонны испещрены граффити, синими и золотистыми, яркими, как цветные рисунки на рукописях.

Домофон включается. Сквозь потрескивание слышен мужской кашель. Я подаюсь к микрофону. От него несет мочой, словно некто — с изрядной злонамеренностью и спортивной сноровкой — помочился в решетку на высоте шести футов от земли. Мне приходит в голову, что терпеть не может Генри не только Нев.

— Алло! Меня зовут Кэтрин Стерн. Я разыскиваю человека, который, возможно, здесь живет. Вы Генри?

Наступает пауза, я слышу музыку, в запертой конторе играет радио, потом его заглушает голос:

— Алло?

Приближаю лицо к домофону насколько могу и кричу в него:

— Меня направил к вам Нев!

— Нев? Так-перетак этого гада, и его мать, и мать его матери!

Домофон глохнет. Я подхожу к двери и барабаню по ней, пока она не открывается. За ней невысокий, толстый человек в синей форменной одежде, с медалью святого Христофора на шее. И шея, и лицо налиты кровью, капилляры тянутся, словно линии в карте улиц А-13, А-1202. Непонятно, временное или постоянное это явление. Он смотрит мимо меня и заговаривает раньше, чем я успеваю раскрыть рот:

— Где он? Скажите ему, пусть проваливает к черту, ничтожество. Кто вы?

— Меня зовут Кэтрин Стерн.

— Из санитарной инспекции?

— Нет-нет. В «Герцогине» сказали, что вы можете мне помочь.

Умолкаю и жду, пока смотритель оглядывает меня. От него пахнет чипсами и уксусом, позади в беспорядке его комнаты вижу на письменном столе открытый пакетик чипсов и термос.

— Кто это сказал? Нев? Толстый мешок с дерьмом. Что он может знать?

Смотритель сутулится в темноте, опирается о ручку двери, заодно преграждая мне путь. Тролль под мостом. Козел вонючий.

— Собственно, сказал бармен.

— Микки?

Свирепость сходит с его лица, сменяется какой-то гримасой.

— Я здесь по личному делу. Ищу друга дедушки.

— Вот как?

— Микки сказал, у вас есть список жильцов.

— Вот как? Все обо мне знает, а? А не сказал он вам, кроме этого, что я пью чай?

— Извините. Я заплачу вам…

Смотритель уже поворачивается ко мне спиной.

— Еще бы, конечно, заплатите. Закройте за собой дверь.

Я закрываю. Она не запирается. В кабинете смотрителя пахнет чипсами и моющими средствами. Приемник настроен на станцию, передающую легкую музыку. На стене с полдюжины календарей — Пирелли, «Плейбоя», Миллуоллского футбольного клуба. На всех одни и те же записи, обведены кружками одни и те же числа. Генри придвигает к столу два конторских стула, отодвигает термос, чтобы не мешал, и включает компьютер.

— Фамилия — Пайк, — говорю я.

— Инициалы?

— Не знаю.

Его пальцы нависают над клавиатурой.

— Это мужчина или женщина?

— Я знаю только фамилию.

Смотритель оборачивается и смотрит на меня.

— Стало быть, ищем друга семьи?

Я не отвечаю. Он все-таки набирает «ПАЙК». Через секунду компьютер дает ответ. Генри откидывается назад, стул скрипит.

— Пайк. Джордж. Знаю его. Противный старый ублюдок. Похож на того друга, которого ищете?

— Не скажете, жил он здесь до постройки этих башен?

— Не знаю. Но здешние старики предпочитают оставаться на месте. Вот иностранцы с деньгами, те уезжают, селятся в собственных домах с садом возле конечных станций метро. Так, «Питси», квартира сто семнадцать. Западная башня по эту сторону Коммершл-роуд. Одиннадцатый этаж. Хочу обрадовать вас, лифт работает. — Бросает на меня быстрый взгляд. — Эти чипсы стоили мне двадцать фунтов.

Я расплачиваюсь со смотрителем. Он провожает меня до двери и указывает нужное направление. Башня «Питси» стоит прямо напротив «Герцогини». В вестибюле табличка с надписью, что здание построено в 1980 году. Три лифта, два из них сломаны. Третий, подрагивая, ползет вверх по своей металлической шахте.

На десятом этаже лифт останавливается намертво, и я поднимаюсь на одиннадцатый пешком. В длинных коридорах никого, только из-за закрытых дверей доносятся звуки телевизора, шипение жарящейся еды.

Дверь сто семнадцатой квартиры, как и все остальные, оснащена снизу стальной полосой и глазком на уровне головы. Стучать мне приходится всего дважды. У человека по ту сторону уходит некоторое время на то, чтобы открыть дверь.

— Джордж Пайк?

— Да.

Он очень старый и очень высокий. Глаза голубые, слегка навыкате, что не портит его внешность. Одет в бежевый джемпер на пуговицах и вельветовые брюки, одежда болтается на его широком туловище, словно с тех пор, как была куплена, он отощал. Начищенные темно-красные ботинки. Один дома, а ботинки начищены. Интересно, для кого? Я догадываюсь, что он одинокий, вижу по лицу. Джордж Пайк прищуривается.

— Я не знаю вас, так ведь?

— Не знаете. Меня зовут Кэтрин Стерн.

Протягиваю ему руку. Он стискивает ее так, словно выжимает тряпку для мытья посуды.

— Рад познакомиться. По поводу местных выборов, да?

— Нет. Я работаю с драгоценностями…

Пайк кивает:

— И увидели объявление. Поздновато вы. Почти все разошлось несколько месяцев назад, но все-таки заходите. Чтобы поездка была не напрасной. Хотите чаю?

— Нет, благодарю. На объявление хорошо откликнулись?

— О, превосходно. — Говорит он не оборачиваясь, на ходу. — Все вещи были высшего качества. Я хранил их, сколько мог. В последние годы дела у меня пошли неважно.

В прихожей пахнет капустой. Обои с цветочным рисунком, с розами.

— А откуда они были, эти вещи?

— О, фамильные. Вот почему я хранил их так долго.

Вхожу в гостиную. Телевизор, на стенах три картины с летящими утками, журнальный столик с дымчатым стеклом, два потертых кресла у газового камина. Голос Джорджа доносится из кухни.

— Но могу показать последнюю вещь, если хотите. Издалека приехали? Уверены, что не хотите чаю? А может, чего-нибудь холодного? — Усаживаясь, я слышу, как он открывает холодильник. — Пива или бренстонских пикулей? Есть и то, и другое.

— Пива, пожалуйста.

На каминной полке ряд фотографий. Не успеваю толком взглянуть на них, как Джордж возвращается с подносом. Ставит его на журнальный столик, садится в кресло напротив меня и улыбается. Его вставные зубы великоваты, как и одежда.

— Вы коллекционер, да?

— В каком-то смысле.

— Понятно. — Указывает подбородком на поднос. — Прошу вас.

Там две баночки пива, два стакана, лупа и какая-то драгоценность. Пиво пока оставляю. Склоняюсь с лупой к драгоценности — она из чистого золота высокой пробы. В форме сливы, такой же величины, тяжелая, хотя металл пустотелый, покрыта резными изображениями ветвей, листвы и птичек. Я осторожно беру ее, внутри что-то тарахтит. Когда подношу к лицу, чувствую невыносимый запах и поневоле откладываю. Джордж Пайк заливается веселым, булькающим смехом.

— Бьет в нос, да? — Открывает пиво и наливает, держа стакан наклонно. На руках у него старческие пигментные пятна. — Однако это золото. Старое. Почти все проданные вещи были из серебра.

— Красивая вещица. Как она оказалась у вас в семье?

— Принадлежала отцу.

— Он работал с драгоценностями?

— В прямом смысле нет. — Джордж делает несколько глотков и стирает пену с губ. — Знаете что? Я уступлю ее вам за сто восемьдесят фунтов.

Я кладу лупу на журнальный столик.

— Нет.

Он продолжает улыбаться, хотя из глаз улыбка исчезает.

— Она того стоит. Меньше не возьму.

— Она стоит больше. Это ладанка для благовоний. Тюдоровская. Ее носили на шее для защиты от болезней и порчи.

— В самом деле?

— Думаю, да. Вам нужно выставить ее на аукцион.

— Вы что, специалист?

— Вам удалось бы выгоднее продать ее в Америке или в Японии.

Джордж откидывается на спинку кресла.

— В Японии? Знаете, я никогда не мог так далеко путешествовать. Не выношу ту еду. И неважно себя чувствую, если не поем, как надо.

Я встряхиваю ладанку.

— И в ней что-то есть. Возможно, мускус или амбра…

— Это старое дерьмо. Простите за выражение.

— Нет, должно быть, какое-то твердое благовоние. Повышающее ценность вещи. Трудно сказать, какое именно, запах, кажется… Где ваш отец взял его?

— Это старое дерьмо. Хе-хе. Пахнет им, потому что отец там его и нашел. Видели вон ту фотографию на каминной полке? Снимите ее. Нет, в стальной рамке, — да, эту.

Я снимаю фотографию и поворачиваю ее к свету.

Фотография старая, снятая на стеклянную фотопластинку, обработанную желатиновой эмульсией и, возможно, галловой кислотой. Эдит разобралась бы в этом. В стальной рамке только один человек, молодой. Стоит по щиколотку в грязи, вытянув перед собой руки. Позади него очертания моста и край набережной из массивного тесаного камня. За ними полускрытое туманом здание парламента. Лицо молодого человека расплывается в белозубой улыбке. Торжествующей, словно он только что переплыл Темзу.

— Снимок сделан в девятьсот девятом году. На нем мой отец. Джордж-старший. Там он, наверное, моложе, чем вы теперь. Видите ли, он был чистильщиком водостоков, вот чем занимался. Они обычно спускались в канализацию. На поиски. Собственно говоря, с этого можно вполне прилично жить. В обычные дни находили канаты и металлолом, а иногда кое-что получше. Вот так. Мой старик был мастаком, в этом деле, одним из лучших. О, чего он только не находил!

Изображение темное. Его даже трудно назвать черно-белым, потому что самый светлый цвет — синевато-серый. Лондонское небо выглядит грязным, и кожа молодого человека в грязи. Выделяются только улыбка и блестящий предмет в руках.

— Серебряные ложки. В детстве я ел одной из них. Вот бы не подумали, а? Он их нашел. Еще серебряный кувшин для молока, емкостью в кварту. Я получил за него три фунта. Отец говорил, что поиски в канализации — это искусство. Призвание. Что нужно остерегаться приливов. Он много об этом рассказывал. Можно было подумать, что он и в пятьдесят лет по-прежнему занимается этим делом. Очень может быть, что старую канализацию он знал лучше, чем кто бы то ни было. Те ее части, которые не перестраивали при викторианцах. Послушать меня, так болтун я под стать своему старику. Он умер сорок два года назад. А здесь, на фотографии, он моложе вас.

Я не говорю ни слова. От моего дыхания стекло рамки затуманивается и вновь очищается почти мгновенно. Человек на фотографии держит перед собой маленький, величиной с ладонь, предмет. Качество изображения скверное, видны лишь его очертания. Это треугольник, изображение смазано из-за света, который он излучает.

— Что у него в руках?

— В руках? О, это целая история. Неужели хотите, чтобы я…

— Это «Братья». — Я поднимаю на него взгляд. — «Три брата».

Джордж Пайк начинает говорить что-то и умолкает. В глазах его сомнение, он хмурится, все еще колеблясь.

— «Братья». «Три брата». Он так называл эту вещь. Значит, вы здесь не по объявлению?

— Нет.

— Начните, пожалуй, сначала. Кто вы?

Он сидит, выпрямившись, в кресле с прямой спинкой, пока я расстегиваю чемодан и достаю девятую записную книжку. Между страницами лежит записка из Диярбакыра. Подаю ее Джорджу и, пока он читает имена людей и названия мест, говорю:

— Я не лгала вам. Никак не ожидала, что вы распродаете драгоценности, вот и все. Меня зовут Кэтрин Стерн. Я разыскиваю эту драгоценность, «Трех братьев».

— Слиппер-стрит. Давно не слышал этого названия. — Джордж читает, руки у него дрожат. Дочитав, поднимает взгляд. — Давно. Красивая была улочка. Никто особенно не хотел этих башен, однако они поднялись. Почему, как думаете?

— Не знаю. — Беру бумагу из его рук. — Вы жили на ней?

— Недолго. Мы переехали на Пуна-стрит, когда я был еще мальчишкой. Правда, это недалеко. Вся семья жила в этой округе.

— А теперь только вы. — Я тут же сожалею о своих словах. Старик мигает, словно я его ударила. — Извините. Я…

Он улыбается, но немного натянуто.

— Значит, хотите найти «Трех братьев»? Нелегко вам придется, моя девочка. Будьте добры, поставьте на место фотографию.

