"Дева и Змей" - читать интересную книгу автора (Игнатова Наталья)

ГЛАВА II

Ботинки, к слову, оказались совсем не ужасными. Хорошие дорожные ботинки — высокие, с толстой гибкой подошвой.

— Почему они так не нравятся вашей маме? — спросила Элис, шагая рядом с Куртом вдоль церковной ограды. Улица Преображения Господня брала начало на противоположной от особняка Гюнхельдов стороне площади. По ней ходил автобус — один из трех городских маршрутов, но, поглядев на это пыхтящее и фукающее сизым дымом чудище, Элис и Курт, не сговариваясь, решили, что пешком надежнее.

— Дай моей маме волю, и я ходил бы исключительно в костюме и при галстуке, — усмехнулся Курт, — и вместо внедорожника была бы у меня сейчас машина, в которой “не стыдно подъехать к институту”. Элис, скажите честно, я похож на маменькиного сынка?

— Нет. А я — на невоспитанную особу, напрашивающуюся на завтрак к незнакомым людям?

— Мы ведь успели познакомиться, — Курт пожал плечами, — к тому же насчет “так принято у русских” матушка, конечно, погорячилась, но она сама, не имея объекта опеки, чувствует себя не у дел.

— Она ведь учитель, — заметила Элис, — я читала: в России все учителя такие. У нас тоже, если школа хорошая. А у вашей мамы, наверное, училось много сирот, раз она стала преподавать сразу после войны.

— Много, — задумчиво согласился Курт, — сирот у нас вообще много.

…Пока Варвара Степановна была простым учителем, в просторной квартире Гюнхельдов в Москве собирались на праздники целыми классами. Да и потом, когда Варвара Степановна стала завучем, а затем — директором школы, все равно Седьмого ноября и Первого мая ученики нынешнего и прошлых выпусков дружно и весело ходили на демонстрации, а дома потом пили чай с разным печеньем, пели песни, запускали с балкона бумажные самолетики и воздушные шары. В День Победы же и на Первое сентября некуда было поставить цветы — столько их дарили: и скромными букетами, и огромными корзинами, — гвоздики, пышные гладиолусы, розы, тюльпаны, астры. Из-за морей, с далекой Кубы, из жарких африканских республик, из Красной Монголии присылали своей бывшей учительнице нынешние инженеры, строители, ученые и солдаты цветы, которым ни Курт, ни Варвара Степановна не знали даже названий.

Став студентом, Курт частенько приводил домой сокурсников: вместе с ним училось на удивление немного москвичей, а иногородним друзьям и подружкам жилось в общежитии, хоть и весело, но не сказать, чтобы сыто. Варвара Степановна всегда радушно принимала гостей. И удивительно, как получалось у нее и приветить, и накормить, и расспросить об учебе, и дать совет, когда бывала в том необходимость. Где только силы на все брались? Как рук хватало?

А теперь вот — огромный дом и прислуга, серебряная посуда в столовой… Как так вышло? Почему? И что матери в этом Ауфбе, где, если ей верить, шагу не ступят, не перекрестившись?

Курт пожал плечами, в ответ на собственные мысли.

— Вам здесь не нравится? — вдруг поинтересовалась Элис. — Почему? Неужели потому, что вы комсомолец?

— Интересная логика, — хмыкнул Курт. — А при чем тут комсомол?

— Все комсомольцы — атеисты, — в зеленых глазах не было и тени сомнения, — а в Ауфбе даже воздух пропитан ладаном… Вам это, должно быть, неприятно?

— Ну, знаете…

Развить мысль он не успел: они дошли до последнего на улице дома. Дома с номером “65”, написанным на жестяной табличке. Над табличкой висела лампочка, а ее, в свою очередь, защищала от непогоды крохотная остроугольная крыша с крестиком на коньке. И в самом деле, набожный народ живет в Ауфбе.

— Как близко от холма, — заметила Элис, — хорошо еще, что не на отшибе.

Яблоневый сад вокруг дома — темно-зеленый, тенистый — отделяла от улицы только резная оградка: вот раздолье мальчишкам, знающим, что чужое всегда слаще, даже незрелое. А за садом раскинулся заросший цветами и кустарником большущий пустырь. Кое-где возвышались над кустами тоненькие деревца, может быть, молодые клены, а может, что-нибудь сорное и дрянное, сползшее со Змеиного холма поближе к людям…

“Ну и мысли, — удивился Курт, — креститься впору!”

— Ручей, — Элис остановилась, указала рукой, — видите, вдоль забора? Странно даже, я здесь сегодня в третий раз иду, а внимание только сейчас обратила. Знаете, зачем он?

— Воду отводить. Там, за холмом, говорят, есть озеро.

— Нет, — Элис покачала головой, — ничего-то вы не знаете, господин атеист. В ручье проточная вода, а нечисть и вообще злые силы не могут пересечь такую преграду. И поверх забора, посмотрите, видите вьюнок? Это ангельские слезки, очень редкое растение. Считается, что оно тоже отгоняет нечистую силу. Я в это не верю, — она махнула рукой и вернулась на дорогу, — в нечистую силу не верю, но мне уже нравится Ауфбе. Маленький городок на самой границе сказки и реальности. Здесь даже улицы вымощены суевериями. Слушайте, а в вашей полицейской академии, или где вы там учитесь, есть свой фольклор?

— Больше, чем хотелось бы, — честно ответил Курт, — но фольклор у нас преимущественно мрачный.

— Он вообще невеселый. Ну вот, как я и говорила, тропинка. А вы не верили!

— Я не верил?

— Ладно, пойдемте. Покажу вам замок, сами убедитесь, что никакой там не артист. То есть, артист, но не тот, что вы думаете.

Тропинка, сворачивая в сторону и вверх, уходила куда-то в обход трех толстых деревьев, смело прорываясь сквозь заросли цветущего шиповника. И не похожа она была на свежерасчищенную: хорошо утоптанная желтоватая дорожка, ни травинки на ней, в твердой земле чуть заметные выбоины от подков. Курт наклонился, присматриваясь. Да, так и есть, подковы. Кто-то проезжал здесь верхом, причем давненько. А в Ауфбе никто не держит лошадей: хлопот с ними куда больше, чем с трактором или автомобилем.

— Да пойдемте же! — Элис позвала уже из-за деревьев. — Что вы там, монетку потеряли?

Курт выпрямился и огляделся. Он и сам не знал, что разыскивает. Что-нибудь. Может, и вправду монетку. Но не увидел ничего примечательного и пошел следом за Элис.

Под древесными кронами было темновато, душно и пахло гнилью. На лицо тут же осела какая-то дрянь, вроде паутины. Ветка шиповника хватанула за рукав куртки и сорвалась, оставив в плотной ткани несколько колючек. Противно зазвенели комары. Курт прибавил шагу, догоняя спутницу, успевшую уже скрыться за следующим поворотом. Земля под ногами осыпалась, он споткнулся, едва не упал и, чертыхаясь, пошел медленнее. Правильно сделал: толстые корни так и норовили сделать подножку. Как здесь на лошади ездить? Ветки нависают почти над самой головой.

Он свернул один раз, второй… Элис давно уже не было слышно — убежала вперед. Ей, похоже, корни не помеха. Подвернет где-нибудь ногу, нехорошо получится. Курт окликнул девушку — сначала негромко, посмеиваясь над собой, потом, не получив ответа — в полный голос.

Тишина. Даже птиц не слышно.

— Что за чертовщина? — начиная злиться, Курт плюнул на осторожность и пошел быстрее, а потом и вовсе побежал Тропинка одна — заблудиться Элис не заблудится, но на вершину холма им лучше подняться вместе. Мало ли в какие неприятности здесь можно влипнуть?

Элис свернула с тропы, увидев поодаль заросли дикой розы. Побродила, нюхая цветы, но рвать их не стала. Будь волосы подлиннее, не удержалась бы от соблазна вплести над ухом красивый желтый цветок, а так — жалко. За колючими кустами разглядела низко на ветках дерева гнездо с птенцами. Подошла посмотреть. В птицах она совершенно не разбиралась, однако знала, что нельзя подходить к гнездам слишком близко. Поэтому, когда заметила на соседнем дереве какую-то синегрудую птаху, отошла, стараясь двигаться как можно тише.

Отошла в сторону от тропинки, ориентируясь на розовые заросли. Заросли оказались не те, но Элис, к тому моменту, когда поняла это, уже окончательно потеряла направление.

