"Огненное прикосновение" - читать интересную книгу автора (Ховард Линда)

Глава 1

Аризона, 1871 год

Почти весь день кто-то шел по его следу.

Внезапно он увидел вспышку света, короткую яркую вспышку, но этого оказалось достаточно, чтобы он насторожился: наверное, солнечный луч отразился от пряжки или от полированной шпоры. Кто бы там ни был позади, он допустил промах, позволив наблюдать за собой.

Однако Рейф Маккей не стал паниковать. Он продолжал ехать вперед, будто никуда особенно и не торопился. Скоро начнет темнеть, и Рейф решил, что перед ночевкой ему лучше выяснить, кто его преследует. По его расчетам, преследователя легко будет разглядеть на том длинном участке тропы, где по обеим сторонам росли деревья. Маккей достал полевой бинокль из седельной сумки и, спрятавшись в тень большого дерева, навел его туда, откуда, по его предположению, должен был появиться преследователь. Вскоре он увидел, как одинокий всадник, сдерживая каурую лошадь, наклонился к земле, пытаясь рассмотреть следы, которые около часа назад оставил Маккей, проезжая по этой тропе.

Маккею не удавалось как следует разглядеть лицо всадника, но то ли манера сидеть в седле, то ли сама лошадь вызывали у него неприятное чувство: он уже где-то встречал этого человека и тот ему очень не понравился. Однако имени он никак припомнить не мог. Попона на лошади ничем не отличалась от обычной, и в одежде человека тоже не было ничего из ряда вон выходящего, кроме, возможно, его плоской черной шляпы, украшенной серебряными ракушками...

Трэйгерн.

От неожиданной догадки Маккей присвистнул сквозь зубы.

Должно быть, награда за его голову сильно выросла, раз это привлекло такого человека, как Трэйгерн, пользовавшегося репутацией хорошего следопыта, чертовски хорошего стрелка и человека, который никогда не бросает начатого, никогда не сдается.

Четыре года в роли преследуемого помогли Маккею удержаться от поспешных или неразумных действий. На его стороне было преимущество того, что он первым обнаружил Трэйгерна.

Маккей снова сел на коня и заехал поглубже под деревья, потом описал полукруг так, чтобы его отделял от преследователя небольшой холм. Если он чему-то и научился на войне, так это отлично ориентироваться на местности, выбирая такие маршруты, которые обеспечивали ему укрытие и путь к отступлению. Он мог бы сбить со следа этого любителя денег и оторваться от него здесь, в лесу, но война научила его еще одной вещи: никогда не оставлять врага у себя в тылу. Если не сделать этого сейчас, придется заняться этим позже, когда обстоятельства переменятся и преимущество будет уже не на его стороне. Трэйгерн подписал свой смертный приговор, пытаясь получить именно эту награду. Маккей давно перестал испытывать угрызения совести по поводу убийства тех, кто за ним охотился: приходилось выбирать между их жизнью и своей собственной, к тому же ему чертовски надоело скрываться.

Проехав назад около мили, он спрятал коня за каменистой осыпью и пешком вернулся туда, откуда было видно тропу по которой он двигался раньше. Трэйгерн должен был появиться через полчаса. За спиной Маккея висело ружье – многозарядная винтовка, которой он пользовался уже года два. На таком расстоянии, составлявшем примерно шестьдесят ярдов, она била очень точно. Выбрав в качестве укрытия большую сосну, у корней которой лежал камень высотой в два фута, Маккей устроился ждать.

Однако минуты шли, а Трэйгерн не появлялся. Маккей лежал неподвижно и прислушивался к окружавшим его звукам. Все было спокойно. Неужели Трэйгерну что-то показалось подозрительным? Маккей не мог понять, в чем его ошибка. Может быть, Трэйгерн просто остановился отдохнуть, из осторожности увеличивая расстояние между собой и своей добычей, выжидая удобного момента. Это в привычках Трэйгерна – выжидать. Маккей и сам любил так действовать. Многие позволили убить себя, вступив в бой при неблагоприятной для себя ситуации.

Полковник Мосби всегда говорил, что Рейф Маккей в засаде лучше всех, кого он знает, потому что обладает терпением и выносливостью. Маккей мог выдержать неудобства, голод, боль и скуку, не думать о них и сосредоточиться на выполнении поставленной задачи. Надвигающаяся темнота, однако, открывала другие возможности для преследователя: Трэйгерн мог остановиться и устроиться на ночлег, не пытаясь идти по следу в меркнущем свете дня. Он мог решить, что легче будет приметить огонь костра, разведенного для приготовления еды, и просто залечь где-нибудь и выжидать. Но Трэйгерн был достаточно умен и знал, что человек в бегах часто обходится холодной ночевкой и только полный идиот станет спать у костра. Выживает тот, кто разводит небольшой костер для приготовления пищи, а потом гасит его и уходит на ночлег в другое место.

