Олег Павловский Мрассу — Желтая река Повесть

Глава первая, в которой много шуму из ничего

— Опять какая-то делегация, — равнодушно произнесла Мария Николаевна, отошла от окна и спокойно уселась за свой столик с пишущей машинкой.

Меня, Матвея Сироткина, редактора заводской многотиражки «Даешь мотор!», это ее равнодушие всегда возмущало. Конечно, Мария Николаевна работник не творческий, она всего-навсего секретарь-машинистка, но все же… Что значит «Какая-то делегация!» Да для меня любая делегация — материал для газеты, лишние двадцать-тридцать строчек, оперативная информация.

Я схватил блокнот и помчался считать лестничные ступеньки. При выходе из заводоуправления столкнулся в дверях с главным инженером. «Что за делегация?» — спрашиваю. Главный инженер мрачно так на меня глянул и процедил сквозь зубы: «Циркачи! Скоморохи!» Странно!

Возле сборочного цеха — толпа. В центре ее — четверо военных, скорее всего иностранцев, потому что форма на них была явно не нашей. Светло-зеленые куртки из водонепроницаемой ткани плотно облегали мужественные фигуры. Брюки из того же материала заправлены в резиновые сапоги со щегольски подвернутыми голенищами. На куртках — погончики, всевозможные нашивки и блестящие пуговицы с якорями. Под куртками — тельняшки, на головах — мичманки с «крабами». На кожаных портупеях с левого бока болтались полевые сумки. Особо парадно выглядел один из них. Лацканы его куртки, мичманка и погончики были обшиты витой тесьмой под золото. Ни дать ни взять — представители военно-морского флота ВНСКОЙ державы. Удивительно только, что никого из руководства завода возле них не было, лишь рабочие из механического и сборочного цехов. Я пробился к ним, чтобы задать первый в таких случаях вопрос: «Откуда и с какой целью прибыли на завод?», но в этот момент кто-то над самым моим ухом громко рявкнул:

— А ну, кончайте базар! Нашли время клоунаду устраивать!

Я обернулся и увидел гневное лицо начальника механического цеха.

— От тебя-то, Суровцев, никак не ожидал, — все больше распалялся он. — Должен же понимать — конец месяца, каждая минутка на счету. Тебе хорошо паясничать — в отпуске…

— Отпуск у меня по графику, так что нечего укорять, — сказал один из «иностранцев», и я узнал в нем Суровцева, Игната Суровцева, токаря экстракласса из механического.

Господи! Да какие же это иностранцы! Это ж нее нашенские, заводские ребята! И уж кого-кого, а Кузьму-то Куркова я должен был бы признать сразу. Кузьма — художник. Его мастерская находится в подвале заводоуправления. Вся она пропитана запахами масляной краски, скипидара и разведенного на клею мела. Для моей многотиражки Кузьма ретуширует фотоснимки. От них потом тоже несет скипидаром, и Мария Николаевна, отправляя снимки в цинкографию, берет их двумя пальчиками и брезгливо морщится. В основном же Кузьма пишет лозунги, рисует диаграммы, плакаты и прочую наглядную агитацию. Подражая маститым художникам, все свои «произведения» он подписывает в правом нижнем углу плаката или лозунга коротким «Куку». С Кузьмой мы в отличных отношениях. Я люблю слушать, он — рассказывать. На мой взгляд, Кузьма прирожденный рассказчик анекдотов и всяких там шуточек. На его месте я бы давно вытеснил с большой эстрады Тарапуньку вместе со Штепселем. Но Кузьма почему-то не хочет участвовать даже в художественной самодеятельности.

Именно на Кузьме была форма с витой тесьмой под золото.

— Что за маскарад, старик? — спросил я Кузьму на ушко.

— Не маскарад, а флотская форма.

Вот оно что!

Отдыхают люди по-разному. Кто в санаториях, кто в заграничных поездках, а вот эти четверо проводят свои отпуска в суровых таежных краях, на горных речках, с удочками и спиннингами. Возвращаются бодрыми, окрепшими, поздоровевшими, будто добрый десяток лет с себя скинули. И за работу берутся так, словно не маялись во всяческих передрягах, а изнывали от безделья.