Разумеется, она ничуточки не испугалась. Потому что направлений на Змеином холме было всего два: вверх и вниз. Наверху — стена замка, идя вдоль которой обязательно выйдешь к воротам и тропинке. Внизу — и вовсе Ауфбе. А еще какое-то озеро, из которого, по словам Курта, вытекает ограждающий город ручей. Элис пошла наверх, для очистки совести покричав своего спутника. Голос Курта, если тот и отвечал, все равно потерялся где-то в стволах деревьев.

Элис шагала напрямик, любовалась цветами, обходила высокие — почти по пояс — муравейники, слушала птиц, и всадник на большом белом коне, выехавший навстречу, сначала показался ей частью пейзажа, игрой тени и света.

Когда он заговорил, Элис вздрогнула от неожиданности.

— Маленькая девочка убежала в заколдованный лес, — слова каплями густого меда упали в душу. — Разве вам не говорили, мисс Ластхоп, что в таких лесах нельзя сворачивать с тропинки?

— Вы меня напугали, — сердито ответила Элис. — Если нельзя, почему же вы сами без дорог ездите?

— А если я и есть волк, поджидающий Красную Шапочку?

— Вы что, насильник? — Элис нахмурилась. — Во-первых, я хожу на курсы самообороны, а во-вторых…

Она не договорила, потому что Невилл грустно рассмеялся, покачивая головой:

— Ну, как же так можно, мисс Ластхоп? Почему, когда я говорю о волшебстве, вы вспоминаете о варварстве? Я показываю вам хрустальные миражи, а вы толкуете о деньгах, зеркалах и проекторах. Я рассказываю о феях, вы — о суевериях. Я пугаю вас непознанным, вы меня — курсами самообороны.

— Что же непознанного в Красной Шапочке?

— Говорящий волк.

Невилл спешился и пошел ей навстречу. Конь, позвякивая сбруей, шагал за ним следом.

— Это Облако, — тонкие, унизанные перстнями пальцы погладили скакуна по розовым ноздрям. — Облако, поздоровайся с мисс Ластхоп.

Все-таки он умел удивлять. Когда конская голова опустилась в низком поклоне, Элис не выдержала и рассмеялась:

— Вы еще и дрессировщик?

— Как любой в нашей семье, — Невилл протянул ей кусочек сахара: — Хотите угостить его?

— Конечно!

Сейчас он был одет в куртку из светло-серого бархата и бархатные же брюки для верховой езды. На поясе висел длинный кинжал в ножнах, отделанных светлым металлом. Пряжка ремня изображала драконью голову с глазом-стеклышком, переливающимся как настоящий опал. Из-под черных длинных волос, заплетенных в свободную косу, поблескивали подвески жемчужных серег.

У Элис возникло дурное чувство, что где-то в кустах спрятались операторы с кинокамерами, и режиссер шепотом отдает им команды: “Мотор! Снимаем!..”

— Что же вам рассказали обо мне? — Невилл приглашающе кивнул на зеленую арку, из-под которой выехал минуту назад. — Пойдемте, прогуляемся. Этот лес слишком красив, чтобы топтаться на одном месте. Итак, Рудольф Хегель нашел новый способ заманивать туристов? Может быть, вам сказали, что он не поленился и расчистил дорогу к моему замку? А я, надо полагать, подрабатывающий где придется актер, так и не нашедший себя на сцене? Впору печально вздохнуть над своей незавидной участью.

— Если это не так, откуда вы все знаете?

— Мой ответ, мисс Ластхоп, зависит от того, что вы хотите услышать.

— Правду.

— Вашу? Или настоящую?

— Прекратите действовать мне на нервы! — Элис на ходу топнула ногой — палая листва мягко спружинила. — Неужели нельзя обойтись без загадок?

— Видите ли, в чем дело, — гнев ее не произвел особого впечатления, — все, что я показываю, вы разглядываете на свой манер. Скажите, мисс Ластхоп, чтобы поверить в фейри, вам достаточно увидеть их следы на росе? Или вам нужно услышать их музыку? А может быть, посмотреть танец в лунную ночь, факельное шествие светлячков, платья из лепестков роз и водяных струй, серебряных, когда светят звезды, золотых — под солнцем, черных во тьме? Что убедит вас?

— Танец с ними, — отрезала Элис, — и доказательства, что это феи, а не переодетые статисты.

Невилл подал ей руку, помогая перепрыгнуть через узкий ручеек, бравший начало где-то выше по склону. Вода просвечивала до самого дна, выстланного мелкой галькой, и камушки переливались, как настоящие самоцветы.

— Но это ведь обычные камни, правда? — Невилл присел на лежащее рядом бревно. Элис, помедлив, устроилась рядом. — Это обычные камни и обычное солнце. Просто блики на воде. А вот это?

Золотой перстень с большим бриллиантом…

“Стекляшка, — строго сказала себе Элис, — это стекляшка!” И сама себе не поверила…

…соскользнул с пальца, без всплеска уйдя под воду. И солнце заискрилось на гранях драгоценного камня, засверкало так, что Элис прищурилась, даже подняла руку, чтобы прикрыть глаза.

— Камень, — задумчиво произнес Невилл, — это камень, мисс Ластхоп. Самоцвет среди гальки. Кто-нибудь очень обрадуется, найдя его здесь. Обрадуется и удивится. Очень ненадолго, но поверит в чудо. Или, как вот вы, даже не взглянет: что это сверкает там, в воде, — спишет на преломление света, на то, что в ручей упал кусочек стекла. А кто-нибудь, — он отвернулся от ручья и смотрел сейчас на нее, — кто-нибудь решит, что ночью в воду нырнула звезда. Нырнула и осталась до следующей ночи. Кто из троих будет счастлив больше? Тот, кто найдет бриллиант? Тот, кто пройдет мимо? Или тот, кто поверит в звезду?

— Конечно, тот, кто найдет бриллиант, — Элис посмотрела в черные внимательные глаза. — Глядя на вас, очень хочется быть циничной.

Она сунула руку в воду, сжала перстень в кулаке. Камень оказался неожиданно колючим и, стоило вынуть его из воды, вдруг обжег кожу.

От неожиданной боли Элис встряхнула рукой, отбрасывая перстень, как отбрасывают выстреливший из костра уголек. И сверкающая белым, невозможно яркая искорка сорвалась с ладони, взлетела вверх, мелькнула в темной листве, рассыпав разноцветные блики, и исчезла где-то над кронами.

— Потрясающе! — Элис подула на ладонь. Боль уже уходила, да и какая может быть боль от обычной иллюзии. — Правда, Невилл, это было… красиво. Очень красиво. Спасибо вам!

— Зачем же вы вернулись? — спросил он без улыбки. — Чтобы найти чудо, или чтобы убить его?

Опять он говорил загадками. Конечно, человек, который в одежде подражает средневековым вельможам и легко расстается с бриллиантами, только загадками говорить и может. Это такая форма психоза — легкого и, наверное, не опасного. Когда средства позволяют потакать любой своей фантазии, отчего бы не фантазировать? Невилл упоминал о своей семье, значит, есть кому присмотреть за ним, и, когда понадобится, его родственники, наверняка позаботятся о соответствующем лечении. А бояться нечего. Мало ли на свете безобидных психов? Некоторые бывают вполне даже милыми.

Элис поняла, что окончательно заблудилась в собственных домыслах. Актер? Гипнотизер? Сумасшедший? Замок на холме или мираж над развалинами? И как быть с бриллиантом, превратившимся в звезду? Это тоже гипноз? Да, наверняка. Но может ли гипнотизер быть сумасшедшим?

— Пойдемте, — Невилл поднялся, подал Элис руку. — Вы не понимаете, а я не знаю, как объяснить. Попробую показать. За холмом есть озеро…

Элис оглянулась. Облако по-прежнему шел за ними, останавливаясь иногда, чтобы отщипнуть приглянувшуюся травинку.

— Подождите! Невилл, я же не одна. Меня, наверное, ищут…

— Курт Гюнхельд, — произнес ее спутник со странной интонацией и тоже оглянулся, словно ожидал, что Курт сию минуту появится из-за деревьев, — да, он вас ищет. Не беспокойтесь об этом, я провожу вас к нему. Потом. Чуть позже. Уверяю вас, мисс Ластхоп, он даже не успеет сильно встревожиться.

Курт так и не добрался до вершины. Тропинка, пропетляв по буеракам, вдоволь поныряв в колдобины, налазившись среди выворотней, в конце концов привела его обратно к подножию холма. К пустырю, за которым, увитая ангельскими слезками, виднелась ограда дома номер шестьдесят пять по улице Преображения Господня.

