"Туман идет по следу" - читать интересную книгу автора (Сорокин Василий Николаевич)

ПРЕДАТЕЛЬ

Фадей Ашпин изменил Родине. Случилось это на дальних подступах к Сталинграду, ставшему тем крепким орешком, о который гитлеровская армия обломала зубы.

Среди сотен и тысяч героических поступков, совершенных советскими людьми в то грозное время на берегах Волги, предательство одного человека не повлияло, конечно, ни на ход великой битвы, ни даже на результат боя, хотя тогда оно могло иметь роковые последствия для подразделения, в котором изменник значился первым в алфавитном списке.

Отнюдь не робость явилась причиной предательства Ашпина. Назвать его трусом было бы не совсем правильно. Он умел обмануть смерть. Где увернется, где опередит и первым пошлет пулю. Но он ни разу не бросился на выручку товарищей. Фадей умел постоять лишь за себя, показывал и сноровку, и силу только в тех случаях, когда его жизни угрожала опасность. Тут он бил ударом «скуловорот», посылал меткую очередь из автомата, кидал без промаха гранату.

Временами его пухлое лицо как-то нехотя, с трудом морщилось ленивой улыбкой. Какие мысли одолевали Фадея, никто не знал. Он прятал их где-то в темных уголках своей души.

Ашпин перебежал ночью.

Третий день рота лейтенанта Захарова вела тяжелые оборонительные бои. На небольшой высоте, которую она занимала, не осталось ни одного живого места. Казалось, все было перемешано здесь снарядами и уже некому защищать важный рубеж. Но как только немцы поднимались в атаку и настырно начинали лезть по склону вверх, на нравом фланге вдруг зло заговаривал станковый пулемет, редкие окопчики разражались автоматными очередями, а где-то в середине позиции отрывисто и резко откликалась одинокая винтовка.

По нескольку раз в день «юнкерсы» устраивали над высотой дьявольскую карусель. Самолеты один за другим пикировали с включенными сиренами. Несясь с ревом вниз, затем выходя из пике и круто взмывая вверх, гигантские дьяволы зловеще выли и охали взрывами на многие версты вокруг.

К концу третьего дня бой начал стихать. То ли выдохся враг, то ли отложил окончательный штурм на завтра. Пулемет на правом фланге еще больше ощерился, видя, что отступают фашисты, одобрительно строчил: так-так-так-так-так…

Наконец, когда совсем стемнело, умолк и пулемет. Высыпали звезды. Дохнуло прохладой. Солдаты, прокопченные гарью, получили передышку.

— Ско-о-лько ж мы покосили за день, а! Ой-ой-ой! А он все прет и прет… — сказал кто-то.

Усталый голос лейтенанта Захарова ответил:

— Выдохнется, сержант, дай срок.

Фадей криво усмехнулся. Держи карман шире. Эвон какая тьма, разве ее остановишь.

Лейтенант Захаров и помкомвзвода с редко встречающейся, будящей воспоминания фамилией Земляк (командир взвода младший лейтенант Коровиков был убит еще вчера) с трудом продвигались вдоль хода сообщения. Местами окопы были полузасыпаны, там и тут валялись стреляные гильзы, разорванные вещевые мешки, противогазы. В одном месте путь преградила куча бревен — все, что осталось от блиндажа, в который угодила бомба. Из-под обломков виднелись кирзовые сапоги, измазанные глиной. Бревна дымились, пахло горелым. Лейтенант Захаров окликнул ближайшего бойца — им оказался Ашпин — и приказал (чтоб одна нога здесь, другая там) бежать в соседний взвод.

— Найдете старшего сержанта Нечипоренко, пусть пришлет пятерых солдат. Надо немедленно расчистить это место.

— Есть, найти старшего сержанта Нечипоренко!

Фигура Фадея растаяла в темноте. Старшего сержанта Ашпин нашел на правом фланге. Он помогал чистить пулемет, хотя левая рука у него была перевязана. Неподалеку часовой время от времени стрелял из ракетницы. Ракеты медленно опускались, выхватывая из темноты склон, усеянный телами убитых.

— Что вам? — спросил Нечипоренко подошедшего Ашпина.

— Товарищ старший сержант, несу донесение командира полка.

— Донесение? — переспросил Нечипоренко.

— Да, от командира роты. Должен передать в полк, чтобы пришли на выручку.

— Мы окружены. Как же вы прорветесь один?

— Ужом проползу. Только чтоб ракетница хотя бы минуты четыре помолчала. А то демаскирует.

— Что ж, друг, доброй тебе дороги, — сказал старший сержант и поморщился от боли.

