"Братские узы" - читать интересную книгу автора (Лукашевич Денис)

Глава 14. Братство бледных

А совсем недалеко, в каких-то нескольких сотнях метрах плакал мальчик. Ему было очень и очень больно. Культя, кое-как обмотанная тряпицей, горела адским пламенем, сжигала, казалось, само нутро, выжигая любые мысли, кроме злости, обиды и безысходности.

Отрубленную кисть он потерял случайно. Задел болтающимся обрубком за кусты и тонкая полоска окровавленной кожи тренькнула и порвалась, захлестнув новой волной боли. Свернувшись в своем лежбище, мальчик тихо хныкал и баюкал страшную развороченную руку. Он плакал.

Еще больше его терзало то, что дудочка, любимая, ненаглядная, вырезанная своими руками треснула под безжалостным сапогом, и от нее остались лишь куча бесполезных щепок. Боль в истерзанной душе не заглушить ни прохладой лесного ручья, ни листьями подорожника, ни хмельным медом из сбереженного жбана. Страдания эти могла заглушить лишь кровь. Чужая кровь, жизни тех, кто сотворил с беднягой подобное. Один уже заплатил за совершенное…

Мальчик уже не плакал, лишь шмыгал едва слышно носом и бредил. На бледных щеках проступил лихорадочный румянец с явным синеватым отливом, больше похожий на трупные пятна. Глубокие тени залегли под крепко зажмуренными глазами. Душа, завернувшись в саван кровавого огня, стонала. Мальчик вспоминал, мучительно выталкивал из памяти отрывки прошлой жизни, жестокой и казавшейся такой беспросветной.

Свое детство он помнил плохо. Как не помнил и место, откуда пришел. Только смутные образы приходили порой во снах, но не более. Никакой конкретики: размытые белые фигуры, темные точки глаза, но мальчик знал, что они его любят, и что в глазах тех невидимых скрывается лишь одно: бесконечная нежность. Как же ее не доставало после!

Очнулся маленький альбинос в странной комнате, похожий изнутри на огромный бублик из шершавого теплого материала, отливающего светящейся белизной. У закругленных стен застыли поставленные на попа гладкие, будто облизанные прозрачные гробы. От тех усыпальниц отходили в стену многочисленные гофрированные шланги и тяги, пульсирующие в своем загадочном, мудреном ритме. А в гробах тех спали — знание изначально было с ним, словно и родился ведая все, что положено — его соплеменники, высокие, красивые люди с точеными лицами и мирно закрытыми глазами. Аккуратные губы чуть раздвинуты в вечной полуулыбке. Такие живые! Ох, если бы это так и было, но, кроме того, мальчик знал и то, что все они мертвы, что навечно погас светоч разума под своим бледным челом.

Красиво и грустно. Мальчик поспешил покинуть сверкающую усыпальницу: соседство с мертвецами тяготило его. Оглушающая тишина в голове, вечно заполненного несмолкаемым говором соседей, гнала его прочь, в поисках иных, таких же прекрасных… и живых.

Но снаружи было еще хуже, темно и душно. Страшно. Жуткие рогатые существо были здесь хозяевами. Ненадолго.

Они не ведали сил своего мозга, хранили ментальное молчание и были беспомощнее новорожденных младенцев. Подчинить их своей воле не составило труда даже мальчику, слабому и напуганному.

Рогатые приносили еду: крыс, огромных жуков и слизней. С утробным довольством заглатывая жутковатую еду практически целиком, давясь и захлебываясь тягучей слюной. Огромные блюдца глаз смотрели преданно и рассеянно, как глаза любого незрячего существа. Не слишком умны они были, но мальчик, забираясь в самые древние участки их мозга, узнал много интересного о происхождении подземного населения. Времени много, чтобы узнать: мир не ограничивается черными чертогами древнего подземного города.

Тогда он погнал рогатых на поверхность, заставил долбить твердую скорлупу, из которой сложены стены его невольного узилища, но примитивные орудия в руках дикарей не многое могли сделать. Тогда мальчик впал в некое подобие очень глубокого сна, вернулся все-таки в один из стеклянных саркофагов, и выпал на время из внешнего мира.

Время текло, годы шли за годами, но маленький альбинос не рос, оставаясь все таким же юным в прозрачной скорлупе анабиоза.

Разбудил его грохот, оглушающей волной прокатившийся по подземелью. Непоколебимые своды сотряслись от невиданной яростной силы. Проблеск живого и пытливого разума дотронулся до ментальных щупов мальчика и пробудил его от вечного сна.