— Ну?! — сказал Курт, отдирая от штанин приставшие репьи. Откуда в глухом лесу взялся репейник, интересовало его в последнюю очередь.

— Курт!

По краю пустыря, вдоль подножья холма легким галопом шел белый красивый конь. Он без напряжения нес двоих всадников, и один из них — одна (эти пепельные волосы Курт узнал бы и с куда большего расстояния) махала рукой:

— Курт! Ой, слава богу, что вы меня дождались!

Выразившись снова, крепко, но уже вполголоса, он пошел навстречу.

Когда Элис спрыгнула на землю, глаза у нее были такими виноватыми, что все упреки за неожиданное исчезновение умерли, не родившись. Курт лишь покачал головой. Бросил взгляд на ее спутника, судя по всему, того самого служителя муз, о коем шла речь за завтраком.

Тот спешиться не пожелал. Смотрел сверху вниз, с высоты седла. Действительно, как Элис и рассказывала: молодой, смазливый, черноглазый, весь в бирюльках, и коса до пояса. Не мужик, а черт знает что. Ногти накрашены…

— Мое имя Драхен, — обронил всадник. — Можно ли узнать ваше?

— Гюнхельд, — в тон ответил Курт.

— Один из многих. Который же именно?

— Курт Гюнхельд…

Заготовленная резкость примерзла к языку, стоило произнести свое имя. Драхен, не разжимая губ, улыбнулся:

— Прекрасно. В следующий раз, Курт Гюнхельд, будьте внимательнее, отправляясь на прогулку.

Белый конь с места взял галопом, только взлетела из-под копыт выбитая подковами земля.

— Ну и дела, — поймав взгляд Элис, Курт развел руками, — я даже не придумал, что ответить.

— А вам и не надо, — она поковыряла землю носком ботиночка, — вы сейчас должны по правилам винить во всем меня и получать таким образом психологическую разрядку.

— Что?!

— Ну, нет, так нет, — Элис лучезарно улыбнулась, — я ведь не настаиваю. Курт, ради бога, извините, что я так исчезла.

— Да ничего. То есть… чего, конечно, но что теперь-то? Домой пора. Вы хоть разобрались, какое отношение он имеет к развалинам?

— Нет, — она скорчила недоуменную гримаску, — вы знаете, я, кажется, еще больше запуталась. Курт, а вот если бы вам предложили выбор между сказкой и… нет, я даже не знаю, что вместо сказки. Между сказкой и ничем, как будто ничего не было — ни замка, ни загадок, — что бы вы выбрали?

— А почему я должен выбирать из чужих предложений? — удивился он. — Разве нельзя поискать самому?

— Ого, — с уважением заметила Элис, одновременно поддавай ногой по лежащему на дороге камешку, — это называется мужской взгляд на проблему.

Курт пожал плечами:

— Знаете что, — камешек отлетел метра на два, и оба, не сговариваясь, ускорили шаги, — сегодня днем мне будет не до того, — он успел чуть раньше, камешек вновь взлетел в воздух, и Элис досадливо фыркнула, — а вот вечером я зайду к вам, и вы мне все расскажете. В подробностях.

На этот раз она вцепилась в его рукав, сделала подсечку, и вновь сама поддала по камешку. Тот, кувыркаясь, отлетел в кювет.

— А это удобно? — Элис сдула упавшие на лоб волосы. — Что скажет ваша мама?

— Ну, что она скажет? Скажет, все правильно. Мало ли какая помощь может вам понадобиться. Дом-то нежилой.

— Может быть, вы вместе с мамой придете? Я пирог испеку.

— А, ну да, — Курт понял, — “неудобно” — это вы имели в виду, что холостой мужчина к незамужней девушке. Да еще вечером. Ладно, я приду с мамой. Это ваша машина во дворе?

Ворота дома номер шестьдесят пять были раскрыты, на подъездной дорожке Элис увидела свой бежево-серый “Ситроен”.

— DS-19, — с оттенком зависти определил Курт, — разве патриотично ездить на европейских машинах.

— Это подарок, — объяснила Элис, — к тому же, он очень женственный.

Из гаража выглянул и пошел им навстречу пожилой дядечка, лысый, как репка.

— Фройляйн Ластхоп? — он улыбнулся, демонстрируя желтоватые зубы. — И сам господин Гюнхельд! Я Хегель, — он сунул Курту широкую мозолистую ладонь, — хозяйка моя в доме, — это уже снова к Элис. — Вы ступайте, она вам все расскажет, покажет. В гараже я прибрал. Если что нужно будет, или чего, хозяйка вам и телефон даст, и адрес, вы звоните хоть ночью, хоть днем, приходите. А так, дом в порядке. Камин есть. Веранда…

— Я пойду, — Элис подняла взгляд на Курта, — вечером жду вас с матушкой в гости.

— До вечера, — кивнул Курт.

И направился домой, размышляя, что бы могло означать “сам господин Гюнхельд”.

Роберт Гюнхельд, офицер моторизованной дивизии СС “Дас Рейх”, был гауптштурмфюрером на тот момент, когда он познакомился с Варечкой Синициной.

Работу Варечки курировал Тимашков из 2-го отдела НКВД. Работу Гюнхельда, безусловно, тоже кто-то курировал. Но все, что Роберт знал об этом, умерло вместе с ним.

К тому дню, как его расстреляли за измену Рейху, Роберт Гюнхельд стал уже штурмбаннфюрером, успел жениться на фольксдойче Синициной, и оставил жене и годовалому сыну завещание, по которому им отходило немалое движимое и недвижимое имущество. Однако понадобилось установить в Германии монархию, навести железный порядок на ее землях, под корень истребить последних нацистских выползней, прежде чем богатства, отнятые Третьим Рейхом вернулись к законным хозяевам. Возможно, если бы Варвара Гюнхельд, вернувшаяся на землю предков вместе с отступающей немецкой армией, так и осталась в Германии, чиновно-бумажная волокита завершилась поскорее. Но разведчицу отозвали в Москву: управление нашло для нее дела более важные, чем работа в перекраиваемой по новой мерке побежденной стране.

Курт был только рад, что в свое время судьба матери сложилась именно так, а не иначе. В результате ему, родившемуся в фашистской Германии, до пяти лет прожившему в Германии заново рождающейся, вырасти довелось все же в СССР. И сам он до мозга костей был человеком советским, гражданином страны с героическим прошлым, великим настоящем и фантастическим будущем.

Отца своего, коммуниста и романтика, Курт любил, хоть и знал только по фотографиям. И, наверное, если бы Роберт Гюнхельд не служил в ГРУ, не боролся с фашизмом, а действительно был офицером-эсэсовцем, Курт любил его не меньше: отец есть отец, и кровь, как известно, не водица. Однако, кроме любви, питал Курт к отцу еще и благодарность, и глубокое уважение. После смерти штурмбаннфюрера Гюнхельда, жене его, жене офицера-изменника, партизанской связной, не было предъявлено никаких обвинений. И до самого конца войны, до Победы, никто так и не заподозрил Варвару Гюнхельд в работе на Советский Союз.

Курт с полным правом мог гордиться отцом. И он гордился. Но даже он никогда не отзывался об отце с таким почтением, с каким вспоминали Роберта Гюнхельда собравшиеся в доме у церкви многочисленные гости.

Семья Гюнхельдов представляла собой аристократию Ауфбе, административные и силовые структуры, а также церковь — власть духовную. Применительно к городу с населением меньше, чем в тысячу человек, это звучало так смешно и напыщенно, что Курт, поначалу скучавший на устроенном матерью приеме, с трудом удерживался от язвительных замечаний.

Его дядья, впрочем, производили впечатление. От самого старшего — восьмидесятилетнего Петера Гюнхельда, до самого младшего — Вильяма, сорокапятилетнего красавца, очень похожего на Роберта Гюнхельда, каким знал его Курт по фотографиям.

Разумеется, не все собравшиеся приходились ему именно дядьями, родственные связи в огромной семье Гюнхельдов представляли собой весьма сложную сеть, развесистое древо, каждая ветвь и сучок которого были тщательно вырисованы на форзаце семейной библии. Книгу принес Вильям, и, заглянув в нее, Курт с удивлением обнаружил, что его имя не только внесено в список, но и расположено ближе всех к стволу.

— Старший в семье, — весомо покивал дядюшка Петер, — старший сын Роберта.

Это накладывало обязательства. Курту на обязательства было плевать. Никто, впрочем, и не настаивал.

