"В огороде баня" - читать интересную книгу автора (Емельянов Геннадий)

Глава первая

Павлу Ивановичу сказали, что директор здесь человек весьма энергичный, поймать его непросто и лучше всего ждать вот на этой скамеечке у входа, потому как этого места директор все равно не минует.

Павел Иванович сел на указанную скамеечку и достал из кармана темные очки, чтобы загородить глаза от солнца: день стоял жаркий, тополя на обочине дороги перед школой поникли от перегрева. На горе, в сосновой роще, коровы жались в тень и почти не двигались, будто нарисованные. На крылечке продуктового магазина дремала, заметно покачиваясь, простоволосая старуха, торговавшая огурцами и морковкой. Дверь магазина была растворена широко, дальше было темно и неясно. За прилавком, кажется, сидела продавщица в белом, напоминавшая отсюда ком снега. Павел Иванович не догадался уйти от солнцепека, и в его голове зашевелились невеселые мысли. Он думал о том, что ему всегда не везет, что первый день отпуска, считай, пропал и что сидеть так, пожалуй, вполне можно и до самого вечера. Из школы вышли две девицы в спортивных трико. Их руки были замазаны известкой. Девицы открутили вентиль у трубы, торчавшей неподалеку подобно дрессированной змее, и начали умываться под тоненькой струйкой воды.

— Девочки, — поднимаясь со скамейки, нерешительно произнес Павел Иванович, — вы директора, случаем, не встречали?

— Директор у себя, — ответили девицы и посмеялись в кулачки — просто так и потому, что в этом возрасте всегда смеются.

— А я жду! — пожаловался Павел Иванович. — Больше часа уже. И как же я проглядел его, удивительно!

— У нас еще со двора вход есть.

В школе стоял запах скоропалительного ремонта. Пахло краской, цементом и пиленым лесом. Лестница, ведущая на второй этаж, была загорожена партами. Павел Иванович сходу наткнулся на эти парты и начал глубокомысленно разворачиваться вокруг собственной оси: он искал глазами, у кого спросить дорогу. Две девицы, удивительно похожие на тех, что умывались теперь во дворе, подсказали: они лазают через парты, потому как пол на лестнице уже сухой. Павел Иванович, сопровождаемый хихиканьем, сносно преодолел баррикаду и бочком, семеня, начал подниматься по скрипучим ступеням. На втором этаже он прибавил шагу по скользким и блестящим доскам, но вдруг некая сила выбросила его из собственной обуви, следующий шаг Павел Иванович сделал уже в носках, прилип, как муха, и застыл посреди коридора с воздетыми руками, ощущая ужас. Еще два шага, и носки тоже остались на полу. Павел Иванович отлепил штиблеты, сунул их под мышку и воровской поступью двинулся вдоль коридора, с ломким хрустом выдирая ноги из свирепой краски. В темном углу пострадавший обулся, хотел было вернуться за носками, но раздумал возвращаться — лишь слабо махнул рукой, смиряясь с потерей.

Наконец, была найдена черная табличка с надписью «директор».

Директор был худ, светлоглаз, с юношеским румянцем на щеках. Связкой ключей, зажатых в кулаке, он показал на стул, кивнув, и оборотился к человеку, сидевшему на диванчике:

— Так списывать, Евлампий, или, значит, не списывать? Вещь все-таки дорогая…

Человек держал на коленях аккордеон с перламутровыми боками, голова его лирично лежала на мехах, глаза были закрыты.

— Учитель пения есть у нас…

— Б отпуске учитель пения!

— В отпуске… — все так же, не раскрывая глаз, человек с унылым носом мощно развел аккордеон во всю ширь до отказа и произвел такой звук, от которого, видел через окошко Павел Иванович, женщина во дворе уронила наземь таз с чистым бельем. Лошадь там же, во дворе, попятилась, насторожив уши, на всю длину вожжей, намотанных на столбик забора.

У Павла Ивановича долго звенело в ушах. Носатый человек с великой осторожностью поставил растянутый аккордеон на диванчик и вышел, сославшись на неотложные дела.

— Надо списывать! — с горечью сказал директор. — Заморский инструмент, дорогой, понимаешь…

— Можно, наверно, и подремонтировать, — неуверенно посоветовал Павел Иванович, косясь на инструмент: машина, сжимаясь теперь самостоятельно, издавала тяжкий стон.

— Дети, они все сломают, — пожаловался директор.

