"Мрассу — Желтая река" - читать интересную книгу автора (Павловский Олег)

Глава четвертая, в которой Волнушечка начинает кое-что понимать…

Утром, даже не ополоснувшись, Игнат достал карту, испещренную крестиками, кружочками, стрелочками. Только район Горной Шории, где петляла Мрассу, был свободен еще от подобных знаков.

Послюнявив кончик химического карандаша, Игнат обвел кружочком Усть-Кабырзу и поставил крохотную точечку в том месте, где по его предположениям должен был находиться наш островок. Получалось, что от поселка мы отплыли всего ничего. Да, честно говоря, на большее мы и не рассчитывали. Не будь вчерашнего ливня, ну проплыли бы еще километра три-четыре, ну, не промокли бы до косточек, и похлебка была бы намного вкуснее. И только. Но ведь без приключений неинтересно. И лично я нисколько не жалел о происшедшем.

Сегодняшнее утро обещало отличный день. Сейчас, когда не работал мотор, и не барабанили по спине и воде капли дождя, я будто бы слышал — именно слышал! — пробуждение тайги, хотя все вокруг, кроме убаюкивающе говорливой Мрассу, молчало. И я даже вздрогнул, когда Валера разломил о колено сучковатую палку для костра. Слишком резким, прямо-таки пушечным показался мне этот звук.

Следующим нашим привалом, а точнее стоянкой, где мы рассчитывали провести два-три дня, было устье речки Кылзаг. На карте она впадала в Мрассу тонюсенькой извилистой черточкой с левого берега, и надо было смотреть в оба, чтобы не проскочить мимо. Ребята утверждали, что в таких-то вот неприглядных и едва заметных притоках и стоит настоящий хариус.

Впервые я познакомился с этой удивительной рыбой лет десять назад, на реке Казыр. И хотя я больше люблю собирать грибы, но уж если выпадет на мою долю рыбалка, то никакая другая рыба, кроме хариуса, меня не привлекает.

Конечно, другой рыболов станет спорить, доказывать преимущества и увлекательность ловли, скажем, леща или шереспера. Но он не вкусил всей прелести охоты на хариуса. Да-да, я не оговорился. Именно — охоты. Хариус — хищник, причем хищник умный, тонкий, с разбором. На мякине, даже сдобренной пахучими анисовыми каплями, его не проведешь. Никакие перловые и прочие каши его не соблазнят. Ему подавай наживку стоящую — личинку ручейника, вытащенную из ее песчаного домика, кусучего паута и овода, только что пойманную муху или червяка, обязательно целого, не очень крупного, чтобы червяк этот на крючке червяком извивался.

Только неопытного рыбака никакая наживка не выручит, если он будет сиднем сидеть на берегу или прибрежном камне и ждать, когда хариус соизволит клюнуть. Тут нужно иное умение.

Ранней весной, отсидев зиму в глубоких омутах и ямах больших рек, хариус устремляется в бурлящие, мелководные, но всегда холодные и снежные чистые горные речки. Его не смущает ни бурное течение, ни двухметровые водопады, ни грохот валунов и каменных осыпей. И только ленивые да хворые обитают возле устья, подрывая свое здоровье в тепловатой и чаще всего мутной воде.

В то утро первой моей рыбалки друзья мои, Женя и Иван Петрович, позавтракав, подались вверх по Казыру за «крупняком-чернышом», а мне доверили сторожить лагерь, милостливо разрешив рыбачить возле него, — дескать, для начала с тебя и этого кусочка реки предостаточно.

Я размотал удочку, пристроился, как это обычные рыбаки делают на удобном плоском камне, подстелив брезентовку, чтоб не холодило, насадил червяка, поплевал на него на счастье, забросил. Течение сразу же подхватило и понесло поплавок. Ну что это, думаю, за рыбалка. То ли дело на озерке или неторопливой речке с тихими заводями — закинул удочку, сыпанул горсти две прикорма и сиди себе, покуривай да посматривай на поплавок, жди поклевки. А тут ни минуты тебе спокойной. Не будешь же держать леску на течении, когда стремительная вода выносит на поверхность даже тяжелое грузило.

Поднимаю удочку, ловлю поводок. Крючок пуст. А ведь никакой поклевки не было. Снова насаживаю червяка, снова забрасываю. История повторяется. Только теперь показалось мне, что, проплывая возле острощекого камня, поплавок на мгновение, на одно лишь мгновение замер, словно испугался этой каменной стенки с пенистым буруном и побежал дальше. То же происходит и в третий, и в четвертый раз.