— Мы с тобой познакомились, — бодро заявил дядя Вильям, — ты познакомился с нами. Это главное. Сейчас у тебя своя жизнь, учеба, друзья в России, карьера, планы. А станешь старше, выберешь сам.

В общем, ничего. Родственники, хоть и буржуи, оказались людьми приятными. Не без странностей, конечно. Власть, даже в пределах одного маленького городишки, все равно накладывает отпечаток. А уж когда власть в густую кашу перемешана с религией и суевериями, странности неизбежно становятся заметнее.

Дядя Вильям — пастор местной церкви, тот вообще очень резко высказывался обо всем, что происходило за пределами его городка. При том, что информацию черпал исключительно из радиопередач. Телевидение же почитал излишеством, и за всю жизнь ни разу не поддался соблазну хоть краем глаза глянуть в “Волшебный ящик”.

— Ничего полезного для души там не покажут, прочее все — растление умов, а новости я могу послушать и по радио.

Нет, дядья Курта вовсе не были провинциалами и не походили на религиозных фанатиков, как он в глубине души опасался. Каждый из них выбрал жизнь в Ауфбе добровольно, сравнив родной город с другими, совсем на него не похожими. Они много видели, деревенские аристократы, теперь не желающие шагу ступить за границы своего городка. Европу и обе Америки, Африку и Индию, Грецию, Китай и Египет и далекую Японию, совсем уж край света. Трое молодых Гюнхельдов: Гвидо, Эрик и Георг два года назад, достигнув совершеннолетия, по примеру старших отправились путешествовать. Двое совсем еще мальчишек — Карл и Отто — должны были бы мечтать о том же, но, похоже, воспринимали предстоящие приключения, как несколько дополнительных школьных классов. Этап обучения, необходимый, чтобы как можно больше узнать о жизни и вернуться к Богу, с легким сердцем отказавшись от мирских соблазнов.

Курт диву давался: бывает ли такая жизнь? Но верил. Потому что ему не врали. В Ауфбе вообще не врали, никогда и никто, почитая ложь оскорблением Господа.

И еще он верил, потому что любого из Гюнхельдов очень легко было представить себе и на палубе корабля, и верхом на коне или верблюде, и в пробковом шлеме под палящим солнцем, и — с мачете в руках в непролазных джунглях.

А он еще жалел, что не о чем будет рассказать ребятам по возвращении!

Сидя за столом, в окружении дядюшек, тетушек, двоюродных братьев, сестер и племянников, слушая их разговоры, отвечая на вопросы, чувствуя ненавязчивое, добродушное к себе внимание, Курт начал понимать, почему мать прожила в Ауфбе целый год и ни разу не пожалела об оставленной Москве.

Здесь действительно была семья. Не друзья, хоть и бывают друзья ближе, чем братья. Не ученики. Не однополчане — однополчан, как таковых, у матери никогда и не было. Родня. Как в книгах: “Племя. Родина. Род…”

Не так возвышенно, как в стихах. Но очень легко и… надежно. Дом. Совсем иной, чем в Москве, однако тоже дом. Куда можно приехать и остаться навсегда. Насовсем. И никакие бури, никакие невзгоды, ничего из той жизни, что останется за пределами Ауфбе, не сможет проникнуть сюда. Сам Господь хранит этот маленький городок.

“Эге! — сказал себе Курт, сохраняя на лице и в глазах улыбку. — Интересные дела, брат. Куда как интересные”.

Эйтлиайн

Я терпеть не могу, когда они собираются вместе. Хотя бы трое Гюнхельдов под одной крышей, и ясновидение делает мне ручкой. А я предпочитаю знать, кто и в каких обстоятельствах поминает мое имя. От смертных в Ауфбе можно ожидать чего угодно, любых неприятностей. Они сумасшедшие — там, внизу — душевнобольные. И иногда они становятся опасны.

О, нет, не для меня. Я — кот, они — мыши, мои игрушки, забавные глупые зверьки. Прячутся в свои норки, когда приходит ночь, а с рассветом начинают сновать туда-сюда по своим делам, полагая солнечный свет достаточной защитой.

…Госпожа Лейбкосунг гоняет по полу шарик из смятой фольги. Когтит его лапами, довольно урча, а хвост у нее от охотничьего азарта становится пушистым, как посудный ершик.

Кошка — великолепное отрезвляющее. Не так уж часто позволяю я себе пренебрежительно относиться к людям внизу. А когда позволяю, достаточно бывает одного взгляда на Госпожу Лейбкосунг и на меня самого, в мягких туфлях и шелковом халате, на диване перед телевизором, чтобы понять, как смешны мои высокомерные рассуждения. Высокомерие пристало принцу — с этим я спорить не буду, но мой титул и мои отношения со смертными лежат в разных плоскостях.

И все же я прямо-таки по-королевски гневаюсь, когда Гюнхельды собираются в стаю.

Есть пророчество, что старший их рода погубит Змея-под-Холмом. Змей — это я. Старший приехал в Ауфбе нынче утром. Не он первый — не он последний, в пророчества я не верю, а этот мальчик, Курт, и вовсе не собирается задерживаться здесь. Наивное и безграмотное дитя: он добровольно назвал мне свои имя — хорошенькое начало карьеры драконоборца! Нынешние смертные совершенно утратили осторожность. Нет, старший Гюнхельд для меня не опасен, его сердце не здесь, его мысли далеки от высоких устремлений, борьбу с мистическим Злом он справедливо полагает суеверием, но — ах! — он уедет и заберет с собой мою Жемчужную Госпожу, мою Элис, не верящую в сказки.

Так будет.

То есть, так может быть. А может и не быть. Все зависит от того, какой выбор сделает она сама. Выберет покой, не отягощенный лишними знаниями, и я сделаю так, чтобы душа ее никогда больше не смущалась, столкнувшись с неведомым, не искала чудес, уверившись, что их не бывает. Элис перестанет быть интересна мне, и юный Гюнхельд увезет маленькую фею в большой человеческий город. Навсегда…

Если же предпочтет она правду, согласится всю жизнь смотреть и видеть больше, чем открыто другим, не имея возможности поделиться увиденным… О, да, это интересно! В этом случае в ее судьбе вырисовывается несколько забавнейших поворотов…

Проклятье! Кого там принесло так не вовремя?!

…Невилл взвился с дивана, отшвырнув в сторону книгу.

Зашипела, мигом убравшись под кресло, пушистая кошка. Полы роскошного халата взметнулись, пробежали блики по шелку, и не халат уже — черный плащ на алой подкладке, высокий воротник с острыми углами. Волосы собраны в сложную, украшенную золотом прическу. Черный камзол, золотое шитье, пуговицы-рубины. Бархат и шелк, драгоценные камни, тихий звон шпор. Подобающая свита позади, лязг доспехов, тусклые блики солнца на вороненой стали.

Нет, не оглядываться, чтобы не рассмеяться, чтобы не улыбнуться даже помпезности и торжественности, и чтобы ни одного зеркала по дороге — закрыть зеркала! — иначе собственный наряд заставит скиснуть от смеха. Стук каблуков по паркету, по мрамору, по граниту двора.

За раскрытыми воротами, подняв к небу пики с серебристыми флажками, твердой рукой сдерживали волнующихся скакунов десять всадников. Их доспехи — белое серебро. Их глаза в прорезях забрал — синее небо. Их плащи — зеленая трава. И лошади подкованы острыми льдинками, чтобы звонче пели под копытами звездные дороги.

— Я не звал вас, — Невилл, не сбавляя шага, шел прямо на сверкающий строй, — я возьму вашу кровь.

Он слышал за спиной шелест — это свита его, его лиилдур[6] потянули из ножен клинки. Он шел вперед. И было уже не смешно: пересечена граница, нет больше человеческого имени, реальностью стали мечи и доспехи, пышные одежды и слова, и ненависть…

Война.

Десятеро спешились, как один. Как один сняли шлемы. И преклонили колена:

— Мы пришли с миром, принц.

Наэйр остановился, двух шагов не дойдя до вздрагивающих лошадей.

— Говорите!

Он сделал знак лиилдур: мечи в ножны.

— Сияющая-в-Небесах шлет послание своему царственному врагу! — звонким голосом, по-прежнему не вставая с колен, отчеканил один из серебряных воинов, — и, несмотря на то, что война между Силами не стихает ни на мгновение, бонрионах[7] настаивает, чтобы Властелин преклонил слух к ее пожеланиям.

— Властелин мертв, — из-за спины Наэйра вышел его собственный герольд, — Принц Темных путей представляет Силу. Он готов принять послание вашей госпожи, и буде пожелания Сияющей-в-Небесах совпадут с его собственными, выполнит то, о чем просит бонрионах.