Сейчас у Маккея был выбор: остаться на месте и перехватить Трэйгерна в момент, когда тот все же появится на тропе, или еще немного вернуться назад и попытаться найти его там, где он собирается заночевать, или воспользоваться темнотой, чтобы еще больше увеличить расстояние между ними.

Стоявший внизу у скал его конь тихо заржал, и Маккей крепко выругался про себя, но, услышав ответное ржание, раздавшееся прямо позади него, мгновенно развернулся и направил в противоположную сторону ствол ружья. Трэйгерн находился примерно в двадцати ярдах позади и справа, и неизвестно еще, кто из них был изумлен больше. Трэйгерн отпустил поводья, но смотрел в другую сторону, вниз, где стоял конь Маккея. Движение Маккея заставило его резко обернуться. Маккей выстрелил первым, но Трэйгерн уже нырнул в сторону, и пуля прошла мимо.

Гребень скалы был прямо за спиной Маккея, и он просто перекатился через него, набрав полный рот земли и сосновых иголок, но это было все же лучше, чем схлопотать пулю. Выплюнув мусор, Маккей вскочил на ноги и, низко пригибаясь за спасительным гребнем, бесшумно двинулся вправо, пробираясь назад, к лошади.

Настроение у него было мрачное. Проклятие! Что делал Трэйгерн так далеко в стороне от тропы? Охотник за наградой не ожидал подвоха, иначе не выглядел бы таким изумленным, обнаружив свою жертву прямо у себя под носом. Ладно, черт побери, иногда даже самые лучшие ловушки не срабатывают, но теперь Трэйгерн сел ему на хвост, и он потерял все свои преимущества.

Маккей отступил под прикрытие другой большой сосны и, опустившись на одно колено за ее стволом, замер прислушиваясь. Он попал в переделку и знал это. Все, что Трэйгер-ну нужно было сделать, это спрятаться там, откуда можно наблюдать за лошадью Маккея, и Маккей окажется в ловушке. Единственный шанс для него – обнаружить Трэйгерна прежде, чем тот обнаружит его. Но сколько людей погибло, пытаясь проделать эту нехитрую штуку!

Безрадостная улыбка тронула уголки его жесткого рта. Оставались считанные минуты до наступления темноты. Если Трэйгерну хочется узнать, кто из них лучше ориентируется в темноте, Маккей доставит ему это удовольствие.

Зажмурив глаза, чтобы зрение не отвлекало его, он обратился в слух, стараясь уловить малейший шум. Слышно было все усиливающееся гудение насекомых и кваканье древесных лягушек – ночные обитатели приступали к своим делам. Через десять минут Маккей поднял веки, и теперь уже легко различал очертания деревьев и кустов: глаза успели привыкнуть к темноте.

Маккей засунул сосновые иглы под шпоры, чтобы те не звенели, и снова забросил чехол с ружьем за спину. Достав из кобуры револьвер, лег на живот и пополз, как змея, под прикрытием кустов.

Леденящий холод, струящийся снизу, напомнил о том, что зима еще не совсем выпустила землю из своих объятий. Теплый солнечный день заставил Маккея снять куртку, и он привязал ее сзади к седлу. Теперь же, когда солнце село, резко похолодало.

Ему и раньше случалось мерзнуть, а острый запах хвои напомнил о том, что и ползать на брюхе ему доводилось не однажды. Тогда, в 63-м, он прополз вокруг патруля янки всего в трех футах за спиной одного из гвардейцев, а потом вернулся к Мосби и доложил о численности и расположении солдат. Еще раз он полз по грязи дождливым ноябрьским днем с пулей в ноге, а янки шарили по кустам, разыскивая его. Ему удалось ускользнуть от преследователей только потому, что он был облеплен грязью с ног до головы.

У него ушло полчаса на то, чтобы снова добраться до гребня скалы и перевалиться через него, извиваясь как змея, скользящая в реку. Там он снова замер, шаря глазами по окружающим деревьям и прислушиваясь, не стукнет ли копытом переминающаяся на месте лошадь. Если Трэйгерн такой умный, каким его считают, он уже убрал лошадей в другое место, но, возможно, ему не хочется выдавать себя этим.