— Они все сломают, — с готовностью откликнулся Павел Иванович, имеющий в своем активе многочисленные факты о великой сокрушительной силе немощных детских рук.

Директор поинтересовался, по какому поводу товарищ наносит визит? Павел Иванович с достоинством отрекомендовался, сказав коротко, что преподает словесность в образцово-показательной школе города и здесь, в селе Красино, имеет дачу, купленную поздней осенью прошлого года.

Директор радушно встал из-за стола и протянул руку:

— Роман Романович Груздев, очприятпо!

— Павел Иванович Зимин. Взаимно.

Выяснилось: Роман Романович тоже работал в городе директором ГПТУ, но по ряду причин уволился, и судьба-злодейка занесла его вот сюда. Временно, конечно. Роман Романович отбывал в Красино нечто вроде ссылки. У него вырисовываются уже некоторые перспективы, но всерьез о них говорить пока рано. Да и здесь у него есть кое-какие интересы помимо работы. Об этих интересах он при случае скажет подробней.

Музыкальный инструмент на диванчике все кряхтел и постанывал. Павел Иванович мобилизовал всю свою недюжинную волю, чтобы сохранить на лице светскую безмятежность: краска на ногах сохла, сжимаясь, и по коже будто водили рашпилем.

— Я слушаю.

Настала пора изложить свою просьбу, и Павел Иванович изложил ее в таком примерно духе. Человек я, мол, весьма непрактичный, поэтому хотя бы на первых порах мне требуется вроде бы наставничество.

— Чем могу, как говорится. С открытой душой, как говорится!

— …Коли уж дача куплена (инициатива супруги, между прочим), надо ее, то есть дачу, во-первых, содержать не хуже, чем содержат люди, во-вторых, неплохо было бы кое-что усовершенствовать и довести до современных кондиций.

— Например?

— Например, построить баню. Я в городском магазине строительных материалов занял очередь, но там в эту пору туго с поступлениями, по существу ничего путного нет: сейчас ведь по всей стране дачная лихорадка, поэтому к вам вот и обращаюсь за помощью, уж не обессудьте. Неловко, конечно, но, может, и я вам когда-нибудь пригожусь, не правда ли?

— Баня — это хорошо! — Роман Романович вроде бы даже искренно обрадовался тому обстоятельству, что коллега из города первым делом задумал строить именно баню. — Для здоровья полезно и вообще… Сейчас все строят бани, весьма, понимаешь, ценное мероприятие. Тут недалече, — Роман Романович махнул кулаком, в котором была зажата связка ключей, на окно, — есть дача монтажного треста, так у них даже бассейн. С полка, понимаешь, прямо в воду — нырь. Очень даже комфортабельно. Тебе бассейн не потянуть, одного цемента машин пять потребуется, да кафельной плитки ящиков с полста, если на глазок. Монтажникам легче, конечно, не за свою копейку бассейн заделали. Вчера их замуправляющего встретил — жалуется: ревизии, говорит, замучили.

— Еще под суд кого-нибудь отдадут?

— Чепуха! Ревизоры тоже париться любят. И коньяк пить любят. Отмахнутся, богатые. Ты вот что, Павел Иванович, — директор мельком глянул на свои часы, — подходи вечерком, часиков этак в шесть. Прямо ко мне на квартиру. Я один сейчас, жена в городе. И обтолкуем все как следует. Я нужных людей приглашу, живу рядом, за школой первый дом по левому порядку. Квартира два. Да спросишь, если что, каждый тебе скажет. Устраивает такой вариант?

— Вполне.

— Значит, до вечера.

В половине шестого Павел Иванович, прихватив хозяйственную сумку, двинулся со двора своей дачи к центру села. У него было две дороги — мимо фабрики игрушек местпрома, по битому и пыльному большаку, или же по тропинке через бор. Тропинка вилась через поляну, на ней был выложен из мелких и побеленных камней круг, на старой сосне висел красный флаг. Это была площадка, куда раза два в неделю, иногда и чаще, приземлялись вертолеты, доставляющие из дальних геологических партий образцы руд для анализа.

За поляной начиналась невысокая, но крутая гора в корабельных соснах. Тропинка тянулась вдоль нового забора и выходила на центральную дорогу в город. С горки село просматривалось из края в край, опоясанное рекой. Вода блестела ярко и глубоко.

Павел Иванович выбрал путь по тропинке в гору и для начала заглянул в сельпо.