Я ставлю ее обратно на каминную полку. Рядом фотографии других людей — девушки с нежными ямочками на щеках, парня, которому не терпится сбросить костюм-тройку. Все снятые молоды, все снимки стары. Рамки из фальшивого золота и черного дерева. Джордж Пайк начинает говорить за моей спиной:

— Расскажу о «Трех братьях», раз вам это нужно. Когда отец нашел эту вещь, он никому не хотел говорить, откуда она, сказал только, что из канализации. И об этом ему пришлось пожалеть. Другие чистильщики сочли, что он от них что-то скрывает, что там, где были найдены «Братья», есть еще что-то. Но там ничего не было, никто больше ничего не нашел. Только эта драгоценность в изящной золотой шкатулке с клочком старой бумаги.

— Что сталось с ними? — Я поворачиваюсь к старику.

— Проданы. Покупатели «Братьев» хотели получить все, связанное с ними. Платили бешеные деньги за старую побрякушку, прямо-таки помешались. С отцом тоже было нечто похожее.

Пайк поднимает стакан и жадно пьет.

— Он не мог оставить эту вещь в покое, понимаете? Постоянно касался ее. Мать не терпела этого. Не хотела терпеть, и я понимал почему, хотя мне было всего четыре года. Отец ласкал эту вещь, будто девушку. Как-то он позволил мне ее подержать.

Джордж поднимает на меня взгляд, гордый и слегка пристыженный.

— Какой она была?

— Старой. Тяжелой, как пистолет. Но когда прикоснулся к ней он… Словно бы лапал ее. Прошу прощения. — Джордж сухо покашливает. — Словом, эта вещь была там, в доме на Слиппер-стрит. Помню, отец рисовал ее. Я больше не видел, чтобы он брался рисовать или хоть раз прежде ходил в библиотеку. Даже когда отец выяснил, что это, мать продолжала пилить его, пока он не продал «Братьев». По закону, разумеется, драгоценность нужно было сдать как найденный клад, но чистильщики не особенно считались с законом. У них были нужные связи. Деловые контакты для тех случаев, когда требовалось сбыть что-то особое. Состоялся довольно большой аукцион. В конце концов отец продал «Трех братьев» одному японцу, коллекционеру. За деньги, на которые можно купить несколько домов.

— Как его звали?

Джордж поднимает на меня взгляд, в его голубых глазах удивление.

— Я думал, вы знаете. В той бумаге у вас написано его имя.

— Мистер Три Бриллианта?

Джордж кивает.

— Теперь все ясно, так ведь? Казалось бы, Джордж-старший или моя мать должны были заподозрить что-то неладное. Но они сочли это одним из восточных имен — Маленькая Слива, Три Цветка. Что-то в этом роде.

Я сажусь и отпиваю глоток пива.

— А его звали по-другому?

— Он сразу же пропал, и как его звали, для нас было не важно. А вот деньги вышли нам боком. Золотые соверены, целая куча. Дело нечистое. И отцу дали три года — заговор подорвать курс валюты и все такое прочее. Отец не мог сказать, откуда у него эти деньги, не хотел говорить. И почему у него их столько. В том-то и была беда, иначе б ему не дали такого срока. Когда вышел, он нашел хорошую работу в порту. Продавать мясо на большие суда, мясо и фрукты. Но говорить о «Трех братьях» он не переставал никогда. Эта вещь переменила его, притом не в лучшую сторону.

Джордж поднимает на меня взгляд. Когда он улыбается, глаза его исчезают в морщинах и складках.

— Зачем подобная драгоценность такой славной девушке, как вы? Считаете, что бриллианты вечны?

— Но ведь так оно и есть.

Джордж подается вперед и начинает напевать. Меня это застает врасплох. Поет он негромко, улыбаясь, приподняв брови, словно колыбельную песенку.

Бриллианты вечны.

Мне их хватит для счастья.

Они возбуждают меня.

Они не уйдут в ночь.

Я не страшусь, что они

Покинут меня…

Мы дружно смеемся, глядя друг на друга. В конце концов я замолкаю, утирая слезы, а старик приносит еще пива и тарелку крекеров. Зажигает огонь в камине, и мы сидим, пьем под взглядами людей на фотографиях.

— Похоже, он недурно преуспевал, ваш отец. Человек, подобный Мидасу.

— Какое там. «Братьев» он ведь лишился. Был скорее Дерьмидасом.

— Царем Дерьмидасом?

— Вот-вот. Все, к чему он прикасался, превращалось в дерьмо. Как несло от него, когда он возвращался с работы! Жутко, поверьте.

Джордж признался, что ему нужно поспать, он слишком стар и я его утомила. Взглянув на часики, обнаруживаю, что уже за полночь. Он предлагает мне остаться и, когда я соглашаюсь, идет за подушкой. Как он вернулся, не помню. Утром я просыпаюсь под тартановым ковриком, от которого пахнет псиной.

Ни звука, лишь теплая тишина места, где люда крепко спят. Задаюсь вопросом, такое ли ощущение было бы у меня в своем доме. Привыкла бы я к нему? Еще рано, холодно, иду на кухню и грею ладони над газовой плитой, вытянув руки. В холодильнике есть пикули, в хлебнице — хлеб.

Усаживаюсь и съедаю четыре ломтя. В гостиной вынимаю бирюзовый талисман с надписью и кладу на каминную полку. Он выделяется своей яркостью среди старых фотографий, словно это камень был живым, а не снятые на них люди. Выйдя из подъезда, иду опять на Коммершл-роуд и сворачиваю на запад, к городу.

В тот год, когда умер король, лето было жарким. Зимой Темза оставалась замерзшей три месяца, лед стал твердым, как асфальт; но тепло пришло и установилось слишком рано. К началу марта от реки пошел смрад гниющих отбросов. В богатых домах окна занавешивали брезентом, пропитанным хлорной известью, и даже чистильщики держались подальше от канализации. Вонь испражнений миллиона людей стояла над Лайм-хаузом, Рэтклиффом и Уайтчепелом, впитываясь в одежду, поры кожи, камень.

Когда Даниил прожил больше лет, чем Юдифь, стал старым, как все Леви в ее рассказах, он вспоминал то время — течение лет на Хардуик-плейс, тягучая скука рабочих дней — как быстро оно для него кончилось. Грянули перемены, и ход жизни ни с того ни с сего нарушился. Даниил размышлял над этим. На ночном столике остывал стакан сладкого чая.

В Ираке он был не одинок в думах о прошлом. По речным долинам велись раскопки древних городов — Варки, Ниневии, Ниппура; европейцы располагались лагерями среди зарослей камыша. Весь мир, думал Даниил, ворошит свое прошлое. Возле стакана с чаем, рядом с изголовьем, лежала старомодная часовая цепочка. Он возьмет эту цепочку, когда придет время, и наденет.

Даниил лежал лицом к окну. В саду цвели тамариски. Вспоминал, как время преподносило ему сюрпризы, как его жизнь менялась в мгновение ока, словно по волшебству. Кувшин с камнями. Своего брата и Дружка во дворе. «Трех братьев», лежавших на столе между его узловатыми руками.

1837 год, май. Хардуик-плейс притихла. Экипажи проезжали с закрытыми окнами и опущенными занавесками, словно смрадный воздух в темноте казался свежее. Одиннадцатого числа, в четверг, Даниил понял, что их дело перестало существовать. Он удивлялся, что оно продержалось так долго.

На рассвете Даниил раздвинул шторы на окнах мастерской и увидел на другой стороне дороги Маттью Лоуренса, владельца морских купален. У подъезда стояла телега. Маттью с сыном торопливо грузили на нее все, что могли, до появления кредиторов. Марта, соседская девочка, тупо наблюдала за ними, стоя на тротуаре. Младшая дочь Маттью уже сидела в телеге, держа в одной руке букварь, а в другой молочник.

Лишь когда они уехали, Даниил снова задернул шторы. Попытался представить себе, что бы забрал он. Шкафчики и конторки; ряды украшений, серебро и воксхольское стекло, ждущие покупателей. Даниил, если б мог, бросил бы их.

В конце дня Даниил снял выставленные на продажу украшения и запер в железный ящик, купленный по дешевке в порту. Потом взял бухгалтерские книги и уселся за конторку подсчитывать итог. В сумерках появилась Джейн. Женщина прислонилась к стене и уставилась на Даниила, а он зажег свечу и вновь принялся за работу.

— Пить не хотите? — спросила она. — А то могу чего-нибудь соорудить.

— Нет. — Он улыбнулся. — Но все равно спасибо.

Джейн подошла и встала рядом. Даниил продолжал писать — приход и расход, налог и сальдо. От нее несло спиртным и чем-то еще — резким, почти зловонным. Духами или дымом опиума.

— Так заняты, что вам не до меня, мистер Леви. Вижу-вижу. Не то что ваш брат. Вы совсем другой человек. Вам это нравится?

Она постучала пальцами по страницам. Даниил отложил перо и закрыл книгу.

— Нет.

— А почему занимаетесь этим?

Теперь Даниил ощущал тепло, идущее от ее тела. «Женщина моего брата», — подумал он. Откинулся на спинку стула. До него донесся запах из ее рта, запах гнилого зуба. Снаружи проехал экипаж, стук копыт гулко раздавался в сумерках.

— Брат делает украшения. Я их продаю. Почему — это мое личное дело.

— Но вы же не любите это занятие. Почему живете вместе с ним?

Даниил, не поняв вопроса, захлопал глазами, и стоявшая рядом женщина улыбнулась.

— Почему? Он мой брат.

— Он взрослый человек, вы тоже. — Она подалась к нему, прижалась животом. — Разве не так? Что вам нужно, Даниил Леви?

Он нахмурился. Не сердито, просто силясь понять, что Джейн имеет в виду.

— Со временем обзавестись семьей, разумеется. Возможно, получить образование. В этой стране и в Европе есть университеты. Академии…

— А ваш брат хочет гораздо большего. — Теперь Джейн шептала, приблизясь лицом к его лицу. — Он весь состоит из желаний, ваш брат Залман. Вы живете в тени его удовольствий, и я тоже.

Даниил так резко встал, что пламя свечи затрепетало, и Джейн пришлось отстраниться.

— Я рассердила вас? О Господи. — Она довольно засмеялась, но почти тут же посерьезнела. — Значит, я права. У нас гораздо больше общего, чем вам кажется.

— Сомневаюсь.

Пламя свечи между ними вновь стало ровным.

— Однако это так. — Голос ее был мягок, как воск. — Возможно, и с братом у вас есть что-то общее. Доброй ночи, мистер Леви.

— Доброй ночи.

Даниил произнес это, когда Джейн уже скрылась, оставив в мастерской лишь запах своего дыхания и кожи. Он стоял у окна, невидимый для проезжающих мимо.

Вечер. Залман читал, Даниил сидел на ступеньках крыльца. Покуривал трубку, глядя на реку. Перед закатом в лучах солнца вода становилась серебристой, как расплавленные металлы Залмана. Потом зеленела и медленно струилась в вечерней жаре. Даниил сощурился от табачного дыма и представил себе расстояние от Лондона до Басры — мили и мили воды между ними, всю эту безбрежность. Звучал голос брата, вновь повторяющего древние писания на языке чужой страны:

«О, если бы я был, как в прежние месяцы, как в те дни, когда Бог хранил меня. Внимали мне, и ожидали, и безмолвствовали при совете моем. Ждали меня, как дождя, и как дождю позднему открывали уста свои».

— Я беспокоюсь о Рахили, — произнес Даниил.

— С какой стати? У нее все хорошо, — откликнулся Залман.

— Откуда ты знаешь?

— Иначе бы написала. «Когда я чаял добра, пришло зло; когда ожидал света, пришла тьма. Я стал братом шакалам и другом страусам. Моя кожа почернела на мне, и кости мои обгорели от жара». — Резкий звук захлопнутой книги. — Не могу читать в такой жаре. Давай сам.

Библия упала рядом с Даниилом. Он поднял ее, стряхнул пыль. Ветер зашевелил последние страницы. Деяния апостолов, Послание к евреям, Апокалипсис.

— В Багдаде жара была чище.

— Нет. — Даниил раскрыл книгу, разгладил тонкие страницы. — Ты забыл.

— Холерой здесь болеют, как и повсюду, только больше людей выживает. Говорят, король при смерти.

— Эти слухи ходят уже несколько лет.

— Потом будет новая королева. И следовательно, новая корона. Ювелиры в городе ни о чем больше не говорят. Тебя ведь тоже это интересует. Корону кому-то закажут.

— И ты думаешь — нам?

— У кого еще есть камни, сравнимые с нашими?

— Да, и королеве остается только идти на запах Темзы, чтобы нас найти.

— Тогда нужно самим пойти к ней. Леви и Леви, королевские ювелиры.

Даниил отложил книгу.

— Мир не превратится в бриллиант только ради нашей выгоды.

Залман вышел из мастерской. Прошел мимо брата, голый до пояса, утирая пот с широкого лица.

— Какой пессимист! Но ты ошибаешься, это знамение.

— То, что король при смерти, — знамение? — Даниил с улыбкой посмотрел ему вслед. «Мой брат похож на ртуть, — подумал он. — Драгоценный жидкий металл». — Чего, скажи на милость?

— Того, что наша судьба меняется.

— Достать украшения? — С деревьев на пустыре слетела стайка воробьев. Даниил перевел взгляд в одну сторону, потом в другую. — Королевский казначей может появиться здесь с минуты на минуту.