— Эй, кто там? Щегольков, что ли? Погоди-ка минут пять с фейерверком, человек вниз пойдет. А то увидит фриц, подстрелит чего доброго.

Закинув ремень автомата на шею, Фадей подтянулся на руках, вылез из окопа. Прощай, братская ты могила, даст бог, больше не свидимся.

Через три минуты он уже был далеко от окопов. Ни одна ракета не потревожила за это время небо. Неподалеку от ложбинки Фадей услышал хрип. Нагнулся. Гитлеровский офицер. Видно, умирает. Ну, да шут с ним, и умирающий что-то да значит. С пустыми руками в гости не ходят. Снял автомат, бросил на землю. С трудом поднял фрица, взвалил на спину и осторожно, боясь поскользнуться, шагнул в ложбину.

Он не мог сказать точно, что ждет его впереди. Если случайно не подстрелят на подходе, будет жить. В этом он был уверен. Иначе бы не стал предавать. Но ведь и жить можно по-разному.

А Фадею всегда хотелось жить на широкую ногу. Не сорить, разумеется, деньгами. К этому он не привык. Напротив, с детства отец Зиновий Кириллович приучал сына беречь копейку. Копейка к копейке, глядишь, рубль в шкатулке, а там и тридцатка. Катится колобочек, все больше обрастая и хрустя радужными бумажками, ай, да колобочек, ай, да толстая дева, ай, да звонкий голос. Хе-хе! К чему нам тоненькая, нам дай пожирнее, чтоб не пачка, а целая жменя в руках.

Одно угнетало Зиновия Кирилловича: пустить бы капитал в оборот. Целиком ли, по частям ли. Чтоб доход приносил. Но где там! Не та власть. Воспрещает: эксплуатация, то, се! Сейчас бы старые времена. Уж и развернулся бы он тогда! Достал бы из тайников то, что нажито годами, и пошел, пошел в гору, только пыль столбом! Под проценты деньги давал бы, заводик бы какой-никакой отхватил, хотя бы и на паях с кем. Фу ты, ну ты! Чем мы хуже, скажите, пожалуйста?

Он годами выжидал. По его глубокому убеждению власть, если только она не опирается на золото, на хозяев, рано или поздно должна рухнуть. Но шли годы, а страна, к его удивлению, вовсе не хирела.

В двадцать девятом он было обрадовался, когда узнал о коллективизации. Сломят, мол, теперь большевики шею. Где там мужика заставить уничтожить межи. Это не городской пролетарий. Нет, мужик — хозяин, он горло перегрызет за свою землицу. Хоть плохонькая, да своя. И пошлет вас с вашей коллективизацией подальше.

Раком-отшельником жил Ашпин-старший. Жена, царство ей небесное, умерла вскоре после революции, рожая сына. Что ж, бывает. Он не сердился на Фадея за это. Хороша была Матрена Григорьевна, слов нет, да ведь на все воля всевышнего. Бог дал, бог взял. Надо будет, еще женимся.

Через год в доме появилась молодуха. Сама не первой свежести, зато прибыли с ней как бы помолодели. Уж такая хозяйственная, ничего из дому, все в дом да в дом.

Хозяин же, торгуя пивом в астраханских банях в Москве, потихоньку скупал золото, драгоценности и закапывал все это в саду своего дома, что по первому Зборовскому переулку неподалеку от Преображенской площади. Никто — ни сын, ни тем более вторая жена — не знали, куда деваются деньги. Глава семьи умел держать язык за зубами. Думал: сменится власть, тогда уж он и порадует сына и жену. Дождется золотишко своего времени.

Шли годы, а власть оставалась все той же — властью рабочих и крестьян. Он темнел лицом, когда читал в газетах сообщения об успешном ходе коллективизации. Оказалось, что крестьяне сами записываются в эти артели. Одни охотно, другие после долгих и мучительных раздумий.

Одна надежда оставалась у него: а ну, как возьмут нас в железное кольцо иностранные государства. Ведь не устоим, да нет, куда нам устоять, непременно ляжем своими пролетарскими костьми. Вот было бы дело! В мутной водице всегда можно всплыть наверх. Крепко ему хотелось, чтобы началась война и пришла другая власть, а какая наплевать. Лишь бы открыла дорогу настоящим хозяевам. Боялся только, как бы бомба сдуру не махнула в сад. Плакало тогда его будущее.

Темной осенней ночью половину драгоценностей он выкопал и тайком отвез в подмосковный лес. В трех километрах от деревни Ромашково зарыл возле приметной сосны. Другая половина осталась в саду. На душе вроде полегчало.

