"Лоскутное одеяло, или Психотерапия в стиле дзэн" - читать интересную книгу автора (Соколов Дмитрий Юрьевич)

ЗА КАЖДЫМ ПОСТУПКОМ СТОИТ СТРАДАНИЕ. (М—4, стр. 67)

Проклятый доктор Земмельвейс

«Любезная маменька,

меня достали Ваши письма, они забили мусорную корзинку, и вчера мне пришлось ее вынести.

Баста! Завтра я уезжаю из Петербурга, кидаю его на хрен, и даже своей истории мне здесь не оставляется. Ути-пути, любимый город. Моя история изображается, запечатывается и отправляется — Вам, любезная маменька.

Как мне хочется рассказать Вам все! — как вырыдаться на плече детским бездарным секретом. Странно: за те два года, что мы не виделись, это — полный рецидив. Ну, и Вы просите про деда — да, я буду и про него, но и про себя, ладно?

(„Рассказывай мне поменьше“, — просила меня моя мама.)

Когда Вы уехали в Бостон, я лежал в полном отпаде — наглотался какой-то дряни — но Вы ведь и не стремились попрощаться. Дед был дик и прекрасен в своем гневе; когда я приплелся к нему, поцеловав замок на твоей двери, он кричал: „Она родилась не в конюшне!“ Я поинтересовался, и он мне вытряс: „Она укатила мстить своему дураку первому с дураком пятнадцатым!“ Будучи сам формой подобной мести, я за тебя не обиделся, от деда откатился и, выйдя на улицу, депреснулся надолго.

(Как хочется пить! Но я домотаю, пока хватит злости.)

Через месяц от деда пришло письмо, он звал меня переехать к нему. Ха! я ответил! там было и „не премину“ и „тяжкие жизненные обстоятельства“; я чуть не подписался „Ваш покойный внук“. Тогда уже вышли деньги на квартиру, и я ясным бомжем прокатился по городу. К зиме я стал на якорь в очень приличном доме, и его юная хозяйка и привела меня к деду. Мы с ней залетели, и денег на аборт не было ни у кого. Когда их стал предлагать ее прошлый мальчик, я сделал гонор и сказал: „Мой дед — директор родильного дома“. „Тогда ты или идиот, или падло“, — выразилась моя крошка.

Я пришел к деду к ужину, он прожег меня взглядом на мою жизнь как на кучу мусора и вообще оторвался крепко — это еще до просьбы. Когда я все же объяснился, он улетел в высоты самого пошлого сарказма. Я сцепил зубы (с чувством, что под столом) и сказал ему: „Дед, давай сделаем это, и я к тебе перееду“. Перепад на „ты“ сбил его в пыль еженощных забот. Он сказал: „Володя, я в тебя верю как в избавление от родильной горячки“. Я тогда не понял юмора. Мы договорились, что в качестве оплаты я разрисую его клинику богами и ангелочками.

Я это сделал за неделю. И всю эту неделю мою девочку не выпускали из клиники. Пока росли и лопались все сроки домашнего вранья, дед хвалил меня за ангелочка у входа, а попочка, с которой этот ангелочек писался, вся покрылась дрянными кровоподтеками. Через неделю я сдох и перестал верить. Я пришел к нему в кабинет и спросил вкрутую: „Дед, что с ней?“ А он сказал: горячка, заражение крови.

Блядь, я пошел в подвал его клиники и бил стекло и склянки, а потом туда пришел он, наорал на меня и отвел домой. Так я впервые ночевал в его доме. Следующие дни меня к ней не пускали, я сидел и читал все про родильную горячку, что мог найти у деда. В промежутках я разглядывал свои порезки на руках (тогда их было две), тупо и романтично, вдох-выдох.

Все было быстро: она не умирала, а я прочел Земмельвейса. К этому времени я уже знал, что хороший процент отсева рожениц в клиниках — одна десятая. А в яркие годы там тухла каждая третья. Мы говорили об этом с дедом. Он взял меня в морг на вскрытие. Я представлял там ее или тебя и ничего не слышал, кроме ударов собственного сердца.

Да, так я прочел Земмельвейса. Он писал, что роженицы заражаются трупным ядом, который приносят из моргов обследующие их врачи. Все, что он предлагал делать — это мыть всем руки хлорной водой. Я спросил об этому деда. Дед сказал, что Земмельвейс — выскочка и горлопан. Я прикололся своим сходством с Земмельвейсом и послал свои изыскания через неделю, когда моя девочка осталась жива и выписалась из клиники. К ней домой я уже не вернулся.

Мы весело жили. Дед постепенно пристрастился устраивать мне мойки за всех отсутствовавших родителей, бабушек и учителей. Самым мягким разговором было вклеивание в меня „развратник“ и „лоботряс“, а разочек в неделю все кончалось хлопаньем дверей. Как-то стихийно Земмельвейс стал козырем моей защиты. Вместо „Чего ты говоришь, если ты даже не спал втроем“, я стал говорить: „Спокуха, чуточку хлорной водички — и все улягутся!“ Дед бесился, как дикая собака!

(Главное, я правда не мог тогда понять, чего они ярились и чего задолбали парня (Земмельвейс тогда уже умер в сумасшедшем доме). Ну, помойте вы — я думал — руки хлоркой и сверьтесь через неделю!)