Как долго Трэйгерн способен оставаться настороже, напрягая все свои чувства? Такое напряжение большинству не по силам, но Маккей настолько привык к нему, что даже не задумывался об этом. Последние четыре года почти не отличались от войны, за исключением того, что теперь он был один. Если его поймают, то ему никогда не добраться живым до какого-либо служителя закона: назначенная за него, живого или мертвого, награда это гарантировала.

Он выждал чуть больше часа, прежде чем начал медленно ползти в сторону каменистой осыпи, где оставил лошадь, замирая через каждые несколько футов, чтобы прислушаться За полчаса прополз всего футов пятьдесят, и, по его прикидкам, ему оставалось преодолеть еще, по крайней мере, сотню ярдов. Наконец он уловил слабый стук подковы о камень, когда животное переступило с ноги на ногу, и глубокий вздох спящей лошади. Направление донесшихся Звуков показывало, что его лошадь все еще там, где он ее оставил. Должно быть, Трэйгерн решил не рисковать и не оставаться долго на виду, переводя лошадей в другое место.

Где же сам Трэйгерн? Вероятно, где-нибудь в надежном укрытии, откуда хорошо видно лошадь Маккея.

Маккей прикинул, что прошло около пяти часов с тех пор, как Трэйгерн наткнулся на него, и значит, сейчас около десяти. Трэйгерн слишком опытен, чтобы ослабить наблюдение так скоро. Именно в ранние утренние часы чувства притупляются и инстинкт самосохранения слабеет: глаза словно засыпаны песком, веки свинцовые, разум цепенеет от усталости.

Но и Трэйгерн, зная, что Маккею все это известно, может предположить, что тот подождет. Он будет чувствовать себя в безопасности и постарается перехватить часок-другой сна сейчас, рассудив, что любая попытка вернуть лошадь будет предпринята Маккеем прямо перед рассветом. Или рассчитывает на то, что потревоженная лошадь произведет достаточно шума и разбудит его.

Маккей ухмыльнулся, чувствуя, как его захлестывает волна безрассудства. Черт! Он мог бы с тем же успехом просто встать и пойти прямо к лошади. Шансы те же. Он по опыту знал: когда кажется, что в любом случае, что бы ты ни делал, все равно тебя ждет неудача, то самая дерзкая попытка и будет самой успешной.

Подобравшись еще ближе к скале, под которой стояла лошадь, и выждав еще несколько минут, Маккей бесшумно подошел к крупной гнедой кобыле. Уловив запах хозяина, она любовно ткнулась в него мордой. Маккей погладил бархатистый мягкий нос, затем, собрав поводья, как можно тише вскочил в седло. Кровь стремительно неслась по жилам, как всегда в такие минуты, и он вынужден был стиснуть зубы, чтобы не выплеснуть напряжение в леденящем душу крике. Лошадь под ним задрожала, чувствуя острый восторг риска.

Потребовалось железное самообладание, чтобы развернуться и спокойно отъехать прочь. Земля была слишком неровной, и он не решился даже на рысь. Теперь настал самый опасный момент, когда Трэйгерн, вероятно, уже проснулся и...

В тот же миг он услышал щелчок взведенного курка. Низко пригнувшись к шее лошади, Маккей резко бросил ее вправо. Острое жжение в левом боку возникло на долю секунды раньше, чем он услышал выстрел. Вспышка выдала Трэйгерна, и Маккей, выхватив револьвер, выстрелил раньше, чем тот смог сделать второй выстрел. Сквозь грохот лошадиных копыт он слышал проклятия Трэйгерна.

Примерно через четверть мили он остановился. Бок горел адским огнем. Пустив лошадь шагом, Маккей стащил зубами перчатку и, ощупав себя, обнаружил сквозную рану – пуля прошла навылет. Он сдернул шейный платок, скомкав, затолкал под рубашку и прижал локтем к ране.

Черт, как холодно! Конвульсивная дрожь пробежала вверх по всему телу, заставив Маккея затрястись как мокрого пса. От боли он чуть не потерял сознание. Отвязав от скатки тяжелую, на подкладке из овечьей шерсти куртку, натянул ее на себя. Дрожь продолжала бить Маккея, и по левой ноге струилась кровь. Скорее всего, сукин сын Трэй-герн не задел никакого важного органа, но Маккей терял много крови.