У принца зубы заболели от едкой и оскорбительной вежливости обеих сторон. Гонец Сияющей-в-Небесах, между тем, снял с пояса деревянный футляр и раскрыл его, протянув темному герольду. Внутри, обвитый серебряными лентами, лежал свиток с посланием.

Не говоря худого слова, Наэйр сделал шаг вперед. Свистнул, вылетев из ножен, вороненый сабельный клинок, застыл у самого горла гонца, над краем доспехов. Серебряный рыцарь не шевельнулся, лишь опустил глаза, да переглотнул совсем по-человечески.

— И на что же рассчитывает ваша госпожа, оскорбляя меня? — спросил Наэйр. Хотел спросить холодно и с достоинством, получилось — с искренним любопытством. — Или она решила таким образом избавиться от нерадивых слуг?

Ситуация была, мягко говоря, идиотская. Ленты из серебра на послании, адресованном принцу Темных Путей — оскорбление недвусмысленное: ни Наэйр, ни один из лиилдур не могли даже прикоснуться к свитку. Отец принца, получивший за несдержанный характер прозвище Wutrich [8], убивал за меньшее, нисколько не смущаясь тем, что гонцы лишь выполняют волю пославшего их… Наэйр представил себе, как чиркает лезвием по горлу безоружного, стоящего на коленях рыцаря. И опустил саблю в ножны:

— Я не убиваю рабов. Но передай своей госпоже, чтобы она не спешила принять доброту за слабость.

Письмо он вынул из футляра, прибегнув к магии. Стряхнул проклятое серебро. Развернул свиток. Ладно, хоть внутри все было честь по чести: правильное титулование, развесистые заглавные буквицы, и знак внизу — звезда о семи лучах — поставлен лично Сияющей-в-Небесах, не каким-нибудь штатным писаришкой.

— Нам приказано дождаться ответа, принц, — подал голос гонец.

— Хорошо, — вздохнул Наэйр, — пользуйтесь моим гостеприимством, пока я позволяю.

Он развернулся, и уже в спину толкнулось неловкое:

— Вы сказали, что возьмете нашу кровь, принц.

— Не в этот раз, — он кивнул своей молчаливой свите: — господа, разместите гостей. И не забывайте, что достойные сэйдиур[9] лишь выполняли приказ.

“…Пусть темна будет ночь над тобой, представляющий Силу! Прими уверения в самой глубокой и искренней ненависти к тебе, твоему роду и твоим Путям и знай, что нет такой цены, какую не заплачу я, чтобы уничтожить тебя и все, чем ты дорожишь…”

Слова давно выучены наизусть, но Наэйр внимательно прочитал “шапку” письма, выискивая подвох: от Сияющей-в-Небесах можно было ждать чего угодно. Принц не верил всерьез, что Владычица отправит на смерть десяток сэйдиур лишь для того, чтобы нанести оскорбление извечному врагу, однако и такую возможность не стоило сбрасывать со счетов.

Он не ответил на первый удар — это плохо. Если пропустит и второй, будет совсем негоже.

“Представляющий Силу” — титул, остатки былого величия. Но замок на холме, как и прежде неприступен, и без дозволения принца Темных Путей ни один из подданных Сияющей-в-Небесах не смеет ступить в Тварный мир, а на удар Сын Дракона по-прежнему отвечает ударом… если только не приходят вот так, как сегодня, покорно подставив шею под острый клинок. Однако вступление письма отвечает канонам, нет в нем и намека на оскорбление, значит, Владычице действительно что-то нужно от своего врага. И что же? Хочется думать, что не позволения ввести в мир смертных свои войска. Она давно подумывает об этом… Хм, давно — это если мерить время, как мерят его люди.

Сияющая-в-Небесах не доверяет народам Полуночи, подданным Наэйра, охраняющим от смертных подступы к Срединному миру. Она понимает, что люди равно враждебны и племенам Полудня, находящимся под ее властью, и порождениям тьмы, но понимает также и то, что, ограждая Срединный мир от смертных, воины Полуночи препятствуют проникновению в Тварный мир ее, Владычицы, подданных и слуг. А у людей много, очень много интересного и полезного. Их жизни, например. Жизни куда более насыщенные, чем существование любого из фейри. Изначально обреченные на смерть, и потому до самого горлышка налитые Силой, горячей кровью, страстями, сомнениями.

Эйтлиайн обратил внимание на свои пальцы, нервно постукивающие по столешнице. Крови захотелось так неожиданно и сильно, что он едва не поддался соблазну шагнуть прямо из замка куда-нибудь на ночную сторону планеты. На дневную тоже можно, но в некоторых вопросах Сын Дракона предпочитал держаться традиций. Нет. Не сейчас. Уже скоро время очередной жертвы. Скоро Ауфбе умилостивит Змея-под-Холмом.

Он вспомнил свое человеческое имя. На имени, как платье на манекене, сидел человеческий образ. И Наэйр заставил себя надеть этот маскарадный костюм, отложил письмо, выжидая, пока личина станет личностью.

Так-то лучше.

Что там пишет Сияющая? Тоже крови жаждет?

“…известно мне, что моя подданная, с рождения жившая у смертных, явилась на Идир[10], ведомая, как птица, тем, что выше разума и больше знаний…”

— Инстинктом, стало быть, — вслух хмыкнул Невилл. — Ну и? А я при чем?

“…хочу я, о, враг мой, послать своего эмиссара на опекаемую тобой землю, дабы с помощью его понять природу сей девы и решить ее судьбу…”

— Еще чего ты хочешь, бонрионах? — Невилл досадливо откинулся в кресле, достал сигарету, щелкнул пальцами, прикуривая. — И с чего ты вообще решила, что Элис — твоя подданная? На ней не написано.

Разговаривать с письмом смысла, конечно, не имело. Но право решать судьбы обитателей Тварного мира Невилл оставлял за собой. В тех редчайших случаях, когда считал, что без него не обойдутся. А уж там, где обходились без него, совершенно точно нечего было делать и Сияющей-в-Небесах. Смертные и сами прекрасно умели запутаться в собственной жизни.

“…Гиала[11] вижу я посланцем своим в Тварном мире и уповаю на то, что ненависть не помутит твой разум, когда будешь ты писать ответ мне, о, враг. Я прощаю тебе смерть моих сэйдиур и обещаю, что не случится ничего дурного с гонцом твоим, коему выпадет донести до меня послание. Не в правилах Полуденного народа карать раба за вину господина…”

— Дрянь, — вздохнул Невилл. И задумался: во что бы этакое завернуть свиток с ответом? Решил, что проще и выразительнее всего будет написать письмо на коже со спины какого-нибудь Полуденного лазутчика. Их много попадалось на попытках пробраться в Тварный мир.

Принц разослал по цитаделям гонцов с приказом найти и доставить пленника самого высокого ранга. И, рассеянно улыбаясь, принялся начерно набрасывать ответ. Разумеется, он не мог отказать Владычице в ее пустячной просьбе: Сияющая-в-Небесах прекрасно знала, кого назначать эмиссаром. Однако, кто же такая эта Элис Ластхоп, если из-за нее к людям готова вновь явиться давным-давно потерянная сказка?

Вечером вновь зазвонили колокола. У Элис немедленно разболелась голова: церковь Преображения Господня располагалась всего в квартале от ее дома, и медный перезвон отражаясь от поросших лесом склонов Змеиного холма, волной ударял в стены, так, что стекла позвякивали.

Приняв обезболивающее, Элис выглянула в окно. Прихожане, наверное, уже направились на вечернюю службу, значит Курта с миссис Гюнхельд можно ожидать в самое ближайшее время. Вряд ли гости, которых они ожидали, пропустят вечернюю молитву, или что там происходит в церкви по вечерам? Проповеди? Всенощное бдение?

Она заканчивала накрывать на стол, когда в дверь позвонили.

— Только никаких пирогов! — заявил Курт с порога. — Нельзя все время есть. Будем пить. Мы принесли вино.

— Элис, вы занемогли? — встревожилась миссис Гюнхельд. — Что такое?

— Да колокола, — Элис махнула рукой, — ничего страшного, просто голова от них болит. Пройдет. Утром то же самое было.

Они расположились на выходящей в сад веранде, увитой декоративным виноградом и все теми же ангельскими слезками. Вино оказалось крымским: Курт, как истинный патриот, видимо, намеревался поелику возможно не вкушать хлеба на чужбине, и привез с собой множество гостинцев, начиная с варенья из морошки, которым Элис угощали утром, и заканчивая, как посмеиваясь рассказала госпожа Гюнхельд, черным “Бородинским” хлебом.