Но мы и сдружились с дедом здорово. Мы просиживали за ужином по четыре часа. Он грузил меня войной 12-го года, а я про­поведовал, что лечить надо сексом. Вот с такой вечери все и на­чалось. То есть, конечно, не началось, но я врубился, что происходит. Я расшалился и толкнул нечто вот что: „Дед, стране срочно необходимо сексуальное воспитание детей. Прикинь: я начал трахаться в пятнадцать лет, а что такое клитор, узнал в двадцать! Это сколько ж я перепортил за эти годы! Так я же еще узнал…“ И тут дед как взорвался: „Идиот! Грязный полоумный идиот!“ Он вскочил из-за стола, двинул по спинке стула и кинулся в кабинет. Я сидел оглоушенный.

Минут через десять дед вышел и сказал: „Володя, прости“. Потом помолчал и выдавил: „Две недели назад я ввел в клинике обработку по Земмельвейсу. За это время умерло три женщины“. „А обычно?“ „А обычно двадцать, — сказал дед. — Не сиди так поздно, иди спать“.

Я пошел, но не спал. Я медленно начал врубаться. К концу ночи я напился. Потом лег спать, и я помню сон. Я пригласил деда в оперу, и вот мы идем, залитые светом, в роскошных фраках, раскланиваясь с высшими чинами и их дамами. Вот к нам подходит лакей — Земмельвейс — и предлагает шампанское на подносе. Дед берет бокал и говорит, указывая на меня: „И мадам тоже“. Я удивляюсь, но молчу. Потом начинается опера. В разгаре действия проносится слух, что сейчас должен явиться анархист, чтобы убить герцога. Он является; это Земмельвейс. Он в черном плаще, улыбается презрительно. Все парализованы. Он стреляет, и вдруг падает дед, убитый. Земмельвейс кружится в дикой пляске под музыку оперы.

Теперь-то я знаю, что Земмельвейс просто хотел убить своего деда, или отца, или учителя, и выбрал для этого чувство вины за бедных сгоревших женщин. Он сделал игру слишком крупной и обломался. „Помыть руки хлорной водичкой…“ Ха!

Короче, днем я ушел, а вечером пришел уже в кипящий дом. Полицейские говорили, что дед отравился под утро. Еще они говорили, что пузырек с чернилами почти пуст, и значит, дед писал всю ночь, но все, кроме завещания, сжег. Я знаю, что он писал числа, как будто два трупа — это больше, чем один.

Теперь я восстанавливаюсь в Университете. Коли дед двинулся в мою землю, значит, я пойду в его.

И ты уже знаешь его завещание, мама? Все его состояние пошло на дело Земмельвейса — кроме той тысячи, которую он отписал управлению реальными училищами на развитие курса полового воспитания мальчиков.

Пожалуй, с любовью,

Владимир М.»

Не в силах вынести весь этот кошмар, не поняв и десятой доли, бедная мама разрыдалась (она была не такой смелой, как представлял ее сын), а потом нашарила очки, пудреницу, зонтик и отправилась к Эмме-Элизабет, за полчаса до начала вечера домашнего чтения. Собираться у Эммы-Элизабет, супруги главного врача городской больницы, и вязать под чтение любовных романов было сущим удовольствием для высшего света бостонских дам. Хотя Володина мама и не принадлежала к высшему свету Бостона (ее муж, бывший капитан гвардии, немного плотничал и много пил), ее приглашала на вечера сама хозяйка, уехавшая из России 40 лет тому назад. Она была, в сущности, ближайшей подругой и единственной, способной прочесть письмо, написанное по-русски.

Сделав это дважды, Эмма-Элизабет сказала:

— Боже мой. Какой кошмар. Бедный мальчик. И бедный… ваш папа. Извините меня, я на секундочку.

Она вышла из гостиной, прошла по галерее и постучалась в кабинет мужа.

— Оливер, можно? Скажи, ты помнишь, еще до нашей свадьбы, когда ты приходил ко мне на свидания, твои руки чем-то пахли? и я еще говорила, чтобы ты целовал меня, держа руки за спиной? Что это было?

— Аquа сhlorina, хлорная вода, — ответил он. — Мы постоянно мыли ею руки, а в родильном отделении даже натирались хлорным порошком. Потом мы перешли на…

— Понятно, — сказала она. — Извини. Меня ждут.

И направившись обратно по галерее, она только один раз вздрогнула и сказала:

— Дикая моя родина!

Эти красивые слова поплыли по галерее и обернулись бронзовым колечком в сердце. Когда таких колечек становится слишком много, человек умирает.

РАЗГОВОР С МАМОЙ. (Д—10, стр. 28)

СОН ПРО ОБЩЕЕ ДЕЛО. (С—19, стр. 82)

И—33.

Зубы дракона

Интересно, делала ли она ему минет. Никто бы не спросил: она была великой поэтессой. Если бы спросили его, он бы не знал, что ответить. Он не помнил почти ничего. Когда его интервьюировали в первый раз, он перепутал ее фамилию и число детей. Кто его упрекнет — это было сорок лет назад.

Она была великой поэтессой. Он об этом не знал. Об этом почти никто тогда не знал. Великая поэтесса — выборная должность; у нее явно не было кворума. Жила в фигульке-городке, кормила детей, зарабатывала уроками. Муж-чудак, в исторической перспективе сволочь. Он появлялся и исчезал вместе с войной. Всё растянулось на десятилетия: война, любовь, дети, уроки. Менялись стихи.