Жизнь на сельской улице текла осмысленно и подчинялась закону целесообразности: кому положено было работать, например, тот и работал, кому положено было отдыхать, тот и отдыхал, сообразуясь с наклонностями, — дачники возились на грядках, высокое крыльцо единственной столовой обсиживали мужчины разных возрастов и пили пиво из бутылок, школьники укладывали вдоль дороги неширокий тротуар, человек десять дожидались у Дворца культуры начала сеанса.

Директор жил в доме на две семьи.

Павел Иванович остановился, прикидывая, какие воротца открывать — левые или правые? Правый палисадник был ухожен, ровные грядки зеленели, малина была пострижена и дорожка усыпана желтым песком. Левый палисадник зарос грязной травой, похожей на щетину, какой зарастают пропойцы, и малина выперла в два человеческих роста. Павел Иванович почти без колебаний открыл левую калитку и не ошибся: запущенный участок принадлежал директору Роману Романовичу Груздеву.

Компания была уже в сборе, двое сидели за столом: директор и еще какой-то румяноликий товарищ. На столе стояла недопитая бутылка «Московской», окруженная холостяцкой закуской. Третий (его гость заметил позже) стоял на коленях спиной к компании и сосредоточенно полоскал какие-то тряпки в жестяном детском тазике, подобранном, видимо, у песочницы. В комнате пронзительно воняло бензином.

— Не отмоешь, — сказал директор Роман Романович. — Бензин не возьмет.

— Отмою! — глухо и решительно ответил человек, не поворачиваясь. — Бензин не возьмет, ацетон возьмет.

— Кончай ты, Евлампий, эту волынку, ей-богу! Голова же заболит. Как сойдутся, понимаешь, так и спор у них, — директор показал пальцем сперва на румяноликого, потом ткнул в спину третьего. — Позавчера, что ли, схватились: был Франко генералиссимусом или не был? Чуть не до драки схватились. Теперь носки эти: один говорит «отмою», другой — «не отмоешь». Дети, честное слово!

Роман Романович небрежно кивнул гостю на стул возле окошка и, не спрашивая согласия, налил полстакана.

— Пей. Ты отстал, мы уже опрокинули по малой. Евлампий, понимаешь, носки в школе нашел, кто-то на краске оставил. Вот отмывает. Свирепую я краску достал в городе, да, Евлампий?

Третий не обернулся — продолжал полоскать носки в бензине и лишь воздел плечи:

— Краска ничего, но она, Роман Романович, скоро отскакивать зачнет, кусками будет отскакивать.

— Что же ты мне про то раньше не сказал, Евлампий?

— Вам виднее, вы институт закончили. Я институтов не кончал.

— Причем здесь институт?

— Он грамотность дает.

— Нам про краски лекций не читали.

Роман Романович, уже слегка захмелевший, печально покачал головой:

— Мастеровой ты мужик, Евлампий, но темноты полон.

— Я и говорю, темный я.

Павел Иванович опрокинул водку разом, поймал вилкой кильку за хвост и съел ее с черным хлебом, округлив рот, вытолкал из себя сивушный дух. Он почувствовал, как покатился по горлу и мягко упал в желудок горячий комок.

— А ты темнотой своей не гордись, Евлампий!

— Я и не горжусь, Романыч. Чем гордиться-то? А носки я отстираю.

— Не отстираешь! — оживился румяноликий. — Это же синтетика, я плащ свой так же вот испортил. Синтетика, она растворяется от бензина, точно.

— Тебе плащи портить можно.

— Почему это можно?

— У тебя жена в торговле, сам ты рублей сто восемьдесят получаешь, все-таки прораб стройгруппы.

— Так у меня семья.

— Семья, да не та.

— Вы познакомьтесь, — директор кивнул Павлу Ивановичу на румяноликого: — Василий Гулькин, прораб стройгруппы при сельсовете, видная здесь фигура, он тебе чуть чего поможет.

Прораб привстал с табуретки и протянул Павлу Ивановичу руку, покашляв:

— Очень приятно. — Глядел же он в затылок Евлампия и говорил ему: — Ты думаешь, раз жена в торговле, значит, ворует, так надо понимать?

— Я ничего такого не выказывал.

— Но думал?

— И не думал сроду!

— Думал. Так скажу тебе, моя Прасковья — честная баба, копейки чужой не возьмет, если хочешь знать!

— Все — они честные…

— Ты мою Прасковью не трогай, Евлампий!

— Да хватит вам, мужики, по пустому-то воду в ступе молотить! — с досадой оборвал их директор. — Краска что надо, Евлампий!