— Здесь такого не достать, — Варвара Степановна бросила веселый и ласковый взгляд на сына, — а я его люблю. Вот Курт и расстарался. Ну, Элис, что же такое интригующее поведал вам “хозяин замка”? Или эту тему вы с Куртом хотите обсудить тет-а-тет?

— Нет! — быстро ответила Элис. — Нет, миссис Гюнхельд, эту тему мне хотелось бы обсудить в первую очередь с вами. Потому что я столкнулась с чем-то очень странным. С тем, что мне кажется необъяснимым, но на самом деле, наверняка объясняется как-то очень просто.

— Ну, так рассказывайте, — Варвара Степановна устроилась поудобнее, — мне необыкновенно интересно послушать, что с вами приключилось.

И Элис стала рассказывать. О дрессированном коне по кличке Облако, о бриллианте в ручье, о том, как камень стал звездой. О том, что Невилл знал, какие предположения выдвигались относительно него за завтраком в доме Гюнхельдов, о том, как он угадал имя Курта, хотя Элис ни разу не назвала его, а потом все равно зачем-то просил Курта представиться, и о Скатхаун Спэйр , Зеркале Неба — озере за Змеиным холмом…

…Озеро оказалось небольшим — черная гладкая вода в раме из лепившихся к берегам кувшинок. Вокруг был лес, солнечный и веселый, да высился по правую руку Змеиный холм. А посреди озера, вырастая прямо из воды, стояла башенка резного камня. Вся белая и голубая, с зубчатой крышей и узорчатой дверью, выходящей к каменному причалу.

— Красиво, не правда ли? — Невилл смотрел на башенку. — Что скажете, мисс Ластхоп?

— Красиво, — согласилась Элис. — Что это?

— Собственно, это я и хочу вам объяснить, — хозяин Черного замка поднял руку, указывая на склонившуюся к воде купу плакучих ив, — там, за ветками, есть лодка. Если доплыть на ней до башни, вас встретят запертые двери. Это прочные двери — очень старые, но очень надежные. Однако, разумеется, любые двери можно взломать. И внутри… — он задумался, как будто не знал, что там, внутри, а придумывал прямо сейчас, — внутри вы найдете пыль, труху, остатки стенных росписей, мертвых насекомых, да, может быть, стайку летучих мышей под самой крышей.

— Фу! — Элис поморщилась. — Стоило рассказывать!

— Но ведь до башни можно добраться не только на лодке.

— А как? Вплавь? — Элис наклонилась, потрогала воду. — Нет, — помотала головой, — не сезон.

— Вода здесь не станет теплее даже в самые жаркие дни июля, — сообщил Невилл, — на дне множество ключей. Подумайте, неужели нет других способов?

— По воде, аки посуху? — Элис насмешливо прищурилась. — Или, может, по воздуху? Позвать летучих мышей, чтобы перенесли? Сделать лодку из лепестка кувшинки?

— Именно, — без тени удивления согласился ее спутник, — вам многое известно. Любой из этих способов будет лучше, чем путешествие через озеро на останках дерева, убитого людьми. Правда, летучие мыши помогли бы нам только в темноте: они не выносят солнечного света. А вот кувшинка — это хоть сейчас.

Он уже шагнул к воде, намереваясь сорвать лепесток, когда Элис вдруг испугалась и сказала:

— Не надо.

Она хотела еще добавить, что ей надоели все эти шутки, что она хочет вернуться в город, что в жизни больше не поднимется на Змеиный холм, но не добавила. Зато спросила:

— Чего вы добиваетесь?

— Если бы вы подплыли к башне на золотой лодке, двери раскрылись бы сами, и там, внутри, пыль стала алмазным песком, росписи на стенах засияли свежими красками, бабочки закружились в цветнике на крыше, а летучие мыши… они спят до ночи и не боятся тех, кто приходит, как друг. Вы можете увидеть это, мисс Ластхоп, но пользы от увиденного будет немного, а бед — более, чем достаточно. Вы ведь знаете, не правда ли, как это плохо — видеть то, что недоступно другим?

Элис и рада была бы огрызнуться, но запала хватило только на молчаливое удивление: “откуда он знает?”

— А можете закрыть глаза, — продолжал Невилл, — и сказать себе: это все в моей голове! Вас научили говорить так, научили хорошо, вы делаете это не задумываясь… почти. Я помогу вам. В обоих случаях — помогу. Пожелайте, и сказка станет вашей жизнью. Нет — и я дам вам объяснения, которые будут лживы от первого до последнего слова, однако полностью устроят и вас, и всех остальных.

— Интересно, каким же образом? — теперь он по-настоящему пугал ее. Нет, не казался опасным, да и не был, наверное, просто слишком много знал такого, о чем не полагалось знать даже самым близким друзьям семьи Ластхоп. Неужели отец был прав в своих вечных опасениях за дочь, прав, когда говорил, что по обе стороны океана, на любом континенте найдутся враги, готовые на все, лишь бы найти слабое место семьи, найти и ударить?..

— Нет, — Невилл нахмурился, в черных глазах плясали блики солнца, отразившиеся от зарябившей под порывом ветра воды, — не думайте обо мне плохо, мисс Ластхоп. Во всяком случае, не думайте так. Я говорил вот о чем…

И все сразу встало на свои места.

Элис огляделась, с легким сердцем любуясь озером, замшелой башней над водой, глухим, почти непроходимым лесом — только узенькая тропинка вела в обход холма к поросшему осокой берегу. Красивое место!

Невилл Драхен “коммивояжер, авантюрист и холостяк” — он сам так представился, — улыбнулся, довольный произведенным впечатлением. Его мотоцикл стоял поодаль и почти не портил вида.

— Могу поспорить, — сказала Элис, — даже из местных немногие знают как здесь красиво. По тропинке ходят не часто. А развалины вы мне покажете?

— Да там смотреть особо не на что, — Невилл пожал плечами, — оплывшая земля, трава, да груда камней. Впрочем, если вы настаиваете.

— Конечно, — без колебаний заявила Элис, — я настаиваю. Вы ведь сами сказали, что взяли выходной. И обещали показать окрестности…

— Вот так, — сказал Невилл, Наэйр из рода Дракона, — вот так это будет. Не самый плохой вариант — как вам кажется? Вы никогда больше не подниметесь на Змеиный холм, потому что замок станет развалинами. Вы, может быть, станете ходить сюда, к озеру. Найдете лодку в кустах и доберетесь до башни, чтобы взглянуть на нее изнутри. Вы ничего не потеряете. И не приобретете.

— Как вы это делаете? — спросила Элис. — Как? Что это? Гипноз? Внушение? Я сплю? Вы погрузили меня в транс?

— Я отвезу вас домой, — он подозвал коня, — не бойтесь, я ведь обещал, что… не сделаю вам ничего плохого. А на досуге подумайте, какое видение мира нравится вам больше. И дайте мне знать.

Это “не бойтесь” на удивление возымело эффект. Страх действительно прошел. Элис даже не удивилась, когда Невилл опустился на колено, протягивая ей ладонь: просто оперлась ногой, и ее одним движением закинули в седло.

— Я сделаю так, как вы пожелаете, — Невилл повел Облако под уздцы, — так, как вы скажете, а не так, как хочет ваше сердце. Желания сердца, — он обернулся, заглянул ей в лицо, — они бывают опасны. Однако юный Гюнхельд уже начал беспокоиться. С вашего позволения, — он оказался в седле позади Элис, тронул коня, — так мы доберемся быстрее…

…Некоторое время за столом на веранде царило вдумчивое молчание. Потом Варвара Степановна шевельнулась, кутаясь в ажурную шаль, и спросила негромко:

— А кто, простите, ваш отец, милая?

— Эндрю Ластхоп, — Элис сжала пальцами коленки, — он… наша семья очень богата и влиятельна. И… у отца есть несколько научных центров. Он финансирует разные исследовательские программы. Я не знаю, — она слегка улыбнулась, — это же все страшно секретно. Мне с самого детства твердят про шпионаж, конкурентов, политику… Вы понимаете?