Он был авантюристом, красавцем, бродягой. Он жил в городе месяц, три недели у них был роман, четыре года она писала ему письма и посвящала стихи всю жизнь. Стихи он читал — тогда, может быть, два или три стихотворения. Он не знал, что она была великой поэтессой, но, кстати, потом вспомнил, что два стихотворения увез и хранил, когда-то перечитывал и сжег, когда вступил в армию. Он был благороден, она умна, у него было таких романов за жизнь штук тридцать, у нее — один. Он забыл ее, когда отправился на войну, забыл бы и на гражданке. Она писала ему почти каждый день. Ни до, ни после, ни во время романа она не отдала ему и не отослала ни единого письма.

Конечно, интересно, кому она их писала. Первое письмо было написано, когда они еще не были представлены. Она писала их гениально, как всё остальное, потом заворачивала и складывала в тайничок. Вышла пара здоровых пачек. Он воевал в двух войнах, в перерыве сидел в концлагере. Она умерла в эвакуации через пятнадцать лет. Письма лежали в картонной коробке. Еще десять лет к ним никто не притронулся.

После войны ее стихи стали расходиться, и она стала великой поэтессой, что она всегда знала, тогда подтвердилось. Он уехал на другой континент, там разбогател, был женат два раза. Через тридцать лет после их романа у нее появились биографы, они склоняли его имя нещадно, потом его разыскали. Он ничего не помнил: да, была такая, ну и что? Слава его не взволновала. Так продолжалось до аукциона, на котором распродавался ее архив.

Распродажа архива — это праздненство, тотемное пиршество. Ее слава еще не зашкаливала, цены были вполне пристойными. Он приехал инкогнито и купил картонную коробку писем. Причем большой вопрос, знал он, что это за письма или нет. Их никто не публиковал, там шныряли специалисты. Также интересно, любила ли она жареный лук, или какая была погода в день их знакомства. Эта история вращается вокруг прекрасных слов великой поэтессы, где ни разу не упоминается ни минет, ни лук, ни погода. Их как бы не стало.

Итак, он прочитал письма, написанные для него сорок лет назад. Очень красивый поворот, но в его жизни было много красивых поворотов. Тогда же, в окололитературном салоне, он познакомился с шикарной актрисой, восходящей звездой. Ей едва исполнилось двадцать, ему было шестьдесят пять. Шансов было мало, но он был верным служителем любви и не пугался заборов. Он стал писать ей письма. Как-то вышло, видимо, не нарочно, что в ход пошли слова из купленных писем. Звезда отвечала; мало исправленные фразы переливались из картонной коробки в конверты и будоражили сердце младой девы. Завязался роман, совсем не скандальный, она переехала к нему. Легко предположить, что актриса боготворила поэтессу, и он — единственный ее любовник… и так далее. Роман длился чуть меньше года.

Всё больше времени он стал отдавать тем письмам и воспоминаниям. В этой коробке он нашел что-то, чего у него не было всю жизнь. Конечно, ее стиль завораживал тогда полстраны. Любовница до писем не допускалась. Он стал бывать с ними больше, чем с ней. Потом стал отвечать на них.

Письма поэтессы не отличались фактологической стороной, но он стал вовсе гнать чушь. Плохо, что он перенес эти дела в свои интервью. Он начал выдавать такие исторические подробности, что газетчики вначале слетелись, а потом подняли его на смех. Актриса ушла, он стал печатать совсем фантастические мемуары. В его воспоминаниях они отправились из городка на океанский остров. Общество возмутилось, он озлобился. Прочитав какое-то разоблачение своих воспоминаний, он выбросился из окна. На столе он оставил картонную коробку писем, написав на ней: «Адресат выбыл».

Так письма достигли своей цели.

СТРАХ ПЕРЕД ЖЕНЩИНОЙ — СТРАХ ПЕРЕД ДУШОЙ.

(К—27, стр. 52)

И—34.

Вечная история о сэре Эйнштейне

и его друге сэре Чарльзе Дарвине,

рассказанная им самим

1

21 июня 1995 года сэр Альберт Эйнштейн отвозил своего друга Чарльза Дарвина для помещения его в закрытую психиатрическую клинику в одном из отдаленных уголков Швейцарии. Решение об этом, принятое семьей сэра Чарльза, закрытым ученым советом Университета и консилиумом врачей, было известно уже кому угодно, но не бедняге Дарвину. Эйнштейн, поехавший с ним как бы на прогулку, должен был сообщить об этом по дороге.

Дорога шла по предгорьям Альп, всё выше и выше.

Машину вел шофер.

2

Дарвина, понятно, это не волновало. Труднее понять Эйнштейна. Но его тоже можно понять. Его волновало, где там Дарвин, что там с ним, как ему об этом сказать, время, шофер, все эти бумаги, которые он вез, выписки, справки, счет, записка Одного Другому… Да, а Дарвина это всё не волновало и не могло никаким боком волновать. Потому что он смеялся.

Он смеялся, глядя в окно. Его легче понять, чем Эйнштейна, который его не понимал. То есть бедняга Дарвин смеялся, ему было хорошо, а бедняге Эйнштейну было непонятно, почему хорошо бедняге Дарвину.

3

У Эйнштейна, конечно, был мобильный телефон, и ему по нему всё время звонили. Откуда ему звонили? Ну… из родового поместья. Да, ему всё время звонили из родового поместья. И он всё время думал, как же ему сообщить Дарвину, куда его везут.