— Бог ему в помощь. — Залман на миг остановился. В углу двора лежала собака, не сводя с него немигающего взгляда желтых глаз. Залман пошел к ней, разводя руки. — Бог ему в помощь, Дружок, мой мальчик!

Раздалось быстрое позвякивание цепи, больше ничего Даниил не услышал. Он поднял голову, все еще улыбаясь, и увидел, что Залман, пошатываясь, пятится назад. Лишь когда человек и животное повернулись, он понял, что собака рвется к шее брата.

Это произошло так неожиданно, что в первые несколько долгих секунд Даниил не мог поверить своим глазам. Оскаленная морда Дружка была совсем близко от головы Залмана. В ярости животное выглядело чудовищным.

Раздавалось тяжелое дыхание, Даниил не мог понять, Дружка или брата. Они топтались на пустом дворе, когти передних лап собаки лежали на плечах человека. Даниил успел подумать о беспричинной агрессии животного как об отражении характера его хозяйки.

Он крикнул и сорвался с места вниз по ступеням, во двор. Когда оказался возле Залмана, опять закричал. Он видел, что брат, схватив левой рукой собаку за шею, оттянул назад ее голову. Даниил вцепился в животное, потянул, и задние лапы, потеряв опору, заскребли землю.

Когда Даниил снова поднял взгляд, Залман приложил свободную руку ко лбу Дружка, словно в благословении. Пес рванулся вперед, и Даниил услышал, как щелкнули его зубы, а брат согнул большой палец и запустил в левый глаз животного.

У собаки вырвался какой-то звук. Даниил услышал в первый и последний раз, как это существо нарушило свою немоту. По его морде потекли кровь и слизистая жидкость. Даниил выпустил его, отступил назад, и животное дернулось, стряхнув жидкость в пыль. Задние лапы его зашевелились снова, словно оно хотело убежать, но Даниил понял, что брат его не выпустит. Он снова издал крик, издавать членораздельные звуки у него пока что не получалось.

Теперь Залман прижимал к себе животное, в слепом левом глазу палец его вертелся, входя внутрь по самое основание. Даниил простер к нему руки.

Удержать брата он не смог, этого он никогда не умел. А Залман, не в силах остановиться, ввернул большой палец в мозг животного.

Он не выпускал собаку, пока та не перестала двигаться. Даже потом ее тело судорожно подергивалось на земле. Передние лапы, видел Даниил, шевелились, как у существа, мечтающего о полете.

Когда он поднял глаза, Залман уже отвернулся. Правая рука его была темной, кровавые полосы от когтей Дружка тянулись по плечам.

Мир начал существовать вновь. Казалось, эта ожесточенность, то, что произошло, оставили некую пустоту, в которую теперь опять устремился воздух. С южной стороны до Даниила доносились крики чаек от реки, с востока — стук топоров на стройплощадках Степни. Он подошел к брату.

— Подох, да? — Голос Залмана звучал невнятно.

— Подох.

— Жаль мне его.

Даниил отвел руку от лица брата и стал осматривать его раны на плечах. Залман снова заговорил:

— С чего он на меня набросился? Мы только разговаривали о короле. Я не доверял ему, Фрат, никогда не доверял. Пес умер, да здравствует пес. А-ха-ха!..

— Ну как он?

Этчер, владелец пивной, подошел к калитке, держа в руках шляпу. Позади него стояли люди, привлеченные шумом схватки и державшиеся на расстоянии.

— Скверное дело. Я послал сынка к соседке за Джейн. Она скоро придет.

Даниил повернулся к брату. Правое предплечье Залмана было залито собачьей кровью, не собственной. Она потемнела и уже начинала густеть. Не артериальная, подумал Даниил, та была бы ярче, прямо от сердца. Эта венозная, из глаза и мозга, жидкость, текущая по мышцам обратно. Следов укусов на Залмане он не нашел, только длинные, неглубокие раны от когтей. Он обнял брата, и Залман засмеялся в его объятиях.

— Пес определенно был роялистом.

— Ты не искусан?

Залман, сощурясь, посмотрел в сторону.

— Не знаю, я не… Это Джейн? О, Джейн…

Даниил ощутил ее рядом с собой. Отступил назад, когда Лимпус взяла его брата за руку. Голос ее был тихим, лица, когда она проходила мимо, он не разглядел.

— Утром я думала, ты ювелир, а сейчас мясник мясником.

— Прости, Джейн. Я убил Дружка. У меня и в мыслях не было…

— Будьте вы оба прокляты. — Она оглянулась, лицо ее было сурово. На голубовато-белом лбу проступали вены. — К утру чтобы вас здесь не было.

— Миссис Лимпус? — Снова послышался слабый голос Этчера. — Собака была больной, да?

— Буду признательна, если вы оставите нас, Томас Этчер.

Толпа зашевелилась, послышались голоса. Владелец пивной склонил голову, чтобы надеть шляпу.

— Извините, что вмешиваюсь не в свое дело. Я только послал за вами своего парня, миссис Лимпус. К соседке, где, как всем известно, вас можно найти. Может, отправить его за доктором Левертоном? Я знаю, где искать и его.

Джейн внезапно выпустила Залмана. Он пошатнулся, а она пошла от него по двору. Не к калитке, где толпа уже расходилась, а к собаке, неподвижно лежащей в пыли. Убедясь, что она неживая, нагнулась, опустив подол в пыль, потом встала на колени и положила на них голову пса. Наклонилась к нему, что-то шепча.

Даниил отвернулся, стыдясь за себя и брата. Толпа у калитки почти разошлась. Кроме Этчера, там были и другие — соседи и незнакомцы, пекарша Сара Тид и мусорщик Кари. Когда Даниил отворачивался, тот и улыбался, и хмурился.

Залмана ввели в дом. Дружок по-прежнему валялся во дворе. После того как появился доктор Левертон, Джейн оставила их, а когда Даниил снова выглянул в сумерках, труп собаки исчез! Он не спросил Джейн ни тогда, ни потом, что она с ним сделала, однако, наблюдая за работой врача, представлял себе это: Джейн, копающую в огороде мягкую землю, или мусорщика, помогающего ей, и стоящую рядом Лимпус. Зрение у Даниила было похуже, чем у Залмана. Он не смог бы сделать тонкой ювелирной работы и не видел, как горизонты скрываются один за другим, когда судно отплывает в ясную погоду. Даниил мог только воображать, он всегда держал про себя свои мысли.

Доктор Левертон был коротышкой в старых, покрытых пятнами брюках и с пальцами художника. Он, сутулясь, прошел по двору к дохлой собаке, осмотрел у нее зубы и глаз, словно покупал лошадь. Входя в дом, уже перебирал свои принадлежности — пилу, перевязочный материал и мази.

— У собаки болезней не было, мистер Даниил. Никаких. Вот миазмов вам нужно опасаться. Скверного воздуха, сэр. Особенно здесь.

Врач обмыл плечи Залмана водопроводной водой, извлек стальным пинцетом грязь и шерстинки из ран. Перевязал их, наложив пропитанную спиртом корпию, пробормотал о возможности нагноения, оставил рулон бинта и счет на девять шиллингов два пенса.

— Я всегда рекомендую Брайтон. Побольше движений и никаких миазмов — вот мой совет. Уезжайте из Лондона, сэр, если есть такая возможность. Можно поинтересоваться, откуда вы родом?

— Из Багдада.

— Да? Это, наверное, далеко.

После его ухода братья сидели в темной комнате. Даниил возле окна, придвинув к нему стул. На западе и юго-западе Лондона Даниил видел дороги и освещенные площади. По Темзе двигались огоньки паромов. Город лежал, распростершись на много миль, словно ограненный камень на столе ювелира.

Залман поднялся и подошел к лампе. В темноте его забинтованные плечи выглядели призрачно-белыми. Когда фитиль загорелся, он отступил назад. Даниил наблюдал за игрой пламени на его лице. Теперь он выглядел спокойным. Из коридора донесся звук шагов, затем по ступеням лестницы. Даниил негромко произнес:

— У тебя не было причины убивать собаку.

Залман повернулся, лицо его было в тени.

— Она бы убила меня, если б смогла, причина достаточна.

Даниил подумал о толпе у калитки. О владельце пивной и мусорщике. Стоявших не слишком далеко и не слишком близко.

— Нам придется съехать.

— Это она сказала?

— Ты что, не слышал?

Залман покачал головой. Отвернулся и сел возле колеса гранильного станка, готовый к работе.

— Значит, придется.

— Заберем отсюда все, что можно, материал и оборудование. Подыщем другое место, где можно жить и работать.

— Да. — Залман вздохнул, потер рукой лоб. — Хорошо. А теперь я должен что-нибудь сказать Джейн. Хоть что-то.

Вставая, он задел колесо. Даниил видел, как брат протянул руку и удержал его, не дав упасть, быстрый в неровном свете, неуклюжий от смущения. Даниил опустил голову и слышал, как Залман вышел в коридор. Его шаги по лестнице, зовущий шепот: «Джейн… Джейн…»

Даниил поднялся, взял табак и трубку с каминной полки. Зажег спичку от лампы, раскурил трубку и вышел. На ступенях крыльца прислонился спиной к двери.

Дым попадал в глаза, и он закрыл их. Из Ротерхайта долетал стук топоров со стройки, плотники продолжали работать при искусственном освещении. Из Лаймхауза доносилось тарахтенье портовых кранов. Поближе раздавался шум толпы возле пивной Этчера. Из дома за его спиной не слышалось почти ничего.

Трубка погасла. Даниил достал из жилетного кармана серебряную спичечную коробку. Пламя вспыхнувшей серы осветило его спокойное лицо. Он дождался полной тишины, докурил трубку и вошел внутрь.

Проснулся Даниил поздно, один в комнате, с таким вкусом во рту, словно бежал. Вчерашний день вспоминался ему лишь частями, пока он одевался.

Даниил подошел к окну. Цепь Дружка валялась в его углу, следов крови не было. Взяв ключи от мастерской, он подумал, не подметала ли Джейн двор ночью, уничтожая следы вчерашней схватки. Вошел босиком в мастерскую, оставив дверь открытой, чтобы проходил свет. Шторы были задернуты; зевнув, он направился к окнам.

Ощутив под ногой что-то холодное, Даниил инстинктивно отступил назад. На полу валялось битое стекло. Осколок величиной с игральную карту и такой же формы треснул у него под пяткой, не поранив кожу. Шторы перед ним колыхались от легкого ветерка. Даниил дотянулся и раздернул их. Дверь мастерской была приоткрыта, клин осколка не позволял ей широко распахнуться. Два оконных стекла были выбиты внутрь, верхний и нижний шпингалеты выдвинуты из гнезд. От выбитых стекол до шпингалетов расстояние было большое, Даниил подумал об этом уже потом.

Он подошел к конторке, обогнул ее и опустился на колени. Ящики были взломаны и опустошены, словно воры сами не знали, что искали — бухгалтерские книги или сургуч. Железный ящик с украшениями исчез.

Даниил застонал и, пошатнувшись, поднялся. Спеша обратно в жилую часть дома, спотыкаясь, он вспомнил судно Ост-Индской компании. Воспоминание пришло ни с того ни с сего, как иногда являются сновидения. Скрип подвесной койки; ощущение, что у него все украдено.

Он стал торопливо подниматься по лестнице, окликая брата по имени. На лестничную площадку выходило две двери, узкая винтовая лестница вела наверх, стены были покрыты сырыми пятнами. Даниил обогнул выступ перил и поднялся выше. Там была одна дверь. Он сильно заколотил в нее, подождав, постучал снова. Не услышав ответа, распахнул и вошел.

Богатство убранства комнаты его поразило. Свет из окна падал на дубовый комод и шкаф, кувшин и раковину из делфтского фаянса, часы из позолоченной бронзы, отсчитывающие время на каминной полке. От ночного горшка шел легкий запах мочи. Залман спал, сжавшись в комок. Джейн уже сидела возле него, устремив взгляд на дверь, совершенно раздетая. И не подумала прикрыться.

Она была красавицей. Нагота ее остановила Даниила. Смутила его, словно он увидел то, чего не полагалось — женщину своего брата. Груди ее над легкой округлостью живота были твердыми. Окружья сосков — темными, большими, словно от родов. Он поднял взгляд и осознал, что Лимпус улыбается ему! Только глазами. Губы ее были сжаты и лукаво изогнуты. Он посмотрел в ее глаза и вспомнил о шпингалетах.

Подойдя к кровати, Даниил встряхнул и разбудил брата.

— Тигр, вставай. — Он говорил быстро, по еврейско-арабски. — Нас ограбили.

Залман перевернулся и уставился на него. Даниил шагнул назад, и брат вылез из-под одеяла. Там, где раны ночью кровоточили, бинты на плечах покрылись ржавыми пятнами. За его согнутой спиной Джейн Лимпус расправляла простыни, разглаживая их ладонью.

— Ограбили! Ограбили, английские сучьи дети. Кто? Ты видел их? Что они взяли?

— Украшения и выручку. Я ничего не видел.

— А камни, Фрат? Что с камнями?

Даниил, не понимая, покачал головой. Залман, даже не набросив на себя одежду, приблизился к нему.

