Глава 9

Райзе он увидел, где и всегда — вместе с Ланцем в их общей рабочей комнате — оба сидели каждый за своим столом, обсуждая что-то настолько беззаботно, что в нем проснулась не поддающаяся объяснению злость.

— Бездельничаете? Как всегда, — констатировал он, замерев на пороге распахнутой двери; Ланц лениво обернулся, кивнув.

— И тебе добрый день.

— Густав, ты мне нужен, — оборвал Курт, и Райзе удивленно вскинул брови:

— Quid tibi est[67], академист? Тебя вдруг повысили? Что-то я не расслышал «пожалуйста».

— Ты мне нужен немедленно, — бросил он, разворачиваясь, и, захлопнув дверь, вышагал в коридор.

Тот вышел к нему спустя долгие несколько секунд, все так же лениво и безучастно, однако, увидя порез, наскоро перетянутый случайно найденной тряпкой, остановился, насторожившись.

— Что с рукой?

— В жопу руку, Густав, у меня арестованный истекает кровью, идем. Ты ведь медик, если я ничего не перепутал.

— Знаешь, академист, когда нам говорили, что Конгрегация должна стать ближе к людям, сомневаюсь, что имелся в виду уличный lexicon в употреблении следователей. Но если мы продолжим беседу в твоем неподражаемом духе, я отвечу, что класть я хотел на арестованного, пока не покажешь свою рану.

— Это не рана, Густав, просто порез — по собственной вине, а теперь греби копытами пошустрее, будь так любезен, — отозвался он нервно, отвернувшись, и торопливо сбежал по лестнице вниз.

Рицлер, белый, как сама смерть, сидел на полу в подвале, в самом дальнем зарешеченном углу за пока незапертой дверью; Бруно, явно нервничая и не вполне разумея, куда себя деть и как ему должно себя вести, стоял на пороге, заложив руки за спину и прислонясь лопатками к решетке. Райзе явился спустя минуту, и всю эту минуту в подвале парила тишина, нарушаемая лишь всхлипами переписчика, тяжкими вздохами Бруно и скрипом песчинок под подошвами Курта, мерящего шагами пятачок перед распахнутой дверью камеры. Приблизившись к арестованному, старший сослуживец посмотрел придирчиво на всех присутствующих, вздохнул, присев на корточки у ноги Рицлера, и качнул головой:

— Неслабо вмазал. Еще б чуть — перебил бы ему, к матери, артерию.

— Ну, извини, что не бегаю, как курьерский конь; «еще б чуть», Густав — и он бы ушел. Когда я смогу его допросить?

— Когда я закончу, — пожал плечами тот, довольно бесцеремонно ворочая простреленную ногу переписчика.

Пока Райзе зашивал рану, Курт все так же шагал туда-сюда на небольшом пятачке перед решеткой, косясь на то, как арестованный вскрикивает, биясь затылком о стену и вцепляясь зубами в собственную руку, однако посочувствовать охоты не возникало — убедившись, что парень не намерен безотложно преставиться, он жалел, скорее, себя самого, умирающего от любопытства и нетерпения. Бруно, кривясь при каждом вскрике или стоне, смотрел в противолежащую сторону, отвернувшись к писцу спиною.

— Ну, скоро там? — не стерпел Курт, наконец; Райзе даже не обернулся.

— Я не Иисус. Но если тебе довольно, чтоб он протянул всего лишь пару часов — я пойду.

— Зараза, — зло выдохнул он, остановившись и присевши у стены на корточки, прислонясь к холодному камню спиной и упершись локтями в колени.

Сейчас, когда окончательно утих азарт преследования, стала исподволь проступать боль; похоже, кованый лепесток на кромке ограды пропорол не только кожу, зацепив и мышцу. Он согнул и разогнул руку, пошевелив пальцами, и Райзе, полуобернувшись, сообщил недовольно и непререкаемо:

— После него займусь тобой, а уж тогда допрашивай его хоть до Второго Пришествия.

— Одно другому не мешает, — возразил Курт, прикрывая глаза; голову мягко вело, клонило в дрему — наверняка после бессонной ночи, и теперь уже ощущалось совершенно явственно, что порез куда серьезнее, чем ему показалось вначале.

За неполный год службы, подумалось вдруг, недурственный набор сувениров — простреленное вот такой же стрелкой левое плечо (что досадно, именно левая рука — рабочая); такой же прострел в правом бедре, напрочь сожженная кожа кистей и запястий, два сломанных ребра, а теперь еще останется рубец на предплечье… Год назад, лишь только познакомясь с ним, Бруно сказал, что службу он закончит «хромым, косым и на весь мир смотрящим с подозрением». Последнее было, кажется, еще в отдалении, но все прочее приобреталось с легкостью…

— Яви конечность, — скомандовал Райзе, присаживаясь рядом; Курт, морщась, размотал повязку, с усилием вытянув руку из рукава, и тот, лишь взглянув, сердито нахмурился. — «Порез»! Пропорота мышца и вена задета, болван!

— Так зашей и избавь меня, Бога ради, от проповедей, — оборвал он, лишь теперь осознав, что его сонливость и подавленность есть следствие потери крови. — А мне надо побеседовать с нашим гостем.

