"В огороде баня" - читать интересную книгу автора (Емельянов Геннадий)Глава втораяУтром на следующий день Павел Иванович не испытывал ни похмелья, ни угрызений совести, сопутствующих обычно крепкой выпивке. Проснулся Павел Иванович на раскладушке в летней кухне, когда солнце было уже довольно высоко, закурил сигарету и отдался воспоминаниям. Не все вчерашнее можно было воссоздать с достаточной четкостью, но отдельные моменты высвечивались довольно ярко. Прораб Гулькин после первой бутылки, принесенной Павлом Ивановичем, снял с бутерброда лишь слой кильки, вяло сжевал ее и вдруг загорюнился. — Дворец спорта. Хе! Баня — лучше. Баню надумал рубить, так? — Да, представляете! — Павел Иванович поклонился с достоинством и перетащил табуретку в уголок, поближе к прорабу. — Если вы позволите, я изображу на бумажке свой замысел. — Изображайте. — Длина сруба — девять метров, ширина — два с половиной. — Ничего себе баня, вы уж чересчур, по-моему, замахнулись! — изумился прораб, вздымая брови. — Это вам не Дворец спорта. — Не люблю тесноты. — Такую баню и не натопишь, — сказал Евлампий, подвигаясь к ним, — А рубить как думаете? — В смысле? — В лапу, в угол… — Я не понимаю… — Он не понимает! А черта у вас есть? — В смысле? — Чего пристали к человеку! — осадил мужиков Роман Романович. — Он, может, и топор-то в руки не брал ни разу, городской товарищ, откуда ему знать ваши премудрости? — Действительно. — Павел Иванович радушно прижал ладошку к сердцу. — Я пришел к вам за консультацией. Я научусь. Как ведь говорят в народе: каждый должен вырастить детей, посадить дерево и построить дом. Я для начала хоть баню хочу. — Правильно, — сказал Евлампий. — Я их столько срубил — и не сосчитать. Я поди-ка целый город срубил с населением тыщ на несколько. Как будто с топором и родился. Дворцов, правда, не рубил. — Видел я, как ты рубишь! — прораб Вася пренебрежительно и устало махнул рукой. — Так разве что беременные бабы рубят. Халтурщик ты. Разбаловали тебя дачники. — Повтори! Повтори, а я послушаю! — Я повторять не стану, — прораб опять махнул рукой, показывая тем, что тема исчерпана и продолжать в том же духе он не намерен. — Я вот лучше товарища послушаю, в его замысел вникну. Давай, Павел Иванович. Значит, сруб в чистоте будет девять метров на два с половиной, так? — Так. Евлампий туго сопел и покачивался, вцепившись в табуретку, он, видать, соображал, чем бы этаким необычным сразить Гулькина. Но ничего пока не придумывалось, и это обстоятельство уязвляло Евлампия да глубины души. — Из какого леса рубить собираетесь? — Не имею представления. Из пихты, может быть? Пахнет она хорошо. Или из сосны? — Дорого выскочит вам эта баня. Осинник — самое то. Правильно я говорю, Роман Романыч? Директор, подперев кулаком голову возле уха, смотрел в окно, улыбался и насвистывал песенку. Он вздрогнул, когда прораб притронулся к его плечу, и кивнул с готовностыо: — Здесь все из осинника рубят. Практично и дешево. Вася-прораб, уставясь в потолок, пошевелил губами и подбил итог: — Семь с половиной кубов пойдет, как раз на тракторную тележку. — Оно, пожалуй… — А рубить надо в угол, так, — прораб скрестил перед собой кулаки. — Промерзать не будет. — Здесь все так рубят, — сказал директор и опять засвистел песенку. — Ты, Роман Романович, поможешь товарищу лесу-то выписать пли я? — спросил Гулькин. Завтра сбегаем, — ответил директор. — Мужики там ко мне вроде ничего относятся. Дадут. — Куда денутся! — Завтра, Павел Иванович, нарисуйся часиков этак в десять, и в самый раз получится. — Хорошо, Роман Романович. Спасибо. — Рано еще спасибо-то говорить. Спасибо — это потом. — Еще по махонькой? — вкрадчиво спросил прораб, нацеливаясь на початую