"В поисках Клингзора" - читать интересную книгу автора (Вольпи Хорхе)

МАКС ПЛАНК, ИЛИ О ВЕРЕ

Геттинген, декабрь 1946 г.

Кабинет лейтенанта Бэкона находился в здании, чудом оставшемся целым и невредимым во время бомбежек, словно авиация союзников не стала утруждаться объектом, который и без того рухнет сам по себе. До войны здесь располагалась типография, затем склад боеприпасов.

— Настоящий дворец по сравнению с домом, где я живу, — сказал при виде меня Бэкон вместо приветствия.

Я засмеялся и сел на деревянную скамью, придвинутую к его рабочему столу. Ко всему прочему, у инженерной службы, похоже, не дошли руки до ремонта системы отопления, так как в помещении царила полярная стужа.

— Есть какие-нибудь новости, лейтенант? — спросил я дипломатично, дрожа от холода.

— Боюсь, что нет. Все слишком туманно, профессор. — Бэкон выглядел озабоченным и утомленным, вокруг глаз у него темнели круги фиолетового цвета. — Слишком много разных зацепок, слишком много информации, слишком много мест, откуда можно начать… И в этом главная проблема, поскольку следствие по делу «Клингзор» ведется только вами и мной.

— Неужели ваши начальники не понимают, что речь идет об очень важной работе?

— У них нет полной уверенности. Пока я не получу конкретных результатов, они лишнего доллара не потратят. — Лейтенант с досады грохнул кулаком по столу. — Сотни архивных документов, сотни папок, сотни подозреваемых! Нас было около двадцати человек в миссии Alsos, мы работали больше трех лет, чтобы собрать всю имеющуюся информацию о немецкой науке и немецких ученых. Мне предстоит перелистать и перечитать тысячи страниц… Я прокашлялся.

— На мой взгляд, вам следовало бы испытывать удовлетворение при наличии стольких отправных точек…

Я безостановочно потирал руки, стараясь согреться.

— Обещали наладить отопление через пару дней, — извиняющимся тоном произнес Бэкон. — Впрочем, боюсь огорчить вас, но, как мне говорили те, кто давно здесь работает, это им обещали еще в октябре… Итак. Вижу по вашим глазам, профессор: у вас есть план действий.

— Как не быть, лейтенант. Начнем с того, что Клингзор существовал; во-вторых, он был личностью незаменимой для Гитлера. Таковы два основополагающих постулата нашей с вами теории. Все последующие гипотезы и теоремы мы будем строить на этих двух аксиомах… Как вы знаете, лучший способ доказать лживость какого-либо утверждения — предположить, что оно верно; если это не так, тут же начнут возникать противоречия…

— Reductio ad absurdum (Доведение до нелепости).

— Любой уважающий себя сыщик сначала определит цель расследования, а затем выдвинет версию. Или несколько версий, если необходимо. В нашем случае речь идет о том, чтобы идентифицировать некоторое число подозреваемых. — Должен признаться, роль детектива начинала мне нравиться. — Надо составить поименный список подходящих кандидатур, внимательно изучить биографию каждого, особенно их деятельность в период существования Третьего рейха. По ходу расследования кого-то придется вычеркнуть из списка, кто-то останется, так что при благоприятном стечении обстоятельств мы сможем найти нужного нам человека и собрать против него улики. Я придумал для вас отличную легенду: будете представляться американцем, пишущим книгу об эволюции немецкой науки при нацистах. Так мы сможем опросить многих подозреваемых, не опасаясь их отказа сотрудничать с нами.

— Очевидно, вы уже наметили первого кандидата.

— Могу предложить кое-что получше, — признался я, не скрывая гордости за свою изобретательность. Важно было убедить Бэкона в обоснованности моих рассуждений. — В обычном делопроизводстве подсудимый считается невиновным, если не будет доказано обратное. Однако мы должны применить противоположную систему. Виновными остаются все до тех пор, пока мы не сможем их полностью оправдать. — Глаза Бэкона округлились. — Не поймите меня превратно, я не предлагаю ничего противоречащего закону. В конце концов, мы не судьи, а всего лишь сыщики. Мы же не хотим навредить кому-то.

— Что ж, прикажете никому не верить?

— За исключением одного человека, — открыл я свой главный козырь. — Он выше добра или зла. Им восхищаются и левые, и правые; его нравственная чистота проверена жизнью. Надеюсь, полученные от него сведения нам существенно помогут, даже станут как бы пробным камнем. Он уже стар и немощен, однако для нашего дела будет очень полезен, в этом я не сомневаюсь…

— Помимо Эйнштейна только один человек отвечает подобной характеристике — Макс Планк. Сколько же ему сейчас лет? Около сотни?

— Ну, не преувеличивайте, лейтенант: восемьдесят восемь.

— И вы думаете, что он согласится нам помочь?

— Не исключено. Должен вас предупредить, однако, что на его долю выпало слишком много горестей за последние годы. Один из сыновей погиб на фронте, другой был приговорен к смертной казни за участие в покушении 20 июля… Ко всему прочему, во время бомбежки его дом в Берлине полностью разрушен.

— Да, знаю…

— Теперь он живет здесь, в Геттингене. Его одолевает серьезный недуг, и, по словам самого Планка, ему на этом свете делать больше нечего.

— А значит, если я вас правильно понял, времени терять нельзя. За работу, профессор! Я отдам распоряжение, чтобы нам организовали встречу.

— Это не совсем удобно, как мне представляется. Лучше, если мы нанесем ему визит в качестве коллег, последователей. Предлагаю следующее: дайте мне день-другой, и я попытаюсь договориться, чтобы он нас принял. Если мне не удастся, тогда подключитесь вы.