— Валяй, — нехорошо усмехнулся сослуживец, и Курт, бросив поверх его плеча взгляд на арестованного, снова тихо ругнулся — свесив голову набок, отвалившись на пол, переписчик пребывал в полнейшем бесчувствии, на время таки улизнув от преследующего его дознавателя. — Ничего, — утешил Райзе, принимаясь за штопку ничуть не менее беспардонно, — пускай проспится. И, послушай совета лекаря, тебе бы не помешало последовать его примеру; только уж будь так добр, не отрубись раньше, чем расскажешь мне, что вообще здесь происходит, кого я только что перевязывал, почему ты ранен и как прошла ночь у графини.

Курт, уже начавший, невзирая на терзающую его иглу, съезжать в сон, вздрогнул, распрямившись и воззрившись на Райзе почти с яростью; тот на миг поднял к его гневному лицу взгляд и беспечно пожал плечами:

— Ладно, попытаться стоило…

— Я не понимаю, — зло выговорил он, — что — весь город уже в курсе?

— Академист, — снисходительно усмехнулся тот, — ты вышел из ее дома на рассвете; solus cum sola[68]… Тебя видели два студента, спешащих на лекции, а если что-то известно двум…

— Я знаю. Языки б им повырывать.

— Вот так зарождается употребление служебного положения в личных целях… — сокрушенно вздохнул Райзе и, посерьезнев, приглашающе кивнул: — Итак? Давай, Гессе, пока я играю в палача с иглой — колись, что тут творится; искренне, чистосердечно и все такое.

Вопреки прорицаниям Райзе, сознания он не потерял, чем снискал удивленный взгляд и почти растерянное «поразительная выносливость для такого дохляка». Оставив без внимания последний эпитет, не отдающий особенной хвалебностью, Курт и сам невольно призадумался над тем, что в этот неполный год своей службы в должности следователя не раз убеждался, сколь до странного многое он может выдержать, действительно не обладая при том ни чрезвычайной физической силой, ни особенно крепким сложением. Он уставал не медленнее любого другого, однако, что называется, выдыхался позже и держаться мог долго, снося все злоключения с удивительной ему самому стойкостью.

Домой он не ушел — остался в одной из комнат, устроившись на скамье у стены, и проспал недолго, пробудившись спустя неполный час. В этот раз, войдя к старшим, Курт застал их за бурным обсуждением нынешних событий и уже не в столь благодушном расположении духа.

— Lupus in fabula[69], - с мрачным весельем поприветствовал его Ланц. — Вновь в боевой готовности.

— Оставь, Дитрих, — оборвал он. — Где мой арестованный? Жив еще?

— Жив, что ему сделается…

— Хочу поговорить с ним немедленно.

— Обнаглел академист, — усмехнулся Райзе с наигранно тяжким вздохом. — Дожили. Теперь всякая шелупонь будет устанавливать в Друденхаусе свои порядки. Никакого почтения к старшим не осталось в людях; куда катится мир! видно, последние времена настают…

— Aufer nugas[70], - покривился Курт раздраженно. — Так я могу начать допрос, или для этого мне снова надо написать отчет в десяти экземплярах?

— Остынь, абориген, — устало откликнулся Ланц, потирая ладонью нахмуренный лоб. — Отчет не отчет, но кое-что объяснить придется. Сюда, пока ты спал, являлся секретарь ректора, которого ты столь споро прибавил к списку наших осведомителей; вот только здесь он был в ином качестве — именно как служитель университетского сообщества. Которое, Гессе, страстно желает знать, почему местный инквизитор развлекается стрельбой по движущимся библиотекарям в университетском саду.

— Развлекаюсь? — переспросил он зло. — А никто не хотел узнать, отчего во время простой беседы библиотечный служащий вдруг стал движущимся в противоположную инквизитору сторону? Он пытался сбежать; что мне оставалось делать!

— Пока, — успокаивающе отозвался тот, — власти Конгрегации в этом городе хватает на то, чтобы послать подобных делегатов… обратно. С сердечным отеческим напутствием в доступных простому мирянину выражениях.

— Тогда каких объяснений и кто от меня ждет?

— Керн до чрезвычайности заинтересован услышать твою версию событий; то, что Густав поведал ему с твоих слов, его, кажется, почему-то не удовольствовало.

— Господи, — уныло пробормотал Курт, лишь вообразив себе, как будет отчитываться перед придирчивым взором начальствующего; Ланц кивнул.

— Вот именно. Пока все смотрится так, что арестованный ранен, горожане всполошились, и предъявить тебе нечего, в свете чего Керн готовит тебе теплый прием. Одолжить маслица?

— А побег с допроса? Это одно лучше всяких улик и подозрений, это само по себе улика из улик; чего ради он бежал, если ему нечего бояться и он ни в чем не повинен?

— Я уже сказал — не мне ты будешь это разъяснять.

— Тогда мне тем более надо допросить этого Рицлера, — решительно подвел итог Курт. — До беседы с ним мне попросту не о чем говорить с Керном. Мы дали ему довольно времени, чтобы чуть оклематься — довольно для того, чтобы отвечать на вопросы.

— Мне придется присутствовать, — предупредил Ланц, и он отмахнулся:

— Плевать, пускай соберется хоть кардинальский consilium.