Он жадно потянулся к новоприбывшему. Коснулся холодной ладошкой ментального воздействия чужого разума, и словно к раскаленной сковородке прикоснулся. Пришелец был знатно подготовлен: единственное, что удалось увидеть в оголенной паутине нервов и серых клеток, страшное, чудовищное любопытство, жажда познания. Разум, охваченный столь сильным желанием, становиться словно бронированный: только опытный ментат сможет наладить связь, да и то слишком хрупкую.

Знание приходили из дремучих глубин памяти. Может быть, альбинос не знал, кто такой ментат, но ясно осознавал, на что он способен. Невдомек только было мальчику, что его возможности простирались далеко за пределы отведенного его народу, затерянного в страшных звездных глубинах.

Испугавшись, мальчик собрался было натравить на вторженца своих рогатых почитателей, но вовремя остановился: откуда, как не снаружи мог он появиться. Свобода! Манящий призрак, крутившийся раньше где-то на периферии восприятия, возник буквально перед носом, улыбнулся обаятельной и чуть щербатой улыбкой и, взяв за руку, повел к свету.

Будь проклят тот, кто назвал свет благословенным! Теперь единственное, что желал Бледняш — именно таким прозвищем наградил его бортник Валко — вновь вернуться под землю, в общество преданных рогачей. Он звал их, но тщетно: ментальной зов, пробившийся сквозь земную толщу, был для них не громче далекого шепота. А Валко, бортником, как оказалось, не являвшийся, требовал лишь одно: научить его ментальным умениям. Дав от беда — не всем дается познать свой разум, и Бледняш был бессилен что либо изменить, за что обезумевший человек ежедневно избивал его, не оставляя ни одного живого места, а потом запирал в деревянной клетке, подвешенной на дереве. Поняв, что управлять безумным разумом своего полновластного хозяина он не в состоянии, Бледняш отчаялся по первости. Но кое-что полностью завлекло его внимание и силы, заставив с нетерпением ждать ночи, безропотно сносить побои и издевательства, лишь бы только ужасный Валко не узнал секрета.

Под самой клеткой размещался лесной муравейник. Рыжие трудяги изо в день сновали туда-сюда, сносили с свое жилище веточки и листики, храбро бросались на жуков-гигантов, все норовивших разбурить их земляную цитадель. Как ровными рядками они уходили под землю, пока охранники с огромными жвалами сторожили дисциплинированное шествие. Увлекшись деловитым хаосом муравейника, мальчик и не заметил, как незаметно проник в коллективный разум насекомых. Незамысловатый, примитивный, но великолепно справляющийся со своей задачей по сохранению популяции. Каждый муравей знал свое место в строгой иерархии, свою задачу и судьбу, и никто не роптал, ибо цель слишком велика, чтобы заботиться о каждой жизни в отдельности.

Коснувшись ментально то одного муравья, то другого, он оплел нитями ментального контроля весь муравейник. Лесная цитадель сдалась ему без боя. Теперь каждый рабочий и каждый солдат подчинялись безропотно воле Бледняша. Он был их хозяином, и это чувство опьяняло.

Построив насекомые в ровные колонны, он бросил их на завоевание соседнего муравейника. Чисто интуитивно, на уровне древних рефлексов он применял казавшиеся ранее не знакомые военные стратегии, и его маленькие солдаты покорили соседей. Да, гибли сотни, но на их место становились тысячи.

Из дня в день, из ночи в ночь росла своеобразная муравьиная империя. Вскоре не было в микромире леса врагов достаточно опасных для его армии, в которую влились обитатели десятков недалеких муравейников. Непобедимая армада шествовала в лесной подстилке.

Бледняш провел показательные казни непокорным, личинкам из чужих муравейников, встречавшимся на пути более крупным насекомым. Он устроил настоящий геноцид черных муравьев, а однажды тысячи рыжих фанатиков до смерти загрызли безобидную ящерку. Кровавое торжество неумолимой силы. Мальчик получил свой первый урок. Урок безграничной власти.

Валко — он же мессир Кальдиус, опальный монах ордена декадианцев, не был столь слеп, как рассчитывал Бледняш. Он внимательно наблюдал за своим пленником, и фиксировал все наблюдения, как в нем самом, так и в его окружении. Не уставал карандаш скрипеть в дневнике из тисненой коричневой кожи.

Не скрылись от него и победы муравьиного войска. Рассвирепев, он чуть не убил мальчика. Вовремя рука остановилась от опрометчивого поступка.