— О Господи! Камни из кувшина.

— Я спал там же, где всегда…

— И не посмотрел?..

Залман уже выходил из комнаты на лестницу. Они вместе вошли в мастерскую. Залман отодвинул стол от камина, присел на корточки, все еще голый, и стал снимать незакрепленную доску. Отложив ее, лег и запустил руку в пустоту под полом.

Он невесело усмехнулся. На свет появился узел из тюрбанной ткани, испачканный землей, в паутине. Даниил опустился на колени рядом с братом. Залман развязал ткань и вынул три камня — кабошон, плоский и заостренный. На грязной ткани, они выглядели более красивыми, чем ему помнилось, поверхности их превосходно отражали свет, словно они выросли или переменились под землей.

Неожиданно освещение изменилось. Даниил оглянулся. В двери стояла Джейн, прислонясь к косяку, на ней был старый халат из толстой шенили. Она не сводила взгляда с камней. Джейн снова улыбнулась, но губы ее были слишком плотно сжаты и выражение ее лица опять показалось Даниилу странным.

Он протянул руку и прикрыл камни. Она удивленно взглянула на него, скривив рот.

— Я вторглась без приглашения, мистер Леви? Вижу то, чего не следует? Не беспокойтесь о своих камнях. Меня не интересуют ни камни, ни их владельцы. Я сыта по горло вами обоими.

— Мы скоро уедем. — Даниил поднял узел. Увидел, что рядом с ним поднимается Залман, и вспомнил о вчерашнем нападении. О неистовстве брата и своей неспособности удержать его.

Джейн потуже затянула пояс халата.

— У меня сегодня утром есть дела. Чтоб к моему возвращению вас тут не было.

— Полиция, Джейн…

Она повернулась к Залману. Голос ее был тихим и ворчливым:

— Полиция? Архангелы сюда носа не кажут, разве что в самом крайнем случае, а люди из Сити и вовсе. Здесь нет никого, кроме моих друзей. А для вас они не друзья. — Она продолжила еще тише: — На вашем месте я бы убралась отсюда подобру-поздорову, пока есть такая возможность.

Залман вобрал голову в плечи.

— Ты этого хотела? Я не… Нет, не желаю слушать. Но чего ты хотела от меня, Джейн?

Она засмеялась. Залман вспомнил звук этого смеха из своих снов.

— Я ложилась с тобой ради удовольствия. Ты ювелир, ты должен знать в этом толк.

— Я знаю, что твоя жизнь лишена удовольствий. У тебя холодное сердце, Джейн. Кари. — Он сделал к ней шаг. — Мусорщик, так ведь?

Голоса их звучали сдавленно, словно они топили друг друга. Джейн покачала головой. Не в ответ Залману, понял Даниил, а сузив глаза, с подозрительностью и удивлением, словно Залман причинил ей боль, ранил напоследок так, как она не ожидала. Джейн отступила назад, голос ее понизился до шепота:

— Он выметет вас, если я попрошу. Прощай.

Залман стоял у окна мастерской, дожидаясь, пока Джейн уйдет. Даниил за его спиной укладывал вещи, снимал колесо. Расплавленный металл оставил следы на столе. Прошло целых два часа, прежде чем Лимпус спустилась вниз, одетая и обутая. Вышла и зашагала к соседнему дому, не оглядываясь. Залман, почти прижимаясь лицом к стеклу, смотрел, как она идет мимо заборов, ее платье мелькало между штакетниками. От его дыхания стекло запотело.

— Теперь, Фрат, у нас ничего нет, — прошептал он. Сзади раздался голос брата:

— Друг у друга есть мы.

— Да. — Невнятное эхо. — У нас есть камни.

Они покинули Хардуик-плейс в мае. В жарком месяце жаркого лета, а Лондон не был создан для жары. Этот город строился для дождливой погоды, коридоры с серыми коврами и фасады из тесаного камня были рассчитаны на климат с пасмурными днями и поздней весной. Теперь на массивной мебели нарастала белая плесень, словно теплый иней.

1837 год, май. Даже дождь был теплым. Даниил с Залманом шли под ним, кожа их под теплой одеждой зудела от пота. Камни нес Залман, ощущая их в карманах поношенного сюртука. В течение дней, недель он не думал больше ни о чем, пока Даниил работал за двоих. Ни о Джейн с ее удовольствиями, ни о короне Англии, ни о зудящих ранах на плечах — только о камнях, привезенных арабами с болот. Ему казалось, что чем больше он терял, тем больше любил их, свои три камня, драгоценные, как предметы желаний.

В вагоне метро нас четверо. Напротив меня сидят две женщины в деловой одежде, рядом с ними, напевая, мужчина с баночкой пива. Женщины делают вид, что спят. Я ищу человека, назвавшегося мистером Три Бриллианта.

Ты должен запомнить одно: Дерьмо — оно всюду дерьмо, И все мы купаемся в нем, Покуда живем.

— Ах ты, черт возьми! Не найдется мелочи, дорогуша? Контролер утащил мой билет.

Даю ему два фунта. Получив их, он перестает петь. Деньги сами по себе никогда меня не интересовали, а если все-таки интересовали, то лишь как средство добраться туда, куда нужно. Однако когда проверяю карманы, обнаруживаю, что у меня почти ничего не осталось — десять фунтов, сорок американских долларов и последний рубин. Давать взятки в Лондоне с каждым годом становится все накладнее. На станции «Фаррингтон» поднимаюсь на поверхность и прохожу несколько кварталов до Хаттон-Гарден с его захудалыми рядами оптовых торговцев самоцветами и продавцов подержанных украшений, их зарешеченные витрины полны золотых цепочек с сердечком и обручальных колец с солитерами.

Магазины еще закрыты, тротуары за ночь отмыты от помоев с рынка Лезер-лейн. Нахожу открытое кафе и, пока чай остывает в пластиковой чашке, думаю о мистере Три Бриллианта.

Кажется, он преследует меня. Конечно, это иллюзия. Никто из идущих по моим стопам не покупал «Трех братьев» восемьдесят девять лет назад в восточной части Лондона. Я постоянно встречаю это имя, но лишь потому, что оба мы искали одну и ту же вещь с разрывом в девять десятилетий. Две жизни, устремленные к одной цели. Если на то пошло, это я преследую мистера Три Бриллианта. Он нашел «Трех братьев». А все, чего добилась я, — встретила человека, который некогда касался этой драгоценности.

В девять часов я отдаю чашку с недопитым чаем официанту и иду к холборнскому концу Хаттон-Гарден. Там меньше ломбардов, меньше ощущения, что твоя покупка представляет собой любимое украшение чьей-то мамы. На торговой аллее по другую сторону улицы находится холтовский оптовый магазин самоцветов. Я звоню и вхожу.

За те несколько лет, что я здесь не была, почти ничего не изменилось. Магазин неестественно блестит, словно каждую пылинку на нейлоновом ковре и стеклах выискивали с помощью геммологических луп. Вдоль стен расположены освещенные витрины, как в зоомагазине аквариумы. В стеклянных ящиках ряды камней. Подсвеченные трубки турмалина, каждая из розовой постепенно становится зеленой. Отколотые стенки жеод с друзами кристаллов. Из ниши над ящиками за мной, поворачиваясь, следит камера наблюдения. Владелица магазина смотрит на меня из-за прилавка так же настороженно. Когда заговаривает, голос ее звучит чуть громче, чем необходимо.

— Вы ищете что-нибудь определенное?

— Собственно, я пришла продать.

— А, отлично.

У нее темные глаза, полные губы, выразительное лицо, застывшее, чтобы ничего не выражать. Украшений на ней нет. Густые волосы красиво вьются. Я отдаю ей рубин, и она отправляется с камнем в заднюю комнату, чтобы его оценить. Посередине нейлонового ковра стоит виварий ювелирной экзотики. Я разглядываю центральную фигуру уменьшенную копию памятника принцу Альберту, сделанную из драгоценного камня. Какое-то неоготическое безобразие из малахита, порфира и сердолика.

Ювелирша без ювелирных украшений возвращается. Обеими руками кладет рубин на прилавок.

— Камень хороший, слов нет. — В голосе ее звучит плохо скрытое удивление. — Весьма. Даже лучше тех, что мы обычно берем, не имея конкретного покупателя. Бирманский? Из-за политических осложнений мы стараемся не покупать…

— Шри-ланкийский. — Я поднимаю чемодан. —

Если он вас не интересует, предложу его куда-нибудь еще.

— Нет, мы заплатим за него шестьсот сорок. Однако, честно говоря, если походите с ним, то, возможно, получите немного больше. У кого-нибудь, как всегда, найдется покупатель, ждущий хорошего рубина. Вы, наверное, знаете места.

Я соглашаюсь на то, что она предлагает. Банковского счета у меня нет ни в Англии, ни где бы то ни было, а ювелирша до обеденного перерыва не сможет найти наличных. Возвращаюсь в кафе и сижу, читая вчерашний номер «Ивнинг стандард»; машины на улице, сигналя и подскакивая, несутся к Холборну и Луд-гейт-серкус. Поглотив столько сообщений о кражах в метро, сколько мне не по силам, достаю из чемодана стамбульскую книгу и читаю о рубине Черного Принца, о монгольском браслете Елизаветы, пропавшей короне Генриха Восьмого и происхождении «Трех братьев». Официант злобно смотрит на меня из-за стойки с пирогами. Заказываю ему особый суп и надеюсь, что он не плюнул в тарелку.

В час я возвращаюсь в магазин. Ювелирша ест шоколадные конфеты из коробки. Снаружи поднимается ветер. Пересчитывая деньги у прилавка, вижу, что небо затягивают тучи. Город выглядит под ними уютнее, словно дома строились с расчетом на этот преждевременно меркнущий свет.

Когда я выхожу, падают первые капли дождя. Перехожу улицу к ближайшей телефонной будке, звоню в справочную, затем по полученному телефону, а дождь раздраженно стучит по стеклам.

— Японское посольство, Пиккадилли, — произносит голос с южнолондонским акцентом.

— Хочу узнать, есть ли у вас библиотека. Я…

В трубке раздаются частые щелчки, потом внезапно включается музыка. За «Четырьмя временами года» следует «Девушка из Ипанемы». Отвожу трубку от уха и жду. Снаружи мимо пробегают двое мужчин, прикрыв головы бульварными газетами. В полуярде за ними следует женщина с хозяйственной сумкой поверх волос, последняя в этой детской игре. Ее каблуки скользят на мокром асфальте, и она едва не падает. Мимо нее проплывает раскрытый зонтик.

— Алло?

Новый голос, женский, с японским акцентом. Я снова поворачиваюсь к поцарапанному телефону.

— Это библиотека?

— Да. Библиотека и архив.

— Я хочу узнать, в какое время вы работаете.

— Мы закрыты с полудня до двух часов ежедневно, по всем нерабочим дням Соединенного Королевства и по всем японским национальным праздникам. Это относится и ко всей деятельности посольства.

Женщина владеет английским языком почти безупречно, старательно произносит каждое слово. Как говорящая кукла.

— Но сейчас вы открыты?

— О да. Завтра у нас прием, большой обед. Но сегодня дополнительный рабочий день. Мы не закроемся до пяти часов.

Благодарю ее и кладу трубку. Снаружи ливень хлещет по безлюдным улицам. В будке я остаюсь не поэтому. Наклоняюсь к чемодану, достаю письмо Энн и разворачиваю его, прислонив к стенке.

Энн пишет, что будет через месяц в Китае. С тех пор прошел уже год. Время описывает круг. В письме указан четырнадцатизначный телефонный номер. Не знаю, в каком городе этот телефон и живет ли еще там моя последняя кровная родственница. Родственники: возможно, Энн уже не последняя. Выгребаю всю мелочь, какая у меня есть — фунтовые монеты, пятидесятицентовики и двадцатипенсовики. Чувствую в будке их запах, запах потускневшего металла. Опускаю все в узкую прорезь и звоню снова.

Гудок звучит отдаленно, одинокий сигнал, идущий по морскому дну или через спутники. После четвертого гудка происходит соединение, и Энн отвечает. Открываю рот, чтобы заговорить, и сдерживаюсь, чувствуя себя обманутой.

— Шестнадцать двенадцать три три один девять. Пожалуйста, оставьте сообщение или отправьте факс после долгого гудка.

Потом ее голос произносит то же по-китайски. Кажется, чисто, хотя я не могу об этом судить. Жду долгого гудка.

— Привет, Энн. Это Кэтрин. — Голос мой звучит непривычно. Это не просто эхо длинной телефонной линии. Я говорю слишком медленно, слишком задумчиво, словно вспоминаю, что должна сказать. — Получила твое письмо. Звоню, чтобы узнать…

— Кэтрин? — Голос Энн застает меня врасплох. Опять обманута, думаю я. Представляю себе сестру в ее китайской квартире за стряпней или едой. Дома, с включенным автоответчиком. — О Господи, это ты?

— Я. — Чувствую, что стараюсь улыбнуться. — С Рождеством, с Новым годом, с днем рождения.