Вести беседу Курт решил прямо в камере — пусть, видя, что окружает его, переписчик не забывает, где находится, и понимает, что его ждет; Ланц прекословить его решению не стал. Вообще, чуть унявшись, он подумал, что все складывается лучше, чем могло бы: Керн не явился к нему, требуя немедленных объяснений, не вызвал безотлагательно к себе, а главное, чего он не на шутку опасался, никто из старших сослуживцев не сделал даже намека на попытку перехватить у него дело, как только оно перестало почитаться всего лишь его блажью и приобрело хоть какой-то облик подлинного дознания. Ланц не мешался с советами, пока они, прихватив из коридора скучающего недовольного Бруно, спускались вниз; Курт не услышал ни единого слова наставлений, как ему должно вести себя и чего не надлежит делать, ему не было предложено препоручить опрос подозреваемого более опытному и знающему, а в подвале Дитрих просто молча встал у стены напротив решетчатой двери подле слабо горящего факела.

Охрана была представлена немолодым человеком с острым, темным взглядом бойца и равнодушно-скучливым лицом свинопаса; вручив ключи, он удалился, не уйдя вовсе, однако отступив вдоль ряда пустующих камер достаточно далеко, чтобы не слышать грядущего разговора. Бруно, вряд ли понимающий, для чего он нужен и что ему делать, пристроился рядом с Ланцем, глядя в пол и супясь все более.

Переписчик лежал все в той же позе — на левом боку у самой стены, явно провалившись в сон, не приходя в сознание; лицо было бледным, однако уже не столь почти бескровным, как час назад. Он зашевелился при звуках гремящих в замке ключей, а когда, скрипнув давно не смазанными за ненадобностью петлями, растворилась решетка двери, открыл глаза, глядя перед собой еще неосмысленно и мутно. Понимание всего, что происходит, подступалось медленно, отображаясь каждой мыслью в его взгляде, все более настороженном, после — испуганном и, в конце концов, почти паническом.

— Здравствуй еще раз, Отто, — вздохнул Курт, присевши на корточки напротив, и тот, вздрогнув, рывком подался вспять, втиснувшись в стену спиною и вцепившись в каменный пол пальцами, запачканными его засохшей кровью. — Поговорим? Наша прошлая беседа оборвалась как-то уж крайне невовремя.

Тот не отозвался ни словом, не шевелясь и лишь глядя на человека перед собой уже с неприкрытым ужасом; Курт, однако, ответа на свои слова сейчас и не ожидал.

— Ты понимаешь, где находишься? — продолжил он тихо, и на этот раз переписчик, кивнув, едва слышно выдавил:

— Да… понимаю.

— Понимаешь, почему?

Тот хотел снова кивнуть, однако, оцепенев на миг, лишь отчаянно замотал головой:

— Нет, я не понимаю… Я ничего не понимаю, почему я в Друденхаусе? Я не сделал ничего, чтобы заслужить такое!

— Тогда почему ты убегал? — возразил Курт, по-прежнему не повышая голоса. — Ты солгал, чтобы иметь возможность уйти в комнату, имеющую запасной выход, и бежал; ты не остановился, когда я велел тебе, и даже раненым все еще пытался скрыться. Отто, ты ведь неглупый парень, дураки в университете долго не держатся и помощниками библиотекарей не становятся; так скажи мне — неужто ты сам не понимаешь, что все это более чем подозрительно?

— Но я ничего не сделал… — начал тот, и он предупреждающе вскинул руку:

— Отто, не надо. Ты ведь понимаешь, что такие слова в этих стенах слышали не одну сотню раз. Понимаешь, что они для меня ничего не значат — это не подтверждение твоей вины, не свидетельство невиновности — ты будто вообще ничего не сказал. Это — как бессловесный крик, который не обозначает ничего. Соберись, пожалуйста, и — более я не желаю слышать этих слов; это — понятно?

Рицлер торопливо закивал, и он улыбнулся, отчего переписчик посерел совершенно.

— Хорошо. Просто уясни, что это сбережет нам обоим бездну времени — к чему произносить бессмысленности, а мне отвечать на них, если это все равно ни к чему не приведет… Итак, Отто, теперь, когда мы определили такое маленькое, но весьма немаловажное правило в нашем предстоящем разговоре, я буду задавать тебе вопросы, а ты — рассказывать мне о том, что меня интересует, и теперь я… по-доброму, Отто… прошу говорить мне правду. Мы договорились?

— Да, — кивнул тот потерянно.

— Вот и хорошо. Тогда приступим. Я начну с самого простого вопроса. Почему ты пытался убежать?

Переписчик потянул носом, глядя мимо его лица, и ответил не сразу.

— Я… — тихо и с почти физически осязаемым усилием пробормотал он, — я… испугался…

— Это я как раз понимаю; но — чего?

Тот покосился на недвижных Ланца и Бруно за его спиной, уронил взгляд в пол, дыша тонко и прерывисто, лихорадочно отирая покрытый испариной лоб пальцами, оставляющими на бледной коже грязно-красные полосы; Курт склонил набок голову, чуть повысив голос, но выговаривая слова по-прежнему спокойно.

— Отто, давай установим еще одно правило: ты не будешь молчать в ответ на мои вопросы. Это ведь тоже ни к чему; если ты молчишь, это означает, что ты измышляешь годящийся к случаю ответ, id est[71] — что? не намереваешься говорить правды. Итак, давай мы начнем сначала, и теперь будь любезен мне ответить. Почему ты сегодня пытался сбежать от меня?

— Я испугался, — повторил тот одними губами и, увидев его нахмуренные брови, поспешно продолжил: — Я думал, меня хотят обвинить…

— Кто? И в чем?