— Играешься, сволота?! — Из рта летели брызги слюны. Сновали по лицу багровые пятна. — Не наигрался еще?! А как показать, так не могу! А как развлекаться, то всегда пожалуйста! Так, значит, давай развлечемся, урод! Я так наиграюсь с тобой, что костей не соберешь, мутенок! Знаю я вашу поганую породу: все гадите нормальным людям! На, получай! — Кулак так и не долетел до бледного, залитого кровью из разбитой брови лица.

Валко вскрикнул от резкой боли в ноге, опустил взгляд вниз и с ужасом увидел рыжее шевелящееся море, захлестнувшее его до самых лодыжек. Муравьи жалили непрерывно, не щадя ни себя, ни товарищей. Лишь бы пострадал обидчик их бога.

Стряхнув с ног рыжих храбрецов, завывая от острой боли, бортник бросился прочь, едва ковыляя на распухших от тысяч укусов ногах. Это был второй урок. Урок мести.

Не дожидаясь от бога выспетка, с торжествующим злорадством Бледняш, вместе со своей шестиногой армией, двинулся вслед за ретировавшимся мучителем. По дороге он сзывал всех, кто мог скрываться в лесу: птиц, зверей, ящериц и змей, наделял своим импульсом ненависти, формировал образ Валко-мучителя и бросал в атаку.

Валко отбивался недолго. Когда по его душу пришли разъяренные кабаны, он понял, что наступил конец: отбросив в сторону измочаленную на тонкие волокна палку, опустился на колени и стал ждать. Когда пришел Бледняш, от мессира Кальдиуса мало, что осталось: кости, да куски мяса на них. Муравьи подчистили и это, оставив лишь голый выбеленный костяк.

Поняв, что может контролировать существ, покрупнее муравьев, он еще больше уверился в своей безграничной силе. Во власти, дарованной Богом.

В нескольких километрах от его обиталища жила на небольшом хуторе семья. Попробовав на одной силе мысли управлять ими, он понял, что разумные существа плохо подчиняются его воле. Один человек, от силы два. Он заставил маленькую дочь биться в припадке, прыгать на четвереньках и кидаться на родичей, отчего те, приняв ее за одержимую, свезли в ближайший монастырь. Там, как по волшебству, она пришла в норму. Хуторяне, оставив богатые подношения, вернулись обратно на свою погибель.

К тому времени, руководимый своими инстинктами, Бледняш, пробовавший различные способы по усилению своих ментальных возможностей, сошелся на одном варианте, сулившим огромные возможности: музыке. Определенные тона и сочетания звуков вводили людей в некое подобие транса, ослабляя мысли-стражи. А остальное доделывал мозг Бледняша, полностью подчиняя людей своей воле.

Первая дудочка вышла совсем кривой, и единственное, что она могла извлекать, шипящие свисты, годные лишь на отпугивание робких косуль. С десятой, а, может быть, с пятнадцатой попытки удалось вырезать то, что он хотел. Теперь Бледняш мог творить многое. И с каждым днем ментальное искусство становилось все тоньше и изощреннее.

Отец, взяв в руки топор, вывел всех домочадцев в лес, быстрыми точными ударами покончил с каждым, а затем упал животом на лезвие. Умирал он долго, смотря обезумевшими глазами на то, как в окровавленной утробе шевелятся полчища лесных муравьев. А все это из-за того, что Бледняш испытал чувство гнева и досады, когда ему в очередной раз не удалось глубоко закопаться в память мужчины. Импульс передался ему, заставив устроить кровавую бойню. Тогда Бледняш понял: затем копать глубоко, когда, управляя отдельными нитями интересов, увлечений и веры контролировать поведение человека! Превратить их в марионеток, дергающихся в руках кукловода. Бледняш прочитал о подобном в мыслях умершей девочке, узревшей подобное на ежегодной ярмарке в Погорбе.

Увлекшись своими фокусами, прозванный Крысоловом, Бледняш, не заметил, как получил третий и последний урок. Урок наказания.

Чужаки были крепким орешком. Сильные, бывалые бойцы со стальным характером и крепкой волей. Только один давал позорную слабину, болтающий без умолку. Многое восприняв из лесной жизни, Крысолов решил расправиться сначала с самым слабым, а потом и до остальных дойдет очередь.

Убивая, он не испытывал раскаяния. В каждом человеке он видел лишь одно лицо: чудовищную морду Валко-бортника, скалящего крупные желтые зубы в злобной ухмылке. Злодей должен умереть — чувство мести удовлетвориться! Но с каждой жертвой жажда крови становилась только сильнее и острее — Бледняш не мог ничего с собой поделать, и со временем страшная личина Крысолова намертво приклеилась к красивому мальчишечьему лицу.

