"Горячий осколок" - читать интересную книгу автора (Шмерлинг Семен Борисович)9Машины, надраенные и заправленные, стояли в полной боевой готовности около чудом уцелевшей блекло-голубой оркестровой раковины. Шофёры расположились рядом, в тесовом павильоне. Крышу его смело взрывной волной, и через пазы дощатого потолка сочились солнечные лучи, расчерчивали тетрадными линейками грязный пол. На нём валялись обрывки немецких газет, тюбики с красками, кисти, жестяные банки с мелом, к стене был прислонён намалёванный на покоробившейся фанере плакат: чёрный субъект в шляпе грозит кому-то пальцем. Под ним подпись: «Пет! Файнд херт мит!» («Враг подслушивает!»). В углу стояла гипсовая скульптура Гитлера. Рука его, вытянутая для фашистского приветствия, болталась на проволоке. Казалось, фюрер скребёт себе живот. Вопреки ожиданиям Якушина, лейтенант отнёсся к самовольной отлучке довольно безразлично, про Сляднева даже не спросил. Он беседовал с Карнауховым. Каллистрат, перекрещенный свежими бинтами, лежал на внесённой в павильон садовой скамейке. Лицо его, одутловатое и бледное, было спокойно. — Слушай, Каллистрат, — говорил сидевший в ногах раненого Бутузов. — Мудрёным именем тебя нарекли, Оно, конечно, в святцах числится, но уж больно редкое. — Это точно, — охотно откликнулся Карнаухов. — И дано оно мне не просто, а по особому случаю. Семейство наше было небогатое, отец, царство ему небесное, из последних жил тянулся. В деревне не получалось — в Вятку, а то и в Пермь на заработки ходил, плотничал, сапожничал, лес рубил, всяко старался. Заработает грош, а уж покуражится на целковый. Все ему хотелось, чтоб не хуже, чем у людей. В семействе у нас все девки рождались. Пять штук их до меня случилось, трое выжили. А тут вдруг сын появился — это я. На радостях папаня загулял и махнул в село, к попу. «Ты, — говорит, — батюшка, восчувствуй, сын у меня народился. Дай ему такое имя, которого во всей округе нет, ни в нашей деревне, ни в соседних». Задал он попу задачу. Тот долго святцы листал — и спереду назад, и сзаду наперёд. Под конец нашёл. Так и вышел я Каллистратом. Бутузов смеялся, довольный, что развлёк раненого. Лейтенант не эвакуировал Карнаухова на свой страх и риск. Перевязки ему делали в медсанбате. Не хотел Бутузов упускать хорошего бойца. Да и Карнаухов боялся покинуть взвод и потом затеряться в госпиталях. Машину вместо него водил сам Бутузов, а «крокодил» временно доверили немцу. Клаус Бюрке сидел в уголке павильона, на ранце, подтянув колени к острому подбородку, уставившись в одну точку на стене. Смех лейтенанта заставил Бюрке вздрогнуть и испуганно оглянуться. Якушину, после того что он видел на площади, было неприятно глядеть на Бюрке, на его аккуратно подпоясанную и уже вычищенную шинель, на лисий подбородок, даже на мозолистые руки. Что из того, что у этого немца руки рабочие! Наверное, так же сноровисто, как копались в моторе «крокодила», они затягивали бы петлю на шее пленного советского танкиста. Кто знает, какой он, этот маленький немец, на самом деле? И как бы он себя повёл, если бы, к примеру, Алексей Якушин попал к нему в лапы? Надо спросить у лейтенанта, что он думает об этом. Взводный меж тем встал, оправил шинель, загнал на правый бок сбившуюся кобуру с пистолетом, поглядел на часы и сказал: — Мне пора к полковнику. Всем быть на местах. А ты, Якушин, найди Сляднева. Немедля. — Где я его возьму? — Возьмёшь. Вместе ходили, вместе и ответ держать. Значит, лейтенант все отлично помнил и ждал, что он, Алексей, сам расскажет об отлучке и отсутствии товарища. Якушин было собрался идти искать Сляднева, но тот вскоре явился. Таким его Алексей никогда ещё не видел. Обычно весёлый, озорной, Василий теперь был задумчив и сумрачен. Он несколько раз прошёлся по скрипучим доскам павильона, искоса поглядывая на Бюрке. Молча вытащил из кармана шинели тряпичный свёрток. В нём оказался большой шматок сала. Положил его на скамейку подле Карнаухова. — Закусите чем бог послал. Местные жители угостили. — Ты где же гулял? — спросил Карнаухов. — По городу ходил, одного младшего лейтенанта искал. Трех наших танкистов немцы повесили, четвёртый пропал, как в воду канул. — Не знал, — вздохнул Каллнстрат. — Ты что же, Алексей, и не рассказал? — Не успел, — пробормотал Якушин. В самом деле, почему промолчал он о том, как фашисты замучили танкистов? Не хотел расстраивать Карнаухова, которому и без того худо? Или беспокоился о том, как бы мгновенно вспыхнувший гнев шофёров не обрушился на Бюрке? Странно, неужели и после того, что