Я начинаю нервничать. Рыба, какой бы сноровистой она ни была, снять на такой скорости червяка, не потопив поплавка и не попавшись на крючок, по моему разумению, не может. Или течение тому виной?

Ребята оставили мне всего-то десятка полтора червяков, и если я так бездарно их разбазарю, то не будет мне никакого прощения. Червей мы копали в Междуреченске, — в тайге ими не очень-то разживешься, — берегли их в дороге больше самих себя, перебирали, подкармливали, через мох пропускали, и потому каждый червяк был на строгом учете. Недаром, когда Женя отсыпал мне из своего мешочка червей, у него мелко дрожали руки.

Решаю забросить в пятый и последний раз. Но сейчас поплавок проносится мимо камня, не замирая, и червяк остается целым. Значит, не течение. Значит, рыба, рыба-молния, — иначе ее не назовешь, — воспользовалась моей неопытностью, насытилась и помчалась дальше искать такого же разиню, как я.

«Ладно, — говорю себе, — поживем — увидим. Первый блин всегда комом».

Спускаюсь пониже, где Казыр делает крутой поворот, и за скальным выступом образовалась довольно тихая заводь. Вода здесь не течет, а крутится по спирали, удерживая поплавок посередке заводи, Мне не приходится беспрестанно вытаскивать и закидывать удочку, но и толку от такой рыбалки никакого.

Проходит полчаса, час — и хоть бы какая тебе рыбешка на наживку польстилась. Встаю, иду на мысок, даже в воду забрел метра на полтора, забрасываю и не успеваю отыскать глазами прыгающий в бурунчиках поплавок, как чувствую, что кто-то прямо-таки рвет у меня из рук удилище.

Зацеп или?..

Тяну… Леска напружинилась, бамбуковое удилище согнулось до предела, вот-вот треснет. И тут из воды показывается удивленная рыбья голова, затем сверкающее на солнце туловище хариуса. Да не какого-нибудь, а матерого, из тех, что за темную полосу на широкой спине прозывают чернышами. Он висит на леске неподвижно, словно оглушенный. Фиолетово-синий плавник растопырен, акулий хвост опущен, жаберные щеки плотно сжаты, крупная, в крапинках, чешуя переливается всеми цветами радуги.

Я осторожно опускаю драгоценную ношу на прибрежный песок, кладу удилище, выбираюсь из воды и только прикасаюсь к рыбине, чтобы освободить ее от крючка, как хариус, словно опытный и хитрый борец, выходящий из партера, неожиданно взметывается, делает великолепное сальто-мортале и плюхается в воду, обдав меня мелким дождем холодных брызг.

Ошеломленный таким вероломством, я все же успеваю схватить змейкой бегущую в воду леску. Теперь борьба начинается на равных. Хариус в своей стихии, я — в своей. Он крепко сидит на крючке, я же намотал леску на кулак, уперся ногой в полузатонувшую булыгу и то отпускаю, то подтягиваю леску. «Я тебя, — думаю, — так измотаю, что ты мне сам приплывешь в руки». Но хариус, видимо, был стратегом, сразу же разгадал все мои намерения, и, когда я вновь натянул, леску, свечой выкинулся из воды, кувыркнулся в воздухе, леска звенькнула, а я шмякнулся на каменистый берег.

На конце лески вместо хариуса болтался обрывок поводка.

В горячечной злости, весь кипя от обиды, я схватил подвернувшийся под руку камень и швырнул его в реку. Потом, уняв нервную, не испытываемую прежде дрожь, без особого аппетита съел кусок хлеба с салом, сделал новый поводок и решил поймать хоть одну рыбешку, чего бы это мне ни стоило.

До прихода друзей мне удалось-таки выловить хариусенка граммом на двести, не идущего, конечно, ни в какое сравнение с тем, оборвавшим поводок хариусом.

— Ну что ж, — сказал Иван Петрович, прикидывая на ладони вес моего улова, — и то рыба. С первым тебя!

Женя тем временем снял с плеч тяжеленный рюкзак и вывалил на траву десятка два чернышей. Я не удержался и поведал свою историю.

Женя саркастически усмехнулся: ври, мол, да не завирайся, знаем мы эти срывы, когда в сумке пусто. Иван же Петрович отнесся к моему рассказу серьезно и даже спросил, в каком месте и за каким камнем позарился на мой крючок богатырь.

Мы славно поужинали в тот вечер. Я наконец-то отведал ароматной, наваристой, подернутой золотистыми блестками жира хариусиной ухи, в которой был и мой маленький вклад. Иван Петрович долг шарил в ведре половником, пока выловил моего хариусенка: «Своего первого сам съесть должен». Нежное мясо тает во рту, хариусенок в тот момент показался мне совсем маленьким, и я принялся за чернышей, с болью вспоминая об утреннем происшествии.