Крысолов. Ему нравилось, как его называли. Как шепотом в ночи распространялись слухи о жутком духе здешних мест. Узнал он и старинную сказку о Гаммельнском Крысолове, и каждую ночь представлял себя в длинном черном плаще, с дудочкой у рта, как уводит из Погорба местных детей на погибель и вечное служение. И никакой Валко ничего уже не может ему сделать.

Лишившись руки, Бледняшу словно сдернули пелену, всю его недолгую жизнь заслонявшую ему взор. Кровавая маска на миг слетела с бледного лица. И пришло бы на ее место невыносимое страдание, да только услужливая память подернула туманом забытья совершенные злодеяния, и единственное, что испытывал мальчик по отношению к чужакам, чувство горькой обиды и жгучее, невыносимое желание мести. Медленно, с довольством Крысолов вернулся, скаля острые зубы и насвистывая незамысловатую мелодию. Можно было заметить лишь одно отличие: у тени в темном плаще отсутствовала кисть правой руки. Черный обрубок сочился ненавистью и гневом.

Ни стона, ни крика не вырывалось из крепко сжатых бледно-розовых губ, но ни птицы, ни зверя не встретить возле убежища Крысолова. Лес испуганно замолк, внимая беззвучному воплю терзаемого тела. Каждое живое существо, обладавшее хоть намеком на ментальные силы ощущало его, словно свою собственную боль, свое личное страдание. Конечно, с расстоянием сила «крика» уменьшалось, но и этого было достаточно, чтобы даже в Погорбе местные жители чувствовали недомогание и необычный свербящий зуд в запястье правой руки.

Пауло Сантьяго вот уже второй час ожесточенно чесал руку. Красные следы от ногтей сложились на коже в одно единственное большое пятно. Вкупе с этим болела и голова, как будто невдалеке разыгрывал жуткую какофонию дьявольский оркестр, да вот загадка: обер-капитан не слышал ни звука, лишь только гремели по дороге шипастые протекторы броневика да порыкивал время от времени мощный движок. Да и сквозь бронированную шкуру все эти звуки казались приглушенными и ненатуральными, а неслабое потряхивание в кузове воспринималось неким лихим аттракционом, вроде скачек на паровом быке, популярно развлечении в Сан-Мариане. Пауло никогда его не любил.

Свора безмолвствовала. По внешнему виду типичные головорезы: косая сажень в плечах, шрамы, что паутина, наколки на раскаченных предплечьях и холодный огонек прирожденных убийц в безразличных пока глазах. Они даже внешне были чем-то друг на друга похожи, словно бесконечные схватки, бои и смерти пообтесали их, срезали все лишнее, оставив примитивную, но эффективную болванку, пригодную лишь для одного: войны. обер-капитан видел, в каких зверей они превращаются по мановению руки Пса. Альбинос подобно дирижеру ловко и умело руководил этим смертоносным концертом.

Как минимум, половина из них происходила из Варшавского заградительного округа, что многое объясняло: фанатичную веру, рассудительную жестокость и преданность каким-то своим, малопонятным окружающим идеалам. Хорошо, что варшавяне быстро воспринимали новохристианство конрадианского толка: такие хорошие бойцы в качестве врагов — аж дрожь пробирает! Эти убьют, расчленят и съедят. Бродили дикие слухи о варшавском каннибализме. Глядя на сидящих напротив амбалов закрадывалось невольное предположение, что не все из услышанного можно отнести к фольклорным страшилкам.

Вторая половина явно попроще, но и одного внешнего вида их хватало, чтобы молить пресвятого Конрада спасти от встречи с ними в темном глухом переулке. Типичные бандиты, «кусаки» на уличном наречии. Да и, бывало, проскакивали в редких фразах, что они перекидывались друг с другом, своеобразные словечки, явственное указывающие на особенности происхождения.

Но приходилось терпеть — приказ, он и в иламитской Африке приказ. И Пауло терпел, и даже, следуя пунктам приказа, «входил в доверие». Правда, получалось у него не слишком, что еще больше задевало молодого, горячего «серого мундира», отличника боевой и богословской подготовки, обер-капитан, тайно мечтающего и делающего немало для достижения далекого, но такого желанного звания прима-генерал. А для того, чтобы хоть на ступеньку продвинуться к заветной цели, приходилось брать самые ответственные и опасные задания, балансировать на тонкой грани между безоглядной преданности догмам новохристианства и опасной ересью. Такова судьба «серого мундира» — поделать ничего нельзя.