— Где ты где… — Прежде чем успеваю ответить, ее голос отдаляется от трубки. Энн обращается к кому-то, возможно, к Рольфу: «Кэтрин. Это Кэтрин. Не знаю». — Кэтрин? Господи, мы не знаем, где ты. Прошло уже почти три года. У тебя все хорошо?

— Я в Лондоне.

— В Лондоне? Так какого черта не звонила? С тобой может случиться что угодно!..

Пытаюсь не говорить этого и все-таки говорю:

— Ты прямо как мать.

Пауза. На телефонном жидкокристаллическом дисплее улетучиваются секунды.

— Энн, как ты? Ты мама? Я тетя?

Она смеется:

— Господи! Да, да.

— Мальчик или девочка?

— Девочка.

— Эдит.

Снова пауза.

— Эдит? Нет. Почему ты так подумала?

— Ты всегда так говорила.

— Вот как? Не помню. Нет, ее назвали Сьюзен. Сью. Она такая хорошенькая, Кэтрин, о, ты бы полюбила ее, она… Хочешь поговорить с ней? — Энн снова отворачивается от трубки. «Рольф, неси ее сюда, быстрее!» — Ну вот, Сью, это твоя тетя. Кэтрин, это твоя племянница.

Я слушаю. На другом конце линии не слышно ничего, кроме дыхания. Думаю о трех. Это неудобное число. В семье из трех человек нечего делить. Если она распадется, кто-то неизбежно останется в одиночестве. Я шепчу:

— Привет, Сью.

Снова голос Энн:

— Она слышала. У нее такой испуганный вид. Приехала бы повидать ее. Время у тебя есть? Чем сейчас занимаешься?

— Ты знаешь чем. Ищу «Трех братьев».

— Шутишь!.. Нет, не шутишь.

— Нет, и поэтому звоню. — Поворачиваюсь в будке, смотрю на юг, в сторону Темзы. Металлический телефонный шнур обвивает мне руку. — Дела идут хорошо. Я кое-чего добилась. Вчера вечером встретилась…

— Не желаю слушать об этом.

— …встретилась с человеком, отец которого продал аграф. Энн, в этом нет сомнений. Возможно, придется ехать в Японию…

— Знать этого не хочу. Когда состоялась продажа?

— Не важно когда. — В футе от моего лица дождь барабанит о стекло будки. — Главное, что я знаю, куда иду.

— То был тысяча шестьсот сорок девятый год, так? Средневековая Франция? Сколько лет прошло? Ты не знаешь, куда идешь, никогда не знала. Сколько можно мытарить себя?

Зажмуриваю глаза, извлекаю из них усталость кончиками пальцев.

— Энн, у меня кончаются монеты. Я позвонила, чтобы узнать про твою жизнь. Как дела?

— У меня все превосходно. Я беспокоюсь о тебе. — В отдалении голос Рольфа. После паузы Энн продолжает говорить. — Тут происходят странные вещи.

Я открываю глаза.

— Какие?

— Ничего особенного, просто непонятные звонки. Один раз кто-то проник в наши файлы на работе. Потом нам позвонили сюда, кто-то попросил твой новый адрес, только мы его не знали. — Она снова сделала паузу. — Кэтрин?

Телефон издает предупреждающую трель. Оборачиваюсь. На дисплее остается тридцать секунд, и они быстро убывают. Я подавляю гнев. Он направлен не на Энн, и я не хочу, чтобы она его уловила.

— Да-да. Время почти истекло, слушай, я позвонила, чтобы узнать, как ты живешь. Была рада услышать о малышке. Сью. Приятное имя.

— Я могу позвонить тебе? Как…

— Я созвонюсь с тобой еще, обещаю. Заботься о семье, Энн. Я люблю тебя.

Лишь перестав говорить, осознаю, что связи уже нет. Кладу трубку. Не знаю, слышала ли Энн мои последние слова, да это и не важно.

Дождь почти прекратился. Выхожу из будки и жду такси. Холод приятно освежает лицо. Думаю о людях, которые меня выслеживают. Вспоминается каменный диярбакырский дом. Собака-ящерица, идущая за мной в толпе. Сирруш, которая ничего не означает, — просто чудовище. Когда подъезжает такси, дождя уже нет. Я все-таки сажусь в машину, на сегодня метро с меня хватит. У меня такое ощущение, что я приближаюсь к цели, и если она не в Лондоне, тем лучше.

Посольство находится напротив Грин-парка, это каменное здание с двумя фасадами между дорогими магазинами ковров и потемневшими от уличной грязи отелями. Очередь к отделу виз, извиваясь, тянется по мраморным ступеням в вестибюль. Миную пост охраны и поворачиваю направо. Спрашивать, где находится библиотека, нет нужды — она отделена от вестибюля только плексигласовой стенкой.

Внутри женщина в черной юбке и белой блузке переставляет книги на полках над невысоким столом. За ним сидят два японских бизнесмена в нейлоновых костюмах. Один, покуривая, читает помятый номер газеты «Иомиури симбун». Другой тайком бросает взгляды на юбку женщины. Все не совсем так, как мне представлялось. Открываю застекленную дверь и жду возле стойки, пока библиотекарша не заканчивает расстановку книг.

— Могу я вам помочь?

Женщина приветливо улыбается. На груди у нее именная бирка с надписью «Акико Куросаки, старший библиотекарь». Она моложе, чем показалось во время разговора по телефону, и я не ожидала, что Говорящая Кукла окажется красивой. Она совершенно однообразна — черные волосы, белая кожа, черные глаза, белая блузка — если не считать косметики. Помада у нее темно-красная, ногти такого же оттенка. Открываю чемодан, достаю девятую записную книжку, старые листки из Диярбакыра заложены между более светлыми страницами.

— Не уверена. Вот подробности сделки, состоявшейся здесь, в Лондоне, в тысяча девятьсот девятом или десятом году. Покупателем был японец. Я надеялась, что у вас могут сохраниться записи о визах, выданных в те времена, но, кажется, попала не по адресу. Не скажете ли, куда обратиться?

— Конечно. Может быть, все выяснится здесь. Это и библиотека, и архив посольства. У нас сохранились некоторые документы еще с первой японской миссии в Британию в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году. — Она наклоняет голову, пытаясь прочесть записи вверх ногами. — Можно взглянуть?

Придвигаю ей листок. Библиотекарша, хмурясь, смотрит на неразборчивый почерк Р.Ф. фон Глётта. Я указываю ей нужные слова.

— Этот человек был продавцом — Пайк. А этот покупателем — Три Бриллианта. Не может это в переводе на японский быть фамилией?

Библиотекарша поджимает губы.

— Мицубиси? Нет. Это лишь название компании.

Я подаюсь вперед через стойку.

— «Три Бриллианта» переводится «Мицубиси»?

— Да. — Она снова улыбается, проводя пальцем по покрытой лаком стойке. Три черты и ромб. — Мицу. Биси. Он закупал мотоциклы?

Бизнесмен поднимает взгляд от стола и шикает на нас. Библиотекарша кланяется и произносит извинение по-японски. Я забираю листок. Снова кладу в записную книжку.

— Нет, не мотоциклы. Когда была основана компания «Мицубиси»?

Акико пожимает плечами:

— Очевидно, давно.

— У вас нет списков японских компаний?

— Нет. — Лицо у нее вытягивается. — Были, но мы недавно передали их в Школу изучения стран Востока и Африки при Лондонском университете.

— Могу я туда отправиться?

— Это сложнее. — Акико снова веселеет. Подается ко мне через стойку. — Но я знаю там всех библиотекарей. Могу им позвонить. Вы хотите узнать, существовала ли какая-то компания под названием «Мицубиси» в девятьсот девятом году, так ведь?

— Вас это не затруднит?

Она подмигивает.

— Подождите здесь, пожалуйста. Можно узнать ваше имя?

— Кэтрин.

— Подождите, пожалуйста, Кэтрин. Это займет какое-то время.

Как только Акико скрывается, библиотечный вуайю начинает пялиться на меня. Я не в его вкусе; через несколько минут он поднимается и выходит. Пластиковый стул, на котором он сидел, сырой. Другой бизнесмен усаживается на его место и засыпает с раскрытым ртом. Над ним висят три портативных телевизора, где показывают кадры, Привлекающие внимание ко Дню пожилых людей. Изображения счастливых морщинистых лиц плавно вращаются в кондиционированном воздухе.

Библиотекарша возвращается через полчаса, с огромным количеством факсов, напечатанных причудливым убористым шрифтом. Выкладывает все это и гордо улыбается:

— Вот, пожалуйста. Надеюсь, вам это поможет.

— Тут сплошь «Мицубиси»?

Поворачиваю к себе один лист. На нем перечень компаний:

«12. Мицубиси электронике. Основана в 1921 году. Основатель Ибузе Ивадзаки.

13. Мицубиси инжиниринг. Основана в 1916 году. Основатель Кэндзабуро Ямато».

Сведения о нынешнем статусе, доходах, курсовой стоимости акций в течение десяти лет.

— Да. Иногда это филиалы крупных фирм, иногда независимые. Самая крупная фирма «Мицубиси» основана в тысяча восемьсот семидесятом году — это пароходство. И в девятьсот девятом году их еще не так много. Это лесопромышленная. Это угольная. Эта тоже очень старая.

Там, где останавливается ее палец, одна краткая запись:

«32. Торговая компания „Мицубиси-Манкин“. Основана в 1894 году. Основатель Эндзо Мусанокодзи. Прекратила существование в 1910 году».

— Постойте! «Манкин». Что это означает?

— «Ман» — это тысяча. «Кин» — золото, деньги, монеты. Хорошее название для компании. Счастливое.

— Не столь уж счастливое. Она просуществовала всего шестнадцать лет. Этот человек, Эндзо…

— Мусанокодзи. — Акико качает головой. — Очень необычная фамилия. Богатое семейство. Известный бизнес. 316

— Какой?

— Соевый соус. Очень известный в Японии. — Она улыбается. На больших плоских зубах пятнышко помады. — Очень вкусный.

— Этот… Эндзо — приезжал когда-нибудь в Англию? У вас может быть список выданных виз?

В конце стойки компьютер. Акико идет к нему, говоря на ходу:

— Иногда старые архивы очень хорошие, иногда нет. Проверю.

Экран вспыхивает. Она быстро касается пальцами клавиш, не глядя на руки. На голубом экране возникают буквы, словно нечто живое, как движение в вивариуме.

— Ой, смотрите! — вскрикивает Акико. Бизнесмен на пластиковом стуле хмурится и бормочет. Я поворачиваю экран к себе. Там говорится, что Эндзо Мусанокодзи возглавлял компанию, названную в честь бриллиантов и золота. Что компания торговала военным сырьем и минералами. Указано, что Эндзо получал визы во Францию, Германию и Англию. К нам трижды: в 1893, 1904, 1909 годах.

«Это он», — произношу мысленно. Это никого не касается, кроме меня. Акико снова поворачивает экран, ее обеспокоенное лицо омывает голубой свет.

— Кэтрин, что он закупал?

— То есть?

— Военное сырье или минералы?

Я кладу факсы в чемодан и застегиваю его.

— Минералы.

— А! Отлично. — Акико улыбается. — Ну что ж, Кэтрин, было очень приятно познакомиться. Если потребуется еще помощь, пожалуйста, обязательно приезжайте.

Обещаю приехать, хотя знаю, что это ложь. Оставляю библиотекаршу с ее портативными телевизорами, вуайю и останавливаю на улице первое же такси. У водителя кожа цвета черного дерева. Говорю ему, чтобы ехал в Хитроу, и откидываюсь на спинку сиденья. Энн говорит, что я не знаю, куда иду, и никогда не знала. Тут она ошибается. Я больше не думаю о ней. Мое пальто скрипит о сиденье, кожа о кожу. Снаружи улицы все еще блестят от прошедшего дождя. Я закрываю глаза и мысленно представляю себе бриллианты.

Братья поселились в Шордиче. За четыре шиллинга три пенса в неделю сняли комнату над лавкой сефарда Соломона Абендолы, торговавшего яйцами. Запах тухлых яиц и куриного помета пропитал неокрашенные стены и въелся в его одежду.

Даниил отправился в полицию и описал происшедшее на дешевой бумаге. Писал по-английски он старательно, не допуская ни завитушек, ни следов еврейского или арабского в начертании букв. Он сидел в приемной на Уайтхолл с бумагами в руках; входили и выходили полицейские в синих мундирах, рослые, деловитые, не обращающие ни на кого внимания. Дежурный записал его «Бен Леви». Глаза его напоминали пламя газовой горелки. Даниил не сказал об ошибке. В помещении было еще два стула, на одном сидела женщина с ребенком на руках. В течение двух часов она бранила полицейских непонятными Даниилу словами. Никто ей не отвечал. Никто не брал у него бумаги.

Ноги ребенка были обернуты черной ватой. Глаза женщины косили. Другой стул оставался пустым. Через два часа женщина поднялась и вышла, больше Даниил ее не видел. Со двора доносились ржание лошадей и скрежет сабель по точильному камню. Вошли двое полицейских с повисшим у них на руках человеком, лицо у него было все в крови, капавшей на опилки. Даниил ушел через три часа и больше туда не возвращался.