Снова началась игра в угадайку. Вероятно, Трэйгерн ожидает, что он помчится вперед изо всех сил, стараясь к восходу оторваться от преследователя на максимальное расстояние. Но Маккей, проехав примерно милю, направил коня в густую сосновую рощу, спешился, дал ему пригоршню корма, воды, похлопал по шее в знак благодарности за верность и отвязал скатку с постелью. Надо было остановить кровотечение и согреться, иначе Трэйгерн найдет его лежащим на тропе без сознания.

Пристроив рядом с собой флягу с водой, Маккей завернулся в одеяло и устроился на толстом слое сосновых иголок, улегшись на левом боку так, чтобы его вес надавил на рану сзади, и прижав ладонью выходное отверстие пули спереди. Такая поза заставила его застонать от боли, но он рассудил, что неудобство все же лучше, чем смерть от потери крови. О сне не могло быть и речи. Даже если бы боль отпустила, расслабляться теперь было совершенно непозволительно.

Маккей не ел с полудня, но голода не ощущал. Время от времени делая глоток-другой воды, он смотрел на звезды, мерцающие сквозь густые ветки над головой, и прислушивался: не раздастся ли шум погони. Но вокруг было все спокойно, и лишь обычные звуки леса слышались в ночи.

Постепенно ему становилось теплее, жгучая боль в боку утихла, а кровотечение прекратилось. Теперь бороться со сном стало труднее, однако Маккей отказывался поддаться подступающему оцепенению. Будет еще время поспать позже, после того как он покончит с Трэйгерном.

Еще не рассвело, когда Маккей поднялся. Нахлынувшая волна головокружения чуть было не свалила его обратно, и ему пришлось обхватить рукой дерево, чтобы не упасть. Проклятие! Наверное, он потерял больше крови, чем предполагал. Обретя равновесие, Маккей подошел к коню и достал из седельной сумки немного вяленой говядины, понимая, что пища и вода быстрее всего могут прекратить головокружение. Заставил себя поесть, потом осторожно повел лошадь назад в том направлении, откуда они прискакали. В первый раз это не сработало, а во второй – должно сработать. Трэйгерн будет упорно идти по кровавому следу.

Не прождав в засаде и нескольких минут, Маккей увидел Трэйгерна, крадущегося по лощине с зажатым в руке револьвером. Маккей молча выругался: то, что Трэйгерн шел пешим, выдавало его настороженность. Или у него было необычайно развито чувство опасности, или он был самым везучим сукиным сыном из всех, кого встречал Маккей.

Маккей хорошенько прицелился, но Трэйгерн искусно использовал прикрытие. Рейф видел только плечо, часть ноги, плоский верх необычной шляпы; ни разу ему не представилась возможность сделать точный выстрел. Если не будет другой возможности, как только ранить, он ею воспользуется. Самое меньшее – ранение задержит Трэйгерна, уравняет их шансы.

Следующей мишенью, подставленной ему Трэйгерном, оказалась брючина в серебряных нашлепках. Холодная улыбка появилась на лице Маккея, а рука его была тверда, когда он спокойно спустил курок. Болезненный крик Трэйгерна раздался почти одновременно с резким выстрелом ружья.

Маккей забрался в седло – движение это далось ему с большим трудом, чем он ожидал. Бок снова начал гореть, и появилось ощущение растекающейся влаги. Черт возьми, рана снова открылась! Но теперь и Трэйгерн был тоже ранен, и ему потребуется много времени, чтобы добраться до лошади, что даст Маккею хороший запас времени, который он не потратит зря. Раной он займется позже.

Эннис Теодора Паркер заваривала слабый чай из валерьяны, внимательно наблюдая за своей пациенткой. Ида Коуи выглядела крупной, выносливой деревенской девушкой, из тех, от кого ожидают самых легких родов, каких только может пожелать себе любая женщина, но возникли осложнения, и она начала паниковать. Энни понимала, что и Иде и младенцу было бы гораздо легче, если бы роженица успокоилась.

Она отнесла горячий чай к постели и, придерживая голову Иды, дала ей напиться.

– Это облегчит боль, – ласково уговаривала она девушку. Той было всего семнадцать, она рожала впервые.

Когда успокоительное начало действовать, Ида притихла, но лицо ее оставалось белым как бумага, а глаза ввалились. Боль не отпускала. По словам Уолтера Коуи, мужа Иды, девушка рожала уже два дня, пока он не внял ее мольбам о помощи и не привел Энни в их лачугу – единственную комнату в пристройке с односкатной крышей. Он ворчал, недовольный тем, что не мог выспаться из-за всего этого шума, и Энни с трудом подавила в себе желание дать Уолтеру пощечину.