Вот и теперь острое чувство сомнений подтачивало настырным червяком убеждения обер-капитан. Пес был преданным, неистовым сыном Конрадианской церкви — это ясно с первого взгляда, несмотря на несколько неканонический вид и странноватое поведение. Но, с другой стороны, он отсидел пять долгих лет в «Божьей ласке» — тюрьме для самых опасных безбожников и мятежников. Да на таких людей молиться надо, они костяк Инквизиции и опора Святого Престола. Может быть, чересчур радикальные меры Пса пугали народ и руководство, но разве Серая Стража отличалось человеколюбием и терпимостью? Сантьяго мог с полной уверенностью сказать, что нет. Хотя не признался в этом никому под угрозой самых страшных пыток. Информация, так сказать, «для служебного пользования». Ну да ладно, это все потом, а сейчас на первом месте задание!

— О чем думаешь, Пауло? — Пес скосил на него свои жутковатые глаза, похожие на голубые стекляшки. — Ересь, небось, обдумываешь?

Обер-капитан вздрогнул и с испугом посмотрел на альбиноса. Тот смотрел своими глазами-камешками на него и улыбался. Век бы такой улыбки не видеть! Свора ухмылялась тоже. Головорезы скалили желтые лошадиные зубы, чуть ли не в голос ржали, только варшавяне чуть-чуть растягивали свои бесстрастные, будто резиновые губы. Но он видел по их глазах, что достаточно Псу приказать, и от бедного маленького обер-капитана не останется и мокрого места.

Пес милостиво кивнул, подметив реакцию Пауло.

— Шутка, — пояснил он, кивая белобрысой головой.

Пауло автоматически кивнул в ответ и постарался унять бешено стучащее сердце. А ведь в учебке он отличался редкостным спокойствием и хладнокровием. Черт, прости Господи! Как бы он рад был оказаться снова за стенами Сан-Мариана, между белоснежных колонн Коллегиума Инквинатория, в гулких учебных залах, на тренировочной площадке, посыпанной белоснежным песком.

— Я понял.

— Отлично. — Пес продолжал улыбаться. — Ты мне нравишься. Есть в тебе огонь веры — по глазам вижу…

Инквизитор резко умолк. Наморщился, будто лимону откусил, но в следующий момент лицо его приняло прежнее, расслабленно-настороженное выражение. Он прикрыл глаза и прошептал:

— Брат…

Пауло мигом напрягся, словно изготовившийся к прыжку балканский боевой кот. Только мощных челюстей с сабельными клыками ему и недоставало. Неужели, у этого страшного человека есть родственники?! Аллилуйя, слава святым, да будет Имя Твое благословенно, пресвятой Конрад, дай силы нам и не введи во искушение! Интересно, что они могут поведать? А если заартачатся, то у Серой Стражи много средств, эффективно развязывающих языки.

— Что-то случилось э-э… Пес? — Сантьяго все еще крайне непривычно было называть человека по прозвищу, а не по всей форме: пан такой-то и такой-то. Чай, не воровская малина.

— Кое-что… Арри, — Пес постучал в зарешеченное окошко, ведущее в кабину водителя, — тормози!

Шофер был тоже из варшавян, еще более нелюдимый тип, чем его собратья, хмуро сверлящие похожими на свинцовые бляшки глазами молодого обер-капитана. Тот уже немного пообвыкся и меньше всего внимания уделял скрытой враждебности, сразу возникшей между ним и бугаями из-под Варшавы.

Грузовик вздрогнул, будто просыпающийся дракон. Вибрация медленно прошлась снизу доверху, от могучих рифленых покрышек и до бронированной башенки с «Гренделем». Мощный движок еще некоторое время гудел, но вскоре смолк и он.

По безмолвному движению головы еще один варшавянин, откликавшийся на По, хмыкнул в густые усы, поднялся во весь свой могучий рост, чуть не упершись макушкой в стальное ребро жесткости на потолке. Тень его, упав на сжавшегося Пауло, показалась тому особенно мрачной и темной, особенно от того, что мощным бугристым затылком По заслонил от него свет потолочного плафона, забранного мелкой решеткой.

— «Гекату» не брать! — строго отметил Пес, покачав бледным пальцем. — Вряд ли что там может нам угрожать.