Назавтра мы вновь встретились в кабинете Бэкона. Единственным новшеством в нем была покоящаяся на письменном столе папка коричневого цвета с личным делом Планка. Бэкон принялся читать громким голосом:

— Уж не вы ли составляли эту служебную записку? — воспользовавшись паузой, отважился спросить я.

Бэкон слегка вздрогнул от неожиданности:.

— Честно говоря, не помню, но по стилю не похоже. Знаю, что терминология не самая верная, однако БСИ поставило задачу отредактировать текст так, чтобы поняли даже военнослужащие.

— Звучит, будто краткая энциклопедия немецкой науки для широкого круга читателей, — сказал я в шутку. — Вы могли бы специализироваться в области популярной литературы.

Бэкон заметно обиделся на мое замечание.

— Продолжайте, лейтенант!

— Сил моих больше нет сидеть в этом холодильнике! — воскликнул я. — Без печки здесь не выжить! А я напоследок хочу вас приятно удивить, лейтенант. Максу фон Лауэ удалось уговорить Планка принять нас ненадолго. В пятницу в полдень.

Пожав ему руку на прощание, я поспешно спустился по лестнице наружу. Потом, уже спокойнее, пошел прочь от этого места, поглядывая на висящие с оконных карнизов сосульки. День стоял серый и морозный, и больше всего на свете мне хотелось выпить стаканчик хорошего подогретого вина.

На часах не было и семи, а уже стемнело, над городом нависла грязно-серая мгла. В тусклом свете уличных фонарей призрачными казались почти безлюдные улицы, по которым Бэкону предстояло добираться до дома, куда его поселили. По вечерам он частенько заходил на пару часов в свой любимый бар, флиртовал там с официанткой Евой, пока не надоедало. Но сегодня лейтенант направился, никуда не сворачивая, к себе на квартиру, решив лечь спать пораньше.

В самом безрадостном настроении поднялся Бэкон по ступенькам лестниц неубранного подъезда. Здесь было даже хуже, чем в нежилой коробке бывшей типографии, где располагался его кабинет; здание подверглось серьезным разрушениям во время бомбежек, но, несмотря на это, в уцелевших квартирах ютились десятки семей. Замешкавшись, обшаривая карманы в поисках ключей от квартиры, лейтенант вдруг столкнулся с молодой женщиной, несущей на руках ребенка. В темноте он не заметил их приближения, погруженный в свои мысли.

— Простите, ради бога, я его не ушиб? — поспешно извинился он, поддерживая женщину под руку.

— Нет, ничего, — прозвучало в ответ. — Даже не проснулся…

— Позвольте, я помогу. — Он проводил женщину по коридору до двери квартиры.

Она с трудом отперла замок, быстро вошла и положила ребенка в кроватку. Бэкон продолжал стоять в дверях и смотреть, будто впервые в жизни видел мать вместе с сыном.

— Спасибо, — повернувшись к нему, сказала женщина и, помолчав, добавила: — Меня зовут Ирена.

— Фрэнк. — Бэкон смущенно пожал протянутую руку. Ирена смотрела ему прямо в глаза.

— Надо идти… Иоганн проснется… — сказала она и закрыла перед ним дверь.

Макс Планк походил на привидение из девятнадцатого столетия, дожившее до современности. Кожа на его лице напоминала пожелтевший пергамент, испещренный письменами морщин, оставленных бременем знаний, невысказанной болью и гневом безысходности. Воспитанный в славные времена империи кайзера Вильгельма, достигший зрелости, когда шла великая война, и состарившийся в период Третьего рейха, Планк, казалось, олицетворял сам дух Германии, неоднократно растоптанный и каждый раз возрождающийся из пепла.

Вопреки всем пророчествам Планк продолжал жить; ему удалось пережить своих сыновей, да и миллионы других немцев, погибших на полях сражений двух мировых войн или в концентрационных лагерях. Несмотря на постигшие его разочарования и горечь потерь, нужду и одиночество, он сохранял душевную твердость, являя соотечественникам один из немногих примеров, вселяющих в них надежду на лучшее будущее. В 1946 году для большинства немцев Планк служил напоминанием о другой Германии — 1ермании разума и науки, которая существовала наряду с Германией жестокости и произвола, той, что в конце концов утратила свое превосходство и уничтожила саму себя.

В Геттингене на Планка смотрели как на сказочную птицу Феникс. Пока он есть, существует и возможность привести в порядок громадное разоренное гнездо немецкой науки. Планк возрождал веру в разум одним своим существованием, простым бессловесным присутствием. Он — капитан, потонувший вместе с кораблем, но все еще способный помочь спасти его, поднять со дна океана.

— Благодарю, что согласились принять нас, — начал я разговор. Планк сидел в широком кресле с отсутствующим видом, закутанный в пледы, как больной ребенок с высокой температурой.

— Говорите громче, он глухой на левое ухо, — предупредила экономка, которая ухаживала за ним круглосуточно.

Мы уселись на стулья, которые захватили с собой из столовой. Рядом с маленькой гостиной располагался кабинет, хотя, очевидно, никакой потребности в нем уже не было. Главенствующее место здесь занимал длинный письменный стол красного дерева, чистый и прибранный, без всяких признаков использования его по назначению, словно приготовленный для отпевания покойника. На комоде стояли многочисленные фотографии в рамках; среди них наверняка был портрет казненного сына Планка. На окнах — плотные льняные занавески, которые не препятствовали дневному свету и в то же время смягчали его, делая безболезненным для слабых глаз хозяина.