Проснулся я от какого-то сторожкого шебаршанья. Женя храпел рядом со мной, а Ивана Петровича в палатке не было. Я поднялся, выглянул. В сумеречной еще темноте начинающегося рассвета разглядел сутулую фигуру Ивана Петровича. Одетый уже и обутый, он перебирал брошенные в траву удилища, не находя, видимо, своего.

— Вы куда? — шепотом спросил я.

— На кудыкину гору, — также шепотом ответил Иван Петрович. — Спи, рано еще.

Я хмыкнул и полез досыпать. В конце концов, у каждого человека свои причуды.

Мы с Женей приготовляли завтрак, когда из прибрежных тальников вышел Иван Петрович. Он нес взятую под жабры здоровенную рыбину. Подойдя к кострищу, Иван Петрович положил рыбу у моих ног.

— Возьми, да не теряй больше.

Я не сразу понял, к чему он это сказал, и только взяв хариуса руки, увидел свисающий из его рта обрывок моего поводка с грузило из свинцовой полоски.

Это казалось невероятным. В такой реке выловить именно мою рыбину! Я смотрел на Ивана Петровича, как на бога. А он спокойнехонько уплетал разваристую пшенную кашу и посмеиваясь рассказывал:

— Сторожился, чертяка, ох, как сторожился. Да ведь оно хоть крючок в ноздре, а жрать-то хочется. На червяка, правда, не смотрел, пропускал мимо. Второй раз на одну и ту же наживку попадаться это только дурак-окунь мастак. Ну, я ему гирляндочку из мелких червей подкинул. Попробовал, но заглотить не решился. Тогда я паута вчерашнего, ничего, не высохли еще. Снял с крючка. Я второго — опять снял. А ведь во рту-то у него поводок. И ничего, ухитрялся.

— Ручейника бы попробовал, — сказал Женя. — Его-то я и приберег напоследок, когда у него аппетит разгорится. Вот он и не выдержал, хапнул ручейника.

Они говорили так, будто речь шла не о рыбе в вольной воде, а будто сидел этот самый хариус в тесном аквариуме и ждал, скоро ли перед носом вкусная пища появится.

Я и сказал об этом Ивану Петровичу.

Иван Петрович доскреб кашу, отправил ее в рот, кинул взгляд на лежащего у моих ног черныша.

— Именно ждал. Хариус — рыба домовитая, не какой-нибудь там шереспер, — «шереспер», кстати, было самым ругательным словом в лексиконе Ивана Петровича. — Когда хариус по весне в верховья поднимается, он не просто тебе как дурак прет, лишь бы вперед. Он себе место выбирает. Правда, ему, как и человеку, кажется, что чем дальше, тем лучше. Ну, те, что посильней да поноровистей, чуть не до истоков доходят. А глубины ему особой не надо, он и на мелководье отлично живет, была бы струйка похолодней да почище. И камушек ему нужен. Про озерного хариуса не скажу, не лавливал, может, он там и стаями по всему озеру бродит, а вот наш, речной, как камушек себе облюбовал, стал за ним на быстринке, чтоб половчее было всякую мошкару ловить, так до самой осени никуда… Наестся, спустится в ближайший омуток, с соседями парой слов перекинется, про рыбаков-неумех расскажет, передремлет на спокое — и опять за свой камень. Вот оно как… А ты — аквариум!..

Я слушал Ивана Петровича, глядя на полуметрового черныша-красавца, и мне было жаль его, такого степенного, мудрого и сильного домоседа. Хотя, честно говоря, какая бы ему дальше жизнь с моим крючком и обрывком поводка из несъедобной капроновой лески…

По точным расчетам Игната мы должны добраться до Кылзага часам к пяти.

— Если не будем распотякивать, — сказал Кузьма.

Пределом наших желаний в эту навигацию была крестовина: впадающие в Мрассу почти друг против друга две речушки — Узас и Кезас. За ними Мрассу наверняка мелела и была непроходима. Между крестовиной и Кылзагом с правого берега вытекали в Мрассу Черная речка и Кизас.

Мы уже приготовились к отплытию, когда сверху по течению послышался ровный гул мотора, и через минуту из-за поворота щукой вынырнула длинная, точно как наша, лодка. На носу сидел мальчонка лет двенадцати, за мотором — кряжистый мужик в стеганке и шапке. Завидя нас, он вывернул руль, ловко обошел выступающий из воды камень, подчалил к мыску и заглушил мотор.

— Здорово, мужики! Куревом не богаты? Со вчерашнего не курил. Не рассчитал.