увидел на церковной площади, он, Алексей, жалеет немца? Сляднев коротко рассказал о казнённых и вышел из павильона, поманив за собой Якушина. Как только за ними захлопнулась дверь, Курочкин достал из прикреплённого к брючному ремню чехольника ножик с наборной рукояткой из алюминия и плексигласа и аккуратно разрезал сало на четыре части. Одну — с нежно-розовыми пластинками мяса — взял себе, принялся быстро жевать. — Горазд ты на готовенькое, Павел, — сказал Карнаухов. — Почему на четверых поделил? А лейтенант? И немцу надо. — Взводный у начальства подхарчится, а фрицу — шиш. — А ну — режь на всех! За дверьми павильона Сляднев остановил Якушина и сказал: — Слушай, Лёша, поглядел я на убитых танкистов, и сердце зашлось. Три года воюю, всего навидался, а не могу ихнего изуверства понять, нелюди, они, что ли? — И я, Василий, об этом думаю. — Так вот, давай с Бюрке поговорим, узнаем, что за человек. — Ладно, — согласился Якушин. — Ты спрашивай, я, как сумею, буду переводить. Они вернулись в помещение. Сляднев прихватил два пружинных сиденья с полуторок, бросил на пол. — Садитесь, в ногах правды нет. Побеседуем. Они оказались друг против друга: Сляднев на продавленном автомобильном сиденье, немец — на своём меховом ранце. Карнаухов лежал, опершись на локоть. Курочкин стоял у приоткрытых дверей, чтобы видеть машины. — Ты не спрашивай, в каком он полку служил, об этом уже дознались, — сказал Якушину Василий. — Ты вот что спроси: семья у него есть? Ну мать, отец, сестры, братья… Алексей перевёл. — Я имею мать, двух сестёр и одного брата, — ответил Бюрке, глядя на Сляднева. Очевидно, он понял, кто сейчас главный. Отвечал он в том же старательно-правильном школьном тоне, в каком спрашивал Якушин? «Хабен зи…» — «Ихь хабе…» — А где отец? Погиб на фронте? — Нет. Мой отец скончался от болезни и голода в 1924 году. — Разжалобить хочет, — вставил Курочкин. — Может, и правду говорит, — возразил Якушин. — В двадцатые годы в Германии были кризис и безработица. — А мать у него кто? — Моя мать служит в гараже у господина Мюллера. — Кем служит? — Убирает она, уборщица, в общем, — перевёл Алексей. — Не буржуи. А сестры, братья ихние? — Моя старшая сестра Ирмгард находится на сельскохозяйственных работах, мой брат Отто был часовым мастером, вернулся с фронта без руки. Не знаю, сможет ли он работать… — Люди как люди, — задумчиво проговорил Сляднев. — Ты спроси, где действовала его часть. — Наш артиллерийский полк, — доложил немец, — двигался по маршруту: Львов, Винница, Одесса, Ростов… Здесь он принимал участие в боевых действиях. Затем проследовал на Кавказ… «Проследовал» — так и сказал Якушин, гордясь точным переводом. — На Кавказ? — встрепенулся Сляднев. — Да, Кавказ. — Гляди, пожалуйста, земляка встретил, — вставил Курочкин. Сляднев оставался серьёзным и пристально глядел на немца. — Где бывали на Кавказе? — Мы часто переезжали, не помню. — Пусть вспомнит. — Город Краснодар, — напрягся немец. — Усь… Усь-Лабянск… — Стало быть, в Усть-Лабинскую наведывались, — Сляднев тяжело дышал. — А на хуторе Чурилин не бывали? — Были вы в маленькой деревне Чурилин?-перевёл Якушин, внутренне напрягаясь, передавая скрытое ожидание Сляднева. — Нет… Точно сказать не могу… — Эх, Бюрке… — выдохнул Василий. — Скажи ему, Алёша, что были там фашисты, были они в моём Чурилйне. И в мой дом приходили… Стоит он на берегу Кубани, у самых плавней. И там, под ветлами, они шнапс хлестали, наши курки и яйки лопали, а потом петлю на шею моему кровному брату Георгию накинули, а ему и семнадцати лет не исполнилось. Повесили, как танкистов сегодня, и штыками искололи… Якушин с трудом перевёл сказанное Слядневым, его, как и Василия, била нервная дрожь. Клаус Бюрке вскочил со своего ранца. Он стоял бледный, с отвисшей острой челюстью. Дрожащими руками прикрывал лицо и грудь. Губы, как молитву, шептали: — Я возил, я не стрелял… Это фюрер, эсэс… — Что он говорит? — спросил Карнаухов. — Говорит, что только водил машину и никого не убил… Во всём, мол, Гитлер виноват и эсэсовцы… — Ну это ещё бабушка надвое сказала. Гитлер — конечно. Ну а они-то, немцы, куда глядели… Но ты перескажи, что мы его не тронем, у нас этого в заводе нет. Мы же не фашисты, а русские, советские люди. Выясним, кто прав, кто виноват, на то у нас закон есть и совесть. Сляднев все не мог успокоиться. Он мерил и мерил шагами павильон. Вскоре пришёл Бутузов. Прожёвывая сало с хлебом и аппетитно причмокивая, сказал: — Будем отдыхать. Сменяться у машин через два часа..Под утро — отбой-поход. |
||
|