Ребенок шел ягодицами, и роды обещали быть нелегкими. Энни молилась про себя, чтобы ребенок выжил. Но даже если он и выживет при родах, что его ожидает дальше? Удастся ли ему дожить до своего первого от рождения года? Обстановка в убогой пристройке была ужасающей. Уолтер Коуи был злым и глупым человеком, не способным обеспечить своих близких ничем лучше этого. Ему было уже за сорок, и Энни подозревала, что Ида не была в действительности его женой. Она была просто неграмотной фермерской девушкой, которую практически продали в рабство, чтобы избавить семью от лишнего рта. Уолтер был неудачливым старателем даже здесь, в Серебряной Горе, где люди добывали драгоценный металл из толстых жил; работа старателя тяжела, а Уолтер был не из тех, кто склонен много работать. Энни старалась отогнать от себя мысль о том, что для ребенка было бы благословением, если бы он сейчас умер.

Ида застонала, когда ее живот снова напрягся в сильных схватках.

– Тужься! – скомандовала Энни тихим голосом. Она уже видела гладкий полумесяц показавшейся плоти – ягодицы ребенка. – Тужься!

Сдавленный крик вырвался из горла Иды, когда она напряглась изо всех сил, так, что ее плечи приподнялись над лежанкой. Энни положила ладони на огромный вздутый живот и присоединила свою силу к усилиям Иды.

Теперь или никогда. Если Ида не сможет сейчас родить ребенка, то они оба погибнут.

Показались крохотные ягодицы, и Энни тут же попыталась ухватиться за них, но они были слишком скользкими. Она просунула пальцы внутрь растянутого отверстия и поймала ножки ребенка.

– Тужься! – снова повторила она.

Но Ида уже откинулась назад, почти парализованная болью. Дождавшись следующей схватки, которая началась через несколько секунд, Энни практически вытащила нижнюю часть тельца младенца из тела матери. Это был мальчик. Она снова ввела пальцы одной руки внутрь, чтобы не дать мышцам Иды сжаться, а второй рукой осторожно помогла ребенку выбраться на свет божий. Он неподвижно лег между бедер Иды. И мать и младенец лежали тихо и не двигались.

Энни подняла этот маленький комочек, держа его лицом вниз на сгибе локтя, и похлопала по спинке. Крошечная грудка дрогнула, и младенец испустил мяукающий писк, когда воздух впервые хлынул в его легкие.

– Вот и славно, – проворковала Энни и перевернула ребенка, чтобы проверить, чистые ли у него рот и глотка. Обычно она делала это в первую очередь, но заставить младенца дышать показалось ей более важным. Малыш вопил и дергал ножками и ручками, и на лице Энни появилась усталая улыбка. Казалось, ребенок становился сильнее с каждым криком.

Пуповина перестала пульсировать, и Энни, перевязав у самого животика, отрезала ее и быстро завернула младенца в одеяло, чтобы укрыть от холода. Положив его рядом с теплым телом Иды, она переключила внимание на девушку, которая была почти без сознания.

– Вот твой малыш, Ида, – сказала Энни. – Мальчик, и выглядит здоровым. Только послушай, как он кричит! Вы оба прекрасно справились. Через минуту отойдет послед, и тогда я тебя вымою и приведу в порядок.

Бледные губы Иды шевельнулись, выражая беззвучную признательность, но она была слишком обессилена, чтобы прижать к себе ребенка.

Послед вышел быстро, и Энни почувствовала облегчение – сильного кровотечения не было. Она вымыла Иду и навела порядок в жалкой лачуге, потом взяла на руки хныкающего младенца и заворковала, укачивая его. Мальчик затих, повернув к ней свою крохотную головку.

Энни разбудила Иду и помогла девушке взять в руки младенца, потом расстегнула пуговицы на ее ночной рубашке и подвинула материнскую грудь к крохотному бутончику его рта. Какое-то мгновение малыш не знал, что ему делать с соском, касающимся его губ, но потом инстинкт взял верх, и он с жадностью начал сосать. Ида приподнялась, и у нее вырвался слабый, задыхающийся вскрик: «ох!»

Энни отступила назад и посмотрела на эти первые волшебные мгновения открытия, на молодую мать, с изумлением разглядывавшую своего ребенка. Потом устало надела пальто и взяла сумку.

– Я зайду завтра проверить, как вы тут.