— Бери всю, — Кузьма вложил в широкую ладонь только что распочатую пачку.

— Спасибо.

— С рыбалки?

— Никудышняя нынче рыбалка. Вода здорово спала, на глубину рыба ушла. Вон только и взял… Откинь-ка брезент, Андрюша.

Мальчонка шмыгнул носом, переступил через лежащий вверх дном фанерный ящик, отвернул край брезента.

У Валеры судорожно дернулся кадык. Кузьма раскрыл рот и часто задышал, словно ему не хватало кислорода. И только лицо Игната оставалось совершенно невозмутимым.

Под брезентом лежала куча тайменей, штук десять, не меньше. И все, как на подбор, килограммов по шесть. У них были тупые морды и красноватые брюшки.

Мальчонка взглянул на Кузьму, засмеялся и закрыл рыбу, тщательно подоткнув под нее брезент.

— На спиннинг? — спросил Игнат.

— Само собой. Удочкой такого дурака не достанешь. Ну, бывайте! Мне еще на работу поспеть надо. Спасибо за курево!

Мы отчалили молча. Я лежал на рюкзаках, смотрел в начинающее линять голубое небо и думал: какая это все-таки препоганая штука — зависть. Это она прежде всего ссорит друзей, заставляет совершать самые необдуманные поступки, за которые приходится раскаиваться перед людьми и собственной совестью.

Мужик верно сказал — спала вода. И короткий вчерашний ливень никак не отразился на уровне реки. Чем выше мы поднимались, тем чаще встречались мели, тем грознее виделись окатистые валуны, вокруг которых вскипали пенистые буруны.

Кр-р-ряп!

Мель. Игнат глушит мотор, мы без приглашения вываливаемся за борт, тянем изо всех сил лодку.

Ага, глубина!

Игнат дергает шнур стартера, включает скорость. Впереди нас ждет бурлящий перекат. Для меня непостижимо разобраться, где камни, где пена, а где струя чистой воды, по которой может проскочить лодка. Непроизвольно смыкаются веки. За шумом воды не слышно мотора. Меня обдает мелкими холодными брызгами.

Мотор загудел ровно и покойно. Я открываю глаза. Впереди тихое длинное плесо. Адмирал кладет шест, — шест с железным наконечником всегда в руке впередсмотрящего, чтобы при случае вовремя отвернуть лодку от неожиданно вынырнувшего подводного камня, — садится, вытирает со лба пот, потом меняется местами с Валерой.

Игната же подменить некому. Для Кузьмы любой механизм, вплоть до шариковой ручки, всегда оставался неразрешимой загадкой. Валера на заводе собирал части электродвигателей в единое целое, но техникой, как таковой, не интересовался. Я же водил автомашину, знал в общих чертах теоретически что к чему, но заставить меня самостоятельно вести по Мрассу лодку можно было бы только под страхом смерти.

Кр-р-ряп!

Понадеявшись на глубину плеса, Валера просмотрел мель. Игнат погрозил ему кулаком. Валера попытался протолкнуть лодку шестом, но не тут-то было. Она плотно сидела днищем на мелкой гальке, переливающейся под водой всеми цветами радуги.

Тащили лодку метров сорок. Со стороны это, наверное, кажется пустячком, а на самом деле это такая работенка, что грузчику позавидуешь. Течение сильное, быстрое, и больше половины сил уходит на то, чтобы самому удержаться, не оскользнуться на отшлифованной водой гальке. Лодка длинная, на одиннадцать шпангоутов, ее все время воротит в сторону, и Валере, удерживающему нос, приходится особенно туго. Игнат помогает ему с кормы, мы с адмиралом тянем лодку с боков.

Солнце жарит вовсю. Оно стоит прямо над нашими головами, но не успевает прогревать бегущую со снежников воду, и ноги в кедах скоро леденеют.

На очередном перекате летит шпонка. Хорошо, что это случилось в начале переката, а то плясать бы нам по камням вместе с рюкзаками и перевернутым кораблем.

Шестами подгоняем лодку к берегу. У меня рябит в глазах, и я валюсь в теплую высокую траву. Кузьма пристраивается рядом.

— Тяжко?

— Нет, ничего, — храбрюсь я.

— Не пижонься, старичок. Всем тяжко, — и к ребятам: — Есть соображение — перекусить!..

Мне не хочется ни есть, ни двигаться. И я думаю, что со мной будет дальше, если каких-то пять-шесть часов так меня измотали. Подремать бы! Да куда там… В глаза, уши, нос лезет потревоженная нами мошкара. Сидела бы себе в тенечке, под листьями, так нет — учуяла поживу! И жара ей нипочем.