— Вы всё спрашивали о Филиппе, и я подумал… Вы так говорили, так намекали — я думал, вы пришли, чтобы меня обвинить в том, что я его убил! В университете говорят, — все быстрее и громче, захлебываясь в словах, продолжал тот, глядя в сторону, — что его отравили, что Инквизиция ищет отравителя, а вы все время так говорили, будто это я! Вы меня запугивали, и я поду…

— Неправда, — возразил Курт тихо, и тот оборвался на полуслове, царапая ногтями пальцы мелко подрагивающих рук, лежащих на коленях. — Здесь есть свидетель нашего разговора, который слышал каждое мое и твое слово; и это, Отто, неправда. Я не запугивал тебя, не предъявлял тебе никаких обвинений и не намекал ни словом ни на что подобное. Из чего ты мог вывести такое подозрение?

— Вы всё спрашивали… Вы говорили о том, что у него не было денег на комнату, а для меня были, и я подумал — вы меня обвиняете, что я убил его из-за денег!

Несколько мгновений Курт безмолвствовал, глядя на переписчика неотрывно и пристально; в том, что парень врал, причем не слишком ловко, он и не сомневался — проблема заключалась в том, что подобные истолкования событий допустимы в принципе, и Керн не преминет об этом заметить. А уж ректор и студенческий совет двери вынесут, докучая требованиями предъявить арестованному обвинение безотложно или освободить человека, взятого лишь за то, что его запугал некомпетентный следователь…

— И кто же в университете сказал тебе, что Филипп Шлаг был отравлен? — тщательно следя за голосом, спросил Курт, и тот, наконец, поднял к нему взгляд.

— Я не помню, клянусь, честное слово, не помню.

— Уверен? Отто, ведь слухи не носятся в воздухе, подобно пыли, они не безличны — слухи приносят люди; стало быть, хоть одного из них ты должен помнить. Итак, подумай и скажи мне: кто тебе рассказывал, что Инквизиция ищет именно отравителя?

— Я не помню, — с чувством повторил тот шепотом, и теперь по тому, как это было сказано, по непритворно прямому взгляду было ясно, что на этот раз Рицлер сказал правду. — Просто слышал разговоры, вот и все, я вам клянусь, жизнью клянусь!

— В твоем положении клятва не слишком убедительная, — тем не менее, заметил Курт, и тот съежился, уже откровенно отирая слезы, марая лицо окровавленными пальцами. — Ну, пусть так, хотя для тебя это не слишком хорошо: поскольку я разыскиваю не отравителя, и Филипп Шлаг умер не от яда, твои объяснения остаются ничем не подтвержденными. Понимаешь это?

— Понимаю, — выдавил переписчик, — но что я могу сделать — я не могу вспомнить, от кого я услышал это.

— Хорошо, Отто, сейчас давай эту тему оставим, — заместив опорную ногу, Курт переменил положение, оставшись, однако, сидеть на корточках в шаге от него. — Давай лучше возвратимся к тому, о чем мы с тобою уже говорили сегодня; я ведь так и не услышал на свои вопросы вразумительного ответа, а посему мы начнем сначала; и теперь, сделай одолжение, правдиво. Итак, снова: сколь близко ты знал покойного?

Рицлер закусил губу, тщась смотреть ему в глаза и вновь в этом не преуспевая, распрямившись еще более и втиснувшись в стену так, будто хотел раствориться в холодном пыльном камне.

— Я говорил правду — я его знал не более кого-либо из прочих студентов, — начал он, и Курт снова понял руку, оборвав:

— Уже ложь, Отто, а ведь мы с тобой договорились, что лгать мне ты не будешь. Измышляя обман, надо первым делом подумать, насколько он выходит правдоподобным, а ты не даешь себе труда даже на это; знать секретаря ректора не более любого другого слушателя университета — это попросту невозможно. Значит, Отто, ты лжешь. В такой мелочи — и уже неправда; в знакомстве помощника библиотекаря и секретаря нет ничего крамольного или подозрительного, это, я даже скажу, в порядке вещей, а ты почему-то решил этот факт утаивать. Почему?

Рицлер смотрел в пол у его ноги, кусая губу и не произнося не слова, лишь продолжая лихорадочно царапать дрожащие пальцы; Курт подался вперед, упершись коленом в пол, и опустил ладонь на его руки, сжав их так, что кожа перчатки, скрипнув, натянулась барабаном.

— Отто, — понизив голос, произнес он, глядя в исказившееся лицо переписчика, — ты снова нарушаешь правило номер два: не молчать. Мы ведь условились, верно? — он сжал пальцы сильнее, и переписчик зашипел, перекосившись, но не осмеливаясь высвободить руки. — Я повторю вопрос, и ты ответишь на него — немедленно и правдиво. Скажи мне, пожалуйста, отчего ты решил скрывать свое близкое знакомство с Филиппом Шлагом?

— Я… — выговорил тот, кривясь от боли, — все потому же, чтобы меня не заподозрили в убийстве, чтобы не подумали, что это я его убил…

— А это ты? — тоже почти шепотом спросил он, и Рицлер вскинул к нему дрожащий взгляд, замотав головой.

— Нет! Я его не убивал, клянусь вам, чем хотите, это не я!

Курт убрал ладонь, но остался сидеть, как сидел, на расстоянии вытянутой руки, упершись в пол коленом и опираясь о другое колено локтем.

— Если это так, — сказал он, сохраняя голос на пределе шепота, — тогда в твоих интересах ответить на каждый мой вопрос, который я тебе задам. Верно, Отто? Если ты безвинен, ты будешь честным, и мы быстро разрешим ситуацию. Теперь ты будешь говорить мне правду?