Хотя Планк уже давно не выходил из дома, на нем был строгий черный костюм и галстук. Воспитание не позволяло ему встретить нас в домашнем халате. Несмотря на производимое им впечатление одинокого, забытого всеми старика, он был чисто выбрит,, отчего его седые усы резко выделялись и казались птичкой, сидевшей на верхней губе.

— Чем могу быть полезен, господа? — В голосе прозвучали твердые, деловые нотки. — Хотите чего-нибудь выпить? Может быть, кофе? У нас ведь есть кофе, Аделаида?

— Да, господин профессор, — подтвердила та.

— Спасибо. — Бэкон явно нервничал. Его пальцы сжимали блокнот и карандаш с такой силой, что хватило бы расколоть грецкий орех.

Аделаида вышла. Бэкон назвал себя. Нетвердым голосом он поведал Планку, что окончил Принстонский университет, рассказал об Эйнштейне и фон Неймане и о том, как глубоко взволнован возможностью познакомиться с великим ученым.

— Профессор Бэкон пишет монографию о современной немецкой науке, включая период, охватывающий несколько последних лет, — вмешался я. — У него возник ряд вопросов, и он рассчитывает на вашу помощь.

Воцарилось долгое молчание. Нам обоим подумалось, что Планк нас просто не слышал.

— Я давным-давно ничего ни о чем не знаю, — раздался вдруг смешок Планка, потом он чихнул, отчего все его тело сотряслось. — Я — как Сократ… Так что вы хотели?

— Хотя моя работа не носит строго научного характера, профессор, — Бэкон передал мне блокнот и карандаш, знаком попросив делать заметки, — я, тем не менее, применяю в ней научные принципы… Это прежде всего — исследование… Я разрабатываю гипотезу, провожу опыты, проверяю результаты экспериментов, формулирую теоретические выкладки… Только в данном случае теория рассматривает не физические явления, а — как бы это поточнее сказать — человеческие отношения; это — теория истинности некоторых событий, и она не исключает приемов научного исследования…

«Что за галиматью он несет?» — мысленно изумился я, но вопреки моим предположениям увидел, что Планк слушает его с живым интересом.

— Кажется, я вас понимаю, — сказал старый физик, поигрывая краем клетчатого пледа. — Наука чем-то похожа на религию. И та и другая с достаточной последовательностью стремятся к чему-то постоянному. Основная трудность, с которой сталкивается религия, заключается в том, что ее призыв требует преданности души, — Планк улыбнулся, — то есть веры. А в условиях нынешнего всеобщего скептицизма такой призыв не получает отклика.

— Вы полагаете, что наука сможет заменить религию для человеческой души?

— Не для скептически настроенной души, поскольку наука, как и религия, требует веры. Любой, кто серьезно занимался научной работой, знает, что над входом в храм науки начертано: Верую. Нам, ученым, не обойтись без веры. Любой, кто занимается обработкой серии результатов, полученных в ходе экспериментального процесса, словно приближается к осмыслению божественного образа искомой им религии.

Я не знал, что и думать; не понимал, куда клонит Планк, или это Бэкон завел его неизвестно куда своими рассуждениями.

— Вы хотите сказать, что научные гипотезы следует отнести к атрибутам вероисповедания?

— Несомненно! — Глаза Планка сияли, будто слова, слетающие с его высохших губ, вселяли в него новую жизнь. — Умение мыслить само по себе не может содействовать прогрессу. Время от времени организационная система мыслительной деятельности терпит крах, и тогда наступает необходимость использовать другую систему… Сочетание мыслительных качеств и веры является обязательным для достижения успеха…

— Значит ли это, что я должен доверять своей интуиции? — с ошеломленным видом спросил Бэкон. — Что моя вера должна играть доминирующую роль в процессе экспериментирования и упорядочения?

— Наука не в силах в одиночку раскрыть загадочную суть естества по той простой причине, что мы сами являемся частью естества, а потому и тайны, которую хотим раскрыть. — Планк закашлялся, потом продолжил: — Посредством музыки, различных видов искусства мы тоже пытаемся в определенной степени понять или хотя бы отобразить эту тайну. На мой взгляд, чем совершеннее становятся произведения искусства, тем гармоничнее наши отношения с естеством. Наука же в данной сфере служит нам одну из своих величайших служб.

Бэкон помолчал несколько секунд, размышляя. Я же по-прежнему был занят тем, что делал пометки в блокноте.

— Естество не перестает преподносить нам сюрпризы, — наконец осторожно продолжил Бэкон. — Наука помогает нам познавать его, но иногда ее помощи недостаточно… Всегда есть что-то, чему не находится объяснения.

— Да, — согласился Планк. — Мы то и дело сталкиваемся с иррациональным. В противном случае мы бы не смогли верить. Как говаривал мой старый друг Эйнштейн, никто из нас не был бы ученым, если бы не знал, что мир существует на самом деле, но знание это не вытекает ни из одного известного умозаключения. Данное понятие принимается за истину без доказательств и, по сути, является верой! Верой метафизической…

— Правильно ли я понимаю, — перебил Бэкон, — я верю, что есть нечто в окружающем мире, подлежащее изучению; тайна, которую надо раскрыть, — этого достаточно?

— Да, если выбрана соответствующая методология исследования. Если вы верите, что какая-то область действительности нуждается в изучении, руководствуйтесь этой верой на пути к решению проблемы. Весьма вероятно, что вы не достигнете цели и потерпите неудачу, но такое случается с учеными не впервые. Если вы по-прежнему верите в существование непознанного, начните заново, найдите другой подход… По большому счету, все великие открытия делались подобным образом.