Встаю, ополаскиваю лицо, шею, руки. Может, предложить выкупаться? Валера с Игнатом меняют шпонку. Липа у них деловые, сосредоточенные. Кузьма орудует ножом, открывая банку тушенки. Ладно, потерпим…

Поздним вечером, когда берег стал давить непроглядной тьмой, и вода отливала холодным рассеянным светом, отказал мотор. Мы только что с трудом, со второго захода, одолели свирепый прижим, выскочили на плесо, и вот на тебе!

— Амба! — сказал Игнат, и короткое это слово в настороженной тишине под молчаливыми высокими пихтами прозвучало для меня зловеще.

А ребятам хоть бы хны — ни минуты не медля, принялись за дело: разводят костер, ставят палатку, готовят ужин. Я, разумеется, помогаю, как могу.

Местечко, как выяснилось поутру, оказалось великолепным. Ни для лагеря, ни для рыбалки лучшего, на мой взгляд, и желать было нельзя.

На взгорье — ровная, поросшая папоротником поляна. Сухостоя для костра — завались. Метрах в пятидесяти под крутой подпирающей небо мраморной скалой глубокий омут — раздолье для спиннингиста. Повыше, за перекатом, длинное и тоже глубокое плесо. Ниже омута влево уходила не то протока, не то курья. Скорее — протока, потому что вода мчалась по ней почти с той же стремительностью, что и по основному руслу. Значит, принятый за коренной левый берег был островом.

Игнат отвинтил мотор, вынес его на берег, выбил шпонку, снял винт. Втулка оказалась разработанной настолько, что приходилось удивляться, как мы вообще передвигались.

— Алкаш несчастный! — Игнат скрипнул зубами. — Сколько раз себе говорил: ни одному слову алкоголика верить нельзя, у них же психика нарушена, только бы выпить, а там хоть потоп. Я ж ему четвертную по возвращении пообещал, и что мотор доставим в полной исправности. Хоть бы глазом моргнул, пьяница беспробудный…

Такую длинную тираду я слышал из уст Игната впервые. Здорово надо было ему разозлиться, чтобы ее произнести, да еще на одном дыхании.

— Вот и верь после этого людям, — пропел Кузьма дискантом.

— Не ерничай, — оборвал его Игнат. — Даже до Кылзага не добрались.

— Доберемся, Игнатушка, доберемся. Какие наши годы… А вот что сейчас делать будем?

— Мотор чинить будем.

Валере явно не хотелось возиться с мотором. Он крутился возле зачехленных удочек, копался в рюкзаке, подбрасывал в ненужный уже костер сучья, вздыхал, зевал, почесывался.

Кузьма переглянулся с Игнатом и, хотя Валера ни о чем не просил, сказал:

— Ладно, идите с Волнушечкой. Без вас управимся. Только чтоб к трем, не позже, обратно.

Как же они хорошо знали своего матроса!

— О чем разговор! Мы только так, на разведку, — Валера вмиг переменился. Грузная его фигура обрела живучесть, зевоту как рукой сняло. Он в момент расчехлил удочки, достал сумку для рыбы, баночку с червяками, прикрикнул на меня, чтобы я долго не чесался, потому как времени в обрез, а солнце уже вон где.

Оказывается, поймать в навигацию первую рыбину было пределом Валеркиных мечтаний, и ребята, будучи терпимы к странностям товарищей, предоставляли ему эту возможность.

Мы перебрели Мрассу по перекату, что ниже омута под скалой, и вышли на берег протоки. Валера, весь дрожа от нетерпения, насадил червяка и сделал первый заброс. Поплавок проплыл меж валунчиками, не шелохнувшись. Валера пошел по берегу, делая заброс за забросом, а я остался на месте, помня наказ одного знакомого рыболова, что настоящему рыбаку спешить ни к чему. Рыба, как говорится, может плавать и в луже, нужно только суметь ее выловить!

Не знаю, как это получилось, я даже и поплавка-то, признаться, не видел, не замечал его с непривычки в быстром беге воды, но поднимая удочку, ощутил рывок и тяжесть натянувшейся лески.

— Е-есть! — загорланил я от радости и вытянул приличненького хариуса.

Валера обернулся, увидел в моих руках трепещущуюся рыбину, нахмурился и стал перебредать на другой берег, где ему виделась заманчивая излучинка. Торопясь, он черпанул за голенища настывшей за ночь воды и, перебредя, бросил удочку на тальниковый куст и стал с остервенением стаскивать сапоги.

Я понял, что совершил грубейшую ошибку. Ну, чего было орать? Положил бы себе рыбу в сумку, мне ж первенство ни к чему. А у Валеры теперь на весь день, если не на всю навигацию, будет испорчено настроение.