— Да, — откликнулся Рицлер тотчас, косясь на его руку, и Курт кивнул:

— Умница. Стало быть, теперь ты не станешь отрицать, что Шлага ты знал близко, ближе, чем прочих студентов, общался с ним часто и подолгу. Так?

— Да.

— Видишь, как все просто; и я не трачу время, и ты не тратишь нервы. Если так будет и дальше, мы быстро во всем разберемся. Второй вопрос: как часто он просил тебя переписать ему что-либо из библиотечных трудов, и что это было.

— Многое, — снова начав прятать взгляд, забормотал Рицлер. — Я, честное слово, не вспомню сейчас.

— На самом деле у тебя нет списка переписанных тобою книг, верно? Или все же есть?.. Прежде, чем ты ответишь мне, Отто, — доверительно произнес он, — я дам тебе добрый совет. Подумай о том, что, выйдя отсюда, я отправлюсь в твою комнату в общежитии, которую выворочу вверх дном, распотрошив, если потребуется, каждую подушку. Ни одна из принадлежащих тебе вещей не останется не осмотренной или не найденной. После я обыщу скрипторий и подсобную комнату, простукав каждый камешек в стене, в полу и, если надо, в потолке. Подумав об этом, ответь мне: есть ли у тебя тот список, о каковом ты упоминал, или это был лишь предлог, чтобы уйти в комнату с черным ходом?

Переписчик смотрел в угол, молча и недвижимо; выждав несколько мгновений, Курт вздохнул, тихо напомнив:

— Правило номер два, Отто. Ты снова молчишь, и это понемногу начинает меня раздражать.

— У меня есть такой список, — ответил тот едва слышно, закрыв глаза. — Он… он хранится в моем шкафу, на нижней полке, в томе «Rhetorice». Это список за последний год — дольше я не храню.

— Молодец, — одобрил Курт, и переписчик едва заметно покривился, будто от удара под ребра, снова вперившись бесцветным взглядом в угол камеры. — И, чтобы мне не бегать туда и обратно, а тебе не пребывать в неведении относительно своей судьбы дольше нужного, ответь мне теперь, насколько часто в твоем списке упоминается Филипп Шлаг и что его интересовало.

— «Botanica universalis», «Botanica systematica», «De videndi ratione deque cernendi natura»[72]… - перечислил Рицлер тут же и, на миг приумолкнув, тихо продолжил: — «Theologia. Chrestomathia»[73] Вильгельма Штейгера…

Переписчик замолчал снова, и Курт мягко поторопил, все так же не повышая голоса и не меняя тона:

— Дальше, Отто. Ведь, кроме этого, существует особая книга, в которую ты должен был вносить именование всякого труда, каковой просит к прочтению кто-либо из студентов, посещающих библиотеку. Ведь есть же такая, верно? И ты ведь отмечал, что просил Шлаг?

— Да… Книга в скриптории, на видном месте.

— Найду, — успокоил его Курт. — Однако же, будь любезен, припомни что-нибудь сейчас.

— Все я не вспомню…

— Отто. Я жду.

— Да, простите, — торопливо откликнулся тот. — Того же Штейгера «Аd ritus sacros spectans»[74]… «Carnificium. Pro et contra»[75]… это было без оклада или обложки, и автор не указан…

— Это Бергман, — пояснил Курт и добавил с чуть заметной улыбкой: — Запрещен к прочтению.

— Я не знал! — спохватился тот. — Клянусь, я не знал!

— Верю. В любом случае, кроме изъятия запретного труда, тебе бы ничто не грозило, а поскольку книга принадлежит университету, я могу лишь рекомендовать ректорату впредь внимательнее относиться к своему имуществу… Продолжай, Отто, не бойся. Что еще?

— Еще… еще Vetus Testamentum[76].

— С толкованиями? — уточнил Курт; тот кивнул. — Какого года?

— Тысяча двести третьего от рождества Христова, — снова уронив голос почти до едва слышимого дыхания, отозвался переписчик.

Курт лишь молча вздохнул.

На то, чтобы открыто запретить чтение Завета Ветхого, Конгрегация еще не дерзала, однако всем и каждому было ведомо, что в толкованиях прежних богословов имеются и разногласия, и собственные, не всегда верные, фантазии, и множество такого, что отдавало не просто ересью, а откровенным расхождением не только лишь с учением Церкви, но и напрямую с Заветом Новым, что уже было вовсе неприемлемо и опасно. Толкования к первой, весьма внушительной части Священного Писания, составлялись не один год, привлечены были светлейшие умы Конгрегации, изучены тысячи рукописей мыслителей и отцов Церкви, неимоверного объема труды были составлены и переписаны не раз и не десять; кроме того, даже и в новом толковании, изданном в 1384-ом году, Ветхий Завет был рекомендован к изучению лишь под руководительством опытного духовника. Для студента же медицинского факультета набор книг и вовсе был противоестественным…

— Продолжай, Отто, — поторопил он, тщетно прождав в безмолвии еще несколько долгих мгновений. — Что еще?

— «Sub specie Aeternitatis»[77] Марка Туринского… «Hexerei als Stein des Anstoßes»[78], в переводе Гегенштоффера… Больше я ничего не помню, правда!

— Это уже много, — произнес Курт негромко, едва удерживаясь от того, чтобы многозначительно переглянуться с Ланцем; собрание литературы было не просто странным для будущего медика, а и откровенно уже подозрительным даже для священнослужителя, в каковые покойник вряд ли нацеливался. — Скажи теперь, Отто, неужели тебе самому не казалось противоестественным его увлечение такими писаниями?