— Два продадим, один оставим.

Наступил вечер, небо еще было светлым. Залман говорил за едой. На общей тарелке у них лежали четыре картофелины в бараньем жире и кусок вареного мяса. Трефное, недозволенная для евреев пища.

— Продадим все, что удастся, непременно.

— Прозрачный камень оставим себе.

— Он ничего не стоит, так сказал имам Хусейн. Если оставлять какой-то камень, то уж лучше хороший.

— Если ничего не стоит, его никто не купит. Нужно продавать все, что сможем, сам говоришь. Я сказал, мы оставим его.

Даниил посмотрел на брата. Плечи его были все еще забинтованы. В жару раны заживали плохо. За недели, прошедшие с тех пор, как они покинули Хардуик-плейс, Залман раздобыл деньги на лекарство, Даниил не знал где. Аптекарь из Сохо прописал ему настойку опиума. «Болеутоляющее, антиспазматическое и снотворное», прочел Даниил на голубой стеклянной бутылке. Он видел, что Залман каждый вечер принимает дозу, по десять капель в оловянной ложке. О Джейн они постоянно помнили, но не говорили.

Братья негромко разговаривали в отдельной кабинке. На полу харчевни вечерняя толпа оставила следы во влажных опилках. Залман смотрел на них во время еды. Это был бессмысленный шрифт, безобразный, как английский. Он жевал и глотал, не сводя глаз с пола. Мысли его были заполнены камнями.

— Я сказал, мы оставим его.

1837 год, июнь. Газеты писали о холере. Обитатели трущоб говорили о нищих, у которых кожа стала слоистой, как рыбья чешуя. В ночь на девятнадцатое король Вильгельм Четвертый умер, его усадили в кожаное кресло с прямой спинкой, чтобы легче дышалось, и у него остановилось сердце. Девятнадцатилетняя Виктория Вельф была провозглашена королевой Англии. Контракт на изготовление короны для нее получила наиболее респектабельная фирма, «Ранделл и Бридж», ювелиры покойного короля, мастерская которых находилась по адресу Лудгейт-Хилл, 32.

Ранделл и Бридж. Уксус и Масло. Не самые модные ювелиры. Самым модным был Гаррард, имя которого не произносилось в демонстрационных залах с тусклой позолотой, расположенных на холме над пивной «Король Луд». Юная королева не совершила бы этого выбора, будь у нее такая возможность. Это был заказ, сделанный стариками, хранителями и канцлерами, и предоставленный старикам — Эдмунду Ранделлу и Джону Гоулеру Бриджу, до сих пор известными среди коллег как Свежий Уксус и Свежее Масло. Ранделл и Бридж были ювелирами королей Англии за десятилетия до появления на свет Виктории.

Округлую витрину затянули черным крепом. Он закрывал демонстрационные залы от взглядов с улицы, где когда-то стоял, наблюдая, Залман. Так хотелось мистеру Ранделлу. Когда последние работники разошлись — мистер Бридж к жене и детям, Джордж Фокс к бутылке, в пивную, — Эдмунд сидел один в неосвещенной мастерской. В темноте думалось лучше. Он размышлял о компании и о том, скоро ли она перестанет существовать.

Выставленные драгоценности были не видны. Значения это не имело. Эдмунд знал на память их расположение, знал цену каждой еврейской ложки, каждых дамских часиков, лежащих там. Он подумал: «Это двенадцатая ночь викторианской Англии». Опробовал новое слово на звучание. Оно щелкнуло о его сухое нёбо.

В семьдесят семь лет он все еще был красив, окрашенные черной краской волосы казались от помады еще чернее. Даже шлюхи с Хеймаркета говорили, что иметь с ним дело одно удовольствие. В Эдмунде оставалось достаточно жизни для всех них. В фирме за спиной его по-прежнему называли Свежим Уксусом, и это ему нравилось. Он подался вперед в кромешной тьме, локти уперлись в бедра.

Эдмунд думал о компании. Он знал ее как свои пять пальцев, даже лучше. Жизнь вне фирмы всегда казалась ему убогой, никчемной. Он вспоминал, как они с Джорджем Фоксом много лет назад, когда они располагались в мастерских на Дин-стрит, разговаривали с новыми подмастерьями: «Так вот, запомните! Вы поступили на работу в компанию „Ранделл и Бридж“, предмет зависти всех ювелиров и восхищения почти всего света».

И это было правдой. Когда Эдмунд начал заниматься ювелирным бизнесом, агенты компании вели дела на трех континентах, Ашер в Смирне, Сидни в Константинополе. Эдмунд давал своим людям указания и никогда с ними не встречался. Это были подвластные ему силы. Они доставляли изделия компании Екатерине Великой и египетскому паше, а в Лондоне мистер Бридж-старший оказывал услуги американскому послу и лорду Нельсону. Они много лет ежегодно отправляли через Манилу партии украшений правителю Поднебесной империи. Но теперь не стало заказов, не стало изделий, которые можно отправлять.

«Восхищение всего света». Теперь это было неправдой, и даже заказ на изготовление короны не мог тут ничего изменить. Великим ювелира делает не потребность в нем, а то, что он может предложить. Однако случались чудеса. Основатели компании некогда продали бриллиант Пиго. Эдмунд помнил, как держал в руках этот камень и его немыслимую цену. Камень чистейшей воды весом сто восемьдесят семь каратов, совершенный овал, длиной и шириной с верхнюю фалангу его большого пальца, без дефектов, за исключением крохотного красного пятнышка возле экваториальной плоскости. Словно пятнышко крови в свежем яйце. Эдмунд думал, что этот бриллиант будет первым из многих знаменитых камней. Тридцать лет спустя он понял, что никогда уже не коснется ничего столь же прекрасного.

По профессии он был ювелиром. Торговлю оставил мистеру Бриджу. Каждый учился делу у своего дяди, и после смерти старших родственников племянники тут же заменили их. Были не хуже основателей, думал Эдмунд. Даже лучше. В упадке дел фирмы их вины нет. Повинна алчность, неспособность выпустить вещи из рук. Собственничество, присущее каждому, кто долго имел дело с камнями.

Мимо проскакала лошадь, оскальзываясь на влажном булыжнике. Эдмунд сидел совершенно неподвижно, прислушиваясь. Он думал о своем дяде, Филипе Ранделле. Старом Уксусе. Он то ездил на охоту с лордами и леди, то сидел за рабочим столом. Был суровым человеком, слов нет, даже жестоким, но его суровость в делах заслуживала восхищения. Эдмунд всегда считал ее совершенно восхитительной. Старик дожил до восьмидесяти одного года. Эдмунд мог прожить дольше, он это чувствовал.

— Чего ты хочешь, парень? Партнерства?

Это первое, что мог Эдмунд припомнить о дяде. Его голос, хриплый, скребущий, как поверхность шлифовального колеса. Тогда он только что приехал из Бата в Лондон. Искать работу, разумеется. Он покачал головой. От его волос и сюртука пахло помадой и духами.

— Нет, сэр. Место подмастерья даже превзойдет мои ожидания.

— Так. — И старик подался к нему. Один Уксус к другому. — Неплохо. Только щеголи и джентльмены нам здесь ни к чему. Понятно? Здесь нужны простые, скучные люди дела. — До Эдмунда донесся неприятный запах его дыхания. — Кто ты, парень?

Он был человеком дела. Тенью Филипа. Дядю не любил, только восхищался им. Восхищался даже тем, что другие осуждали. Дядя по совместительству был банкиром у проституток, правда, выплачивал им не совсем справедливый процент. Во время наполеоновских войн Старый Уксус скупал бриллианты у французских беженцев. Рынок был насыщен, и камни шли за бесценок. У беженцев не было ни дома, ни еды, лишь холодные бриллианты. Но покупать дешево и продавать дорого никогда не считалось преступлением. Если у Филипа и были какие-то неприглядные тайны, то компания крепла благодаря им.

Французские бриллианты принесли фирме состояние. Те, которые Филип использовал для украшений, прославили ее, но последние из тех камней давным-давно исчезли. Основатели забрали их с собой. Старое Масло покинул фирму богатым, но Филип Ранделл переплюнул его. Десять лет назад он умер, завещав на сторону миллион с четвертью фунтов. Оставив компанию на мели.

Он с каждым годом все меньше походил на дядю. Какое-то время они были похожи, как братья, Эдмунд и Филип. Лица их были морщинистыми, горбоносыми. Черты четкими, как вытравленные кислотой изображения. Но когда Филип состарился, глаза его стали моложе, чем лицо. Эдмунд знал, что не может похвастаться тем же. В этом была повинна неудача в делах. Упадок тянулся долго. Сидящему одиноко в темной комнате Эдмунду хотелось, чтобы все скорее кончилось, чтобы фирма обанкротилась навсегда.

Патроном дяди он стал еще молодым, в сорок четыре года, когда и он, и компания находились в расцвете. Теперь ему казалось, что он чувствовал запах ее гнили в ночном воздухе. Дело рук Филипа. В демонстрационном зале и мастерских стояла тишина. На столе продавца подле него лежал заказ, ждущий исполнения. Перечитывать его Эдмунду не было нужды.

Ему хотелось, чтобы с делами было покончено. Сидя в темноте, Эдмунд закашлялся, сухой звук огласил душную комнату. Он знал ее как свои пять пальцев. Ювелир без драгоценных камней, обитающий в мавзолейной тени собора Святого Павла. Он думал о камнях, как Залман. Как Кэтрин, закрывал глаза и представлял себе бриллианты.

— Мистер Ранделл.

Он проснулся мгновенно и, не открывая глаз, стал прислушиваться. У него это получилось непроизвольно, как симуляция глухоты, для того что-бы слышать, что говорят за его спиной и кто говорит. Снаружи доносились звуки утреннего уличного движения. Поближе слышалась болтовня продавцов и подмастерий. Говорили они вполголоса, Эдмунд отметил это. Было слишком позднее время для сна, мастерской следовало открыться несколько часов назад. «Они ждут меня, — подумал Ранделл. — Я — дремлющий в кресле старик». Он продолжал прислушиваться, сам себе осведомитель, пока тот же голос не окликнул его снова:

— Мистер Ранделл?

Голос звучал слишком уж близко. Льстиво и настойчиво. Эдмунд терпел его семь лет.

— Мистер Бридж.

Эдмунд открыл глаза, уголки его губ искривились. Незнакомый человек счел бы, что он улыбается. Джон Гоулер Бридж отступил назад.

— Извините, у меня не было намерения… Вы спали, сэр?

— Спал? С чего вы взяли?

— Как скажете…

Эдмунд наблюдал, как он колеблется. Джон Бридж с его коричневым бархатным сюртуком и глазами ищейки. «От него пахнет маслом, — подумал Эдмунд. — Старым маслом и страхом. Протух от многолетнего подобострастия».

В комнате было необычно темно. Эдмунд поднялся, хрустнув суставами, и отодвинул траурные драпировки. Заставляя торговца ждать, как ему и положено. Вверху на склоне холма высокие дома Лудгейта находились в тени собора Святого Павла. Стены его были покрыты длинными потеками грязи, купол вздымался в желтеющий вверху воздух города. Улицы внизу были заполнены людьми. Возле церкви Святого Мартина упала лошадь угольщика, вывалив антрацит в канаву. Толпа дралась за него, словно несчастный случай сделал уголь общей собственностью.

Эдмунд приник к окну.

— Взгляните на них.

— На кого, сэр?

— На толпу. Неотесанную толпу.

Он прошептал последние слова. Отражающийся в стекле Бридж приподнял брови.

— Все покупатели.

— Покупатели? Им не по карману приобрести у нас хотя бы еврейскую ложку. Они всего-навсего город, а город — это лжец, мистер Бридж. Он пытается внушить нам, что между нами есть нечто общее. Что по сути своей мы одинаковы. Посредственность и серость находят в этом утешение. Я нет. — Он отошел от окна. — Мистер Бридж, у вас такой вид, будто вы собираетесь обделаться.

— А! Я хотел бы обсудить кое-что с вами, сэр, если можно.

— Говорите.

— Я рассматривал наш заказ, сэр.

Эдмунд кивнул:

— Вы произвели его оценку. И что же?

— Мы не сможем его выполнить. У нас недостаточно денег и материалов. Даже если бы можно было купить лучшие камни. У наших конкурентов запасы лучше. Они проворнее…

— Угу. Тогда мы возьмем плату авансом. Как бы то ни было, заказ достался нам, а не кому-то еще. И я не допущу, чтобы он ушел к какому-нибудь своднику-выскочке из Уэст-Энда.

— Безусловно. Но я поговорил с канцлером и мистером Свифтом, хранителем регалий. Аванса не будет. Однако, — Бридж бросил взгляд на дверь задней комнаты, — дело обстоит тоньше — ее величество может предоставить нам пустые остовы нескольких старых церемониальных корон.

— В виде оплаты? Сколько?

— Три. В виде частичной оплаты. Разумеется, от нас будут ждать, что мы сохраним эти остовы. Не продадим их, к примеру, для покупки новых камней.

— Тогда мы одолжим деньги.

Эдмунд вернулся к креслу и сел, плотно сжав от волнения губы. Когда он поднял взгляд, Бридж держал заказ в руке.