Мало-помалу Ашпин-старший начал вводить в курс дела Фадея. Собственно, даже не в дело. Он рисовал сыну будущее, то будущее, которое ожидает их, если… «И деньги, сынок, у нас есть, а где, скажу позже, не сейчас, и умом нас бог не обидел, и хваткой жизнь наделила. Уж своего не упустим. Умей только ждать, умей приноравливаться. И чтоб с друзьями ни-ни об этом. Приглашают в пионеры — иди, с тебя не убудет. В комсомол? Тоже запишись, а сам себе на уме. И жди, жди, жди. Когда-нибудь да пробьет твой час».

Молодой волчонок и сам оттачивал зубы. Бывало, даст взаймы товарищу два гривенника, а просит отдать на пять копеек больше. В пятом или шестом классе — точно он уже не помнит — поднялся шум. Кто-то из ребят схватил Фадея за грудки. Вышла потасовка, а с нею получилась огласка на всю школу. Тут комсомол подключился. Как, да что., да почему?

Фадей не оробел:

— Подумаешь, взял пять копеек. А что, задаром должен давать? Государство, когда кладешь деньги, тоже начисляет процент.

Фадей к тому времени с одобрения отца открыл счет на свое имя и, как только накапливал пять-шесть рублей, относил их в сберкассу. Где брал? И отец понемножку ссуживал, и от мачехи тайком что-нибудь да отламывалось, и сам подрабатывал. Правда, после того случая ссужать деньгами товарищей уже не решался. Но он развил кипучую деятельность старьевщика, подбирая все, что плохо лежит, сдавал в утиль, не забыв надеть при этом постиранный, аккуратно выглаженный красный галстук.

С малых лет он научился выколачивать деньги там, где серебром, казалось, и не пахло. Ловил певчих птиц и продавал любителям. Снабжал рыболовов червями. Вылавливал на улицах диких голубей и, выдав их за домашних, сбывал по выгодной цене.

Когда радио сообщило о том, что фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз, в первые часы вся Москва словно оцепенела. И только в доме Ашпиных началась радостная суматоха. Мачеха затеяла побелку, словно гитлеровцы уже на следующий день должны были войти в столицу, и она хотела встретить победителей в квартире, сияющей чистотой. Отец потирал руки. Ну, теперь-то должно выгореть. Это вам не Финляндия, дорогие товарищи, это сама Германия. Пол-Европы подчинила, с ней шутки плохи. Правда, Фадея, видно, возьмут в армию — парню исполнилось двадцать лет. Тут уж ничего не поделаешь, броню на буфетчиков — а сын пошел по родительской дорожке — не достанешь ни за какие деньги. Что ж, пусть поедет на фронт.

— Только знаешь, сынок, одна у тебя голова, не две. Дурак будешь, если сложишь ее задарма, свою головушку, — поучал он.

За два дня до призыва отец повел Фадея в лес. Указал сосну, отмерил четыре шага точно на север — для этого случая захватил с собой компас, — поплевал на руки и взялся за лопату.

Наконец лопата стукнулась о что-то твердое. Ашпин-старший осторожно разгреб землю, вытащил ведро с крышкой. Оно было залито варом и завернуто в брезентовый, густопросмоленный мешок. Бережно, будто ребенка над пропастью, передал ведро сыну. Шепотом, но с гордостью спросил:

— Тяжело?

Фадей не ответил. Глаза у него алчно горели. «Ах, черт, ах дьявол, ай, да старый хрыч! На пуд, поди, потянет». Перевел дух и спросил тоже шепотом:

— Неужели все золото?

— Вычти ведро да брезент. Остальное золото, сынок.

Они закопали клад на старом месте, прикрыв его свежим срезом дерна.

Отец долго объяснял Фадею, как найти клад. Сколько шагов до ручья, сколько до белого камня — эвон какая глыба, ее и трактором не увезешь. Назавтра передал схему, начерченную карандашом. Крестиком был означен клад. Все ориентиры указаны точно, только вместо деревни Ромашково стояла деревня Иславское. Это, чтоб сбить с толку, если золотая схема, не дай бог, попадет в чужие руки.

«Только бы не погибнуть от шальной пули», — думал Фадей, трясясь в теплушке воинского состава, который мчался на всех парах туда, где громыхала и грозно ворочалась война. Уж он-то постарается выскочить из этой кутерьмы. «Не сегодня-завтра фашисты по всей России установят новый порядок, тогда можно будет жить так, как хочешь».

…Думы разбередили душу Фадея, заставили прибавить шаг. Когда в темной ночи резко прозвучала команда «Хальт!», а вслед за нею — «Хенде хох!», Фадей осторожно опустил со спины офицера и послушно поднял руки вверх…