— Толку-то! — Евлампий, наконец, оборотился к ним, стоя на коленях. Лицо у него было длинное, большие глаза дымного цвета глядели сумеречно. Похоже, Евлампий очень хотел спать.

— Отмыл?

— Нет. Ацетоном надо. Где-то в гараже у нас есть немного ацетона.

— Ацетон не пойдет! — решительно встрял прораб Василий. — Я вот так же, говорю тебе, на скамейку сел в болоньевом плаще. Весь зад был зеленый, как у попугая. Мне тоже один дурак присоветовал ацетоном. Дыра образовалась со сковородку величиной. Выбросил вещь. Восемьдесят рублей платил.

— Я и говорю — тебе платить можно.

— Ты кончай, Евлампий, Прасковья у меня женщина честная!

— А я и ничего.

— То-то же! Я за свою Прасковью спокойный.

Евлампий встал, потоптался, скрипя половицами, и вышел в сенцы, потом — на улицу. Воротился он с бутылкой темного стекла, закупоренной резиновой пробкой, и опустился опять па колени в углу.

— Ты чего это?

— Ацетон принес, он мигом краску отобьет.

— Упрямый ты, Евлампий, спасу нет! Ведь опять навоняешь.

— Ацетон, он легкий, не в пример бензину. Улетучивается быстро.

Павел Иванович видел, как снова зашевелились худые лопатки Евлампия.

Директор двумя пальцами приподнял за горлышко пол-литра, взвесил и, вздохнувши, разлил остатки.

— Грамм по пятьдесят, товарищи, не больше. Оно и в самый раз.

— Еще бы маленько, для бодрости духа! — сказал прораб Василий. — К Прасковье разве сходить? Так не даст, я с ней в ссоре, восстал против диктатуры.

— Я же принес! — спохватился Павел Иванович. — У меня есть водка, товарищи. Две бутылки есть!

— Вот это по-нашему! — оживился прораб. — Поллитра на троих — это же смешно.

— Ты ее, Вася, как воду глушишь. Нехорошо! — Евлампий укоризненно покачал головой и подсел к столу посередке, напротив окна.

Вася-прораб упрек Евлампия пропустил мимо ушей, поскольку был весь поглощен сооружением четырехэтажного бутерброда: на кусок черного хлеба толщиной пальца в три прораб нарезал колесиками соленого огурца, поверх огурца положил пласт сала, поверх сала снова колесами лег репчатый лук, и уже поверх лука была густо набросана килька. Бутерброд напоминал небольших размеров утюг. Прораб покосился на творение рук своих ласково, вожделенно и начал следить с хмурым вниманием за манипуляциями директора, разливающего по стаканам «Столичную».

Директор справился со своей задачей играючи, почти не глядя.

Павел Иванович заинтригованно ждал, каким же способом прораб Вася засунет в рот утюг, когда подоспеет момент закусить.

Директор кивком призвал содвинуть стаканы ради знакомства и выпить за здоровье присутствующих.

— Со свиданьицем, — чинно произнес Евлампий и крякнул. — Чтоб, значить, дома не журились.

— И чтоб не последняя была, — добавил прораб Вася и выпил свою порцию без всякого усилия — действительно, как воду. Бутерброд между губ не пролез. Павел Иванович почувствовал облегчение, потому что оказался прав: проглотить такую махину было явно выше человеческих возможностей. Прораб же не растерялся и начал поедать бутерброд слоями, сверху: сперва в дело пошла килька, потом — лук и так далее.

Евлампий опять обреченно поплелся в свой угол, но скоро возник у стола, посапывая: носки он, конечно, погубил — ацетон съел ткань, она развалилась в руках, словно труха. Прораб своей правоты торжествовать не стал (некогда было торжествовать) и лишь скривился, пренебрежительно махнув рукой: чего, мол, с тебя взять, серая ты личность!

— Это — Павел Иванович Зимин, — сказал директор Роман Романович и указал на гостя вилкой с нанизанным на ней куском сала. — Он хочет срубить баню. Настоящую, чтобы в селе такой ни у кого не было.

— Похвально, — сказал Евлампий.

— Поможем, мужики!? — призвал Роман Романович.

— Какой разговор! — с участливостью откликнулся Евлампий. — Без товарищеской подмоги никак нельзя: один, известно, не воюет. Вон полковник Толоконников уж пятый год, поди, дом-то строит. Не видал, по левую руку стоит без крыши такой? С электрички сойдешь, по леву руку и стоит.