бутылку. — Наливай, Вася, что ж… Однова живем, верно, Павел Иванович? — Оно так, Роман Романович. Директор, по-прежнему глядя в окно, насвистывал песенку, Вася-прораб делал из спичек сруб и важно сопел. — Я вам моментом все досконально растолкую, — посулился прораб. — Это насчет бани. Сноровка кой-какая нужна, конечно, но и не боги горшки обжигают, скажу я вам. Научитесь, было бы желание. — Спасибо вам, Василий! А по батюшке, извините, как? — Тихонович. — Спасибо, Василий Тихонович. — Двигайтесь ближе. Роман Романович дал Евлампию ключи от своего кабинета и велел принести аккордеон — директор хотел петь непременно русские и непременно старинные песни. Аккордеоном владел кое-как тот же Евлампий, и поначалу дело двинулось ладно. Роман Романович затянул, вздрагивая головой, приосанившись, «из-за острова на стрежень». Вася Гулькин подхватил песню сочным басом. Павел Иванович сперва лишь шевелил губами, но после и его голос робко вплелся в хор. Начало, то есть «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны», они вывели при общем согласии, довольно сносно и только набрали дыхания, чтобы продолжить, как в аккордеоне что-то хлюпнуло и тут же нахлынул рык такой страшенной силы и густоты, что прораб Василий Тихонович Гулькин повалился на пол вместе с табуреткой и глаза его были круглы от ужаса. Прораба кое-как выпутали из табуретки и поставили на ноги. Песню они допели до конца, до самого того места, где Стенька Разин бросил княжну в воду ради того, чтобы не портить компании. — За что он ее так? — спросил с недоумением директор у присутствующих, и все видели, как он снял с глаз набежавшую слезу. — Хулиган был, и все тут! — сказал Евлампий. — Да и напился, поди, с утра, ему у Прасковьи разрешения не спрашивать. — Ты Прасковью не тронь, она честная баба. — Твою Прасковью в омут не бросишь — тяжелая. Не тронь, говорю! Какую еще исполним, товарищи? Любую, Роман Романович, ты запевай, только с тона не сбивайся. — Не собьюсь, я в студенческом хоре солистом был, если ты хочешь знать, Евлампий! — Оно и видать. — «Под чинарой густой мы сидели вдвоем…» И посредине песни, невыразимо печальной и длинной, Павлу Ивановичу почудилось, что где-то рядом трещит забор, и ржут кони. За окном в синих сумерках несколько раз мелькнули какие-то тени, вроде бы тревожно переговаривались люди, но на все эти шорохи, тени и звуки просто некогда было обращать внимание. Дальше была каша. В памяти остались обрывки картин, не имевших ни начала, ни конца. Вот прораб Василий Тихонович рвется куда-то, но Евлампий его не пускает, уговаривает посидеть, отрезветь немного и потом уж сторонкой пробираться домой. Вот Павел Иванович сидит рядом с директором, ощущая его горячее плечо, и о чем-то тоскует. Тоскуют они вместе и, кажется, по поводу нелегкой учительской доли. — Тебе, Паша, нечего жаловаться, ты отработал и к телевизору, а на моих плечах школа, Паша, да интернат еще. Лошади, машина, трактор, подсобное хозяйство… Голова кругом. Выворачиваешься, клянчишь, лаешься, как собака. — Тебе ужасно тяжело, Рома, я понимаю! — Ничего ты не понимаешь! — Почему бы мне и не понять? — Надо побывать в моей шкуре, Паша. — Может быть. Но нет у меня административного таланта, Рома! Кто-то вроде бы приходил к директору и уговаривал его не играть больше на аккордеоне и не будоражить соседей. Еще что-то вроде было? Домой Павел Иванович подался в одиночестве, и когда свернул от большой дороги в бор, остановился, пораженный тихой красотой ночи, и сел на пенек. Внизу огни села мерцали призрачно и слабо, будто уголья затухающего кострища, вверху шатром висело небо в звездах, посередине неба вверх рогами, качаясь, плыл месяц. Густо пахло хвоей и грибами. Павел Иванович