Рицлер, снова вцепившись пальцами друг в друга, уставился обреченным взором в свое колено и затаил дыхание, не откликаясь ни словом и лишь лихорадочно кусая бледную губу.

— Ты снова молчишь в ответ на мой вопрос, — вздохнул Курт. — Но сейчас я это понимаю: все, что ты можешь мне сказать, это «да, мне показалось это подозрительным». Но, как я уже говорил, парень ты неглупый, посему понимаешь, что моим следующим вопросом будет — почему ты, в таком случае, не сообщил никому о столь необычных пристрастиях одного из студентов; почему в Друденхаусе об этом узнали лишь после его смерти, почему ректор не в курсе столь существенных детальностей… А вот на этот-то вопрос тебе и не хочется отвечать. Я ведь прав?

Тот все так же молча кивнул, не поднимая глаз и стиснув пальцы до побеления.

— Но вопрос так или иначе задан, посему ответить тебе все же придется. Я слушаю. Почему ты хранил молчание? Отто, — снова не дождавшись ответа, укоризненно поторопил его Курт, чуть повысив голос, — один отказ от ответа я тебе простил, но ты ведь не думаешь, что мое терпение безгранично? Я жду. Почему ты молчал?

— Я… подумал — это не мое дело… И потом — он хорошо платил за переписи и даже просто за то, чтобы я нашел нужную книгу.

— Всего лишь из корысти? Просто, чтобы не лишиться дохода?

— Да, — произнес Рицлер так истово, что стало ясно: не лжет. — А после, когда я как-то раз перечитал все заглавия — я тогда испугался. Я уже видел, что все сверх меры нешуточно для простого увлечения теологией… ну, ведь знаете, случается… Но тогда я решил, что уже поздно, что я упустил момент, когда смогу лишь донести, оставшись в стороне; тогда я подумал, что именно это мне и придется объяснять — почему я молчал так долго! Я подумал, что, если он что-то затевает, если он замешан в чем-то преступном, если он… то и меня вместе с ним, как соучастника…

— Соучастника — в чем, Отто?

Парень захлопнул рот, судорожно царапнув ногтем палец, и снова закусил губу, отозвавшись не сразу и едва-едва различимо.

— Я не знаю… я ничего не сделал…

— Правило номер один, — предостерег он, и тот сжался, по-прежнему не поднимая глаз. — Теперь что касается «не знаю»; ты лжешь. Всего лишь мгновение назад ты говорил мне правду, я это видел, а теперь, Отто, ты снова пытаешься меня обмануть. Зачем? Значит, тебе есть что скрывать?

— Нет! Я ничего… — переписчик осекся, конвульсивно, рывком утерев слезы и оставив на щеке еще одну серо-красную полосу. — Я правда не знаю, что он мог сделать, зачем ему это, я ничего не знаю!

— Неправда, — мягко возразил Курт. — Может статься, ты и в самом деле не знаешь со всей верностью, что именно стоит за всеми этими странностями, однако, убежден, у тебя есть подозрения или догадки; в любом случае, ты что-то стремишься от меня скрыть. Если так будет и впредь… Отто, я просто не знаю, как мы с тобой будем говорить дальше. А ты — знаешь, что дальше будет, если твои ответы так и останутся столь уклончивыми?

— Знаю, — не сразу отозвался тот, закрыв глаза и потупив голову еще ниже.

— Тебе ведь этого не хочется, как я понимаю. Знаешь, я не буду тебе говорить сейчас, что желаю тебе добра; ты мне не поверишь, и правильно — это неправда. Но и зла я тебе не желаю тоже — вот это правда. Я не хочу переступать порога другой комнаты в этом подвале, никакого удовольствия мне это не доставит, а главное, Отто, для тебя главное, что тебе это понравится еще меньше. Так давай мы не будем доводить до крайностей, и все закончится просто разговором; неприятным, понимаю, тяжелым, но — всего лишь разговором. Итак, ответь мне теперь: что происходило с Филиппом Шлагом? Что он говорил? Что ты смог понять из разговоров с ним?

— Ничего он не говорил, — ответил Рицлер, на миг вскинув к нему взгляд и снова опустив, — я спросил, к чему все это, он ничего не сказал, просто ответил, что это меня не касается… Поверьте, это правда.

— Даже старый и ничем не интересующийся библиотекарь заметил, что вы часто общаетесь, что ваши разговоры отнюдь не ограничиваются одним-двумя словами, и это все, что ты можешь мне сказать? Вы говорили подолгу, так значит, было что-то еще. Что?

— Я пытался отказаться и дальше вмешиваться в его дела… Я каждый раз говорил ему, что мне это не нужно, я обещал ему ничего никому не говорить, лишь бы он оставил меня в покое со своими тайнами, а он — он предлагал все больше денег, и в конце концов он стал запугивать…

— Чем?

— Он сказал — я сам должен понимать, что я во всем этом с ним увяз по шею, и теперь… Сказал, что потянет и меня за собой… сказал…

— Да? — нарушил Курт вновь возникшее молчание, и тот произнес нехотя, едва шевеля губами:

— Сказал «я один гореть не стану»…

— Вот даже как, — снова едва сдержав порыв переглянуться с Ланцем, произнес он; стало быть, все настолько серьезно?.. — Ответь мне теперь вот на что, Отто: он спрашивал у тебя, как найти именно эти книги, или же они к нему попадали как-то иначе?