Ида подняла глаза, ее бледное, измученное лицо осветилось сияющей улыбкой.

– Спасибо, док. Мы с малышом без вас бы не вытянули.

Энни улыбнулась в ответ, но ей не терпелось выбраться наружу, на свежий воздух, каким бы холодным он ни был. Вечер уже почти наступил, до темноты оставалось меньше часа. За весь день у нее крошки не было во рту. Спина и ноги болели, она очень устала. И все же успешные роды наполнили ее чувством глубокой радости.

Пристройка Коуи находилась в противоположной стороне от крошечной хижины из двух комнат, служившей Энни одновременно и кабинетом, и жилищем. Она принимала пациентов в передней комнате, а жила в задней. Пока она пробиралась по грязи единственной извилистой «улицы» Серебряной Горы, старатели приветствовали ее хриплыми криками В это время дня они покидали свои участки и толпой валили в Серебряную Гору, чтобы одурманить себя самогоном и растратить тяжким трудом заработанные деньги на азартные игры и продажных женщин. Серебряная Гора как городок, возникший в годы золотой лихорадки, была лишена каких-либо заведений, имеющих отношение к правопорядку или социальным службам, если не считать таковыми пять салунов, расположившихся в палатках. Некоторые предприимчивые торговцы построили грубые дощатые сараи для хранения товаров, но эти деревянные строения были немногочисленны и расположены далеко друг от друга. Энни чувствовала, что ей повезло, когда она заполучила одно из них для своей медицинской практики, а жители Серебряной Горы, в свою очередь, чувствовали, что им тоже повезло, потому что они заполучили хоть какого-то врача, пусть даже женщину.

Она прожила здесь шесть – нет, уже восемь – месяцев после того, как ей не удалось открыть практику ни в родной Филадельфии, ни в Денвере, Она столкнулась с прискорбным фактом: каким бы хорошим врачом она ни была, никто не пойдет к ней, если есть хотя бы один врач-мужчина в радиусе сотни миль. В Серебряной Горе такового не оказалось. Но даже в этом случае потребовалось какое-то время, прежде чем люди стали обращаться к ней, хотя, как и во всех подобных городках, жизнь в Серебряной Горе была нелегкой. Мужчины вечно получали огнестрельные и ножевые ранения, их избивали, или они сами ломали руки и ноги. Ручеек пациентов постепенно превратился в постоянный поток, так что теперь ей иногда не удавалось даже присесть с рассвета до темноты.

Именно этого ей всегда хотелось, ради этого она трудилась много лет, но всякий раз, когда кто-нибудь называл ее «док» или когда она слышала, как кто-нибудь произносит «док Паркер», ее охватывала печаль, потому что ей хотелось оглянуться и увидеть отца, которого уже никогда не будет рядом. Фредерик Паркер был замечательным человеком и отличным доктором. Он разрешал Энни помогать ему по мелочам, когда она была совсем ребенком, и поощрял ее интерес к медицине, обучая всему, что умел, и послав в школу, когда уже больше ничему не мог научить ее сам. Он поддерживал ее в тяжелые годы борьбы за диплом врача, потому что, по-видимому, никто, кроме них двоих, не хотел, чтобы женщина изучала медицину. Соученики по медицинскому колледжу не только избегали ее – они активно пытались ей мешать. Но отец научил Энни сохранять чувство юмора и добиваться своего. Когда она уехала на запад и нашла место, где нужен врач, он радовался и одновременно волновался не меньше ее.

Энни пробыла в Денвере меньше месяца, а потом пришло письмо от пастора, который с прискорбием сообщал ей о неожиданной смерти отца. Отец казался довольно здоровым, хоть и жаловался иногда на то, что возраст начинает уже сказываться. Но однажды тихим воскресным вечером сердце его остановилось. Пастор надеялся, что Фредерик умер без мучительной боли.

Энни горевала молча и в одиночку, потому что рядом не было никого, с кем можно было поговорить, никого, кто бы понял. Когда она храбро отправилась покорять мир, Энни знала, что в Филадельфии ее ждет отец, к которому, как в тихую гавань, она могла вернуться, но теперь ее словно несло в открытое море. В письме она договорилась о продаже дома, попросив сохранить личные вещи, с которыми ей не хотелось расставаться, в доме у тетки.

Как бы ей хотелось рассказать отцу о Серебряной Горе, о том, какой это грубый, грязный, но полный жизни городишко. Он позавидовал бы ее практике, потому что Энни видела все: от простуд до пулевых ранений и родов.