опять загрустил, поразившись мысли о своей бренности, о временности пребывания на этой земле. Он позавидовал тем, кто останется после нас, и, может быть, тот, другой, потомок, однажды равнодушно пройдет сквозь такую же вот ночь и не заметит дивной ее красоты. Потомок будет сухой и рациональный человек, поглощенный зряшными заботами, и сердце его не замрет перед непреходящим великолепием этого мира. На памяти, кстати, оказалась строчка французского поэта: «Зачем я приходил, он уходя сказал…» — Зачем я приходил? — крикнул Павел Иванович, рассчитывал услышать эхо, но его почему-то не было. И Павел Иванович заплакал. Павел Иванович пробрался па второй этаж школы через запасной ход со двора и ровно в десять но уговору был в кабинете директора. Роман Романович сочинял приказ и, напряженно сощурившись, смотрел в потолок — думал над тем, как точнее сформулировать мысль: ведь приказ — документ юридический, он не терпит двусмысленности и разночтения. Роман Романович кивнул гостю не очень вежливо и опять вперился в потолок, морщась. Явился Евлампий. Он был хмур, с помятым лицом и в кепке, глубоко надвинутой на лоб. Кепку Евлампий не снял, опустился на диванчик в углу, покряхтывая. — Ну что? — спросил директор. — Нету. — Ищите! Ребятишек пошли, не сквозь землю же они провалились. — Мери-то жеребая. — Кто сказал? — Завхоз сказал. — Чего это она уже и жеребая? — Она всегда жеребая, недаром же — Мери! Скинет, нам отвечать. — Я еще и за кобылу ответчик! — Вы — всему голова, Роман Романович. Директор, вздохнув, потер шею: — Не было печали! — и пояснил Павлу Ивановичу с кисловатой улыбкой: — Вчера гармошкой лошадей распугали. Конюшня рядом. Ворота высадили лошади, забор свалили и скрылись в неизвестном направлении. Ну и музыкант ты, Евлампий! — Виноват я, что ли? Инструмент, понимаешь, какой-то дикий: не играет — ревет. Аж мороз на коже собирает. — А пели ведь! — Мы бы и на собственном пузе вальс сполнили, — вяло отозвался Евлампий. — Вчера мы все могли. — Да. Ну, ладно. Ты, Евлампий, пошли ребятишек Коней искать, мы вот с Павлом Ивановичем по делам сбегаем на гору, в лесхоз. Айда, Павел Иванович. — Я готов. — В столовую заглянем? — Я не хочу есть. — А я хочу — жена в городе, готовить некогда. Айда за компанию. — За компанию пойдем. Столовая помещалась в огромном рубленом доме и имела высоченное крыльцо, ступенек, пожалуй, в десять, выложенное из кирпича и побеленное. Поэтому казалось будто дом улыбается издали белозубым ртом, зовет и дразнит. Когда Павел Иванович с директором пересекли пустырек и подступили к изножью монументального крыльца, сверху, ударившись о директора, энергично скатился небольшого роста мужичок в коричневом берете. Берет он уронил внизу, подобрал его, отряхнул штаны и поворотился лицом к ним. Тогда только Павел Иванович узнал прораба Васю Гулькина и еще несколько спустя понял, что прораб скатился так поспешно отнюдь не по собственной неловкости — сверху его подтолкнула толстенная женщина с румяным и приятным лицом пятнадцатилетней девочки. Женщина стояла уперев кулаки в бока, наклонив свою изящную головку к плечу, и смотрела с добродушным любопытством, как прораб Гулькин поправляет на себе костюм и отряхивает берет. — Ступай на работу! — сказала женщина грубым голосом. — Там люди ждут, а он тут к бутылке пристроился с утра пораньше. — Зря ты так, Прасковья, — уныло и несердито сказал Вася, натягивая берет. — Я бы и сам ушел. — Шагай, шагай! — Зря ты так, Прасковья, — Вася робкой поступью, словно шел по красным углям, приблизился к Павлу Ивановичу и сунул ему согретую в кармане железку. — Это черта. Себе ковал когда-то, — Вася исподлобья глянул наверх и шепотком пожаловался: — Прасковья не в