Когда я поймал вторую рыбину, Валеры и след простыл. А примерно так через полчаса до меня донеслось: «Э-э-эй!» Валера стоял посреди протоки, метрах в ста от меня, призывно махал руками и что-то кричал, вроде как «иди сюда, скорее!» Из-за шума реки слов разобрать было невозможно. Во всяком случае, я сделал вид, что ничего не могу понять. Ну чего, думаю, мотаться туда-сюда, если и тут клюет. Тогда Валера погрозил мне кулаком, потряс удилищем и резанул ладонью по горлу. Пришлось смотать удочку, поднять голенища и брести к нему.

— Слышишь? — на лице Валеры было разлито гордое торжество первооткрывателя.

В общее равномерное клокотанье протоки врывался бурлящий гул, словно за тем вот мыском воду довели до кипения.

— Слышу.

— А сейчас увидишь… Пошли… — и Валера решительно, черпая сапогами воду и не обращая на это никакого внимания, направился к мыску.

Там в мрассинскую протоку впадала небольшая речушка. Тихая в каких-нибудь тридцати метрах повыше, здесь она недовольно ворчала и Мрассу, сердясь на ее недовольство, неохотно принимала речку в свои объятия, отталкивала, и оттого вода в устье вспенивалась, неистовствовала.

— Кылзаг? — догадался я.

— Он самый, — Валера стоял на мыске, как памятник.

— А как же мы…

— Очень просто. Остров-то на карте не обозначен, вот и проскочили. Хорошо, я решил протоку разведать. Идем, исследуем…

— Мы ж обещали к обеду вернуться, — сказал я нерешительно. — Ничего. За такое простят. Ну?

Простят, так простят. Валере лучше знать флотские порядки.

— Пошли…

Логовина, по которой бежал Кылзаг, поросла тальником, черемухой, березой. На склоне холма правого берега — буйные заросли кипрея, медвяного белоголовника, борщевника, папоротника. Тут, видно, когда-то было пожарище, и лес так и не смог больше подняться. Зато левый берег речки — нехоженая тайга со столетними соснами, пихтами, кедрами.

Это в устье. А дальше склоны словно решили поменяться растительностью. И едва приметная охотничья тропа тоже переходит потом с правого берега на левый. Брод мелкий, чуть выше щиколоток, и вообще Кылзаг больше похож на ручей, чем на речку, но глубокие омутки, крутые и быстрые излучины, затаенная тишина вокруг говорят, что хариуса здесь — лови не переловишь.

Сразу за бродом длинная, как кусочек степи, поляна. Сплошная трава. По всему видно, когда-то здесь жили люди. Полусгнившие остатки избяных срубов обросли высоченной крапивой, пологий склон холма очищен от пней, тут явно сеяли хлеб или просто косили траву. Травы столько, что любому животноводческому совхозу хватило бы прокормить свой скот не одну зиму. Душный аромат ее окутал округу, словно туманом. Трава перевила, перекрыла тропу, и нам приходится идти почти на ощупь, шаркая подошвами сапог.

— Может, хватит?

— Выше хариус крупнее.

Мы уже изнывали от наступающей жары, когда тропа вдруг круто свернула от речки и пошла в гору. В сплошных зарослях тальника и перевитой хмелем черемухи Кылзаг раздваивался, и трудно было определить, где основное русло, а где впадающий в речку ручей. И тут и там мелкая вода тихо журчала по илистому дну, омутки поисчезли, духота стала невыносимой.

— Дальше идти нет смысла, — сказал я, твердо решив про себя, что больше не сделаю ни шагу, даже если Валера будет настаивать.

— По-моему, тоже, — согласился Валера и взмахнул удочкой. — Начнем?

— Валяй.

— А ты?

— Перекурю.

Мне хотелось хоть как-то исправить утреннюю свою промашку.

Валера, разумеется, не стал меня дожидаться и, раздвигая заросли плечами, ломая сучья и прогнившие валежины, попер напролом.

Я не спеша покурил, отдохнул и тоже двинулся искать свой заветный омуток. Еще издали я заметил вздымающуюся над берегом Валеркину удочку, обошел его стороной, чтоб не пугать хариуса треском сучьев, и чуть ниже вышел на очень удобное для рыбалки местечко.

Кустарник у берега был невысок, не мешал забросам и в то же время хорошо скрывал меня от настороженных рыбьих глаз. Вода после небольшого переката круто падала, устремляясь в узкое пространство меж двух коряг, и образовывала симпатичный такой омуток, в котором наверняка пасся не один десяток отменных хариусов.