— Вы прочли его?

Эдмунд бросил на него сердитый взгляд.

— Конечно, прочел.

— Нужно изготовить сто семь новых вещей. Сделать пятьдесят семь подновлений. Доработать имперскую церемониальную корону. Меч для жертвоприношений. Перстень с рубином. Двенадцатиунцевый золотой клин. Трость из черного дерева с золотым набалдашником и ободками. Двадцать золотых планок, пять диадем, пять подушечек, семнадцать значков…

— Я сказал, мы одолжим деньги.

— Двенадцать сафьяновых сумок, восемь ожерелий, двенадцать новых соверенов, одну серебряную чашу, переставить все бриллианты и драгоценные камни со старой короны на новую…

— Хватит!

Эдмунд вскочил быстро, как юноша. Подался к партнеру. Но не успел он заговорить, как дверь мастерской открылась. Продавец с напудренными волосами шагнул было вперед, поднял взгляд и попятился обратно. Не успела дверь закрыться, как Эдмунд крикнул:

— Мистер Беннет!

— Сэр?

Продавец вошел снова. Молодой, тщедушный. Эдмунд попытался вспомнить, не доводится ли он ему родственником. Теперь они были повсюду, симптомы приближающегося краха фирмы: свойственники племянников, их родня, троюродные родственники свойственников. Все тщедушные. Эдмунд разговаривал с ними, как и со всеми. Продавец смотрел на дверь так, словно она могла захлопнуться, подобно мышеловке.

— Снимите драпировки и открывайте. Давно уже пора заниматься делом. — Он направился к задней двери. — И вот что, мистер Бридж. Заказ мы выполним. Сделайте его переоценку. Где мистер Лис?

Эдмунд выкрикнул эту фамилию, когда вышел из магазина в мастерскую — из фасадной части фирмы во внутреннюю. Вены на его шее набухли. Справа находились кабинеты, а прямо, несколькими ступенями ниже, полуподвалы мастерских. Там не было никакого уюта, ничего мягкого. «Только то, что способно обтачивать камни, — подумал он. — Что способно плавить металл». От вида мастерских у него поднялось настроение. От крика тоже.

— Лис!

— Здесь, мистер Ранделл! — Джордж Лис, продавец и ювелир, подошел к нему. — Как раз заканчиваю работу. Хорошо чувствуете себя, сэр?

— Хорошо или нет, это мое личное дело, Лис. Заботься о моих доходах, а все остальное предоставь мне.

— Слушаюсь, сэр.

Когда Лис улыбнулся, Эдмунд уловил запах перегара. «Рано начал сегодня, — подумал он. Потом: — И мне бы глоток не повредил».

От белого света раскаленных плавильных тиглей в мастерской было светло. Второй зал и кузница, находящиеся справа, были заколочены досками. В то время большая часть работы выполнялась на Дин-стрит, 53. Столы представляли собой ценность главным образом как память. Филип всегда сам обрабатывал камни, даже когда все остальное ему стало не по силам. Особенно бриллианты. Эдмунд мог это понять. Он пошел по проходу.

— Сколько людей здесь сегодня работает?

— Я, молодой Беннет, то есть Уильям, и пять подмастерьев. Изучают все стороны ремесла. Это чаша, сэр.

Эдмунд остановился возле колес гранильных станков. Джордж Лис уже доставал бумаги из кармана фартука.

— Чаша?

— Герцога Йоркского. Вот заказ, одну минутку… Чаша герцога Йоркского. Восемнадцати с половиной дюймов в диаметре. Использовать не более восьмисот десяти унций чистого серебра. Фигуры и рельефы позолоченные. Основание и край увиты виноградными лозами и все прочее. Сцены из римской и все прочее и два три… Три..?

— Тритона.

— Тритона, глядящих внутрь. Это не моя идея. Мистера Бигга. Еще четыре тритона поддерживают основание чаши. Вот они на рисунке. Похожи на людей с чешуей. Это то, что нам нужно, правда?

Эдмунд зашагал дальше.

— Джордж, скоро мы примемся за королевский заказ. Коронация будет отложена на год. Виги не пожалеют времени и денег на увенчание своей юной монархини. Говорят, это будет замечательным событием. Подготовимся к нему, а?

— Как никто.

— Ни у кого больше нет такого заказа.

Они дошли до конца мастерской. Эдмунд оглянулся на колеса и столы. Место, построенное для драгоценных камней и ничего другого. Он чувствовал себя здесь как рыба в воде. Попытался вспомнить, любил ли еще что-то так же сильно.

— Есть какие-нибудь новости?

Лис сунул бумаги в карман.

— Ничего особенного. Король умер, но вы уже об этом знаете. Утром приходили два джентльмена-еврея, хотят продать камни. Они подошли к двери демонстрационного зала. Я сказал им, чтобы вернулись ко времени закрытия.

— Не в демонстрационный зал.

— Нет. Я им это объяснил. Они придут к двери на Крид-лейн в семь или чуть позже. Вы сами примете их?

— Да.

— Мистер Ранделл?

Эдмунд уже шел обратно мимо столов и колес, сам не сознавая этого. «Тело фокусничает, — подумал он. — Но не разум».

— Что такое?

— Если можно, я приму их вместе с вами.

Это был не столько вопрос, сколько утверждение. Эдмунд согласился с ним прежде, чем ответить. Уголки его губ искривились. Незнакомый человек мог бы счесть, что он улыбается.

— Думаешь, я сам не управлюсь с ними?

— Думаю, вы сумеете обвести вокруг пальца любых двух лондонских евреев.

— Молодчина, Джордж!

«Восемьдесят один, — подумал Эдмунд. — Я проживу дольше». По пути к кабинету он бормотал эти слова себе под нос, словно зубрил наизусть или выполнял наложенную епитимью: «Семь часов. Двое евреев. Дверь с Крид-лейн».

Братья пришли на час раньше по часам Даниила, а они постоянно спешили с тех пор, как Залман выменял их у арабов с болот, разобрал и собрал вновь, как пистолет, а потом подарил брату, потому что они вместе стали торговцами, потому что хотел сделать ему подарок, не важно какой. Теперь оба сидели на зеленой лужайке у собора Святого Павла, ждали окончания рабочего дня.

Даниил открыл часы. Завел их, перевел назад. На циферблате была литания из разделенных цифрами английских слов — «Ранделл и Бридж».

Он закрыл крышку. Сидевший рядом Залман повернулся к нему:

— Пора?

— Почти.

— Сегодня вечером мы разбогатеем. Завтра начнем все заново. Даже не заново, а новую жизнь. Денег хватит на переезд сюда Рахили, на покупку дома и на все прочее.

Предзакатное солнце припекало Даниилу лицо. Он, нервничая, слушал брата и молчал.

— Жизнь, полная удовольствий, только подумай.

— Тебе этого хочется?

— Удовольствий? Да. И денег. Благодаря торговле деньги превращаются во все. — Голос его слегка повысился. — Твои желания не лучше.

— Нет.

К аптеке Райдера подъехала почтовая карета. Лошади — три гнедых, одна золотисто-каштановая — были в шорах. Даниил попытался представить себе свои желания. «Зеленые тюрбаны», — подумал он. Казалось, он много лет не желал ничего материального, скорее даже наоборот. Ему хотелось жить без товаров, материалов, груза. Без балласта камней и золота, без запаха въевшихся чернил, делавшего его не тем, что он есть на самом деле. Без Хардуик-плейс. «Слишком много желаний», — подумал он. Покачал головой, смутно встревоженный, словно обнаружил счет, который забыл оплатить.

— Нет. Ты всегда хотел изменить мир.

Залман не ответил. Даниил повернулся к нему и увидел, что глаза брата закрыты, щеки побелели в солнечном свете. Он шевельнулся.

— Знаешь, пожалуй, я не могу. Сколько миль проделано из-за меня, сколько проделано работы — и ничего не изменилось. Мы не стали ни богаче, ни знаменитее. Я думал, мы станем знаменитостями.

Лучи солнца ползли вниз по стенам. На крышах Даниил видел щиты с рекламой лекарств и транспорта: «Поправляйте здоровье в Брайтоне! 4 фунта в будни, 7 фунтов 6 шиллингов в выходные». Видел циферблат городских часов, которые показывали без пяти семь. Он хотел попросить брата проверить, на месте ли камни, но Залман продолжал говорить, бормотать на их старом языке. Голос его в вечернем зное был глухим, слабым:

— Ничего не переменилось. Конечно, может быть, это Божья воля. Мы плохие евреи, не ходим в синагогу, не соблюдаем субботу, едим нечистую английскую пищу. Или мы недостаточно усердно старались, как по-твоему? По-моему, нет. Нужно было отправиться на восток? Иногда я задумываюсь, может, мы поплыли не в ту сторону? Мне это не дает покоя. Как думаешь, Фрат, нужно было плыть на восток?

— Пора.

Даниил произнес это мягко. Лицо его было обращено к Залману, поэтому он разглядел выражение его глаз. Младший брат смотрел на город внизу дико, словно ничего не узнавая. Через секунду это выражение исчезло. Залман сморгнул его, как сон. Встал и, улыбаясь, отряхнул сюртук.

— Так! Пошли добывать свое состояние?

Крид-лейн пахла конским навозом и капустой, бродящей на солнце навозной жижей. Задние двери всех мастерских на Лудгейт-Хилл выглядели одинаково. Человек, искавший черствого хлеба на заднем пандусе пекарни Рича, указал за полпенни Даниилу с Залманом не тот путь. Они потратили десять минут на поиски входа в ювелирную мастерскую. На усыпанных устричными раковинами ступенях стояло инвалидное кресло со сломанной спинкой.

Залман постучал. Послышался скрип отодвигаемого засова, и дверь открылась. В проеме появился человек, прогнавший их утром, с крошками нюхательного табака на усах, его прилизанные волосы блестели от макассарского масла. Даниил снял шляпу.

— Прошу прощения, сэр, мы приходили утром. У нас есть камни…

— Рано еще.

Дверь захлопнулась. Изнутри некоторое время доносились громкие голоса и лязг металла. Выйдя снова, Джордж Лис с какой-то рассеянной злобой сбил пинком со ступеней кресло и кивнул братьям:

— Ладно, заходите. Не заденьте о притолоку головой. Фамилии у вас есть?

Они, пригибаясь, вошли. В мастерской после солнечного света было темно. Даниил споткнулся, глаза его медленно привыкали к темноте.

— Леви, сэр. Мы братья.

— Леви? Боже всемогущий. Не вздумайте называть ее здесь. Пошли сюда.

На рабочем столе стояла позолоченная чаша с виноградными лозами на ручках. Проходя мимо, Залман оценил ее. Только материал был первоклассным, сама работа посредственной. Стоявшие возле нее и чуть в отдалении ювелиры отвечали ему взглядом. Молодые, с толстыми лицами и пальцами. Залман знал их запах — кислый от сливочного масла и холодного мяса, хотя в мастерской пахло только полировальным порошком и расплавленным металлом.

«Эти люди оправляют бриллианты, — подумал он, — и работают по золоту». Видя их во плоти, поверить в это было трудно. Он представил себе, каково это — обрабатывать унции золота, пластинки позолоты. Самый податливый из металлов, сохраняющий свою форму, как камень, мягкий под ножом скульптора, как глина. Не ломкий, как железо, не расползающийся, как раскаленная медь. «Из золота, — подумал он, — я мог бы делать замечательные украшения».

— Сюда. Прямо, прошу вас.

Коридор, деревянные ступени, передняя. Лис стукнул один раз в последнюю из восьми дверей. Не получив ответа, повернулся и стал ждать. Вблизи Залман понял, что этот ювелир очень низкого роста. Высоким он казался только благодаря крепкому сложению. Залман, наклонясь, обратился к нему:

— Сэр! С нашей фамилией что-то неладно?

Ювелир облизнул губы и рассмеялся.

— Леви? — Хотя из мастерской доносился шум, говорил он вполголоса. — Хотите знать, что неладно с фамилией Леви? Расскажу. Здесь лет двадцать назад произошла кража. Унесли бриллианты, рубины, жемчужины на двадцать две тысячи фунтов. Воры у нас под носом стянули их за ящик угля и три с половиной пенни. Завернутыми во фланель. — Он снова постучал в дверь и опять повернулся. — Фамилия первого вора была Леви. Блум был его напарником. Евреи, заметьте. Леви мы нашли, взяли во Франции тепленьким. Читал в полночь, сидя в постели, Стерна, «Сентиментальное путешествие». Я знаю, потому что взял эту книгу себе. Со временем его повесили. Вы читаете, сэр?

— Немного…

— О, читать нужно. — Лис уставился на него блестящими, как пот вокруг них, глазами. — Во всех книгах есть сокровища. Черпайте их оттуда, мистер Леви, как из золотых копей. За это не повесят. — Он повернулся и повысил голос: — Мистер Ранделл? Эти джентльмены-евреи здесь.

— Входите.