Сумерки поздней зимы сгущались, когда она открыла свою дверь и протянула руку за кремнем, который всегда лежал на столе прямо за дверью; подпалив от него тонкую полоску скрученной бумаги, зажгла ею лампу. Устало вздохнув, Энни поставила сумку на стол и пошевелила плечами, чтобы размять их. По приезде в Серебряную Гору она приобрела лошадь, так как ей часто приходилось ездить к пациентам на довольно большие расстояния, и сейчас ей надо было заняться животным, пока еще не совсем стемнело. Энни держала лошадь в маленьком загоне позади хижины, закрытом с трех сторон ветхой загородкой, и решила пройти туда по улице, а не через дом, чтобы не тащить грязь.

Она повернулась было к выходу, когда в дальнем углу комнаты шевельнулась тень, и Энни подскочила, прижимая руку к груди. Присмотревшись повнимательнее, она различила очертания человека.

– Кто вы? Чем я могу вам помочь?

– Я пришел к доктору.

Энни нахмурилась. Если бы человек был из местных, он знал бы, что перед ним стоит доктор. Очевидно, это чужак, ожидавший увидеть мужчину. Она подняла лампу, пытаясь получше рассмотреть незнакомца. Голос у него был низкий и хриплый, говорил он шепотом, но в речи чувствовался медленный ритм, свойственный южанину.

– Я доктор Паркер, – сказала Энни, подходя поближе. – Чем могу вам помочь?

– Вы женщина, – произнес низкий голос.

– Да, женщина. – Теперь она уже разглядела лихорадочно блестевшие глаза и почувствовала специфический сладковатый запах инфекции. Мужчина прислонился к стене в углу, как будто боялся, что не сможет встать, если сядет на стул. Она поставила лампу на стол и вывернула фитиль до отказа, так, что мягкий свет озарил дальние уголки маленькой комнаты. – Что у вас болит?

– Левый бок.

Энни подошла к нему с правой стороны и подставила плечо ему под мышку, обняв одной рукой за спину, чтобы поддержать его. Незнакомец был таким горячим, что она поразилась и на какую-то долю секунды даже испугалась.

– Попробуем добраться до смотрового стола.

От ее прикосновения мужчина весь напрягся. Черная шляпа скрывала выражение его лица, но она ощутила на себе его взгляд.

– Я сам, – сказал он и твердо зашагал к столу, правда, несколько медленно.

Энни зажгла от первой лампы вторую, затем задернула занавеску, отгораживающую хирургический стол. Мужчина снял шляпу, скрывавшую густые, нечесаные черные волосы, нуждающиеся в стрижке, потом осторожно освободился от тяжелой куртки.

Энни взяла у него куртку и шляпу и положила их в сторонке, пристально разглядывая пациента. Она не видела крови и других признаков раны, но он был явно нездоров и испытывал сильную боль.

– Снимите рубашку, – сказала она. – Вам помочь?

Он взглянул на нее из-под прикрытых век, покачал головой и, расстегнув на рубашке пуговицы, стянул ее через голову.

Вокруг его талии была туго обмотана полоска выцветшей ткани, на которой слева виднелось желтоватое ржавое пятно. Энни взяла ножницы и аккуратно разрезала повязку. Чуть повыше талии виднелись два пулевых отверстия, одно спереди, другое сзади. Оба были воспалены и гноились.

Пулевое ранение. Энни достаточно насмотрелась на них здесь, в Серебряной Горе, и имела богатый опыт по этой части.

Сообразив, что так и не сняла пальто, она быстро сбросила его, думая о пациенте.

– Ложитесь на правый бок, – приказала Энни, поворачиваясь к подносу с инструментами и доставая все необходимое. Заметив его колебания, она вопросительно подняла брови.

Незнакомец молча нагнулся и развязал ремешок, крепивший к бедру кобуру, при этом усилии на лице у него выступил пот. Потом расстегнул пряжку на поясе и положил оружие у изголовья операционного стола так, чтобы до него легко можно было дотянуться. Сел на край стола, затем вытянулся на нем, как велела доктор, на правом боку лицом к ней. Казалось, его мышцы невольно расслабились, когда тело опустилось на мягкий матрас, который Энни положила на жесткий стол.

Энни достала чистую простыню и накрыла обнаженный торс пациента.

– Это не даст вам замерзнуть, пока я согрею воды.