Планк, похоже, совсем выдохся, но выглядел довольным. Ему, видимо, надоели вечно сочувствующие посетители; он только и ждал, чтобы кто-то пришел и поговорил с ним о чем-нибудь по-настоящему интересном.

— Но скажите, — продолжил Планк, — во что верите вы? Какова цель вашего исследования?

Бэкон как-то сник и потускнел, словно ему казалось недостойным заводить речь о причине нашего посещения после столь высокой теоретической дискуссии. Он посмотрел на меня, будто ища поддержки; я лишь слегка кивнул головой, мол, давай.

— Клингзор.

Воцарилось молчание — необъятное, хмурое, роковое. Вот мы и у цели, хоть я никак не ожидал, что Фрэнк вот так просто выпалит это слово.

— Я вас не понимаю.

— Вы знаете, кем был или является человек, которого называли Клингзор? — Наш собеседник хранил молчание. — Это и есть то, что меня интересует. Я верю —за этим именем скрывается тайна, нечто весьма важное, требующее расследования. И рассчитываю на вашу помощь.

Лицо Планка приобрело землистый цвет. Приступ кашля не давал ему сказать ни слова.

— Аделаида! — только и сумел выкрикнуть он. — Лекарство, пожалуйста!

Вошла экономка с флакончиком и ложкой в руках, накапала в нее лекарство и сунула профессору в рот. Прежде чем удалиться, она бросила на нас недовольный взгляд.

— Прошу прощения, в последнее время я не очень хорошо себя чувствую. — Планк снова закашлялся. — Боюсь, нам придется продолжить беседу в другой раз. Еще раз прошу прощения.

— Пожалуйста, профессор, ответьте на мой вопрос! Вы знаете, кто такой Клингзор?

— Вы упомянули зловещее имя, сударь. — Голос Планка звучал глухо. — Если нет категорической необходимости, я бы предпочел не говорить о нем…

Вот оно! Старик Планк подтвердил мои подозрения!

— Это чрезвычайно важно, — не уступал лейтенант. На лице Планка появилась болезненная гримаса.

— У меня с ним связаны слишком горестные воспоминания. И, откровенно говоря, мне не хотелось бы…

— Почему-то никому не хочется! Но почему, профессор? —Я объяснял лейтенанту… — опять пришлось вмешаться мне. — Говорил ему, что речь идет лишь о слухах, не больше… Планк недоуменно посмотрел на меня.

— Если профессор… Линкс… сказал вам все, что знает, то для чего понадобился я?

— Такова методика научного исследования, профессор. Мне нужно подтверждение…

— Подтверждение? Чего?

— Что Клингзор существовал — или существует… Планк снова погрузился в молчание.

— Как возможно подтвердить подобное, мой юный друг? Вы, например, смогли бы доказать мне свое существование? Убедить меня каким-либо образом, что вы действительно находитесь здесь, в этой комнате, сидите напротив и не даете мне покоя своими вопросами? А вдруг виновато мое старческое слабоумие и вы мне просто мерещитесь? Я слишком стар, чувства обманывают меня…

— Профессор…

— Как я могу подтвердить чье-то существование?

— Вы сами говорили…

— Говорил, говорил! — на пергаментно-желтом лбу старика вздулись синие жилы, будто реки, готовые выйти из берегов. — Вы что, меня не слушали? Вера, друг мой! Вера — единственное, что может убедить нас в существовании другого человека!

— Значит, вы подтверждаете…

— Я не оракул и не продаю счастливые билетики… Если вы сами уверены в своей гипотезе — тогда вперед! Я не собираюсь вас разубеждать.

Теперь Бэкон не мог понять, о чем ему толкует Планк. Наверное, он прав в том, что не следовало заводить с ним этот разговор.

— Тогда я спрошу по-другому: вы верите, что Клингзор существовал?

— Во что верю я, не имеет ни малейшего значения! Важно, во что верите вы! Вы-то что думаете?

— Думаю, что да… Да!

— В таком случае прочь сомнения! Ищите его!

Сначала Планк вроде выразил неуверенность в существовании Клингзора, теперь чуть ли не приказывает продолжать поиски… Бэкон начал отчаиваться.

— Скажите, по крайней мере, профессор, у вас есть хоть малейшая догадка, кто он? Неужели вы не хотите как-то помочь нам? Любая информация представляет для нас ценность, даже если это только предположения, даже если это только подозрения!

— В том-то и заключается весь ужас моего положения, господа. У меня есть некоторые соображения на данный счет, однако допусти я ошибку — представляете, как загрызет меня совесть? Небольшой сбой в работе моей изношенной памяти может поставить под угрозу репутацию невинного человека, прекрасного ученого. Я не осмелюсь взять на себя такую ответственность, господа. Только не в мои годы…

— Речь не идет о том, чтобы ставить под угрозу чью-либо репутацию! Я прошу вас пролить хоть немного света на это темное дело. Не называйте имен, просто наведите нас на след!

— Если он существовал на самом деле, — видно было, что старик прилагал усилия, стараясь не произносить страшного имени, — то наверняка относился к ученым высшей категории. И хорошо разбирался в квантовой механике, теории относительности, внутриатомных частицах, ядерной реакции…

— Что вы хотите этим сказать, профессор?

— Что он был один из нас, — с горечью произнес Планк. — Прекрасно знал каждого из нас. Жил рядом… И всех нас обвел вокруг пальца!

Голос Планка вдруг оборвался, словно сказано было слишком много. Все его тело забилось в конвульсиях, не в силах освободиться от тяжести, сдавливающей грудь. Прибежала Аделаида со стаканом воды. Старик с трудом отпил.