Конечно, гораздо труднее понять Эйнштейна — сейчас мне, — чем Дарвина, но всё же его, как и всякое существо в мире, можно понять. У него, конечно, обязательно телефон в кармане. У него был телефон, и ему всегда могли позвонить по этому телефону. Это был мобильный телефон потому что. И по этому телефону ему всё время звонили. То есть всегда могли позвонить. Он всё время ожидал этих звонков. Но пока их не было. И… он всё время из-за этого волновался. А пейзаж его совсем не волновал. Нет, пейзажем он ни капельки не интересовался. А там горы были, конечно, такие красивые, и луга, и простые такие барашки с овечками там летали, и дорога вилась, и дорога текла, и дорога разбегалась во все стороны, и дождь шел одновременно с солнцем и со снегом, но Эйнштейну это было всё равно.

4

И вот дон Эйнштейн осмелился заговорить. Он не мог осмелиться на это уже год… нет, три года… нет, 35 лет, боже мой, он не мог осмелиться заговорить… или, наоборот, он всё это время говорил, а мы с Дарвином этого не замечали? О, вот это интересно. Но как бы то ни было, он сказал ему: «Чарльз, ты, наверное, помнишь…» Предположим, он обратился к какому-нибудь давнему воспоминанию. Ну, скажем, они вместе учились в колледже… В колледже… Да, это называется колледж. И там была, скажем, такая толстуха, и они там касались друг друга, и хватались, и что-то там было такое смешное и неприличное, у Эйнштейна с ней… А Дарвин здесь при чем? А Дарвин ее тоже знал… А, они выставили беднягу Дарвина из комнаты, чтобы этим заниматься. И Эйнштейн об этом вспомнил. И когда он об этом вспомнил в 50-й раз, потому что он, конечно, проверял себя, раз проверил, два проверил, так ли я сказал, то ли я пока еще не сказал, да и не скажу… Такой был человек. Такой был человек. Суровый жрец общественных наук потому что. И вот этот жрец говорит:

— Всемилостивейший Чарльз! Не благоволите ли припомнить, как с фройляйн Гретхен были знакомы?

5

Конечно, Эйнштейна в нормальном состоянии интересуют только общественные отношения. Об этом совершенно неинтересно и нелепо думать сейчас. Почему? Ведь это же так интересно, они объединяются, не верят друг другу, такие милые, такие дурашливые, такие хорошие, такие трогательные. У них какие-то правила… И вот у него такой мобильный телефон, да, как такой пенис торчит из кармана. Вот один у него в трусах, один торчит из кармана, и еще у него есть авторучка, — она тоже торчит, и еще носки ботинок, они тоже торчат. Это сэр Эйнштейн, у него многое торчит, он такой человек. Такие люди бывают, это трудно понять, но такие люди бывают. И вот один из таких людей сейчас сидел с сэром Чарльзом… Сидел с сэром Чарльзом… Почему он сидел?.. Потому что это происходило в машине. Предположим, в это время его качало на лапах облако, но он этого не видел. Этого не происходило для него. В это трудно поверить, но этого для него не происходило, и наша задача — понять, что же думает сэр Эйнштейн. А влезать в это ужасно не хочется. Ну, до смешного не хочется думать, о чем же думал сэр Эйнштейн. Сэрэнштейн. Сэрэн Штейн. А кажется, что надо. Это как бы ему кажется, что надо. Ему надо — он и влезает. А он не может влезть, правильно? Сэр Эйнштейн не может понять, что с ним происходит. Естественно. Поэтому он везет сэра Чарльза. Бедняга. Ну, бедняга, не бедняга, жалеть его не надо. А что надо? Пожурить… Его пожюрить… Это судить, что ли? Нет, судить тоже не надо, он и так всё время себя судит, бедный. Как нам трудно понять сэра Эйнштейна! А ведь хочется. Вот он сидит рядом, этот сэр Эйнштейн, и говорит, обращаясь к нам… Ну, предположим, он говорит:

6

— Дарвин, помнишь ли ты, скажем, Гретхен?

Ну, конечно, помню, едрена вошь, конечно, помню Гретхен. А он нам говорит:

— Чарльз, я встречал ее недавно…

Ну, хорошо, ну, он встречал ее недавно, отлично. И что? Ну, ничего, ну, он так говорит. Он к нам же обращается, и он же что-то хочет сказать. И вот он говорит… Он говорит…

Ну, не совсем же он мудак! И как не совсем мудак, он спрашивает:

— Чарльз, ты знаешь, куда мы едем?

Так же проще. Но он может оказаться совсем мудаком. Но пусть он не будет мудаком в эту возвышенную минуту, и он спрашивает:

— Чарльз, ты знаешь, куда мы едем?

7

«Ну да, знаю», — ответит сэр Чарльз Дарвин. А он скажет: «Мы едем в сумасшедший дом». «Да, я знаю, мы едем в сумасшедший дом». А он скажет: «Тебя там будут бить. Ты это знаешь?» И я скажу: «Черт, бить — это не совсем приятно». Я пробую себя ущипнуть, мне трудно воспринять боль. Ну да, я допускаю, было время, когда мне было больно, и я верил, что мне было больно. Ну да, боль есть, боль есть, меня будут бить, и значит, мне будет больно. И Эйнштейн говорит: «Да, да». И я говорю: «Ну да, я понимаю, это нужно ради Родины-матери, ради общества, и в Университете согласны, и уже всё подписали». Его это немножко удивляет, он говорит: «Как, ты уже всё знаешь?» И я говорю: «Да, я, конечно, уже всё знаю». А он говорит: «А откуда?» А интересно, я сам могу ответить на этот вопрос? Нет. Но как-то знаю.