По искренне расстроился. Состроил по-детски обиженную физиономию, что в комплексе с трехдневном щетиной на молотообразном подбородке смотрелось несколько комично, но, глядя на объемы и размах варшавянского тела, любые мысли схохмить или пошутить сами собой вылетали из головы. А «Гекатой» обзывалась страшная игрушка, пулемет о шести стволах с бензиновым приводом и ленточным питанием, что хранился в рундуке под скамейкой. Со скорострельностью несколько тысяч выстрелов в минуту «Геката» превращала бетонную стену в горку пыли, по бревнышку разносила деревянную избушку и превращала в широкую просеку лес на ближайшие к ней сотню метров поэффективнее бригады лесорубов.

Тут было чему расстроиться, но По сдержал нахлынувшие чувства, мрачней тучи, ограничился «Аколитом», который в его руках казался каким-то игрушечным и несерьезным, отщелкнул засовы, отворил бронированную дверь и спрыгнул на землю. Будто копер ударил! Завертел головой, оглядываясь.

— Все чисто! — Голос был под стать телосложению. Гулкий и могучий, словно эхо в колодце.

Все дальнейшее предстало перед Сантьяго с невероятной ясностью и четкостью, даже головная боль отступила. По сделал несколько шагов, оглядываясь, и упал. Заворочался, перемазанный грязью, словно разом позабыл, как справляться с руками-ногами. Конечности его, словно лишние, беспорядочно двигались, месили грязь, но категорически отказывались действовать слаженно, отчего варшавянин разом стал похож на огромного жука в пятнистом комбинезоне, опрокинутого на спину и беспомощно размахивающего могучими лапками. Иногда его рык и ворчание превращались в нечто полуосмысленное, навроде «рука… болит», «страшно…». Так или иначе, но картина, представшая перед взором Пауло, была жуткой и противоестественной.

— Отлично! — провозгласил Пес таким тоном, словно все происходящее было всего лишь частью плана и ничего необычного в этом нету. И снова повторил: — Отлично, братец!

Шагнул по сварной лесенке, на мгновение покачнулся, судорожно вцепился в поручень, но быстро оправился. Хотя от взглядов собравшихся не скрылась серый налет вдруг покрывший белой лицо, и невыносимая боль, плеснувшая из ярко-голубых глаз. Отчего кто-то позади обер-капитана, кажется, один из головорезов-неваршавян, быстро-быстро зашептал молитву.

Инквизитор выпрямился. Кажется, он что-то шептал: его губы быстро-быстро и беззвучно двигались. Под конец своего странного обряда он громко хлопнул в ладоши, и, о чудо! раскалывающаяся голова перестала трещать по швам, исчез огонь, жегший запястье и в уши словно забили по комку ваты. Пауло не оглох, но ошущение было схожее. Он даже попытался с усилием продуть уши, но ничего не помогло.

— Бесовское наваждение! — пробормотал он и выбрался наружу. Желание подышать стало невыносимым.

Движения По наконец-то обрели осмысленность и он сел, широко расставив ноги, хлопая осоловелыми глазами. Остальные бойцы Своры помогли ему подняться, а Пес сказал лишь странное:

— Силен малец… — Удивленно (первое проявление настоящих чувств, что сумел разглядеть Сантьяго на обычно каменно безразличной физиономии) качнул головой. Коротко бросил остальным: — Оставаться здесь и не шуметь без надобности. — А сам медленно двинулся в густые заросли леса, росшего у обочины.

Жутковатое место. Дорога петляла грязно-серой змеей меж могучих сосен-великанов с одной стороны и тонкостволых березок с дрожащими осинками, выросшем на пепле Ядерного Рассвета, с другой, словно граница между миром реальным и миром дремучей старины. Пауло слышал о местном лесе, что, судя по рассказам стариков, сохранился еще с довоенных времен, пережив все злоключения человечества, практически не пострадав.

— Га, капитанус! — Еще один варшавянин, кажется, его звали Бол, громко и отчетливо щелкнул затвором «Аколита», когда Пауло, погрузившись в задумчивость, медленно двинулся вслед за Псом. — Босс сказал оставаться на месте, и ты стой! Нечего шляться, где не попадя.

Обер-капитан обреченно вздохнул и присел на приступку в ожидании следующего акта событий, хотя любопытство настойчиво звало в лес. Что-то буркнул по поводу несоблюдения субординации: как-никак он единственный здесь обер-капитан и, в отсутствие Пса, непосредственный командир всей группы. На что По веско отметил, что они уже лет пять, как не на службе, и в гробу он видал всю субординацию, а вот босс — это сила. Он придет и раберется. Пауло тяжко вздохнул и ответил:

— Но сейчас вы призваны опять на службу!

Теперь уже Бол, затягиваясь невероятно вонючей самокруткой, бросил краткое:

— Капитанус, заткнулся бы уже! Надоел, блин, хуже смертоеда!