Путешествия свои они именуют «навигациями», а себя громко называют «флотом». У них есть адмирал, мичман, боцман и, конечно же, рядовой матрос. Адмиралом, по непонятным для меня соображениям, они избрали, и, кажется, навечно, Кузьму Куркова. Игнату Суровцеву, человеку серьезному, молчаливому и, пожалуй, даже угрюмому, сам бог велел исполнять обязанности мичмана, а экспедитору отдела снабжения Виктору Оладышкину, видимо, на роду было написано заниматься хозяйственными делами, и потому он отважно принял на себя боцманскую должность. Рядовым же матросом на флоте числился Валера Ломов, слесарь-сборщик. Природа наградила его богатырской силушкой, и даже с пудовыми корпусами моторов он управляется играючи.

О них знает теперь, пожалуй, весь завод. И партком знает, и завком, и директор. Многие им откровенно завидовали, с них пробовали брать пример, но подводил… комплекс. Комплекс психологической несовместимости. Существует, оказывается, такая штуковина, которую не пощупаешь, ни на зуб не попробуешь, ни глазом не окинешь.

Из-за этого комплекса ссорятся, не уживаются жильцы коммунальной квартиры. Я читал где-то, что плохо знающие друг друга альпинисты перед сложным восхождением отправляются сначала в горы, чтобы проверить коллектив на «схоженностъ». Характер, воля, умение каждого — все должно быть подчинено лишь единой цели. Стоит кому-то выказать только себя, даже с самыми лучшими намерениями, но вразрез с задачами коллектива — и вес старания могут пойти насмарку.

Космонавтов, говорят, с точки зрения этого самого комплекса проверяют и готовят годами. Иначе нельзя. На земле поссорятся или что-нибудь не поделят — есть кому их поправить. А на орбите?

То-то вот и оно!

Как они сошлись, за каким столом сговорились, и каким образом преодолели комплекс психологической несовместимости, это мне неизвестно. Кузьма лишь сказал как-то, что четверо — идеальная компания для любого, близкого или далекого путешествия. Купе вагона, столик в столовой или ресторане, такси, лодка, палатка — все на четверых. Даже круглый рыбацкий котелок для ухи и каши.

К своим «навигациям» они готовятся загодя, чуть ли не с первых заморозков. Проводят совещания, разрабатывают варианты маршрутом, выбирают из них самый достойный, изобретают и делают нового фасона блесны и искусственные мушки-обманки, откладывают в общую кассу сбережения, хотя жены и считают, что в тайге деньги не нужны, а прокормиться можно и за счет даров природы, нужно только уметь их добывать.

Сначала они плавали в обмундировании, более подходящем для актеров из пьесы Горького «На дне», чем для путешественников. Кто в сапогах, кто в кедах. На одном — прожженная фуфайка, на другом — дырявый и излохмаченный свитер. Короче, их одежонка никак не украшала моряков, решивших покрыть себя славой первопроходцев.

И вот когда сейчас они пришли в новой, с иголочки форме попрощаться перед отплытием, то два цеха, в которых работали Игнат и Валера, отдел снабжения и все заводоуправление выбились из взятого с утра ритма.

Директорская секретарша не была такой равнодушной, как моя Мария Николаевна. Также случайно глянув в окно, она оторопела, а затем, стряхнув оцепенение и поправив выбившийся локон, вбежала и кабинет директора и сказала, что на завод прибыла военная делегации, скорее всего — иностранная. Директор тут же послал главного инженера выяснить, в чем дело.

Когда главный инженер доложил о происшествии, директор попросил секретаршу соединить его с начальником охраны. Строгим голосом он приказал никого, даже при наличии пропусков, в неподобающих нарядах на территорию завода впредь не впускать. Этих же, как он выразился, «опереточников» тотчас же выдворить за проходную.

Ни я, ни флот ничего, разумеется, об этом тогда не знали. Игнат, что на него совсем непохоже, оживленно рассказывал что-то окружившим его друзьям из механического и не обращал никакого внимания па петушившегося возле начальника цеха. Валера жестикулировал так, словно объяснял приемы борьбы с медведем. Кстати, Валера — победитель всех заводских спортивных соревнований, дважды он брал первенство города по самбо и настольному теннису, чуть-чуть не дотянул до кандидата в мастера по штанге, уступив всего полтора килограмма в жиме Косте Королеву с коксохимического завода, но зато стал мастером по стрельбе из мелкокалиберной винтовки.

Виктор Оладышкин стоял в сторонке со своими снабженцами и внимательно выслушивал даваемые ему советы, изредка черкая карандашом в лежащем на планшетке блокноте. Кузьма же, подтянувшийся, гордый и неприступный, никак не похожий на расхлябанного Кузьму-художника, заложил руки за поясной ремень и скупо и односложно отвечал на задаваемые ему вопросы.