8

Надо ехать быстрее. И мы едем. Машина идет в гору. И Эйнштейн говорит: «Чарльз, черт возьми, почему это тебя как бы не колышет?» А я говорю: «Ну как бы тебе это объяснить? Это как бы вопрос о превращении тебя в меня». Интересно, он поймет это или нет, Эйнштейн? нет, он этого не понимает. Он говорит: «Чарльз, ну ты же понимаешь, общество, университет — это всё херня. Я правда так думаю, в смысле — я не слепой исполнитель. Я тоже был за то, чтобы тебя отвезти». А что скажет Дарвин? А Дарвин скажет: «Да, конечно, я это понимаю. Я понимаю, что ты так думаешь. И я ничем не могу тебе помочь… в этом трудном процессе думания. Ты думаешь, что меня надо упечь в этот, как его, сумасшедший дом, где меня будут бить. Ногами?» Эйнштейн скажет: «Ну, да, ногами, там, колют всякое. Те люди, которые внизу, они не хотят об этом думать». Я скажу: «Ладно, хули, ну, я их понимаю, они не хотят об этом думать».

9

Трудно представить себе сэра Эйнштейна. Впрочем, очень легко. Вот он сидит такой и говорит: «Мне очень жаль, что так получилось». Что ему может ответить Дарвин? Дарвин ему может ответить: «Ну, Алик, ну, ты, в общем… Ну что ж, если тебе правда жаль… Ну, хорошо. А мне нет». А Эйнштейн скажет: «Вот именно. Я тебя понимаю сейчас, а ты меня нет, я тебе сочувствую, а ты мне нет». А Дарвин ему скажет: «Да, да… Почему же, я же о тебе думаю. Значит, тоже сочувствую. Я думаю о тебе, я сочувствую тебе. Конечно. Тебе же потом возвращаться, с этим вот телефоном еще… Ой, бедный! Ежкин кот!… Ежкин кот!… Это тебе туда возвращаться?! О-о, бедный! И разговаривать с моей женой — о-о-о! Какой кошмар! И подписывать опять эти бумаги — ё-моё! Зачем тебе всё это?» А Эйнштейн скажет: «Это долг. Это обязанность. То, чего ты никогда не мог понять». И Дарвин скажет: «Да, я никогда не мог понять, зачем это нужно. Поэтому мне надо жить в теплой стране, мне надо, чтоб меня кормили. Меня там будут кормить?» — «Да, да, — скажет Эйнштейн, — да! Кормить там будут хорошо». — «А там тепло внутри?» — «Да, тепло».

А Дарвин скажет: «Ну, ты не грусти. Ты только не грусти. Хотя действительно жаль… тебя… Тебе хорошо — ну, в этом пиджаке и с мобильным телефоном?» А Эйнштейн скажет: «Да, Чарльз, мне хорошо, я отлично себя чувствую. Я еду… Мне с тобой хорошо… И природа — все эти горы… Они мне напоминают Гретхен — со всеми ее выпуклостями…»

Тут зазвонит мобильный телефон, и Эйнштейну скажут… какой-нибудь идиотизм ему скажут. Он его не будет слушать. Он скажет: «Да, сэр» — и повесит трубку. Это мой Эйнштейн так скажет, потому что это мой Эйнштейн. Другой Эйнштейн по-другому бы сказал. Да. Но в машине его нет. В машине есть Дарвин, есть Эйнштейн, есть шофер, который ведет машину. Он мне очень нравится. Он хороший.

10

Духу надо обслуживать тело. Духу — надо — обслуживать — тело… В смысле, наоборот? Нет, именно так. А телу надо обслуживать дух. Приходится ему, бедному, приходится. А оно не хочет. А что же телу еще делать, бедному, хорошему такому? Это же тело, ну, как Эйнштейн, такое плотное, хорошее, из материи какой-то такой, клетчатой там, волосатой. Оно тоже хорошее. Магнитофон, книга — это всё материя. Над этим смешно думать Дарвину. Но Эйнштейну приходится. Потому что он — тело. Конечно, он — тело. А Дарвин — дух. И кому кого приходится обслуживать? Телу приходится обслуживать дух. Но духу приходится обслуживать тело. Вот это удивительно. Он не взлетает. Он в него помещен. Он рядом с ним помещен. Он может входить и выходить  — как Дарвин из машины.

11

И он говорит, Дарвин: «Альберт! Можно мне выйти из машины?» А Эйнштейн вначале испугается. Ну, он же всё время боится. Ё-моё, бедный! Значит, он думает и не знает, чего больше пугаться: того, что тот раньше времени начнет сопротивляться и тра-та-та, или… В общем, он говорит: «Конечно, выйди на лужок, погуляй».

И Дарвин говорит: «Спасибо», выходит из машины и взлетает. Ну, он так летит, оно ему не надо. То есть он выходит и писает. Что ему еще делать — вне машины? Он писает, потому что он дух, существующий вместе с телом, и телу же что-то нужно делать, да? Ну, вот, и он его писает… Он же не описывает машину? Нет, но если к нему подходит Эйнштейн, описывает ли он его? Да, он его описывает. Точно, Дарвин описывает Эйнштейна.

Смешно.

