"Свет в заброшенном доме" - читать интересную книгу автора (Тухтабаев Худайберды)

Прощание

Наш председатель не хотел отпускать отца на фронт, даже в военкомат ездил. Там он сказал, что Мирза-палван один выполняет работу трактора, если он уедет, то колхоз развалится на кусочки. Но его никто не послушался: «На фронте как раз такие богатыри и нужны».

Ночью отец свалил большую урючину в саду, распилил и нарубил дров, а под утро поехал на мельницу, намолол пшеницы и джугары. (Он, верно, думал, что этого хватит до его возвращения.) Вечером у нас собрались люди. Первой появилась во дворе тётушка Тулган с тремя мешочками в руках.

– Как только приедешь на фронт, передашь всё это двум моим сыновьям и брату. Скажешь, что мы тут все… – больше она не могла говорить, разрыдалась.

После неё пришли Парпи-бобо[11] и его жена тётушка Тухта. Дедушка Парпи – дядя нашего отца. А вообще в кишлаке у нас очень мало родных. Дедушка Парпи – и всё. А у матери здесь совсем никого.

Старики тоже принесли гостинцы для своих детей. Дед еле передвигал ноги, всем телом налегал на сучковатую палку. Он прошёл прямо в комнату, где сидели мужчины, но через минуту вышел обратно.

– Палван, поди-ка сюда, – позвал он отца.

Они повалили набок большую деревянную ступу, сели рядышком.

– Если бог даст и увидишь моих сыновей, перво-наперво поцелуй их в лоб, пусть их головы будут крепкими, как камень. – Дедушка Парпи протянул отцу узелок. – Это передашь Бурибаю. Здесь меховая шапка, пусть сразу наденет. Про то, что… наша сноха ушла к другому, не говори. Расстроится мальчик… Вот это Анарбаю. Постарайся передать побыстрее. Внутри лепёшки, а то зачерствеют. Вот этот полосатый мешочек – запомни, полосатый! – меньшому. Каково ему там, зелёненькому, не знаю… Аллах захочет, вернётесь живыми-здоровыми. Дай бог дожить до тех дней. Ты там младшенькому моему передай, пусть карточку свою пришлёт, я очень соскучился по нему, каждый день снится. За детей своих не беспокойся, пока я жив, в обиду их не дам. Я завтра же снесу этот забор, что разделяет наши дворы, будем жить одной семьёй. Вот и Ариф твой уже джигитом стал…

– Дядюшка, вы знаете, что я сам рос сиротой… – тихо начал отец. Мне показалось, что папин голос дрогнул. На глазах выступили слёзы. Я ещё не видел, как плачут мужчины. Мне стало не по себе: я отвернулся. Дедушке Парпи тоже, видно, стало нехорошо. Он заторопился домой.

– Пойду я, Палван, – заявил бобо. – Попробую приложить к ноге горячих отрубей, авось поможет. А то ноет и ноет, житья нету…

Мужская комната теперь была набита битком. Здесь собрались: наш сосед Мели-ака, дядюшка Туран, Разык-ака, что вернулся с фронта без ноги, Ходжаназар-ака с Речной улицы, молодёжь, старики.

Папа, оказывается, ещё осенью врыл в землю большой глиняный кувшин с вином. «Кто его выпьет, если я уеду?» – спросил отец и позвал на помощь Ходжаназара. Они вдвоем вырыли кувшин, стали разливать вино по чайникам. Я бегал с чайниками в дом. Когда гости управились с шурпой и наступило затишье, я тоже присел у дверей, прислушиваясь к разговорам взрослых. Говорили о положении на фронте, о том, что наши бьют фашиста почём зря, потом начали жаловаться на цены на базаре, говорить о голоде. В соседнем кишлаке умерло одиннадцать человек. Кто-то попытался испечь лепёшки из рисовой шелухи, лепёшки те начисто сгорели ещё в тандыре. Человек по имени Дехканшапка вёз из Исфары двенадцать килограммов пшеницы, так его бандиты убили и зерно забрали. Неожиданно в комнате снова появился дедушка Парпи. Видать, не смог усидеть дома один. Дед тотчас включился в разговор:

– Разыкбай, скажи-ка мне, сынок, вот что. Говорят, у этого гирмана[12] один глаз спереди, другой на затылке, правда ли это?

– Такие мне не встречались, – уронил Разык-ака, прихлебнув из косушки шурпы.

– Нет, я говорю про того самого, их военачальника.

– Тот тоже выглядит точно так, как мы с вами.

– А ты видал его своими глазами?

– Видал.

– Если видал, вот ты и скажи мне: мусульманин этот гирман или кяфир?[13]

– Кяфир.

– Коли кяфир, значит, один глаз его должен быть спереди, другой – сзади, разве не так? Ты, видно, разглядывал его невнимательно. Об этом написано ещё в Коране. Ладно, оставим это. Ты скажи мне вот что, Разыкбай. Правда ли, что каждая пуля этого самого гирмана со ступицу арбы будет?

– Правда, – подтвердил дядюшка Разык. – Снарядом она называется. Но наши тоже не меньше.

– Выходит, наши пули тоже здоровые?

– А то нет! У нас есть такие пули, как… – Разык-ака повертел головой, не находя сравнения. – Вы видели ступу, что стоит во дворе?

– Видел.

– Вот, каждая наша пуля с эту ступу.

– Бай-бай-бай! – удивлённо воскликнул дед, схватившись за ворот рубахи. – И с такими даже пулями не удаётся убить этого чудовища, а? Жувуч, видать, гад.

На вино больше всех налегал дядюшка Туран, он и захмелел раньше всех. Некоторое время сидел, странно зажмурив глаза, о чем-то думая своём, и вдруг вскипел, со всего маху ударил по огромной кости, лежавшей на дастархане[14]:

– Разык!