— По-всякому, — вяло пожал плечами тот. — В первый раз… я запомнил, потому что уж слишком это было необычно для него… В первый раз он попросил найти «Аd ritus sacros spectans», и тогда мне показалось — он вообще сомневается, что ищет что-то существующее, будто просто услышал где-то, что есть такая книга, но сам не уверен.

— Id est[79] — он искал то, что кто-то посоветовал ему найти?

— Не знаю, — возразил Рицлер, — этого я вам не говорил, это просто мои подозрения, ничем не обоснованные, мне могло лишь показаться.

— Ничего, Отто, — успокаивающе произнес Курт. — Ведь я и просил тебя говорить мне не только о том, что знаешь точно, но и о своих подозрениях тоже. Все правильно. Рассказывай дальше.

— Дальше… — повторил он с прерывистым вздохом. — Однажды он уплатил мне просто за то, что я дозволил ему самому порыться в книгах. Я тогда заподозрил, что он просто хочет… понимаете, что-то вынести… я частенько ловил таких…

— Это мне не интересно, — подбодрил его Курт, когда, побелев, переписчик запнулся. — Это дело университета; продолжай.

— Да… Но он сказал, что я, если хочу, могу стоять подле него и наблюдать…

— И какие книги он тогда нашел?

— Не знаю. Это правда, я не знаю! Он просто раскрывал их, пролистывал, кое-какие читал — страницу-две, с кое-какими мешкал дольше, но все становил обратно, ничего не заказывая…

Итак, то, что он полагал самым маловероятным, похоже, оказалось единственным подлинным истолкованием событий; однако же, тайн лишь прибавилось, ибо неясными оставались не только причина смерти Филиппа Шлага и его таинственные увлечения, но явилась и новая загадка, как то — человек, возможно обративший его на путь постижения теологических трудов. И в этом случае возникал вопрос — не он ли виновен в гибели ректорского секретаря? Или все же переписчик хоть в одном, но сумел солгать убедительно, и смерть Шлага на его совести?..

— И, — продолжал Курт, стараясь, чтобы его нетерпение не просочилось в голос, по-прежнему тихий и спокойный, — как давно это началось? Не всегда ведь он был таким, как я понимаю?

— Да, он стал интересоваться такими вещами всего несколько месяцев как… с полгода, быть может.

Полгода. Опять эти злосчастные полгода…

Полгода назад ничего значимого в жизни Шлага не случалось — он не заводил новых знакомств, не покидал Кельна, в самом городе не появлялись подозрительные или хоть в чем-то примечательные новые люди — кроме самого господина дознавателя Гессе; однако вряд ли можно предположить, что явление нового инквизитора столь противоестественно воздействовало на душу студента, и он ударился в изучение подозрительных и попросту запретных книг. Отчего же вдруг такая перемена?..

И, кроме того, выходит так, что никакой женщины не было, и все свои деньги покойный спустил на то, чтобы получить доступ к книгам.

— Сколько ты с него получил? — спросил Курт, не успев уследить на этот раз за голосом, и вопрос прозвучал резко, отдавшись эхом от каменного свода; переписчик вздрогнул, подтянув к себе колени и вжав в плечи голову, и он повторил уже тише и спокойнее: — Меня интересует общая сумма; не то, что он дал в последний раз, а все.

— Я не помню, честно!

— Понимаю, — уже мягче произнес он, кивнув, — точно ты не вспомнишь, прошло много времени; но примерную сумму ты ведь можешь назвать?

— Примерно… — не то переспросил, не то просто повторил тот, неловко переменив позу, и предположил нерешительно: — за сотню талеров… почти две.

Курт подождал продолжения, глядя на него выжидающе, и, не услышав более ни слова, уточнил:

— Всего? Две сотни — всего? За все полгода?

— Может, чуть меньше… Я ведь говорил, что не скажу вам точно; может, сто восемьдесят или сто девяносто… Господи, я не помню…

— Погоди, — оборвал он, и тот умолк, впервые за последние минуты подняв взгляд к его глазам. — Я верно тебя понял — за эти полгода твой доход от Филиппа Шлага составил не более двух сотен?

— Да, все так, — кивнул переписчик настороженно; Курт нахмурился.

— И больше ни за что ты с него денег не брал?

— Нет… я не понимаю…

— А хранить у себя переписанное для него он не просил? — продолжил он; Рицлер испуганно замотал головой, вонзившись ногтями в уже едва не до крови исцарапанные пальцы:

— Нет! И я бы не стал, ни за какие деньги не стал! Но он не просил, честное слово, Господь свидетель, не просил!

Курт поверил не упомянутому свидетелю, коего в данном случае вызвать для допроса было бы проблематично; попросту, после всего рассказанного, лгать в такой мелочи переписчику было незачем. Итак, пусть не женщина, но третье лицо в этой истории все же наметилось; кто-то, направивший Шлага по стезе теологии, кто-то, на кого ушли оставшиеся средства из того немалого капитала, что был собран погибшим с соучеников в виде взяток и долгов. Возможно, ради этого кого-то и было все это — риск засветиться, траты, поиски? Или просто сообщник по увлечению темными делами, у которого на сохранении находятся все те списки, каковых, судя по уже услышанному, было немало, но коих не обнаружили при обыске комнаты покойного…

— Пока это все, — вздохнул он, поднимаясь; переписчик подался вперед, глядя почти умоляюще, боясь смотреть в глаза и заставляя себя не отводить взгляда, и все так же шепотом спросил, едва держа себя в руках:

— Скажите мне сейчас, что со мной теперь будет?