— Попрошу вас удалиться, господа, — решительно обратилась к нам женщина. — Профессор плохо себя чувствует. Пожалуйста… Бэкон встал с места, но не сдержался:

— Кто он, профессор? Назовите имя!

— Кажется, отпустило… — извиняющимся тоном прохрипел Планк. — Никто не знал его настоящего имени. Никто не видел его исполняющим свои обязанности. Им мог быть любой… Любой из нас…

— Господа! — взмолилась Аделаида. Бэкон и я направились к двери.

— Больше ничего нам не скажете?

— Вы ведь физик, не так ли? Почему бы вам не прибегнуть к методу ваших коллег? Клингзор так же неуловим, как атомы… — Голос Планка раздавался глухо, как из глубокой пещеры. — Учитесь у своих предшественников, мой вам совет! И храните веру, друг мой, только она вам поможет…

Эти слова старого ученого продолжали слышаться нам еще долго после того, как мы покинули его дом. Скупые откровения Планка лишь подтвердили мои подозрения, однако произвели настоящий переворот в сознании Бэкона. Он вдруг ясно ощутил, что Клингзор — не выдумка, но осязаемая и пугающая действительность.

На город опустились сумерки, и он стал казаться Бэкону огромным озером, наполненным неподвижной темной водой. Лейтенант шагал совершенно бесцельно, ходил кругами по улицам, будто стремился обмануть время или наткнуться на выход из лабиринта своих мыслей. Приближался конец года, Рождество, и хотя он уже давно не верил в Бога (избавился от веры, о которой так настойчиво толковал ему немецкий физик), хотелось все-таки очистить душу.

На тротуары Геттингена начал падать легкий снежок, и Бэкон решил, что небо наконец оказало любезность, подстроившись под его настроение. Лейтенант поднял воротник и завернул внутрь отвороты шинели, чтобы защититься от студеного ветерка. И тут увидел ее… Если бы он свернул на другую улицу, если бы пошел к себе в кабинет, а не отправился бродить по зимнему городу, если бы очутился в том месте на несколько минут позже или раньше, если бы не уехал в Европу, если бы после университета не остался работать в Принстоне, если бы не увлекся физикой… то не встретил бы ее здесь, прямо перед собой, в это самое мгновение. И Бэкона вдруг осенило, что все принятые им в жизни решения вели к этой встрече.

— Если он существовал на самом деле, — видно было, что старик прилагал усилия, стараясь не произносить страшного имени, — то наверняка относился к ученым высшей категории. И хорошо разбирался в квантовой механике, теории относительности, внутриатомных частицах, ядерной реакции…

— Что вы хотите этим сказать, профессор?

— Что он был один из нас, — с горечью произнес Планк. — Прекрасно знал каждого из нас. Жил рядом… И всех нас обвел вокруг пальца!

Голос Планка вдруг оборвался, словно сказано было слишком много. Все его тело забилось в конвульсиях, не в силах освободиться от тяжести, сдавливающей грудь. Прибежала Аделаида со стаканом воды. Старик с трудом отпил.

— Попрошу вас удалиться, господа, — решительно обратилась к нам женщина. — Профессор плохо себя чувствует. Пожалуйста… Бэкон встал с места, но не сдержался:

— Кто он, профессор? Назовите имя!

— Кажется, отпустило… — извиняющимся тоном прохрипел Планк. — Никто не знал его настоящего имени. Никто не видел его исполняющим свои обязанности. Им мог быть любой… Любой из нас…

— Господа! — взмолилась Аделаида. Бэкон и я направились к двери.

— Больше ничего нам не скажете?

— Вы ведь физик, не так ли? Почему бы вам не прибегнуть к методу ваших коллег? Клингзор так же неуловим, как атомы… — Голос Планка раздавался глухо, как из глубокой пещеры. — Учитесь у своих предшественников, мой вам совет! И храните веру, друг мой, только она вам поможет…

Эти слова старого ученого продолжали слышаться нам еще долго после того, как мы покинули его дом. Скупые откровения Планка лишь подтвердили мои подозрения, однако произвели настоящий переворот в сознании Бэкона. Он вдруг ясно ощутил, что Клингзор — не выдумка, но осязаемая и пугающая действительность.

На город опустились сумерки, и он стал казаться Бэкону огромным озером, наполненным неподвижной темной водой. Лейтенант шагал совершенно бесцельно, ходил кругами по улицам, будто стремился обмануть время или наткнуться на выход из лабиринта своих мыслей. Приближался конец года, Рождество, и хотя он уже давно не верил в Бога (избавился от веры, о которой так настойчиво толковал ему немецкий физик), хотелось все-таки очистить душу.

На тротуары Геттингена начал падать легкий снежок, и Бэкон решил, что небо наконец оказало любезность, подстроившись под его настроение. Лейтенант поднял воротник и завернул внутрь отвороты шинели, чтобы защититься от студеного ветерка. И тут увидел ее… Если бы он свернул на другую улицу, если бы пошел к себе в кабинет, а не отправился бродить по зимнему городу, если бы очутился в том месте на несколько минут позже или раньше, если бы не уехал в Европу, если бы после университета не остался работать в Принстоне, если бы не увлекся физикой… то не встретил бы ее здесь, прямо перед собой, в это самое мгновение. И Бэкона вдруг осенило, что все принятые им в жизни решения вели к этой встрече.