Плодотворному диспуту не дал развиться Пес, внезапно вынырнувший из подлеска. Да ни один: за руку он вел практически мальчика, если бы не несколько «но». Внешне хлопец невероятно походил на Пса, только гораздо моложе и черты лица, что ли, помягче. Но алебастровая кожа и голубые глаза никуда не делись. Прям, какое-то братство бледных. К тому же кисть правой руки у него отсутствовала напрочь — культя лишь замотана грязной тряпицей, а глаза… Никогда еще Пауло не видел такие страшные глаза, словно две летящих пули, по неисповедимому капризу Всевышнего вдруг застывшие в полете и приделанные мальчугану вместо глаз.

Пауло сглотнул горькую слюну, собравшуюся во рту, сумел-таки выдавить из себя слова:

— Пес… э-э… а кто это?

— Мальчик, — равнодушно ответил Пес, но глаза его горели лихорадочным огнем, хоть и лицо оставалось внешне бесстрастным. А где-то внутри них, в морской темной глубине пряталась усталость…

— Мальчик… — эхом повторил Пауло, а затем опомнился: — Гм, Пес, я не считаю, что цель нашего, хм, путешествия подразумевает присутствие его! — И ткнул пальцем в хлопца.

— Это же дитя! — возопил Пес. Перехватил грязную культю маленького альбиноса, ткнул ее в сторону обер-капитана. — Злые люди, еретики и богохульцы, искалечили невинную душу! И разве не наш долг помочь и согреть искалеченного, помочь обрести покой в душевной сумятице!

Позади Свора заворчала. Трудно было справиться с собой, но Сантьяго, волей-неволей, сравнивал бойцов с настоящими злыми собаками, овчарами и матерыми волкодавами. Так и лезло в голову фантастическая картина: сзади, у броневика собралась небольшая, но опасная стайка седых монстров. Густая шерсть топорщится, вывалены алые языки, оскалены липкие от слюны клыки и ворчит, глухо рявкает свора, удивленная удивительным, неуместным милосердием вожака.

Пес замолчал, видимо, понял: слова тут не помогут. Губы раздвинулись в столь знакомой хищной улыбке. Глаза метали молнии.

— Он поедет с нами! Это не обсуждается. Кто готов оспорить приказ?

Свора пристыженно молчала.

— То-то же, а теперь в машину. Отдохнем в городе — кажется, он тут неподалеку. А там и до Санта-Силенции рукой подать.

Уже в городе Пес распорядился отослать мальчишку в обитель святого Бернара, покровителя медикусов. Вместе с ним отправил только Пауло. Всю дорогу хлопец вел себя смирно и ничем особым не отличался, лишь только его слегка покачивало из стороны в сторону да взгляд подернулся мутноватой пеленой. Вроде ж и не такой жуткий, как поначалу. Сантьяго даже немного успокоился. Напрягся лишь раз, когда стучал в массивные двери обители, а оттуда ему ответили, чтобы, мол, проваливал прочь — братья на службе вечерней. Пришлось злоупотребить немного полномочиями. Тогда монахи приняли юнца безропотно, безо всяких вопросов о происхождении или странном внешнем виде.

Два мордоворота, братья-помощники, краснорожие, в белых хламидах с закатанными до локтей рукавами. У одного из-под рукава выглядывала наколка: черная змея, раскрывшая пасть. «Черная Стража», — автоматически отметил Пауло, — «Чудны дела твои, Господи! Надо же из карателей в спасителей». Но он быстро оставил позади размышления о перипетиях судеб человеческих.

Монахи отказались пускать обер-капитана в обитель. когда же тот попытался проскользнуть за широкими спинами братьев-помощников, привратник, точно такой же здоровенный с маленькой выбритой тонзурой на макушке, остановил его могучей ладонью. Пауло словно на стену налетел. Попытался взять нахрапом:

— Я обер-капитан…

— Здоров? — Видимо, брата-привратника мало волновали звания, регалии и титулы Сантьяго.

Пауло, немного смутившись:

— Ну, вроде.

— Тогда не положено! Распоряжение настоятеля, дабы, — привратник прочистил луженую глотку и на всю округу провозгласил, — посетители не мешали братьям в помощи страждущим дурным духом и пустыми словесами!

— Ясно, можно не орать.

Пауло, хмурый, отвернулся, но тут же просиял: времени много — на постоялом дворе его так рано ждать не будут, значит, можно исполнить одно старое обязательство. Может быть, и не совсем старое, но давненько обер-капитан им пренебрегал. Все никак случая не выдавалось.