А Эйнштейну неприятно, ему мокро, бедный, он же тело, и ему мокро. И к тому же, он же делает различие между разными мочами. Он писает одной мочой, и она ему дорога и близка, а это — чужая моча Дарвина, которая на него попала, и ему, конечно, неприятно. «Вот видишь, — говорит он, — ты, наверное, понимаешь, да, за что страдаешь?» Они идут в машину. А Дарвин отвечает — ну да, что ему еще остается делать — он, конечно, отвечает Эйнштейну, он же его любит: «За то, что я описал твои штаны, и тебе теперь мокро и неприятно? И там волосы еще на ногах всякие… И тебе даже говорить об этом неприятно?» Эйнштейн говорит: «Да, мне и говорить об этом неприятно».

12

Вот как это происходит. Этот диалог постоянно свершается на наших глазах, а что делать, он всегда вокруг нас. Конечно, Эйнштейну неприятно. Дарвин ему отвечает: «Ну да, я понимаю, за это меня будут бить». А Эйнштейн, злой, наверняка, раздраженный, говорит: «Да, за это тебя будут бить». И конечно, Дарвину от этого грустно опять становится. Он говорит: «Я ведь могу и не описывать твои штаны дурацкие. Вот смотри: я с тобой работал столько лет в Университете и ни разу не описал твоих брюк! Хотя у меня были возможности: мы ходили вместе в туалет, и я мог же написать тебе на брюки — мог, но я этого не сделал. И даже — в колледже — я одевал твои брюки, мог же я и описать? — мог, но я этого не сделал. И в такой форме тоже не сделал, видишь? А мог ли я, например, представляясь тобой, читая лекции твоим студентам, описать твои брюки, то есть выглаженность твоей репутации? Мог. И описывал. А, я понял: я описывал твои брюки».

А Эйнштейн скажет: о нет, на это я как раз не сержусь. И начнет, конечно, опять свою галиматью нести, что он не сердится, и что дело нисколько не в студентах, хотя коню понятно, что он обижался. В общем, он начнет открещиваться опять от своих чувств — зачем ему так это надо? Это ведь тоже интересно Дарвину, и он его спрашивает: «Слушай, а зачем ты открещиваешься от своих чувств? Это ты только передо мной или и перед собой?» А Эйнштейн скажет: «И перед собой, конечно, тоже».

13

Машина ехала, мотор не подводил. Шофер сидел и делал так: у-у-у, тр-р-р, ж-ж-ж-ж, ту-ту-у-у! Одной рукой он вертел баранку, а второй рукой курил, делал вид, что курил, а на самом деле он трогал себя за пипиську. И трогая себя за пипиську, шофер думал… Шофер ничего не думал — о! Этот третий персонаж ни хрена не думал. Он говорил себе: тр-р-р, ту-ту-у-у! Кто же это такой? Мы его не знаем. Это как бы не аналитический разум. То есть он просто ведет машину, ни о чем не думает. Кто же он, этот шофер? Он этого, конечно, не знает, он просто делает так: ту-ту-у-у! чух-чух! — ну, повороты там всякие, впадины, мотор шумит, и он, как мотор. Да. Он просто мотор. И всё. О нем ничего больше не скажешь. Когда он с женой, он тоже просто гудит: ту-ту! ду-ду! Нет, ну, он ест, конечно, суп, смотрит телевизор. Бедный, телевизор-то он зачем смотрит?