— Может быть, вам стоило бы позвонить домой? — Варвара Степановна смотрела с искренним, неподдельным сочувствием, — я прекрасно знаю, как в вашем возрасте дорожат личной свободой, но, Элис, бывают ситуации, когда следует проявлять благоразумие, как бы это ни было неприятно. Я немножко знаю о промышленном шпионаже. Из детективов, конечно, но ведь и там не все выдумки. От людей, занимающихся этим, действительно можно ожидать чего угодно. Особенно, если речь идет о шпионаже на государственном уровне. Вы ведь понимаете, что ваша конспирация, желание избежать родительского надзора — что все это просто игра. Достаточно один раз воспользоваться кредитной картой…

— Но я не пользовалась! — Элис подалась вперед. — В том-то и дело! У меня… — она сбавила голос, сообразив, что говорит слишком громко, — у меня полная сумка наличных. Я обменяла деньги еще в аэропорту.

— Я указала всего лишь на один способ, — резонно заметила Варвара Степановна, — самый доступный. Такой, какой пришел бы в голову даже дилетанту вроде меня или, вот, Курта.

Элис бросила взгляд на молодого человека, но тот сидел молча. Только плечами пожал, дескать, что тут скажешь, мать права.

— Кроме того, — продолжила госпожа Гюнхельд, — вы извините меня, Элис, но нельзя быть такой доверчивой. На месте меня или Курта мог оказаться кто угодно, да и нас вы знаете всего один день, а рассказали уже достаточно. От чего вас лечили? От синдрома патологического фантазирования, я права?

— Я не сумасшедшая! — тут же взвилась Элис, но вспомнила о приличиях и заставила себя успокоиться. — Это было в детстве. Давно.

— Ничего особенного, — Варвара Степановна приподняла ладонь. — Элис, у меня за двадцать лет работы было несколько учеников с тем же диагнозом. И все они оказались необычайно одаренными людьми. Творческими. Очень талантливыми. Я всего лишь хочу сказать, что вы наверняка легко внушаемы, и если предположить, что этот Драхен — гипнотизер, ему не стоило труда выведать у вас все, что угодно. Да при том еще и так, что вы сама ничего не заметили. В общем, милая моя девочка, с вашим характером, доверчивостью и наивностью наилучшим вариантом действительно было бы позвонить домой и попросить отца прислать вам… — она улыбнулась, — телохранителя, или как это у вас называется? Сопровождающего. Курт, что скажешь? Ты у нас представитель мыслящей молодежи.

— Где здесь телефон? — вместо ответа поинтересовался Курт.

— Ближайший, по которому можно позвонить за пределы Ауфбе — в гостинице.

— Элис, — Курт встал, подал руку матери, помогая подняться из плетеного креслица, — я провожу маму и заеду за вами, прокатимся до гостиницы. К чему откладывать?

— Сейчас?! — удивилась Элис. — Ночью?

С глубоким вздохом Курт покачал головой и ничего не сказал. Элис и сама сообразила. Виновато пожала плечами:

— Вылетело из головы.

— Немудрено, — пробормотал Курт, — пойдем, мам. Элис, я вернусь и помогу прибраться, а пока идите в дом. Прохладно на улице.

…Он не заехал, как обещал. Он зашел. Абсолютно бесшумно, не скрипнув ни единой половицей. Элис не слышала ничего вплоть до того момента, как Курт тронул ее за плечо.

Она взвизгнула от неожиданности и подскочила.

— Почему вы не заперли дверь? — спросил Курт. — Вместо меня мог прийти кто угодно.

Он как будто повзрослел всего за несколько часов. Утром Элис познакомилась с мальчишкой, своим ровесником, таким же студентом, как она сама, а сейчас перед ней было молодой и серьезный мужчина.

— Что случилось? — она выглянула в окно. — Вы без машины? Поедем на моей?

— Пойдем пешком, — ответил Курт. — Вовсе ни к чему, чтобы все собаки в городе знали, что вам или мне не спится ночью. Одевайтесь. Ночной Ауфбе — забавное зрелище, посмотрим, покажется ли он вам таким же.

Элис быстро надела свитер, накинула куртку. Несколько раз провела расческой по волосам — мартышкин труд.

Снаружи ощутимо похолодало. Странно, еще час назад было достаточно тепло, чтобы с комфортом пить вино на открытой веранде, а сейчас стало сыро, зябко. Элис застегнула куртку и сунула руки в карманы:

— Светло, как в городе, — она разглядывала яркие фонари. — Я думала, на ночь освещение выключают. Здесь же никто не ездит.

— Для того и не отключают, чтобы не ездили.

Курт шагал рядом с ней, поглядывал по сторонам. Ауфбе сиял как рождественская елка: фонари на обочинах, во дворах, на крышах, рядом с флюгерами, ярко освещенные витрины немногочисленных магазинчиков. Впереди электрическое зарево — площадь.

— Так что случилось, Курт? — нетерпеливо спросила Элис. — Вы что-то узнали?

— Практически ничего. Но убедился, что Ауфбе — очень странное место. Я не буду рассказывать вам все, Элис, хорошо? Не сейчас. Скажу только, что местные жители, включая моих родственников… а, может быть, мои родственники в первую очередь… им что-то нужно от меня. Им — от меня. А этому Драхену — от вас. Версия насчет промышленного шпионажа всем была бы хороша, если б ваш приезд в Ауфбе не был чистой случайностью. Кроме того, я-то точно не сын магната, однако тоже оказался объектом излишнего внимания, — он фыркнул, мотнул головой. — Знаете, объяснить все это на словах довольно сложно. Во всяком случае, пока. Элис, что вы надумали по поводу предложения Драхена? Что решили?

— Я не знаю, — удивилась Элис, — я, честно говоря… Курт, но вы же не думаете, что… не знаю.

— Ну, — подбодрил он, — продолжайте мысль.

— Я действительно не знаю, — Элис сбилась с шага. — Ну, вы же не думаете, что он… колдун.

— Нет, разумеется.

— Слава богу!

— Меня сегодня сводили в церковь. На экскурсию, если можно так выразиться. Мой родной дядя исполняет здесь обязанности пастора. И мне показалось, что в церкви я увидел кое-что любопытное. Не скажу, что именно, хочу, чтобы вы взглянули своими глазами. Вполне возможно, я ошибаюсь. Не побоитесь пойти ночью в храм?

— Нет, — удивилась Элис, — а должна?

— Да кто вас знает? Вон там, в ограде есть калитка, пройдем через нее.

…Здание церкви первоверховных апостолов Петра и Павла было старинным. Даже, наверное, древним. Элис в архитектуре разбиралась слабо, ей просто казалось, что такая мощная, сложенная из толстого камня, больше похожая на крепость, чем на дом Божий постройка обязательно должна быть древней.

Они с Куртом прошли через калитку, миновали залитый светом двор, пересекли садик со статуями, крестами и фонтаном.

— Фамильное кладбище Гюнхельдов, — шепнул Курт, — все семейство здесь. Кроме моего отца. Ну, и кроме живых, естественно.

— А почему шепотом? — так же тихо поинтересовалась Элис.

— Не знаю, — Курт скосил на нее глаз и улыбнулся, — атмосфера располагает.

В церковь вошли через неброскую заднюю дверь, и Курт остановился, давая Элис возможность оглядеться.

— Красиво, — сказала она, — я не так себе это представляла.

Тяжелый и могучий снаружи, внутри храм оказался пестро и необыкновенно пышно украшен. Фрески на стенах, православные иконы, в золотых и серебряных окладах, колонны, статуи святых. Мадонна, прижимая к груди Сына, с трогательной надеждой подняла глаза к расписному своду. Иисус страдал на кресте, искупая чужие грехи. Со всех сторон: крылья, нимбы, книги, воздетые для благословения руки…

— Что-то я не понимаю, Курт, — Элис оглядывалась по сторонам, — они здесь какой веры? Я не специалист, но, по-моему, все это совершенно не сочетается. Католицизм, православие, Бог знает, что еще — в одном храме!

— Вот именно, — тихо ответил Курт, — я тоже не специалист, но кое-что все-таки знаю. У них за царскими вратами неугасимая лампада с живым огнем. Знаете, что это?

— Может быть, и знаю, но под другим названием.

— Живой огонь добывается трением дерева о дерево. Старинный обычай, когда-то был распространен в России, считалось, что огонь добытый таким образом защищает от разной колдовской напасти, вроде чумы или болезней скота.

— Некоторые индейские племена тоже почитают такой огонь, — вспомнила Элис, — а что, здесь нет ветеринара?

— Есть, и не один, — Курт пожал плечами, — но на Ильинскую пятницу, тем не менее, обязательно устраивают праздник и добывают живой огонь, от которого затапливают камины, печи и заново затепляют лампады в храмах.

— Вы это хотели мне показать?