Осторожно, чтоб не задеть нависших над водой ветвей, я забросил удочку и тут же вытащил жадно заглотившего наживку хищника.

Никогда еще мной не овладевал такой азарт. Такое со мной бывало только на грибалке. Ходишь-ходишь по лесу — ничего, так себе, одиночки с крупными, чаще всего червивыми шляпками. И вдруг наткнешься на россыпь молодых волнушек, рыжиков или лисичек, сердечко у тебя екнет, по телу пробежит радостно-возбужденная дрожь, ты садишься на корточки и, забыв обо всем на свете, начинаешь срезать грибы. И передвигаешься этакой клушкой-растопырей, не шумишь, не подаешь голоса, даже на ауканье товарищей не откликаешься, пока последний грибочек не срежешь. И не от того это вовсе, что жаль тебе грибов для друзей, потом ты им сам из своей корзины с удовольствием отсыплешь, но вот самому побольше набрать — это есть, это, наверное, в психологии любого охотника заложено, и никуда от этого не денешься.

Азарт! Добрый охотничий азарт.

Вытягиваю второго хариуса, третьего, и тут слышу за спиной треск, пыхтенье, словно напуганный лось ломит через чащу. Это Валера не выдержал моего успеха и решил прийти на помощь.

— Ну чего тебе, места мало? — спрашиваю.

Валера не отвечает, становится рядом, спешно наживляет крючок, и его поплавок с громким хлюпаньем падает в воду. Я поторопился с подсечкой, вытащил пустую леску, снова забросил, но неудачно — поплавок упал возле коряжины, и крючок вместо рыбьей пасти вонзился в дерево.

По-рыбацки мне следовало оборвать поводок или леску, сделать новую снасть, не так уж это сложно, и продолжать рыбачить. Но разозленный поведением Валеры, я резко потянул удилище на себя, коряжина поднялась, взбаламутила воду, сорвалась с крючка и навела среди хариуса такого шороху, что до завтрашнего дня здесь делать было уже нечего.

Ты что — в уме? — взвинтился Валера. — Соображаешь?.. Тебе не рыбачить, тебе волнушечки собирать…

— Не твое дело.

— Крючок пожалел, да? Такую рыбалку испортить!

— Ты и испортил.

— Я? — Лицо Валеры пошло бурыми пятнами.

— Ты. Я ж тебя сюда не звал…

Этого Валера выдержать не смог. Он вломился в чащобу и через минуту исчез, оставив за собой глубокий пролом в густом прибрежном кустарнике.

«Странности, конечно, странностями, — думал я, — но не до такой же степени. Что мне — из-за его дурацких заскоков богу на него молиться, на коленках перед ним ползать? Дудки! Подумаешь — не он первый рыбу поймал! Нечего было по-шальному мотаться. Стоял бы себе и ловил… И тут тоже. Ну, перешел бы на омуток пониже, зачем обязательно рядом соседиться. А вообще-то нехорошо получилось, да еще в первый по сути день навигации. Если так пойдет — перелаемся, и весь отдых пойдет насмарку».

Я закурил, намазался «Дэтой» — начали донимать пауты — и не спеша стал спускаться по речке, останавливаясь на омутках, где судя по следам, уже успел побывать Валера. Зарыбачившись, я забыл и про обед, и про ссору и спохватился, лишь когда заметно попрохладнело, и стали сгущаться сумерки. Отыскал тропу и споро эашагал к лагерю.

Шел, злясь на себя и на Валеру. Ссора ссорой, а человек человеком. Для Валеры же, видимо, и эти понятия не существуют. Как он мог уйти, бросив меня одного? Ведь он даже не знает, ориентируюсь я в лесу или нет. И вообще, мало ли что может случиться с человеком в тайге; да еще в такой чертоломине. Можно в яму сверзиться, на сук напороться, оскользнуться, перебредая Мрассу, и хряпнуться головой о подводный камень…

И так мне до слез обидно стало, что захотелось, чтобы со мной что-нибудь случилось, и я представлял, как ползу по тайге с вывихнутой или переломленной ногой, сбиваюсь в темноте с тропы, валюсь в какую-то пропасть, теряю сознание, а ребята ищут меня, кричат, стреляют, но я их не слышу, и только на второй или на третий день они находят меня голодного, обросшего, изъеденного комарами, с распухшей посиневшей ногой. Навигация, разумеется, завершается не начавшись, меня везут в больницу, а Валеру исключают из флота по статье «за измену товариществу».

Но никаких несчастий со мной не происходит, я добираюсь до лагеря целехоньким, гордо сбрасываю с плеча тяжелую сумку с рыбой, жду похвалы, но Игнат, что-то точивший на пне напильником, медленно поднимает голову и смотрит на меня исподлобья тяжелым сверлящим взглядом.