Комната была большой, и в ней все выглядело несоразмерно маленьким. Возле узкого камина стояли письменный стол и сейф — принадлежности кабинета, функциональные, как орудия мясника. Над письменным столом висел портрет человека с длинным, узким лицом. Под портретом сидел человек постарше. «Они похожи, — подумал Даниил. — Определенно родственники. Вариации на тему». И попытался представить себе, что это за тема.

— Присаживайтесь.

Они сели. Человек за столом писал гусиным пером, покрытым пятнами, и не поднимал взгляда, пока не кончил писать. Времени это заняло немало. Он поднял взгляд, встретился с глазами Даниила и дождался, пока тот их не отвел.

— У вас есть камни?

Даниил откашлялся.

— Посредственные, сэр, найденные у нас на родине…

— Кто вы?

— Мистер Ранделл спрашивает вас о вашей работе, — сказал Лис.

— Я гранильщик, — ответил Залман.

— Какие виды огранки знаете?

— Все способы плоской, а также ступенчатую, полубриллиантовую и клиньями. Мой брат Даниил — наш торговец.

— Бриллиантовую, вот как? Покажите камни.

Эдмунд поднялся. Евреи перед ним встали со стульев. Позади него Лис остался в прежней позе. Себе Эдмунд мог признаться, что доволен его присутствием. Обратил внимание, что евреи смуглолицые. Тот, что пониже, достал из кармана грязного сюртука тряпичный узел, похожий на нечто, снятое с раны. Эдмунд постучал по столу.

— Положите их сюда.

Залман развернул камни. Они лежали на обтянутом кожей столе, отражая свет своими изгибами и плоскостями. Все четверо едва заметно подались вперед. Эдмунд достал из кармана лупу и принялся за работу.

Он был знающим свое дело ювелиром. В первые же несколько секунд Эдмунд Ранделл понял, что за бриллиант находится перед ним. Лицо его при этом не изменилось, что тоже являлось профессиональной чертой.

Он сосредоточился на других камнях, борясь с охватившим его нетерпением. Сначала сапфир. Шестьдесят или больше каратов серо-голубого корунда. Хороший камень, превосходный. Для короны годится, однако крупные сапфиры — не такая редкость, как большие рубины. Эдмунд положил его и взял балас. В свете газовой лампы камень был розово-красным, фиолетово-пурпурным, неровного цвета. Отражал свет слабее корунда. Не согревал его, как настоящий рубин. Эдмунд знал, что, нагретый, он будет при охлаждении менять цвет от голубого, чуть ли не прозрачного, снова к красному. Балас-шпинель, минерал-хамелеон.

Он оттягивал вожделенный момент. Небрежно повертел камни в пальцах, поскреб их длинным ногтем. А когда поднял со стола «Сердце Трех братьев» и подержал немного под лупой, ни малейшего удивления не выказал. Потом, наедине с собой, он взвесит его тридцать каратов и тонко вскрикнет от восхищения замечательным «Письменным бриллиантом». Закончив, он положил лупу в карман и сел. Евреи стояли в ожидании. Эдмунду показалось, что он ощущает их запах — горький, сухой. Чуждый. Он подался вперед.

— Так. Вы слишком скромны, джентльмены, в оценке своих камней. Они не посредственные.

— Сэр! — Залман сделал шаг вперед и заговорил за обоих. — Мы собирались продать только…

— У вас есть еще камни? Нет? Но вы ювелиры. И наверное, знаете, что у вас тут? Это рубин-балас. — Он поднимал один за другим камни, теперь бережно. Ни тело, ни разум не фокусничали. — Да. А это замечательный сапфир. Это совершенно превосходная шпинель. Мне все они нравятся, мистер…

— Леви, сэр, — подсказал Залман.

— Леви. — Эдмунд поднял лицо и встретил взгляд чужестранца. Отвернулся, глянул на бумагу, на перо, которое ценил из-за его невзрачности. — Они нравятся мне, мистер Леви. Так вот. Эти камни, само собой, нужно будет огранить заново на должный английский манер, при этом они могут утратить до половины своего веса. Однако я буду рад предложить вам за все пятьсот фунтов. Что скажете?

Евреи заволновались, Эдмунд поднял взгляд. Тот, что пониже, снова повернулся к нему:

— Прошу прощения, сэр. Мы собирались продать лишь два камня. Продаются только рубин и сапфир…

— Два? Вздор. — Он не встал, не выказал настойчивости. — Нет, вы пришли предложить эти камни, и они мне нравятся. Я беру все три или ни одного.

Эдмунд ждал. Не исхода — он знал, что делает. Только чтобы дать евреям время, чтобы потомить их. Он ощущал за своей спиной портрет Филипа, наблюдавшего за всем. Подумал: действовал бы старик так же, как он?

За стеной заработало полировочное колесо, и Эдмунд повысил голос, заглушая его звук:

— Собственно, единственная проблема у нас — это оплата. Вы наверняка слышали, что мы получили заказ к коронации. Такие материалы стоят недешево. В результате у нас мало наличности. Могу выдать вам чек на пятьсот фунтов с оплатой в течение двенадцати месяцев, но если деньги вам потребуются сейчас, могу найти только… Сколько я могу найти, мистер Лис?

— Всего двести фунтов, мистер Ранделл.

— Ну вот. Двести двадцать, если хорошенько порыться в карманах. Но у меня есть второе предложение, вот какое. Я понимаю, что вам могут быть нужны деньги. Мы выдадим вам сегодня пятьдесят фунтов, а остальное — в течение года. Более того, чтобы продемонстрировать честные намерения, можем найти вам работу на этот год. Пока что жалованье подмастерьев со всеми возможностями повышения. Видит Бог, с этим заказом ваша помощь будет нелишней.

Эдмунд широко улыбнулся. Он по-прежнему сидел, камни лежали между его вытянутыми руками, кисти их были приподняты, словно он держал нож и вилку. Гурман, улыбающийся изысканным наслаждениям, ждущий некоего благословения перед трапезой.

— Ну, что скажете, джентльмены?

Три камня за две жизни. Даниил с Залманом переехали из Шордича в мезонин на Лудгейт-Хилл. Начали они с двадцати фунтов в год, Залман в мастерских на Дин-стрит, Даниил продавцом. Джордж Лис наставлял их во всех тонкостях профессии, даже подружился с братьями. Даниил верил его дружбе, хотя она была не такой искренней, как ему хотелось. Лис по крайней мере ел вместе с ними. В Англии этого не делал никто. Почти каждый вечер они заходили в пивную «Король Луд». Залман присоединялся к ним позднее; опиум, который поддерживал младшего весь день, к вечеру отуплял его. Даниил наблюдал за стариком и братом, неторопливо насыщающимися в свете ламп. Пьющими, пока голова не забывала об усталости тела.

— Даниил, не выпьешь с нами?

— Спасибо. — Он покачал головой.

— Как знаешь. Работники вы усердные, надо отдать вам должное. Оба из шкуры вон лезете.

— Делаем то, что от нас требуется.

— И получаете за это то, что хотите. А, Залман?

— Да.

— Да. — Лис повернулся к старшему. — А ты, Даниил? Мистер Тихоня? Чего хочешь ты?

— Ничего.

— Ничего? Брось. В Лондоне тысячи и тысячи людей, все чего-то хотят. Такова человеческая природа. Хотение ненасытно, оно растет и множится. С чего тебе быть другим?

Даниил покачал головой. «Я не хочу ничего», — чуть было не сказал он, но промолчал, зная, что ни тот ни другой не поймут. Что оба подумают, будто не хотеть ничего не есть хотение.

— Даниил, у тебя есть камни. Золото, податливое в твоих руках, как женские прелести. А завтра ты захочешь большего. Готов спорить на свою выпивку. Эй, слушайте тост! За этих аптекарей бриллиантов, — он наклонился над столом, едва не касаясь его головой, — фармацевтов махинаций, за компанию «Леви и Леви»! Королевских ювелиров.

Лис наставлял их и кое-чего добился. Он обрабатывал братьев, словно сырье, и в конце концов получил то, чего хотел. Если они нравились ему, а он им — что ж, прекрасно. Лис всегда ставил себе цель нравиться.

Он посвящал их в секреты. То были мелкие тайны, дешевая приманка, сулящая выгоду. Открывая мастерскую, Лис рассказал братьям об ожерельях Виктории: легендарных ганноверских жемчугах, принадлежащих по праву ее дяде Эрнсту. О том, что он спал со своей сестрой и убил слугу, подавал в суд на королеву за право владения всеми жемчугами. Что Виктория получила их от папы Клементия Седьмого, племянницей которого была Екатерина Медичи, а невесткой Мария Стюарт, которую казнила Елизавета, королева с недобрыми глазами, племянником которой был Яков Первый, чья дочь Елизавета носила красивые жемчужные серьги, зятем которой был Георг Первый, сыном которого был Георг Второй, внуком которого был Георг Третий, сыном которого был Вильгельм Четвертый с заостренной, как кокосовый орех, головой, да покоится он в мире, чьей племянницей была наша дорогая маленькая королева-немка. Что она не могла быть королевой ганноверцев, потому что они варвары и не хотят иметь королев, только королей. И что жемчуга по закону принадлежат Эрнсту.

— Но, думаю, королева их заслуживает. Надеюсь, она передаст эти ожерелья в фирму Ранделла, мы рассыплем их и поместим в разные места, как монеты под чашками на ярмарке, и дядя больше не сможет обнаружить их, как и геморрой у себя в заднице.

Джордж Лис был широколицым, лукавым человеком. Он рассказывал им о Поле Сторре, замечательном ювелире, создавшем репутацию фирме Ранделла, что он терпел Старого Уксуса больше десяти лет и что теперь, когда он ушел, компания лишилась самого ценного сокровища. Однажды вечером Лис пустил братьев в хранилище посмотреть остовы корон, которые королева вручила как часть оплаты. Залману они показались безобразными — обручами с гнездами для камней.

Лис рассказал им о том, что фирма тайком продала бриллианты Виктории для оплаты долгов ее семьи. Камни величиной с персиковую косточку, подаренные матери ее матери индийским князем, набобом Аркота.

— Ну, давайте, спросите меня, кому они были проданы?

— Кому?

— Не могу сказать! — Лис рассмеялся, издавая астматические «ах», словно от боли. — Это глубокая тайна. Вам придется проработать здесь годы, чтобы узнать ее от меня.

Лис рассказывал братьям все — и ничего. Умалчивал, что хитростью выманил у них три пригодных для короны камня. Не упоминал о базарной жуликоватости Свежего Уксуса. Не думал о себе как о хорошем или плохом человеке, ему было не до этих глупостей. Он просто заботился о своих делах, которые были делами Эдмунда Ранделла. Наблюдал сквозь мелькание спиц колеса гранильного станка за Залманом и представлял себе его раздробленным на части.

— Ты доверяешь мне, парень? Не будь дураком. Давно ты знаешь меня? Не доверяй никому. Тот, кто знает, что такое любовь к камням, знает и как облапошить человека, чтобы заполучить камни. И если понимаешь это, то я уже сказал тебе слишком много.

«Сердце Трех братьев» перешло от Леви к Ранделлу. Камню было уже четыреста тридцать лет. В руках Эдмунда он не выглядел таким старым, казался нетронутым и чистым. Более прозрачным, чем вода, более простым, чем вода. Свежее свежего.

Он снился Залману. В сновидениях камень возвращался к нему от Эдмунда. Залман не знал, каким образом получил его назад — украл, выкупил или камень сам нашел обратную дорогу. Во сне это не казалось невозможным.

Залман ощущал прохладу зажатого в кулаке камня. Он разжимал пальцы, ласкал его взглядом и в конце концов замечал перемену. Изъян, которого раньше не было, какие-то очертания. Переворачивал камень и обнаруживал на ладони яйцо. Удивлялся, почему никогда не видел его раньше. Скорлупа была прохладной, светлой, как змеиная кожа.

Он наклонялся поближе к яйцу, и сон, как всегда, прерывался. Все оставалось тайной. Он ни разу не видел, что в яйце.

При звоне церковных колоколов Залман открыл глаза, некоторое время не сознавая, где находится.

Даниил спал рядом с ним, вытянув руку, словно чего-то просил или что-то предлагал.

Залман встал, стараясь не разбудить брата. Гнетущий сон о камне еще не совсем рассеялся, и он отогнал его.

Залман подошел к окну. Бутылка с настойкой и ложка были на подоконнике, там, где он оставил их в полночь. Отсчитал десять капель и проглотил их. Повторил дозу. Сквозь остатки алкоголя пошло горькое, едкое тепло турецкого опиума. Он ждал, чувствуя, как опиум начинает взбадривать его.

Окно было приоткрыто. Лондон начинал шевелиться в утреннем свете. Смог был негустым, и Залман видел на много миль. Он слышал, что в городе миллион людей, тысяча тысяч. Все хотят того, чего у них нет. И хотя у Залмана не было того, чего он больше всего хотел, на какой-то головокружительный миг ему померещилось, что у него есть все.

«Это дом с двадцатью дверями, — подумал он. — Со множеством дверей». На ладонях у него была пыль самоцветов, въевшиеся в кожу крупицы драгоценностей. «Леви и Леви, — подумал он. — Королевские ювелиры. Сегодня я ничего бы не стал менять. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Даже если бы мог».