Несмотря на густой сумрак в узенькой улочке, зажатой с двух сторон стенами домов, он сразу разглядел нескладную фигурку Ирены, как человек без труда узнает что-то, всю жизнь ему принадлежавшее. На ней было какое-то полосатое пальто, из-под которого виднелся подол платья в цветочек. Она стояла посреди улицы и смотрела вверх, на падающий снег, забыв, очевидно, про холод и отчаяние. А Бэкону представилось, как, будь сейчас небо усыпано звездами, они бы отражались в ее глазах, похожие на капельки мельчайшего белого дождика… Она стояла неподвижно, не обращая внимания на ледяной ветер, будто статуя, которой нет дела до непогоды и проходящих мимо равнодушных людей… Обе руки прижаты к груди, по телу пробегает дрожь. Но вот она расцепила руки и принялась шарить в карманах пальто, пока не извлекла помятую, надломанную сигарету; поместила ее между потрескавшихся от холода губ и долго прикуривала от спрятанной в ладонях спички.

Бэкон молча наблюдал, как слабое пламя боролось с воздушным вихрем. Ирена улыбнулась, добившись своего, а Бэкону показалось, что в этой улыбке он разглядел долгие годы нужды и лишений, многочасовые бдения возле больного или напуганного Иоганна, нескончаемые серые дни, похожие на сегодняшний, бесчисленные ночи одиночества… Сколько боли хранило сердце Ирены, сколько невыплаканных слез и безутешного отчаяния? Бэкон начал потихоньку приближаться к ней. В темноте ему без труда удалось остаться незамеченным, и он подошел почти вплотную, так что мог уловить запах молодой, обожженной стужей кожи и винных паров в ее дыхании. Вблизи она уже казалась не такой беззащитной и очень красивой.

— Что смотрите? — сказала она вместо приветствия.

Ее глаза… Те же самые глаза, что и вчера вечером, но в то же время не похожие; сегодня они обжигали сверхъестественным сиянием. Несомненно, эта женщина родилась под знаком огня; вот почему она с таким вожделением жгла спичку за спичкой.

— Смотрю на вас. Можно задать вопрос: что вы делаете здесь, посреди улицы, на этом холоде?

— Уже задали. — В голосе звучало пренебрежение, готовое перерасти в грубость, если ей посмеют нанести обиду.

— Не хотите отвечать?

— Вас жду!

— Меня?

Ирена рассмеялась, довольная, что он попался на шутку. Потом сделала такую глубокую затяжку, что сигарета, казалось, вот-вот рассыплется у нее между пальцев.

— Вы что, замерзли?

— До смерти!

— Тогда вас надо спасать горячим чаем.

Они вместе быстрым шагом вошли в дом и поднялись по длинным лестничным пролетам.

— Не шумите, — предупредила Ирена, прежде чем отпереть дверь. — Иоганн спит.

Ее квартира показалась ему более просторной, чем накануне. И уж конечно поуютнее его собственной. Правда, за многие годы сырость и плесень разрисовали высоченный потолок и верхнюю часть стен точно такими же, как у него, замысловатыми узорами. Всю середину гостиной занимал длинный стол; напротив стоял огромный, почти до потолка, шкаф; дальний угол, где располагались умывальник и плита, служил, когда надо, кухней. Одна из дверей вела в ванную, другая — в комнатку, где сейчас спал малыш.

— С Иоганном почти не остается времени на отдых, — сказала Ирена, ставя на плиту видавшую виды кастрюлю. Потом достала из шкафа мешочек с заваркой и насыпала ее в воду.

Тут послышался плач Иоганна.

— Все-таки разбудил, — виновато сказал Бэкон.

— Нет, просто есть захотел, — объяснила Ирена. — Он всегдахочет есть.

Женщина ушла в другую комнату и вернулась с маленьким Иоганном на руках. Подогрела немного молока на плите и стала кормить ребенка из бутылки с соской.

— Посмотрите, пожалуйста, чай заварился?

Бэкон повиновался, слегка конфузясь. Налил заварку в две чашки и поставил их на стол.

— Сколько ему лет? — спросил он, чтоб хоть как-то нарушить затянувшееся молчание.

— Сразу видно, что вы ничего не знаете о детях, — рассмеялась она. — Два года.

Бэкон испытывал инстинктивное отвращение к маленьким детям, он не понимал их; трогательные крошечные тельца воспринимались им не как чудо природы, а как форма уродства. Наевшись, Иоганн отрыгнул и преспокойно уснул на материнских руках. Ирена поднялась, чтобы отнести его обратно в спаленку.

— Чем вы занимались? До войны, я имею в виду, — вернувшись, спросила она и отпила из чашки. — Чай получился ужасный, правда?

— Нет, все в порядке.

— Так чем вы занимались?

— Физикой. Окончил университет.

— Физикой? — Глаза Ирены осветились на мгновение. — У меня никогда в жизни не было знакомого ученого. Поэтому вас и прислали в Геттинген?

— Наверно. А вы здесь все время живете?

— Нет, я из Берлина, хотя родилась в Дрездене. Бывали там?

— Боюсь, что нет.

— С чем и поздравляю, — с горечью сказала она. — Потому что Дрездена больше нет, если хотите знать. Ваши бомбы от него камня на камне не оставили. А теперь там русские!

— Да, все это ужасно, — примирительно согласился Бэкон.

— А когда-то был самый красивый город в Германии. Слышали о Цвингере? Великолепный был дворец… А здание оперы! А собор!.. Впрочем, наверно, мы это заслужили… Оказались не достойны обладать такой красотой.

— А вы? — Фрэнк решил сменить тему.

— Что я?

— Чем занимались вы?

— До войны? Ничем особенным, — в ее голосе не было ностальгии. — Работала учительницей в начальной школе. А теперь вкалываю на заводе…

— А где отец Иоганна?

— Расскажу как-нибудь, только не сегодня. Не хочу. Налить еще чаю?

— Нет, благодарю. Пойду. Завтра рано вставать.