Дарвин и Эйнштейн — вот что важно. Нужно думать о них. Хотя шоферу это было не важно. А Эйнштейну важно, он думал об этом и старался понять с одной стороны, с другой, с третьей, хотя не понимал даже с первой. Во как интересно происходило — конечно, он не понимал даже с первой. Просто у него была справка, и он был к ней приписка. С одной стороны. С этой отвратительной стороны, с какой Дарвин сейчас понимал, что его будут бить. Ногами. Он попытался себя ущипнуть опять. Это странное дело — себя щипать, представить себе, как чужой сапог входит в твое тело. Это немножко трудно. Но это тоже можно. Потому что все мы — Эйнштейны. Дарвин попытался себе это представить и увидел красивый сапог, красиво входящий в красивое тело. Тогда он попытался себе представить ужасный сапог, жуткий такой сапог, такой грязный!.. Но он всё время видел свет, совершенно точно и безошибочно, он был духом, и он не понимал. А Эйнштейн был телом, и он не понимал. И общество было обществом, и оно, уж конечно, ни фига не понимало. Кто же мог понять? Справка о душевной болезни Дарвина была справкой; кто же мог понять? Кто мог увидеть это и задуматься об этом? Кто мог сказать, что вот я это вижу? Только Бог, и никто другой. Может быть, как бы читатель? Но нет, он — Эйнштейн. Это трудно понять — как сапог входит в тело. Когда ты — дух, когда ты везде разлит, и любая картина тебе представима, кроме вот такой, скучной. Почему же с Эйнштейном так скучно? Почему же можно задуматься обо всем в мире, о камнях, о бабочках, а об Эйнштейне скучно? То есть Дарвин, что ли, боится думать об Эйнштейне? Разве он не тело? Нет, он обслуживает тело. Он обслуживает одно тело, другое тело, женщин, когда они просят: «Войди в меня» — и он входит, или там к нему подходит кто-нибудь и говорит: «Расскажи мне…» — и он тогда рассказывает. Ну, в смысле, у нас есть всякие глушилки. Глушилок очень много. Эйнштейн о них знает. Он об этом никогда не думал. А ему казалось, что думал. Едрена вошь! Как трудно с Эйнштейном нам. Он очень запутанный. Он насмерть запутанный. Может быть, это только так кажется Дарвину, что Эйнштейн запутанный? Ведь это так просто быть телом и испытывать боль. В это нужно очень твердо верить, что ты — тело, жестко и абсолютно верить, что ты тело, и что когда в тебя входит сапог, тебе больно, больно, больно! Если перестать над этим смеяться… то может ли Дарвин это понять? Нет, он понять этого не может, и поэтому его везут в сумасшедший дом. Потому что он дух. Духу не место среди тела. Конечно, дух мешает телу жить. Конечно! Он выкидывает там всякое, а телу этого не нужно. Хотя ведь Эйнштейну по мобильному телефону всё равно звонит шеф, он выкидывает там всякое, шеф-то дурной. Конечно, шеф дурной, у него всякие свои вспышки — ну, раздражения там, еще чего-то, и он успокаивает раздражение, набирая костяшками номер, и влезает, как сапог, вонзает этот звонок в тело Эйнштейну. Ведь у него же в теле торчит этот мобильный телефон, ну, ему кажется, что в кармашке, но он же и есть этот кармашек, он же не может взять и снять пиджак! Ему кажется, что он может снять пиджак, а тогда мы его спросим: «А ты можешь снять рубашку?» — и он скажет: «В принципе, да, но не хочу». Другими словами, рубашку он не снимет, поэтому он и является этим пиджаком. Зачем он так? Потому что он — тело. Тело не верит, что если снять пиджак, останется тепло. Так верит тело южных стран, а Эйнштейн — из северной страны. И когда в него вонзаются, как сапоги, эти звонки его шефа, то что он может сказать ему? Он ничего не может сказать, он зажат в этой ситуации. Шеф ему что-то говорит, и спрашивает, где они, и тот спрашивает у шофера, а шоферу по фигу, но он отвечает, что осталось 20 километров … 30 километров … и Эйнштейн говорит, что да, они уже совсем рядом. Дорога прошла, и ничего не сказано. Эйнштейновский шеф почему-то волнуется. И волнуется сам Эйнштейн. Это тело волнуется о душе. А душа, которую оно везет в эту клинику, она волнуется ведь о теле, и Дарвина очень беспокоит… Он говорит: «Альберт, ну хочешь, пойдем погуляем?» И тот говорит: «Нет, нельзя гулять». Тогда Дарвин говорит: «Ну хочешь, я разденусь для тебя?» А Эйнштейн говорит: «Нет». И Дарвин говорит: «Ну хочешь, когда мы приедем, мы останемся там вместе, в одной палате?» И Эйнштейн — нет, конечно, он говорит: «Нет, Чарльз, я вернусь в город и буду там, в своей палате». Ему кажется, что он так шутит, хотя это, конечно, правда, естественно, он там, в палате, у него там очень жесткие законы. Ну, телу же должно быть тепло. Тело хочет тепла, пищи и питья; этот мобильный телефон тоже зачем-то нужен, который торчит из него, с которым он чаще, конечно, общается, чем со своей пиписькой. Это странно Дарвину — ну, пипиську он понимает, а вот мобильный телефон ему трудно понять.

14

Но, так или иначе, они подъезжают к больнице. Это тело привезло свою душу на место ссылки. Вот они подъезжают к воротам, шофер затормозил — ему нравится тормозить, он так делает губами: г-т-кх! — и Эйнштейн вышел, открыл дверцу перед Чарльзом и сказал: «Чарльз… Милый, ведь я же очень хочу, чтобы ты вернулся!» Это было как обращение ко времени, да? Вернулся куда? Вернулся в тот городок внизу? Ну, он вернется, конечно, тогда начинается вопрос: каким? Он там будет, он всегда там; в смысле — его помнят, его видят, он разговаривает — это как бы во снах, но они занимают очень много времени. Он есть, он там, он дух, но тело этого духа помещают в закрытую психиатрическую клинику. Эйнштейн плачет — конечно, Эйнштейн плачет. Он говорит: «Чарльз, прости… прощай. Я так хочу, чтобы ты вернулся». А Чарльз — ему же хочется, чтобы Эйнштейн тоже попал к нему? — хочется, конечно, и он… Но как это объяснить — он не знает. Его скоро будут бить, но пока он стоит перед Эйнштейном, и не знает, как ему это объяснить. Не может же он ему сказать: «Прими грибов». Потому что ничего принимать не надо, можно же просто знать, кто ты. Перестать играть, и знать, кто ты, и всё. И ты оказываешься сам собой. Это дух говорит телу. Но дух говорит запутанно, потому что ему всё слишком ясно. И он говорит: «Я тоже хочу, чтобы ты приходил ко мне почаще. Я люблю тебя, конечно. Хочешь, я буду тебе письма писать? Хочешь, возьми мою переписку с женой?» А Эйнштейн ее уже читал, в университетском суде, когда были разборки, жена всё отнесла. «Ну, возьми там, книги мои почитай». А Эйнштейн говорит: «Да, кстати, Чарльз, не вопрос, если тебе нужны будут какие книги, я привезу». Конечно, это грустно, что ж они, только книгами могут общаться? Ну, и то хорошо, там ведь дорога какая длинная, а ну как авто откажет, или типографии выйдут из строя, или сломается теплоизоляция, и придется топить книгами, и они сгорят? И Дарвину-то это по фигу, а Эйнштейну-то это страшно. Бедный Эйнштейн.