настроении сегодня. Да сейчас иду, дай словом перекинуться с человеком! Толстая женщина переступила, как шагающий экскаватор, ступенькой ниже, и прораб Вася шмыгнул носом, вбирая голову в плечи. — До свидания. Заглядывайте. — Обязательно, Василий Тихонович. Обязательно! Уши прораба были шибко оттопырены и розово просвечивали, как два георгина. Зал столовой в этот час пустовал. Лишь в дальнем углу, обставленный бутылками, сидел за столом Евлампий. Он и здесь не снял своей кепки с длинным козырьком, лицо его было полно тихого просветления. Роман Романович со стаканом сметаны остановился возле Евлампия, спросил строго: — Лошадей ищут? — Послал девятиклассников… — Ты тоже не засиживайся здесь. — Бутылочка вот еще осталась. — А остальное? — Васька покупал, да Прасковья его припутала, за шиворот вытолкала. Сильная женщина! Тропинка вилась сквозь сосновый бор, как ручеек. В бору было тихо и благодатно, вверху без живости цвикали птахи, сквозь мощные кроны деревьев пятнами проступало небо, уже напоенное зноем, на гулкой земле золотилась прошлогодняя хвоя, внизу проблескивали шиферные крыши сельской улицы. — Я ведь, официально если, так со вчерашнего дня в отпуске. По графику у меня отпуск. — Директор приостановился, дожидаясь Павла Ивановича. — Потому и расслабился малость. Здесь мы все на виду — деревня. — Да, деревня… — Я бы и остался в Красино работать, да жена против. И в городе опять квартира, бросать жалко. А здесь мне интересно. — Понял уже. Ты вчера сочно про клад рассказывал. — Про какой такой клад? — Роман Романович встал, как вкопанный, косясь через плечо на Павла Ивановича сердитым глазом. — Который атаман Сыч зарыл. — Болтал я, значит? Проболтался! Действительно водка — зло. И мужики слышали? — Слышали. Директор ударил себя рукой по сухой ляжке: — Надо же! На тебя я надеюсь, Павел Иванович. Ты — человек интеллигентный, а вот Евлампий… — Да он забыл, поди, про все. — Вряд ли. — Чего ты так разволновался? Или нафантазировал? — Нет. Но ведь объяви всем, что я клад ищу, дурачком сделают, засмеют. Деревня ведь! — Деревня. А ты ищешь? — Ищу, между нами. Мне в Томск срочно скатать надо, в архивах порыться. Ах ты, незадача какая — проболтался! — По-моему, нечего тебе расстраиваться, Роман Романович. — Ты здешних мужиков не знаешь. Потом до самого лесопункта директор туго сопел, шевеля выгоревшими бровями, и не сказал больше ни слова. Павел Иванович намеревался спросить, правда ли, что Роман Романович собирается истратить золото атамана Сыча на Дворец спорта с искусственным льдом, но вопрос такой после некоторого раздумья не задал, опасаясь, что приятель, чего доброго, поворотит назад и никакого леса на баню не выпишется. Павел Иванович, как всякий разумный человек, был немного и дипломатом. В лесопункте дело обладилось быстро. Роман Романович шепнул что-то человеку в форменном кителе, тот кивнул и позвал из смежной комнаты другого человека, тоже в форменном кителе, и скомандовал: — Выпиши товарищу. Товарищ лесу просит. Заплатил Павел Иванович за десять кубометров осинника сущий пустяк — что-то около двадцати рублей. — Что думаете рубить? — поинтересовался главный, копаясь в бумагах. — Он думает баню рубить, — ответил Роман Романович, — и по всем правилам чтобы — с предбанником, чайком и всякое такое. Чтобы посидеть можно было, понежиться… Баня, она нужна. — Без бани нет той утехи, — глубокомысленно сказал главный и положил на угол стола фуражку, которая мешала ему под локтем. — Мне вот тоже свою перебрать надо, валится уже банёшка, отец еще рубил. — Тебе и карты в руки. — Все некогда. Срубите, так приглашайте — такое событие отмечать положено. — За нами не станет! — заверил главного Роман Романович. |
|
|