— Спасибо за компанию, — сказала она, протягивая на прощание руку.

— Есть новые идеи, профессор Линкс? — такими словами встретил меня Бэкон в своем кабинете.

— Я долго думал над фразой, оброненной Планком: «Клингзор так же неуловим, как атомы», и решил, что это не просто boutade (Шутка, каламбур). Скорее всего, он дал нам ключ…

— Что вы хотите сказать?

— Вспомните слова старика. Концепция существования элементарных частиц, из которых состоит все на свете, почти такая же древняя, как род человеческий. Она восходит, по меньшей мере, к классической Греции. Но физики смогли научно доказать ее достоверность лишь считанные годы тому назад. Резерфорд создал свою модель строения атома в начале двадцатого века! — воскликнул я.

— К чему вы клоните?

— Планк решил помочь нам! Он указал нам направление поиска и благословил на продолжение работы! Клингзор для нас сегодня — одно только имя, но от нас зависит доказать его существование и превратить в человека из плоти и крови, как это сделали с атомом с помощью своих моделей Томсон [50], Резерфорд и Бор!

— Схема! — оживился Бэкон. — Хорошо бы нарисовать схему, в середине которой разместить Клингзора. Да, точно, как ядро в Резерфордовой модели атома… Да-да, теперь понимаю! Отлично! Только сообразить бы, что за элементарные частицы нам надо открыть. Какая из орбит выведет нас к загадочному центру планетарной модели, именуемому Клингзор?

— Немецкие физики, математики и темы их работ… Схема должна отражать внутренние связи, характер деятельности, раскрывать общие интересы, показывать отношения с нацистской верхушкой.

— Ну что ж, за работу! — воодушевленно воскликнул Бэкон. Я помолчал несколько секунд, обдумывая наш первый шаг.

— Что, если мы начнем с наиболее очевидной кандидатуры? Речь идет о первоклассном физике, лауреате Нобелевской премии, стороннике Гитлера с давних пор. Его имя — Иоганнес Штарк [51].

— По-моему, этот вариант даже слишком очевидный, чтобы оказаться реальным… Ярый враг Эйнштейна и Гейзенберга?

— Все же подумайте: могущественная личность в нацистской Германии, последовательный антисемит, в партию вступил еще в двадцатых годах…

— Любой заподозрил бы его первым… Не кажется ли вам, что уже по этой причине Штарка можно вообще отбросить?

— Просто так, даже не удостоверившись? — настаивал я. — Какой же вы ученый, если пренебрегаете экспериментальной проверкой только потому, что выводы вам кажутся очевидными? Если Штарк невиновен, мы легко в этом убедимся. Я не утверждаю, что именно Штарк и окажется Клингзором, однако характер его деятельности, его приближенность к Гитлеру, его привилегированные позиции в научных кругах рейха — все это заставляет предположить, что их пути пересекались, и не раз! Штарк может стать ориентиром, указывающим на место, где в конечном итоге мы отыщем Клингзора.

Бэкон задумался на несколько секунд, которые показались мне нескончаемыми.

— Скажу, чтобы доставили его личное дело, — наконец сдался лейтенант.

Когда последние солнечные лучи еще пытались без успеха пробиться сквозь густую туманную мглу, повисшую на закате дня, Бэкон подошел к полуразрушенному дому, за стенами которого находилась Ирена. Лейтенант запыхался, пришлось переждать, чтобы восстановилось дыхание, потом он решился и постучал. Ирена открыла дверь. На ней было надето что-то похожее на жакет черного цвета, на плечи накинута шаль.

— Проходите, — обрадованно, как почудилось Бэкону, пригласила хозяйка. — Налить чаю?

— Спасибо.

Он повесил на вешалку шинель, осмотрелся, подошел к Ирене, вглядываясь в ее темные глаза. Вдохнул аромат ее тела, ее недавно вымытых светлых волос. Она поставила чашки на стол, и оба уселись пить чай рядышком, очень близко друг от друга.

— А Иоганн?

— Я отвела его сегодня к бабушке. Бэкон улыбнулся.

— Давайте сходим куда-нибудь, — предложила Ирена смущенно. — Так редко выпадает свободный вечер…

— Конечно! — вскочил Бэкон, снова берясь за шинель.

Ирена поспешно поправила прическу, оделась и взяла лейтенанта под руку с радостью маленькой девочки, которую родители ведут на праздничное гулянье. Уже стемнело, однако на этот раз вечер был не особенно холодный. Снег комочками налип на ветках и уцелевших листьях деревьев, грязными сугробами сгорбился по краям тротуаров.

— Он погиб на фронте.

— Кто?

— Отец Иоганна, — пояснила Ирена.

— Очень жаль.

Они шли по улицам, пока не набрели на маленький ресторанчик.

— Нет, ничего страшного, — успокоила она его. — Мы разошлись задолго до того, как это случилось. Жаль, конечно, что так произошло, просто я хочу сказать — мне он уже давно безразличен.

Они сели в дальнем конце зала. Было приятно после улицы очутиться в жарко натопленном помещении.

— Да, — произнес Бэкон, — иногда обыденность приводит к концу любви.

— Что вы имеете в виду?

— Я считаю, что любовь мужчины и женщины заканчивается, когда начинается совместный быт, когда возникает привычная уверенность в том, что тебя любят и будут любить…

— То, что вы говорите, ужасно… — Ирена заказала два стакана подогретого вина.

— Может быть, я не совсем точно выразил свою мысль, — теперь уже Бэкон не мог остановиться. — Я хочу сказать, что, хорошо узнав человека, мы рано или поздно начинаем заранее угадывать его поступки. Любовь при этом становится предсказуемой. Любовь — длинная дорога, на которой мы открываем много нового для себя, но когда все же прибываем в пункт назначения, испытываем некоторое разочарование.