Дарвину больно — нет, сапог не может, а вот расставание может. Он говорит: «Ну, пока». Он может шутить — нет, в этот момент он не шутит.

15

Подходит врач. Теперь Эйнштейну, чтобы приехать к своей душе, придется садиться на машину, и даже вызывать шофера, и что-то кому-то объяснять. Это сложно — ну, в его обстановке это сложно. Много звонков по его мобильному члену. Но его тянет — конечно, тело тянет к душе. А Дарвин — он ведь будет и в городке, но теперь место, где они смогут сойтись, будет только в клинике. И хорошо, что он там, хоть как-то определились. Понятно, что где. Эйнштейн едет назад со своим мобильным… ну, понятно. Шофер делает: ту-ту-у-у! — ему же всё равно, дорога идет вниз или вверх. А Дарвина раздевают, укладывают. Ему хорошо. Он дух. И всё. Вся история.

ОСНОВНОЙ ЧЕРТОЙ МОИХ СОВРЕМЕННИКОВ… (К—13, стр. 44)

ДУША СВОБОДНА. (К—34, стр. 56)

КАК БУДТО ДВА ХОЗЯИНА… (К—35, стр. 57)

ЕСЛИ ПЕРЕСТАТЬ СОБИРАТЬ БЛЕСТЯЩИЕ МОНЕТКИ…

(М—12, стр. 71)

И—35.

Счастливый конец

1) Стоит Саша в клетке, зубы сжал, губы сжал, и выросло у него сто жал. Жала полифункциональные: одни врагов жалят, другие жалеют. Стали его называть Сашка-Жало, а потом: Сашка-Жалоба. А потом — Сашка-Жлоб. Потому что он был твердый и острый, и никому ничего не давал. А он всё сжимался и сжимался. Твердый стал, уже не просверлить; ущипнуть — и то трудно. Ужался. Жалкое, если присмотреться, зрелище.

2) Взял мальчик Саша шашку, пистолет и гранатомет и стал врагов крушить во все стороны. А они вялые такие, такие призрачные комарики; он их бьет, они разбегаются. Из многих какая-то жидкость течет. Потом Саша то ли собственной шашкой поранился, то ли стукнул его кто-то, только и у него из ранки кровь пошла. Он смотрит — из врагов та же кровь капала. «Ой, — думает, — какие же они дураки, они же тоже живые. Буду на них изнутри смотреть, в крайнем случае — до крови щипать, чтобы помнить».

3) Стоит Саша в клетке, аж глаза закрыл, никуда смотреть не хочется. Потом вспомнил зэковский способ и быстро тайком нарисовал два глаза на бумажках и слюной прилепил их на закрытые веки. Теперь он сам в себя смотрел, а пустоглазые смотрели ему в нарисованные глаза, и за своего приняли. Обрадовались, выпустили его из клетки, он отошел на безопасное расстояние, а потом глаза открыл, сказал: «Спокойной ночи, кретины!» — и ушел.

4) Пришли наши, освободили Сашу из клетки. Глаза у него уже затуманиваться стали, он их обратно проплакал. Потом он стал хитрым миссионером среди пустоглазых и пустогрудых, называл их «пустяками». Потом решил: чего пустяками заниматься?

КУДА УГОДНО.

И—36.

Волчонок и Роза

Глупый, толстенький волчонок, который вечно рыскал по лесу, пока мама занималась тем, что папа не велел, однажды набрел на окраину парка. Там было восемь прилизанных грядок, и на них росли цветы, которые были такими смешными, что их можно было назвать гиацинтами, а в сторонке был розовый куст, на котором распустилась роза. Волчонку она приглянулась, он потянулся к ней носом, подошел поближе — и наткнулся на колючку. Это так его возмутило, что он схватил розу зубами, сломал, а потом разжевал и съел.

Ах, как плохо волчатам есть розы! Волки серые, а розы зеленые и красные — краски так не мешаются! Но волчонок убежал домой, а роза оказалась в его желудке, и он был совершенно черный, а в темноте один цвет не отличишь от другого. Роза впилась единственным оставшимся шипом в какое-то место, на ощупь, и застыла, впервые в жизни слушая ток соков другого существа. Постепенно к этим сокам примешался розовый аромат.

В это время волчонку снилась розовая страна, где все были легче пуха и плавали на лодках по реке и, когда хотели, перелетали из одной лодки в другую.

Он проспал завтрак, получил подзатыльник от мамы, побежал на уроки, вернулся весь красный: гоняли белок, сердце стучало как бешеное, а на сердце спала роза, и никто не знал об этом.

Волчонку стали сниться ярко цветущие кактусы в песках, он влюбился и краснел, только увидев кисточки на ушах у малинника, где они встречались, а роза росла и просачивалась тоненькими побегами по его нутру.

На охоте он сбился на запах клевера, любимая ушла к вожаку, и он красными от ярости глазами смотрел, как они гуляют вдвоем, и убегал в степь, чтобы ветер охолодил, но даже когда дождь пронизывал его до косточки, роза впитывала влагу и рассылала невидимые стрелы.

Он подрался с вожаком, потом с друзьями, которые не пошли за ним, когда он отправился разыскивать новую стаю. Он бежал на юг, солнце слепило глаза, пробегал какие-то пустоши, пустыри, поляны и упал только на окраине какого-то сада, где была распахана земля, и розовый куст, уже пронизавший его насквозь, прорвал его шкуру и расцвел, и корни, выпившие сердце, вросли в землю.

КОНЕЦ