— Я не знаю, — не задумавшись, ответил Курт и, увидев, как побледнело и без того почти бесцветное лицо парня, пояснил: — Если все то, что ты мне рассказал, правда, если ты ничего не скрыл от меня… «если», Отто… Если это — все, в чем ты провинился, то твоя судьба не в моих руках, в этом случае решать, как с тобою быть, будет ректор, и все, о чем тебе стоит беспокоиться, это возможное исключение или лишение должности помощника библиотекаря. Я от души надеюсь, что больше тебе бояться нечего… Нечего, Отто? — уточнил он, встретившись с переписчиком взглядом и глядя в его порозовевшие глаза безотрывно. — Или ты еще что-то хочешь мне сказать?

Тот на мгновение замер, то ли не решаясь, то ли не сумев отвести взор, и, прерывисто выдохнув, опустил голову.

— Нет… больше нечего.

— Врет, — убежденно сказал Курт уже на лестнице наверх. — Он не все сказал. Не могу понять, что, но что-то скрывает. Не назвал какую-то особо крамольную книжонку? Или утаил, что не один Шлаг развлекался подобными чтениями?

— Уверен? — уточнил Дитрих; он обернулся на ходу, продолжая прыгать через ступеньку, почти бегом:

— Неужто ты веришь ему?

— Пока не знаю. Послушай, aufer nugas[80], абориген: зайди к Керну, не то он сделает набивной фарш и из тебя, и из меня впридачу.

— Позже, Дитрих, — отмахнулся он, остановившись у выхода на первый этаж, прикрыл глаза, потирая ладонью лоб. — Сейчас мне необходимо сделать еще кое-что… Не возражай! Primo. Надо обыскать его комнату, пока никто не задумал побывать там раньше нас…

— Я, по-твоему, первый год на службе? — хмуро осведомился тот. — У двери охрана; поставили, как только Густав поведал о твоих геройствах.

— Отлично. Значит, мне нужен этот список; secundo — мне нужны сведения из библиотечной учетной книги. Что, кроме того, что было переписано, он брал для прочтения, по именованиям.

— Вот и скажешь об этом Керну, — просительно подсказал Ланц, взяв его за локоть. — Абориген, давай на доклад, наш старый живодер и без того рвет и мечет. В конце концов, сколько может обер-инквизитор Кельна дожидаться какого-то сопляка!

— Плевал я на всех обер-инквизиторов Германии, вместе взятых, — зло откликнулся он, разворачиваясь к Бруно. — Стало быть, вот что: все в университете знают, кто ты такой, посему никаких сложностей возникнуть не должно…

— Переписать из учетника, что он брал, — предположил тот; Курт кивнул.

— Все до слова. Бегом.

Подопечный невесело усмехнулся, покривив губы в улыбке.

— Доверяешь?

— Бруно, не время сейчас. Бегом, я сказал.

— Керн будет в ярости, — вздохнул Ланц, провожая бывшего студента тоскливым взглядом, и он высвободил локоть из пальцев сослуживца, постаравшись сбавить тон.

— Придумай что-нибудь; в течение часа я к нему явлюсь, но тогда у меня, по крайней мере, будет, что ему сказать… Я возьму курьерского.

— А стремя тебе не подержать? — уже возмущенно вскинулся тот, и Курт, почти бегом устремившись к двери, не оборачиваясь, крикнул на ходу:

— Выпишите мне praemium[81] — куплю своего.

С конем Курт провозился долго — застоявшийся курьерский, невостребованный в последний месяц, долго не подпускал его к себе, не позволяя оседлать и норовя встать на дыбы, зато по улицам он ринулся, как ветер. Еще некоторое усилие пришлось приложить, чтобы не дать ему рвануть по привычному маршруту — к воротам города, а когда жеребец, разогнавшийся уже через минуту, с возмущением понял, что общежитие университета — конец пути, еще немало сил пришлось потратить на то, чтобы угомонить его, рвущегося в галоп, и вынудить остановиться.

На перечень, и впрямь оказавшийся там, где и сказал переписчик, Курт взглянул мельком, удивленно вскинув брови, и, спрятав лист со списком востребованных покойным Шлагом книг, снова погнал жеребца вскачь, к дому, где некогда снимал комнату бывший секретарь.

— Вы?.. — с растерянным удивлением уточнил хозяин, попятившись от распахнутой двери. — Что-то стряслось?

— Комната Шлага занята? — спросил он, не поздоровавшись, и тот невесело улыбнулся:

— Нет еще. Никто не хочет въезжать на место покойника, которым занялась Инквизиция — страшатся призраков.

— Хорошо, — бросил Курт, через две ступеньки взбегая по лестнице, успев услышать, как хозяин дома хмуро буркнул:

— Хорошего-то мало…

В комнате он пробыл с полчаса, выйдя в такой задумчивости, что не сразу заметил хозяина дома, столкнувшись с ним на лестнице. Курьерский то ли смирился со своей судьбой, то ли просто ошалел от столпившихся у дома любопытствующих студентов, однако в этот раз сесть на себя позволил сразу и с места взял мягко. Завернув к общежитию и приняв у Бруно перечень бравшихся Шлагом книг, он вернулся в Друденхаус, предчувствуя тяжкий разговор с Керном.