— Куда нынче поплывете?

— Пока секрет.

— Костюмчики-то где покупали? Небось Оладышкин доставал?

— На заказ. В «Аэлите». «Аэлита» — лучшее швейное ателье в нашем городе.

— А документики с вас не спросят? Кузьма даже не удостоил спрашивающего ответом, только плечами дернул.

— Устряпаетесь в первый же день, и весь ваш блеск потухнет.

Кузьма нахмурился, соображая, видимо, как бы поострее ответить на такое предостережение, но ничего сказать не успел. От проходной, весь багровый от напряжения, бежал сам начальник охраны.

— Прошу покинуть территорию!

— Петрович, в твои годы бегать и волноваться вредно.

— Прошу покинуть территорию!

— Это с какой стати?

— Директор приказал. Лично.

Приказ есть приказ. Кузьма Курков почесал подбородок. Приказы надо исполнять. «Давай, Петрович, командуй!» — и первым двинул к проходной.

— Ни пуха, ни пера!

— Ни хвоста, ни чешуйки! — неслось им вслед.

Не знаю, может, директор в чем-то и был прав, но лично меня их вид, пусть даже и несколько опереточный, привел в восторг. Пусть даже в их форме и порядках было что-то от игры, от мальчишества, но разве это плохо?!

«Ведь чего греха таить, — думал я, — мы, современники научно-технической революции, угнетены информацией, опутаны сетью телевизоров, магнитофонов, приемников, скованы журналами и газетами. Мы все хотим знать и потому еще больше запутываемся в этой сети. И не оттого ли мы слишком рано становимся серьезными и слишком рано стареем душой? Быть серьезным и знающим свое дело человеком, конечно, хорошо, но… делу — время, потехе — час. И потеха должна приносить радость».

И тогда я решил, как только ребята вернутся из своей навигации, написать о них в многотиражке «Даешь мотор!» А я, между прочим, слово свое держу.

И вот сегодня, в последний день сентября, в газете появился мой очерк под заголовком «По морям, по волнам…» Газету только что понесли по цехам и службам. Что-то скажет об очерке наш флот?!

Из окна редакционной комнатушки видна вся панорама завода. И когда я волнуюсь, когда не хочется никуда идти и ни с кем разговаривать, я давлю лбом оконное стекло и смотрю вниз, на заводской двор.

По заводскому двору бесшумно плывет электрокар. На тесной его площадочке с трудом уместились шесть новеньких электромоторов.

Значит, в сборочном цехе дела пошли на лад, и квартальный план будет выполнен. Не зря директор на позавчерашней планерке задал перцу начальнику сборочного цеха. Хотя что директор! Наша многотиражка еще две недели назад выступила со статьей о тамошних неполадках. И если уж честно, то я, Матвей Сироткин, знаю о заводе не меньше, а то и побольше директора.

Директор всегда занят. Он решает вопросы в главках, в министерстве, в обкоме партии… Его беспрестанно вытаскивают из кабинета на всякого рода деловые и не деловые совещания, пленумы, активы, сессии. Ему дыхнуть некогда, не то, что по цехам пройтись, побеседовать с рабочим людом, спросить, предположим, тетю Маню — обмотчицу, как ее сыну Пашке служится в армии, что пишет, думает ли после демобилизации вернуться на завод или решил податься на БАМ.

Мне живется куда проще и легче, чем директору. Сделать два номера многотиражки в неделю несложно. К тому же у меня есть свой авторский актив, рабкоровские посты в цехах. Рабочий сейчас пошел грамотный, так напишет-распишет, что иной раз и сам позавидуешь — засылай в набор без всякой правки. Одна беда: заголовков хороших не умеют придумывать, и что касается критики товарищей, то тут их тоже не очень-то расшевелишь.

Не хотят, так сказать, дружеские отношении портить. А по-моему, должно быть наоборот. Если ты человеку настоящий друг, то и говори ему все как есть. И если он тебе настоящий друг, то не обидится. Попереживает, конечно, поначалу, а затем сам же и спасибо скажет за полезную критику. Но не понимают этого ребята. Не понимают — и все! Вот и приходится с критическими материалами выступать в основном самому. На меня, естественно, и все шишки… Но сейчас я жду отклика на очерк, в котором нет ни грана критики, только одни положительные факты.