Погорб был достаточно крупным населенным пунктом, чтобы иметь собственное телеграфное управление, умещавшееся в двухэтажном, изрядно обветшавшем здании с соответствующей табличкой над мощным фронтоном входа, снабженное решетчатым столбом с прямоугольной кляксой подстанции и пучком проводов, уходящих к другой, спрятавшейся за погорбскими домами телеграфной вышке.

Картина, открывшаяся Пауло, была практически идиллической. Престарелый маляр подновлял бледно-желтой краской выцветший фасад управления, перед входом прогуливались стайки кур и носились ребятишки, которые, однако, при виде «серого мундира» быстренько замирали и принимались шептаться, тыкая в обер-капитана пальцами. Тот лишь, улыбнувшись, покачал головой и шагнул вовнутрь старого дома.

В лицо пахнуло знакомыми до боли: канцелярский клей, чернила и бумага с примесью дешевого одеколона и легким амбре вчерашней выпивки. За обшарпанной конторкой стоял мужчина и заполнял какие-то бумаги. Обер-капитан кашлянул.

— Да-да, чего желаете? — Телеграфист подслеповато воззрился на посетителя.

— Телеграмму отослать.

— Конечно-конечно! Одну минутку! — Зашурудил под конторкой, зашуршал листками. — Вот-с, куда будем слать?

Пауло назвал адрес.

— Так-так, диктуйте.

— Гхр, — обер-капитан прочистил горло, начал: — Дорогой дядюшка…

— Дядюшка-дядюшка, — эхом повторил телеграфист, щелкая одновременно и наборным барабаном, и старинными деревянными счетами.

Через пять минут телеграмма с электрическими импульсами рванула по проводам и в исчезающе малый момент времени достигла телеграфного управления Сан-Мариана. Оператор, принявший сообщение, прочитал адрес и вздрогнул. Набрал номер на примитивном дисковом телефоне. Кашлянул в трубку:

— Пана Казея к четвертому столу.

И стал ждать, утирая тайком холодный пот выступивший на обширных залысинах. Названный пан не заставил себя долго ждать: явился через пару минут, молчаливый, затянутый в черный френч под горло. Телеграфист сунул ему листок с сообщением.

Человек во френче пробежал глазами по машинописным строчкам, кивнул. Телеграмму он сунул в карман, осведомился:

— Копии есть?

— Никак нет! Как вы могли подумать…

— Благодарю за сотрудничество! — И сгинул в толпе снующих туда-сюда операторов и разносчиков.

Телеграфист облегченно выдохнул. А сообщение продолжило свой путь. Пан Казей в маленькой каморке переписал от руки текст — копию сунул в карман, оригинал отложил в сторону, к жиденькой стопочке листков. Набрал несложный телефонный номер.

— Управление? Сообщение, срочное. Пришлите человека.

Человек явился где-то через полчаса, с удивительной быстротой преодолев полгорода, заполненного, будто бочка селедками, людьми, дымными паромобилями, конными экипажами и редкими, но невероятно дорогими бензиновыми автомобилями. На курьере был серый мундир со знаками различия унтер-лейтенанта. Не говоря ни слова, пан Казей передал ему телеграмму, откозырял. Курьер скрылся за дверью. Обождав еще минут пятнадцать, пан Казей набрал еще один номер.

— В управление пришло сообщение от объекта Гончая. — Помолчал, выслушивая ответ. — Да, копию сделал. Есть доставить представителю…

Воздух в кабинете пана Качинского был густой, словно мутный кисель. Его приходилось с трудом, словно пытаясь дышать водой, проталкивать в легкие, но пан Шатсков уже свыкся, только лицо его оттенком походил на цвет собственного мундира: землисто-серое, с тонкими фиолетовыми прожилками жил. Личный адъютант прима-генерала находился в состояния перманентного опьянения, отчего порой путал слова и заикался.

— …Братство бледных! — фыркнул сквозь зубы пан Качинский. — Наш парень прямо-таки какой-то писатель. Ему бы книжонции бульварные строчить! Но наконец-то от него дождались весточки, и Пес уже в Погорбе. Теперь они, наверное, в Санта-Силенции. Операция подходит к своему логичному концу, если наш опальный сотрудник опять не напортачит…

— Дабы предупредить эксцессы мы и п-п-приставили к нему Пауло. Молодой, активный, хорошо подг-г-готовленный.

— Горячее сердце и холодная голова? Отлично, отлично! — Прима-генерал глубоко затянулся бесконечной по счету сигаретой, выдохнул. — Нам остается только ждать.