Ирена сделала протестующий жест.

— Я не согласна с тем, что любовь похожа на лошадиные бега. Может быть, она существует именно для того, чтобы наполнить счастьем грустные или малозначительные эпизоды нашей жизни?

— Мне кажется, мы говорим об одном и том же, только с разных точек зрения, — заметил Фрэнк, отпивая из стакана вино. — Если я люблю женщину, мне нужно, чтобы она каждый день была другой.

— Ну, это не проблема! — подхватила его собеседница не без сарказма. — Просто возьмите себе в любовницы хорошую актрису, или эскапистку, или, еще лучше, шизофреничку!

— Вы, конечно, можете иронизировать…

— Простите, но вы, по-моему, никогда никого не любили по-настоящему! — Щеки Ирены полыхали негодующим румянцем. — Вы хотите, чтобы женщина заменила вам целый гарем. Какая нелепость! Если любишь, разве тебе хочется, чтобы любимый человек изменился?

Винные пары начинали действовать на Бэкона; ему нравилось, с какой горячностью эта женщина спорила с ним. Он даже не был уверен, что до конца понимал смысл ее слов, но продолжал противоречить ей, любуясь ее страстностью.

— Боюсь, вы меня неправильно поняли. Я не говорил, что каждую ночь мне нужна другая женщина, но я хочу Шехерезаду, готовую рассказать всякий раз новую сказку. Я хочу тысячу и одну ночь. Когда Шехерезада больше не может придумать ни одной свежей сказки, султан отправляет ее к палачу. Если нет других способов возродить любовь, пусть лучше умрет.

— Да вы просто дремучий мужской шовинист!

— Ошибаетесь, моя теория верна как для мужчин, так и для женщин.

— А если у женщины не хватит воображения, чтобы вас удовлетворить?

— Дело не в воображении, а в желании. Я не ожидаю от своей потенциальной спутницы жизни ни литературного таланта, ни актерского мастерства. Речь идет не о притворстве или игре, но о любви, которая не ослабевает вопреки течению времени. Маленький элемент непредсказуемости еще никому не причинял вреда, Ирена…

Впервые он вслух назвал ее по имени… Ему эти звуки казались сладкой музыкой…

— Мне кажется, у вас просто не хватает смелости признать, что вам вообще не нужна единственная спутница жизни. Вы хотите много женщин! Но этого не следует стесняться. Наверно, вам хочется разнообразия, а не любви, и в этом нет ничего плохого.

— Больно слушать, как вы истолковали мои слова. Ведь я говорил именно о любви… Мне не надо каждый раз нового тела или нового характера. Единственное, чего я не хочу и с чем не смогу смириться — если женщина не готова к переменам в самой себе. Я не переношу самодовольных людей, особенно в любви. Необходимо все время находиться в поиске…

— А где гарантия, что эти бесконечные поиски не приведут вас к ненависти? Или осознанию, что в действительности вы ее не любите или любите другую?

Бэкон на секунду задумался.

— Тем не менее стоит рискнуть. Печально, но иногда любовь заканчивается или иссякает именно потому, что двое не смогли и дальше искать ее так, как делали это в самом начале. Потерять можно лишь то, что имеешь, выступая в качестве собственника, хозяина.

— Все это ужасно! — вновь запротестовала Ирена. — В таком случае мы никогда не можем быть уверены, что тот, кто нас любит, не лжет и что мы, в свою очередь, не обманываем людей, которых, как нам казалось, любим.

— Но это на самом деле так! — почти закричал Бэкон. — В этом-то все и дело! Мы доверяем другому человеку и еще больше — собственной интуиции. Именно в доверии собака-то и зарыта. Что есть доверие, если не слепая вера в другого человека без всякой гарантии, что он нам не врет? Сама жизнь подтверждает это на каждом шагу. Надо быть реалистами, Ирена: мы никогда не застрахованы полностью от чужой лжи. Никогда.

— Я не могу спокойно слушать это. Получается, любви вообще нет, а только какая-то игра. Каждый старается получить преимущество за счет другого, и наоборот.

— Очень точное определение. Только любовь — такая игра, где в итоге нет ни победителей, ни побежденных. Самое худшее, что может произойти — когда один из участников решает прекратить игру, и тогда все заканчивается.

— Но как узнать, хочет другой играть или нет?

— Это совсем не трудно, Ирена. Сигналы поступают со всех сторон. Есть сотни разных признаков, по которым мы можем судить о намерениях партнера. Любое зримое действие несет смысловую нагрузку. — Бэкон взял салфетку и поднес к губам. — Самые лучшие любовники среди мужчин и женщин те, кто умеет наблюдать, кто обладает достаточным опытом, чтобы разгадать посылаемые им зашифрованные сигналы.

— Вы все время говорите о любви как о каком-то спортивном состязании. Я всегда думала о ней как о чем-то неожиданном, как о подарке свыше…

— Идеализм не чужд моей теории, Ирена, — сдержанно парировал Бэкон. — Но он не имеет ничего общего со стратегией, которой мы следуем, чтобы любить. Чтобы заявлять о своей любви. Чтобы возжелать чьей-то любви. Чтобы жаловаться на любовь. Чтобы требовать большей любви. Чтобы отдаляться от любви. Чтобы взыскивать долг с любви.

Бэкон знал, что эта партия осталась за ним. Но ему не хотелось покидать Ирену в проигрыше. Прежде чем расстаться у двери квартиры, он обнял ее, и оба замерли на несколько минут, показавшихся ему вечностью.