Слышу, как за спиной распахивается дверь, и знакомый голос с порога бухает:

— Думу думаешь?

Оборачиваюсь. Точно — Кузьма!

— Думаю, — говорю, заранее улыбаясь.

— Ясно. Дурак думкой богатеет, — Кузьма явно не в себе.

— Ну-ну, потише. И дверь прикрой за собой.

— А мне плевать. Мне стесняться некого. Это ты стесняйся своей писанины. Писатель, видишь ли, объявился! Да за такую писанину тебя за ноги и в омут. Что ты понаписал, что понаписал?! — газета плясала в его руке.

Мария Николаевна, поняв, что при дальнейшем разговоре она будет совершенно лишней, с сожалением, вероятно, на самом интересном месте, закрыла книгу, заложив недочитанную страницу листком чистой бумаги, вышла, строго глянув на Кузьму, и плотно притворила дверь, Я был очень ей за это благодарен.

Между прочим, Мария Николаевна мне ровесница, даже младше меня на полгода, но у меня почему-то никак язык не поворачивается назвать ее просто Машей и обратиться на «ты». Она отвечает мне тем же, И потому обстановка в редакции всегда слишком деловая: я пишу, Мария Николаевна печатает. Никаких лишних разговоров.

Я не могу написать столько, чтобы загрузить работой ее на полный день. Да это и невозможно, поскольку у нас многотиражка, листочек в четверть обычной газетной полосы. И Мария Николаевна, если ей нечего печатать, читает романы.

— А поспокойнее ты можешь? — сказал я Кузьме, когда Мария Николаевна вышла из комнаты.

— Спокойнее?! Да я… Да мы… — тощий, с выщербленным передним зубом, в распахнутом халате, заляпанном всевозможными красками, Кузьма был несколько смешон в своем гневе, но мне, признаться, было тогда не до смеха. — Ты же ерунду намолол. Над нами весь завод изгаляться станет. Мне сейчас из мастерской выйти стыдно, людям стыдно на глаза показаться.

— Ты суть говори, суть…

— А я тебе что говорю? Я суть и говорю. Это же не очерк, это же фельетон, — размахивал он многотиражкой перед самым моим носом. — Ты сам-то хоть раз в жизни по горным речкам плавал? Нет? Так какого черта берешься писать о том, чего не знаешь? Уключину в лодку вставил! Весла дал в руки! Мы что — по тихому озерцу с девочками катались?! Да на первом же приличном перекате ты вместе с веслами и уключинами отправишься рыб кормить. А это вот… Читай, сам читай, вслух…

Я взял газету и прочел крупно отчеркнутое синим карандашом место: «Хлынул дождь. Его ждали давно. Жара иссушила поля, и урожай нынешнего года был под угрозой. Кузьма Курков стоял на берегу в своей адмиральской форме, не обращая никакого внимания на стекавшие с фуражки за воротник капли, и лицо его озаряла радость. Он вспомнил свою родную деревушку, вспомнил, как, будучи голопузыми ребятишками, они бегали под дождем и кричали: «Дождик, дождик, дождик, лей на меня и на людей…» Подошел Игнат Суровцев, как всегда молчаливый, серьезный и тихо произнес: «Хороший дождь, уродистый…»

— Ну и что тут такого? — сказал я, отложив газету.

Выражение лица заводского художника и адмирала самозваного флота ничего доброго для меня не предвещало.

— У-у-уро-одистый! — протянул он, вытянув губы дудочкой. — Сам ты у-уродистый. Ты же из меня посмещище сделал. Когда в тайге дождь, тут о маме родной позабудешь — вещи, продукты укрывать надо, чтоб не подмокли. А ты — «и лицо озаряла радость». Нарочно, что ли?

— Нет, Кузьма, честное слово, не нарочно. Это же художественный образ. Ты ведь сам человек искусства, понимать должен. Это же, так сказать, символически…

— Съездить бы тебе разок по физиономии за такую символику. Тьфу! Если в следующем номере не будет опровержения, то я… то мы… — Кузьма сгреб со стола газету в горсть и выскочил из комнаты, зло хлопнув дверью.

Я знал — Кузьма до самозабвения любил всех критиковать, хотя сам не терпел никакой, даже малейшей критики в свой адрес, но сейчас меня это мало успокаивало. Пусть не во всем, но в чем-то он, пожалуй, был прав. А я-то ожидал похвал и благодарностей…