Уходя рано утром, она прикрыла огонь, и сейчас угли ярко зардели, едва их пошевелили кочергой. Энни подложила хвороста и дров, потом принесла воды и налила в два железных котла, висевших на крючьях над огнем. Маленькая комнатка нагрелась быстро. Девушка положила инструменты в один из котелков, чтобы прокипятить, потом вымыла руки едким мылом. Усталость, навалившаяся на нее на обратном пути от Иды, была забыта, теперь надо было думать о новом пациенте.

Энни заметила, что руки ее слегка дрожат, и остановилась, чтобы сделать глубокий вдох. Обычно ее мысли полностью поглощала стоящая перед ней задача, но что-то в этом человеке выводило ее из равновесия. Может быть, его светлые глаза, холодные, как иней, и настороженные, как у волка. Или, возможно, его жар. Умом она понимала, что это жар лихорадки, но это тепло, исходящее от его мощного мускулистого тела, казалось, окутывало ее, подобно одеялу, каждый раз, когда она к нему приближалась. Что бы ни было тому причиной, но что-то внутри у нее томительно сжалось, когда он стянул рубашку и обнажил свой мощный торс. Энни привыкла к виду раздетых мужчин, но никогда еще она так остро не ощущала тело мужчины, мужскую силу, угрожающую ее собственной женской сущности. Курчавые черные волосы на его широкой мускулистой груди напомнили ей о том, что в основе мужской натуры лежит животное начало.

А ведь он ничего не сделал, не произнес ничего угрожающего. Все это существовало только в ее воображении, возможно, было результатом усталости. Этот человек ранен и пришел к ней за помощью.

Энни шагнула обратно за занавеску.

– Я сделаю вам настойку опия, чтобы облегчить боль.

Взглядом бесцветных ледяных глаз незнакомец пригвоздил ее к месту.

– Нет.

Она заколебалась.

– Лечение будет болезненным, мистер...?

Он не обратил внимания на вопросительную интонацию, предлагавшую ему назвать свое имя.

– Мне не нужен никакой опий. У вас есть виски?

– Да.

– Этого достаточно.

– Этого не хватит, если только вы не напьетесь до бесчувствия, а в этом случае проще будет принять опий.

– Я не хочу лишиться чувств. Просто дайте мне выпить.

– Энни достала виски и налила хорошую порцию в стакан.

– Вы ели? – спросила она вернувшись.

– Давно. – Он взял стакан и, осторожно поднеся ко рту, опустошил его двумя большими глотками, на мгновение задохнулся и вздрогнул, почувствовав обжигающее тепло.

Девушка принесла таз с водой и поставила его рядом с мужчиной, потом взяла у него стакан.

– Я промою рану, пока греется вода.

Она сняла простыню и осмотрела рану, которая была так близко от талии, что брюки мешали ее обработать.

– Не могли бы вы расстегнуть брюки? Мне нужно больше свободного пространства вокруг раны.

Какое-то мгновение пациент не двигался, затем медленно расстегнул ремень и принялся за пуговицы на брюках. Когда он закончил, Энни отогнула вниз верхнюю часть брюк, обнажив гладкую кожу бедра.

– Приподнимитесь немного.

Раненый повиновался, и она подсунула под него полотенце, потом сложила второе полотенце и подоткнула под край открытого пояса брюк, чтобы они не намокли. Энни старалась не замечать обнаженную нижнюю часть его живота, стрелку шелковистых волос, спускающуюся вниз, но остро осознавала его частичную наготу, и эта нагота смущала ее. Врач не должен испытывать подобных чувств, и с ней никогда прежде такого не случалось.

Энни смочила кусок ткани, намылила его и осторожно приложила к воспаленным ранам. Больной со свистом втянул в себя воздух.

– Простите, – пробормотала она, но не прекратила своих действий. – Я знаю, что вам больно, но надо промыть.

Рейф Маккей не ответил, он просто продолжал наблюдать за ней. Не столько боль исторгла из него этот вздох, сколько прилив энергии, которая, казалось, рывками перетекала от ее тела к его каждый раз, когда она прикасалась к нему. Ощущение было таким же, как в сгустившемся заряженном воздухе перед тем мгновением, когда должна ударить молния. Он чувствовал эту энергию даже сквозь одежду, когда она обняла его рукой, чтобы помочь добраться до стола, а на обнаженной коже ощущение было гораздо более сильным.

Может быть, его одолела лихорадка, а может, он слишком долго был без женщины. Как бы то ни было, но всякий раз, когда добрая докторша прикасалась к нему, его охватывало невыносимое напряжение.