"Утешитель" - читать интересную книгу автора (Адамацкий Игорь)6На следующее утро К. М. с головной болью и унынием на сердце опоздал на службу и тут же получил выговор от шефа. – Когда же вы просыпаетесь? – удивился К. М. раннему звонку. – У меня восемьдесят три способа приводить себя в порядок после запойных вечеров. А вот куда ты так внезапно вчера провалился? Потом как раз и началось самое интересное. П. П. такое выделывала с капитаном, – весь зал рты поразевал. – Мне стало скучно, и я ушел спать. – Тоже мне Печорин! – проворчал Начтов. – Дело, конечно, хозяйское, но не забывай, служба – это служба. Что бы с тобой ни случилось, обязан вовремя явиться на работу. – Слушаюсь! – рассмеялся К. М., представив себе важность своей работы в виде огромного телефона и огромного уха. К. М. устроился поудобнее, раскрыл том Пушкина и начал читать, едва скользя взглядом по строчкам. Снова зазвонил телефон. Вот нелегкая несет, подумал К. М., только что настроясь на размышления, пронизанные сожалением о несовершенстве бытия, проникнутые печалью о быстротечности сущего, – любимый вид занятий бездельников. – Кха-кха, – откашлялся в трубку мужской голос. – Привет! – Доброе утро, – ответил К. М. со стандартной бархатистостью в голосе. Если у вас похудел карман или на душе заскребли кошки. Если ваш внук принес двойку по Закону Божьему… Шеф, разумеется, никогда не одобрил бы подобных вольностей с клиентом и всегда советовал удерживаться и по возможности балансировать на грани развязности и внутренней независимости, чтобы сразу сбивать жаждущего утешения с тоскливого настроя. – Какой внук? У меня и детей-то нет. – Тогда заведите. Это развлекает. – Але, мастер, ты погоди. Я – Гоша с киностудии. – Здравствуйте, Гоша с киностудии, – сказал К. М. – Если у вас обострились отношения с актерами. Если сценарист и худсовет упрямятся, как дорожные инспекторы. Если… – Ты дашь мне слово вставить? – рассердился голос. – Я вас слушаю, – кротко ответил К. М. – Вот и слушай, не встревай. Для начала тебе полагалось бы узнать меня. Мы вместе учились в университете. – Мы все учились понемногу чему-нибудь и где-нибудь. – Знаю, – отвечал Гоша, – глава первая, строфа пятая. Ты вспомнил? – Нет, – признался К. М. – Намекните на какое-нибудь событие, которое должно бы врезаться в память. Потому что я постарался забыть то, чему меня учили, и тех, кто учил, и тех, с кем учился. Все сразу. – Ладно. Открой сундук воспоминаний, и давай пороемся вместе. Может, общих девочек вспомним? – Едва ли, – прислушался к воспоминаниям К. М., они молчали. – Я девочек ни с кем не делил. – Тогда кабаки? – предложил Гоша. – Кабаки, – задумался К. М., – пожалуй… Помнишь, как третьего сентября какого-то года мы объелись сосисками в угловом автомате и нас затем нещадно несло? – Помню! – воскликнул Гоша. – Несло после пива. – Пива не было. Или ты был не с нами. – Да, точно, – согласился Гоша, – пиво было в другой раз. Разбавлено невареной водой. И тогда закрыли «Красную Баварию». Гоша надолго замолчал, и К. М. начал терять терпение. – Затягиваешь паузу, – торопил он. – Или вспоминай быстрее, или кончаем игры и разбегаемся. Мне надоело. – Вспомнил! – вдруг заорал Гоша, так что трубка сама отлетела от уха К. М. – Вспомнил! Ты делал за меня диплом, а я потом неделю поил тебя дважды в день. – Кажется, что-то похожее вспоминаю. Точно. Диплом я писал какому-то идиоту. Так это был ты? – Конечно. Только с той поры я заметно поумнел. – Поздравляю, – серьезно сказал К. М. – Стало быть, университет не оказал пагубного влияния на твой интеллект? Так что ты хочешь, Гоша с киностудии? Утешения? – Нет, – захихикал Гоша, – у меня есть две утешительницы для тела и для души. Я хочу возобновить знакомство с тобой. – Мне запрещено назначать свидания мужчинам. – Брось, – увереннее продолжал Гоша, – я вчера засек тебя в нашем стойле и собирался подойти, но ты исчез. Потом я сидел за вашим столиком с шефом, с очень оригинальной старушкой и милашкой. Кто она? – Старуха – пенсионерка, милашка – застенчивая наркоманка. – Подходит. Так вот: я договорился с твоим шефом, он разрешает тебе в любое время сниматься в моей ленте. – Я не собираюсь сниматься даже в твоей ленте, Гоша. Не люблю сильного света в лицо. – Не ломайся, старина, я еще не встречал человека, который вообще отказывался бы от съемок в кино. – Теперь ты встретил. В гробу я видел твое кино. – Помню, – хихикнул