— Не обратил внимания как-то…

— Вы обратите внимание. Полковник, он праведный человек, а сухая ложка рот дерет. Да и одни он, полковник-то. А размахнулся куда с добром. Грит, внуков у меня много, чтоб на каждого по комнате осталось, когда, значит, умру. Я ему косяки рубил. Ничего мужик, справедливый: заплатил по совести. Одному нельзя. И еще изловчиться надо уметь — где достал, где выпросил, где и украл, не без того. Я вам откровенно, нескрываючи ничего. Сладим вам банешку, ладную и в срок, не горюйте.

Глаза директора сделались лазоревыми и яркими, как у кинозвезды, он подпер скулу кулаком, мысли его витали где-то весьма далеко, где-то в заоблачных высях.

— Ты, Павел Иванович, обратил внимание, надеюсь, на слова, сказанные мною утром.

— На какие слова, Роман Романович?

— Я тебе сказал насчет того, что, кроме работы, я имею дополнительный интерес к этому селу. Именно к этому.

— Что-то в таком роде было, Роман Романович…

— По специальности я историк.

— Знаю.

— Ты не перебивай, Павел Иванович.

— Я весь внимание.

— В чем он состоит, мой дополнительный интерес именно к этому селу? А состоит он вот в чем. По линии общества «Знание» я читаю лекции на тему «История родного края».

— Весьма похвально и любопытно.

— Я в твоих похвалах, Павел Иванович, не нуждаюсь, уж извини.

— Я слушаю…

Прораб Гулькин косился на слоеный бутерброд, гордился, видимо, своей изобретательностью, и деликатно зевал — речь директора его утомляла, потом не мешало бы и выпить.

— В городском историческом музее я, сам понимаешь, частый гость. Творческий подход к делу требует и научных изысканий.

— Похвально.

— Я в твоем поощрении не нуждаюсь, Павел Иванович. Ты уж извини.

— Ничего, — Павел Иванович никак не мог попасть и точку и решил молчать.

— И вот в архиве я наткнулся на бумагу. Это было донесение полицейского чина по инстанции. Копия хранится у меня в городской квартире. Я снял копию. Полицейский чин доносил по инстанциям, что ему удалось, наконец, с божьей помощью и ротой солдат настичь в тайге и убить атамана, беглого каторжанина, некоего Сыча, банду же его частью полонить, частью рассеять. Но суть не в том. Ты почему молчишь, Павел Иванович?

— Весьма и весьма любопытно, Роман Романович!

— Это и без тебя ясно, Павел Иванович.

— Конечно…

— И не в том, повторяю, главное. Полицейский чин доносил еще, что, по достоверным сведениям, Сыч успел зарыть неподалеку от села Красино сто пудов золота.

— Ого! — Прораб Гулькин сильно потряс головой и выронил изо рта кильку, которую до того вяло жевал. — Полторы тонны, вернее тысяча шестьсот килограммов, ничего себе!

— Так вот, по моим прикидам, клад лежит в земле до сих пор.

— Весьма любопытно! — Павел Иванович не верил, что клад лежит где-то до сих пор. В каждом сибирском селе существует легенда про золото, зарытое купцом имярек или утопленное в реке. До сих пор никто ни разу сказочное богатство не находил. И не найдет. — И очень даже!

— Чего очень даже?

— Любопытно.

— Пустое говоришь, Павел Иванович! — Директор покашлял, смял в руке сигарету и бросил ее в пепельницу. — Я не хвалюсь, но я тот клад найду.

— Вот даже как!

— Найду. У меня есть метод. Верный метод.

— И куда ты это золото денешь? — спросил Евлампий сонным голосом. — Такую сумму пропить невозможно.

— Темный ты человек, Евлампнй!

— Институтов не кончал.

— Плохо, что не кончал. Я человек открытый и нежадный, но я поставлю одно условие: средства должны использовать на общественные нужды и по моему усмотрению. Я хочу, чтобы в селе Красино был построен Дворец спорта с искусственным льдом, вот как!

Евлампий засвистел, прораб Гулькин сронил с губ вторую кильку. Павел Иванович поник головой и начал доставать из кармана носовой платок.

— Почему это… лед искусственный? — робко подал голос прораб Гулькин.

— А ты читал, что где-нибудь в селе есть Дворец спорта?

— Нет вроде бы…

— А у нас будет!

— Да-а-а… Тяпнем по махонькой? — лукаво улыбаясь, предложил Гулькин. — За Дворец спорта.

С удовольствием! — откликнулся Павел Иванович с облегчением.