Кузьма сидел возле костра и угрюмо распутывал «бороду» у своего спиннинга. При моем появлении он только обернулся на мгновение и с еще большим усердием занялся «бородой» — соскочившей с катушки при забросе и перепутавшейся леской. Такое случается со всеми начинающими спиннингистами.

— Извините, ребята. — Я сознавал свою, вернее, нашу вину, — но сами знаете — такое дело…

— Какое еще дело? — оторвался от «бороды» адмирал. — Может, мы мотор починили, может, нам давно дальше плыть надо было…

— Так Кылзаг же… Разве Валера… — и только сейчас я заметил, что Валеры в лагере нет. Сначала-то я подумал, что он дрыхнет в палатке или отлучился по надобности, а теперь… — Постойте… Валера что — не приходил?

— Нет.

У меня похолодело внутри. И мне тут же представилось, что он лежит где-то искалеченный, не может двинуться с места, а я прошел мимо, не окликнул его даже ни разу.

Солнце давно уже скатилось за гору с плоской вершиной, и сумерки сгущались с каждой минутой. Игнат по-прежнему молча смотрел на меня, словно я должен был что-то сказать ему или сделать. Конечно, можно было рассказать про Кылзаг, ссору и про то, в конце концов, что не я бросил Валеру, а он меня, и я в общем-то ни при чем. Но я ничего не сказал. Ни одного слова. Я понял, чего ждали от меня ребята, взял фонарик, палку, чтобы нащупывать дно при броде, и пошел обратно.

— Возьми ружье, — сказал Игнат.

Я отмахнулся. Не люблю таскать ничего огнестрельного, с тех детских еще лет не люблю, когда наш сосед по квартире нечаянно сам себя продырявил. Да и случись что, в такой мгле ружье все равно не поможет — или промахнешься, или попадешь не в того, в кого целишь. Я, правда, не подумал, что выстрелом в воздух можно просто дать знать о себе, о своем местонахождении.

В темноте и вода, и берег, трава и деревья видятся по-иному, чем днем. Все сгущается, давит, стискивает тебя. Река кажется густой, маслянистой, тайга настороженно притихла, будто только и ждет, когда ты сделаешь первый шаг, чтобы схватить, раздавить, изничтожить. И невольно вздрагиваешь, когда прокатывается по дну камень или вспархивает из кустов вспугнутая пичуга. Даже хруст сучьев под ногами отдается в ушах резко и громко.

Я перебрел Мрассу, остановился. Каким путем пойдет обратно Валера, если с ним ничего не случилось? По берегу протоки, как мы шли утром, идти проще, но нужно лишний раз перебредать Мрассу. Есть другой путь, которым я возвращался в лагерь, — через остров. Он куда короче, но там такие заросли — и темноте черт ногу сломит. Да и учел ли Валера эту возможность сократить дорогу?

И все-таки я почему-то решаю идти через остров. В конце концов, заросли Валере нипочем, а я быстрее доберусь до устья Кылзага.

Надо было бы взять ружье, пальнуть в воздух. Зря не послушал Игната. Раздвигаю руками траву перед собой и чуть не вскрикиваю: словно в костер сунул руки. Совсем забыл, что здесь растет высоченная, остро жалящая крапина. Потом валюсь в глубокую, поросшую смородинником промоину. О смородиннике догадываюсь по разлитому вокруг запаху. И тут раздается непомерно громкий хруст веток, и передо мной вырастает Валера.

— Ты? — Валера вздрогнул от неожиданной встречи. — Что ты здесь делаешь?

— Тебя дожидаюсь.

— Мог бы и в устье подождать, — как ни в чем не бывало сказал Валера. — А я, понимаешь, на омуток напал. Недалеко, за своротом как к броду идти. Ну, там еще береза такая стоит, — Валера растопырил руки. — И на закате такой клёв начался…

— Тебе лишь бы клёв, — сказал я с обидой. — А если б со мной что случилось?

— Но ведь с тобой ничего не случилось, — Валера так ничего и не понял.

— А если бы…

— «Бы» не считается.

Кусты позади меня шелохнулись.

— Считается, — послышался голос Игната. Оказывается, он шел за мной след в след, умело, по-таежному ступая, ничем не выдавая своего присутствия. У меня почему-то подкатил к горлу комок, и я выключил фонарик, хотя свет от него на меня не падал.

От Кузьмы нам влетело обоим. Правда, Валере досталось побольше, под самую завязку. И тут уж Валера не оправдывался и не перечил. Он знал крутой нрав адмирала при таких обстоятельствах.