Гоша, – там я крутил на фестивале. Послушай, старина, не кобенься. Ты передумаешь, когда увидишь, что мы делаем. – Что ж необыкновенного вы делаете, чего нельзя увидеть в сотнях других лент? – А вот этого я тебе не скажу, придешь и увидишь. Я дам тебе отличную роль. Это я решил. У тебя замечательный чайник. Я вчера, как узрел, так и ахнул. Типаж! То, что надо! – Что ж в моем чайнике привлекательного, носик или ушки? – Ни то, ни другое, ни третье. Я даже спать не мог. – От перепоя. – Чудак, я ничего крепче кефира не пью. Дело не в этом, старина. Послушай меня, и все будет хорошо. Я делаю девятую ленту. Давай попробуем, а? Успокой мою душу. Если у тебя не пойдет – отстану, хоть навсегда. Договорились? Я хочу посмотреть, как на твоем лице пойдет мировая печаль. – Смешной ты, Гоша, – сказал К. М. – Любой выпускник театрального училища изобразит тебе такую печаль, что рыдания изо всех мест посыпятся. – Хочу тебя. Не мыслю мировой печали без твоей морды. – Зрители экран заплюют… – Не заплюют, – обрадовался Гоша, уловив сомнения К. М. – Да они застонут от сочувствия к тебе. Ну как? Подумай же о себе. Если не собираешься развеять свою скуку, тогда пожалей мою тоску по невысказанному. В кои-то веки встречаешь лицо, которое мне нужно… Не ломайся и приходи в студию. Сделаем пробу и начнем, благословясь. – Право, не знаю. Боязно как-то… Гоша выругался длинно и некрасиво. – Ладно, – решил К. М., – у тебя есть «пруха»? – Господи! – выстонал Гоша. – Сколько угодно! Любых цветов и размеров. Есть современные модели «прух», они довольно изящны, но не прочны и не обеспечивают стопроцентной удачи. Есть модели тридцатых годов, но они сейчас не в ходу. Есть несколько «прух» времен русско-японской войны. Ну? Придешь? – Приду. Не ради тебя, а ради «прухи». – Спасибо, старина, – радовался Гоша. – Мы с тобой такое закрутим – все посинеют от зависти. И Гоша исчез с линии. К. М. походил по кабинету, постоял у окна, полнясь неясным ожиданием, долго смотрел, как птицы ищут пропитания на зеленой голой траве двора. На дворе трава, думал он, на траве дрова. Глупо. Люди приходят и люди уходят, а дрова пребывают вовеки. Чего они все хотят? Чего хлопочут? Ради каких высоких и вечных свершений суетятся? Почему так упорно цепляются за мелочные дела и упиваются нищенскими удовольствиями? Ведь никто и ничто не может быть навеки. Невозможно раствориться в мире без остатка, чтобы быть во всем и не быть для себя. Осторожный звонок не тотчас вывел из задумчивости, печальные мысли сладки, в них теплится закваска жалости. В трубке телефона раздавалось ровное тихое дыхание. – Подождите, – быстро сказал К. М., испугавшись, что дыхание вот-вот исчезнет. – Подождите, не уходите. Я так ждал вас. Он сел в кресло, закрыл глаза. Увидел сквозь веки в расплывающейся светлоте плавный овал лица, глаза и еще что-то, чему названия не находил. Увидел сквозь это лицо, со стороны, самого себя, улыбающегося виновато, глупо. – Не уходите, – просил он, ощущая, как от высокого восторга мурашки ползут по спине, становится прохладно и глаза наполняются влагой. – Мне так много вам нужно сказать. Он помолчал, подстраиваясь под тихое дыхание. Заговорил негромко и радуясь, что не нужно выдумывать слова, они сами идут, смягченные удивлением и радостью. – Не уходите. Я так долго ждал вас. Полжизни ждал, и на вторую половину не хватит ни сил, ни терпения. Верьте мне, как я верю вам и верю всему, что отныне может произойти. Не считайте меня болтуном. Просто я испугался, что вы вдруг исчезнете и никогда не проявитесь. Улыбаетесь? Прекрасно. Возможно, и вы ждали этого разговора и знали – ведь знали? – что он произойдет и всякое такое? Я нескладно говорю, но я научусь говорить с вами, чтоб вам всегда интересно было со мной. Первые слова самые неуклюжие, они сейчас, я вижу, цепляются, чтоб вы внезапно не исчезли, но вы отбрасывайте эти слова, они сами отпадут, как сухие листья. Молчащие люди – страшны, но вы – нет. Я даже не боюсь говорить с вами чужими стихами. Я вас любил, но все это, быть может, моей тоски уже не растревожит. Это Пушкин. Вам нравится? Прекрасно сказано, не правда ли? Как говорил мой воображаемый друг, поэт Канопус, – все кончилось, настал предел словам, терпи, молчанье, как терпело прежде, лишь с памятью, как с горем пополам, мы разделяем нищенство надежды… Он говорил долго и вдохновенно, пока не понял, что давно уже говорит сам с собой. |
||
|