— Нет. Обратите внимание на мозаику на полу.

Элис опустила глаза, только сейчас заметив, что пол действительно мозаичный — разноцветные узоры терялись в окружающем пестром великолепии.

— Абстракция какая-то, — она тщетно пыталась сложить цветные фрагменты в картинку, — что не так, Курт?

— Пойдемте, — он взял ее за локоть и повлек за собой, вдоль стены, к алтарю, — встаньте здесь.

— Но сюда нельзя.

— Можно. Давайте-давайте, — он завел ее за алтарь, развернул лицом к молельному залу, и раскрыл Царские врата: — Ну?

— Ох! — вырвалось у Элис, и она прижала ладонь к губам.

Мозаика на полу сложилась в человеческую фигуру.

Гордо выпрямившись, положив ладонь на эфес длинной сабли, вскинув голову, смотрел прямо ей в глаза хозяин обсидианового замка. Невилл из рода Дракона. Длинные волосы развевались над плечами, словно поднятые порывом ветра. В надменную улыбку сложились губы. Тускло переливался шелк роскошных одежд. В остроконечных ушах — украшенные самоцветами серьги. На пальцах — перстни. И когти. Черные, длинные и острые.

— Кто это, по-вашему? — спросил из-за плеча Курт.

— Драхен, — Элис не могла оторвать взгляда от черных с алыми бликами яростных очей витязя, — это он, без сомнения. Господи, Курт, о чем я?!

Она отвернулась и словно прорвала невидимую пленку, возвратившись в реальный мир. Если бы Курт не поддержал, непременно упала бы.

— Вы понимаете, что это означает? Прихожане каждый день попирают ногами изображение своего врага. Символ ясный и очень простой. Кто их враг? Зло со Змеиного холма.

— Змей-под-Холмом, — серьезно поправил Курт, — Драхен означает “змей”. Продолжайте.

— Я готова подумать, что это он и есть, — не очень веря в то, что это она делает такое странное предположение, произнесла Элис. — Разумеется, этого не может быть. Вы не подумайте, что я…

— А я и не думаю. Фантастические версии оставим на потом, но совсем отметать не будем. Мне кажется… — Курт запнулся, хмыкнул, — Пойдемте на улицу, я терпеть не могу, когда на меня так смотрят.

— Как?

— Как этот.

— Да ладно! Кстати, а вы не проверяли, еще откуда-нибудь его можно увидеть, или только из-за алтаря?

— Только отсюда. Вильям, это как раз мой дядя-пастор, объяснял, что об изображении не знает никто, кроме отправляющего службы священника. Да и тот встает за алтарь не каждый день. У них тут свой календарь праздников. Элис, а у Драхена уши нормальные?

— Понятия не имею, — перед дверью они, не сговариваясь, остановились и бросили последний взгляд на бессмысленную цветную россыпь мозаики, — вы же видели: у него волосы уложены так, что не разглядишь. А вот серьги утром были в точности такие же. Да, и знаете, заостренные кончики ушей — это просто генетическое отклонение. В Средневековье, правда, за такое можно было и на костер попасть, но сейчас достаточно одной операции, чтобы все исправить. Вы говорили, вам что-то кажется?

— Да. Не здесь. — Курт открыл дверь, и они вышли на улицу. — Знаете что, Элис, пойдемте к нам, или к вам, попьем чайку и все обсудим.

— Чай? — она слегка растерялась. — Курт, у меня нет чая. Может быть, кофе?

— Разберемся. Главное, чтобы горячий.

…Только на обратном пути Элис заметила, что в спящем городке стоит абсолютная, какая-то неестественная тишина. Ни одна собака не залаяла на чужаков, бродящих ночью по улице. Ни одна кошка не перебежала дорогу. Летучие мыши, правда, пищали, носясь между фонарями: в лучах белого света тучами толклись светлячки и ночные бабочки, а больше — ничего. Не мычали коровы, ни звука не издавали овцы, которых — Элис видела вечером — целое стадо прогнали на расположенный за городом скотный двор.

Зато когда они с Куртом дошли до конца улицы, из близкого леса прилетела россыпь ночных голосов. Птиц на Змеином холме, по всему судя, водилось предостаточно.

Потом Элис варила кофе, а Курт, как и обещал, убрал остатки пиршества со стола на террасе, и даже перемыл всю посуду. На чистенькой просторной кухне было уютно и безопасно. Пригодился и пирог. Поздний ужин после прогулки по холодным улицам пришелся как нельзя кстати. Только молоко оказалось скисшим. Но молоко в кофе — не главное.

— Так вот, — Курт вилкой чертил невидимые узоры на столешнице, время от времени поглядывая на Элис, — о чем я начал говорить в церкви. Мне кажется, человек, которого вы встретили, так или иначе, знает о мозаике. Скорее всего, он видел ее. И зачем-то взялся копировать Змея-под-Холмом. Получается у него, надо признать, достаточно убедительно. Я-то видел этого типа лишь мельком, но вы провели с ним гораздо больше времени и, тем не менее, узнали на мозаике безошибочно. Личность он, похоже, незаурядная. Может быть, в самом деле — артист, дрессировщик, гипнотизер, что вы там еще упоминали? В общем, еще тот фрукт. С другой стороны, с другой не потому, что в противовес изложенному, а потому, что — с моей, мои многочисленные родственники относятся к легенде о Змее очень серьезно. При том что в иных вопросах они, как я успел понять, люди здравомыслящие, с более чем широким кругозором, и далеко не суеверные. Мне, словно бы невзначай, раза три за сегодняшний день сообщили о некоем пророчестве, где говорится, что старший Гюнхельд уничтожит Змея-под-Холмом. Буквально там сказано: “сотрет память о нем, и никто из живых более не вспомнит о Змии-под-Холмом, чудище премерзостном”. Старший, как выяснилось, это я и есть. И у меня такое впечатление, Элис, что родня всерьез надеется удержать меня в Ауфбе вплоть до исполнения пророчества, — Курт улыбнулся и положил вилку. — Вы понимаете? Мозаику мы с вами быстро сложили, просто взглянули с нужной точки и — ап! — получили картинку. А вот то, что происходит здесь, для меня пока ни во что не складывается. Зачем Драхену притворяться Змеем? Что ему нужно от вас? Как это связано с пророчеством Гюнхельдов, и… они, понимаете ли, представления не имеют о том, что на холме кто-то живет. Ну, пусть даже не на самом холме — где-то в окрестностях, все равно этот Драхен фигура заметная. Однако же, нет. Никто его не видел. Никто о нем не слышал. Никто ничего не знает. А самое странное даже не это, — Курт стал серьезен. — Я не склонен к фантазиям, я даже в детстве не любил сказки, я практически не внушаем и, тем не менее, Элис, я видел то, чего не могу объяснить. Я видел, как достаточно высокий человек на большой лошади галопом ускакал в заросли, через которые и пешком-то не пройти. Я видел, как он проехал сквозь деревья.

— Там не было зарослей, — вмешалась Элис.

— И это я тоже понял, — кивнул Курт. — Для вас там был лес, даже без подлеска, чистый, как парк. Элис, извините, если то, что я скажу, покажется вам грубостью… Я не знаю, как и от чего вас лечили, но у меня есть подозрение, что лечили напрасно. Нет-нет, я не к тому, что не вылечили. Мы с вами… как бы это сформулировать… вы не видите того, что вижу я, и наоборот, однако кто из нас видит то, что есть на самом деле, я не знаю. Очень может быть, что как раз вы.

— Я понимаю, — Элис напряженно улыбнулась, — я понимаю, что вы хотите смотреть с обеих точек зрения. Вам нужно, чтобы я, пользуясь словами Драхена, “поверила в сказку”. Потому что в противном случае, мы с вами станем видеть одно и то же.

— Я еще и беспокоюсь, — вставил Курт недовольно, — говорю же, этот тип чего-то хочет от вас.

— Угу, — Элис покачала чашкой с остатками кофе, — это само собой. Мне, мистер Гюнхельд, неясно другое: как это так вышло, что комсомолец и атеист, да еще и не любящий сказки, вдруг допускает хотя бы мысль о том, что на свете есть нечто, не укладывающееся в рамки материального мира?

— Я допускаю, — Курт чуть задумался перед тем, как ответить, — я допускаю, Элис, что рамки намного шире, чем принято считать. А уж как это вышло… Знаете, наука умеет много гитик. Советская же наука умеет гитик раз в десять больше. М? Я объясню вам, — пообещал он, — но не сейчас, ладно? Когда-нибудь.