– Что? – вздрогнул Разык-ака.

– Ты чего болтаешь вздор?

– Я не болтаю вздора.

– О враге вы у меня поспрашивайте, у меня! Я их пятьдесят штук уложил, не меньше. Или это неправда?

– Чистейшая неправда, – сказал Разыкака, подмигнув остальным.

– Ты сам лгун. Я десять раз ходил в штыковую атаку. В каждом бою убил по пять немцев, я их прямо на штык нанизывал, вот так, вот так!

– Если бы ты убил пятьдесят немцев, то героем стал! Вся грудь была бы увешана орденами!

– Орденами?

– Да.

– Есть ордена.

– Ну-ка покажи!

– Эй, Разык, не приставай ко мне, понял? Я не за ордена дрался, понял? Я бился кровь за кровь, око за око! А ордена… я их раздал новобранцам, когда вышел из госпиталя. На память. Наказал, чтоб все дрались, как дядюшка Туран. Ты, Разык Хромой, много не пыжься: мол, разведчик, орден Славы имеешь… Я… я есть сержант Туран Урунов, с генералами за руку здоровался! «Сержант Урунов слушает!» Понял?! – С этими словами дядюшка Туран вдруг зарыдал. Он разорвал рубаху на груди, начал колотить себя по голове, выкрикивая имена погибших товарищей. Его подняли с места и кое-как увели домой, плачущего.

После этого люди долго сидели молча, боясь нарушить тишину. Наконец Разык-ака обратился к отцу:

– Палван, значит, с утра пораньше в путь-дорогу?

– Да, вроде того… – закашлялся папа.

– Во всяком случае, сынок, мы надеемся: за тебя, за тогобца, краснеть не придётся… – вставил дедушка Парпи. – Дерись на совесть. Тагобцы с басмачами тоже дрались как надо, и вы не поддавайтесь врагу. Если уж этот гирман и силён, не сильнее небось курбаши Куршермата… А его мы побили. Что скажешь, Разык-бай?

– Вы правы, отец, – подтвердил Разык. – Самое главное, Палван, не растеряться в бою. Потом, держись поближе к русским, не пропадёшь. Меня они здорово научили воевать. И с поля битвы вынес меня, раненного, русский парнишка. Совсем незнакомый. – Разык-ака стал подниматься, давая понять, что пора уже расходиться.

– Давайте прочитаем молитву, – сказал дедушка, встал на колени и воздел руки к потолку: – Илое аминь… – бодро начал он, но сразу осекся. Видно, забыл, как там дальше. Однако дед не растерялся. Он повторил: – Илое аминь… Чтоб путь твой был безопасным, Палван, чтоб живым-невредимым назад воротился, чтоб голову с плеч снял неприятелю одноглазому по имени гирман, чтоб всем вам, воинам, помогал святой Хазрат Али Шер, аминь!

– Аминь! – присоединились к молитве остальные.

Все потянулись из комнаты. Во дворе гости обнимались с отцом, прощались. В голос завыли женщины, к ним примешались тоненькие голоса моих братьев и сестёр…

Наконец все гости разошлись, в тёмном неуютном дворе остались мы одни. Я пошёл в хлев задать корму скотине. Вернувшись в дом, увидел, что мама постелила всем нам в той большой комнате, где сидели мужчины.

Обычно мы спали в трёх комнатах: я с Усманом – на кухне, Аман с отцом – в гостиной, а мама с меньшими – в маленькой комнате. Сегодня мама постелила всем вместе потому, что это была последняя ночь, когда отец ночевал дома.

Аман с Рабинисой забрались к отцу на колени, загадки отгадывают. Мама заплетает Зулейхе косички. Усман перевернул медный тазик, положил на него лист бумаги и рисует, лёжа на животе. Я только теперь обратил внимание, что мама наряжена как в праздник: надела своё атласное платье, которое всегда пахло айвой, длинный бархатный халат, на голове зелёный шёлковый платок, волосы чисто вымыты, блестят при свете лампы.

– Главное, пишите почаще, сообщайте всё о себе, – говорила мама.

– А то нет! – отвечал папа. – Сама не забывай писать. Кстати, ты вернула долг Мели-аке?

– Вернула.

– Хорошо. Больше никогда не берите у него в долг.

– Чтоб лицо ему своротило, ростовщику проклятому! – пожелала мама. Наш сосед Мели-ака втайне занимается у нас в кишлаке ростовщичеством. Про него люди говорят: «Мели палец в рот не суй: копейку даст в долг – заставит вернуть рубль». Так и называют Мели-аку за глаза: Ростовщик. А вообще он сторожем при колхозном амбаре служит. Но денег у него, по слухам, миллион.

– В общем, с Мели-акой больше не связывайтесь, – повторил папа.

– Ой, беспамятная стала, – воскликнула вдруг мама.

Вынула из кармана треугольный талисман, протянула отцу:

– Повесьте на шею, это от бед всяких. Отец вначале отказался от талисмана («Брось ты, не верю я этим штукам!»), но когда мама сказала, что на талисмане записаны имена всех шестерых детей, покорился.

Настроение у меня было хорошее. Не знаю, быть может, мне понравилось то, что на проводы отца пришло столько народу, или то, что сидим мы вот так, всей семьёй, тихо, мирно, каждый занят своим делом, точно нигде никакой войны и нет. С таким же радостным, чистым чувством я уснул. Проснулся я неожиданно за полночь. Мама плакала, положив голову на колени отца. Он гладил её волосы, беспомощно бормотал: «Ну зачем, ну не надо, пожалуйста…»

– Палван! Смотри не проспи! – раздался со двора голос Парпи-бобо.