В дни скитаний

— Вставай, ребята! — кричит начальник рабочей партии на Оранж Флете. Мы его не видим, темно, как в трубе, три часа утра, но все сейчас же соскакиваем с кроватей и натягиваем штаны и блузы.

Время осеннее, и мы надрываемся на работе, как собаки, мало спим и все в неестественно возбуждённом настроении. Мы ссоримся между собой из-за пустяков, днём, при малейшем напряжении в работе, пускаем в ход всю силу и ломаем инструменты на мелкие куски.

Начальник сам стал худ и груб, как палка. Он рассказывает нам, что соседняя партия обогнала нас и кончит жатву на несколько дней раньше нашего.

— Этого никогда не будет, — отвечаем мы, стиснув зубы. Мы должны догнать соседнюю партию, даже обогнать её с шиком, никто не сможет удержать нас от этого. Поэтому последние две недели начальник поднимает нас в три часа, и завтра и послезавтра опять будет кричать в три часа ночи: «Вставай, ребята!». Мы не видели конца этой гонке.

Мы торопимся к столу и заставляем себя проглотить самое необходимое количество хлеба с маслом, мяса и кофе. Еда хорошая, но у нас нет аппетита. Через десять минут мы уже сидим на телегах и едем в поле.

И работаем, как совершенные безумцы. Мы отлично знаем, что нас ожидает большая похвала и благодарность, если мы хоть на день опередим соседнюю партию, которая тоже напрягается изо всех сил. Каждый имеет своё честолюбие в этом мире, ну, у нас тоже было своё.

Рассветает. Солнце встаёт и начинает парить, мы снимаем блузы. И сотни человек рассыпаются по безконечной пшеничной прерии. Здесь мы будем бродить взад и вперёд до самой тёмной ночи.

— Не знаю, смогу ли я это долго выдержать, Нут, — говорит Гунтлей, ирландец.

А Нут — это я.

Позже, днём, я слышу, как Гунтлей говорит то же самое бродяге Джессу, что он этого больше не выдержит.

Я пробрал его тогда за его слишком длинный язык и упрекнул за то, что он говорит это какому-то бродяге.

Гунтлей отлично понимает, что имеет надо мной некоторый перевес и что возбудил мою ревность. Он высказывается ещё больше, заявляет откровенно:

— Я больше не могу, я уйду нынче ночью. Если хочешь идти со мной, то я буду у северного угла конюшен в двенадцать часов.

— Я не хочу уходить, — сказал я.

Я работал целый день, думая об этом, и, когда наступил вечер, решил не сдедовать за Гунтлеем. Я видел, что он хочет поговорить со мной за ужином и позже, когда мы ложились, но избегал его и был доволен, что могу противостоять ему.

Вечером мы разделись и разошлись по своим койкам. Всё погрузилось во мрак. Через несколько минут вся изба храпела.

Я сидел одетый на койке и думал. Через несколько часов начальник опять заорёт: «Вставай, ребята!» — и день будет, как и вчерашний. Вместо того, в нескольких днях пути отсюда, наверно, есть ферма или деревня, где я могу получить другую работу и заработать денег. И, может, там можно больше спать.

Я выбрался тихонько из избы и пошёл к северному углу конюшен.

Гунтлей был уже там, он стоял съёжившись, спиной к стене, заложив руки в карманы. Он дрожал от холода. Немного погодя пришёл и бродяга Джесс.

Я спросил:

— Джесс тоже пойдёт?

— Понятно, — ответил Гунтлей. — Как раз он то и пойдёт. Ты ведь не хотел.

— Нет, я хочу, — сказал я и вдруг, действительно, захотел.

— Да, но теперь уж поздно, — заявил Гунтлей. — У меня провиант только на нас двоих.

Я сказал, взбешённый

— Тогда я донесу на тебя начальнику.

— Донесёшь? — спросил Гунтлей кротко, очень кротко. — Этого ты, конечно, не сделаешь, — сказал он, — ни за что не сделаешь.

Он подошёл ко мне так близко, что я чувствовал его дыхание.

— Стой! — шепнул бродяга. — Если Нут хочет идти с нами, то я достану ещё пищи. Я знаю, где у повара спрятано мясо.

Пока бродяга Джесс ходил, Гунтлей и я стояли около конюшен и ругались из-за того, что я хотел донести на него, и когда Джесс вернулся с мясом, то Гунтлей был ещё так озлоблен, что сказал:

— Ты не мог достать побольше мяса, болван! Что это значит для взрослого человека? Ладно, вот твоё мясо, Нут, — сказал он и швырнул мне мясо.

Так мы удрали с Оранж Флета.

Мы пошли в северном направлении, чтобы добраться до первого железнодорожного полотна, и шли несколько часов. Тут бродяга Джесс заявил, что хочет немножко поспать. Но мы оба могли идти ещё немного.

Мы шли посреди прерии, а ещё ни признака утра. Так как стояли порядочные заморозки, то мы шли по пшеничным полям и чудовищным лугам прерии, не намокая от росы. Мы немного покружились, ощупывая ногами хорошее местечко, где бы лечь, я лег на локоть и задремал, опершись головой на руку.

Вдруг Джесс будит нас. Должно быть, он слишком мало спал последние недели и теперь тоже не может заснуть.

— Вставай, ребята! — крикнул он.

Заспанные и ошалелые, мы вскакиваем; опасности никакой нет, кругом нас только мрак и тишина. Гунтлей ругается и уверяет, что не зачем было будить нас в такую рань.

Джесс отвечал:

— Пойдемте дальше. Здесь повсюду такое открытое место, начальник может проследить наши следы от самых конюшен, а он ездит на пони и может легко нагнать нас.

— Ну, что ж такое? — спросил Гунтлей. — Мы убьём его.

— Он может застрелить нас раньше, — ответил Джесс.

Тогда мы снова пошли на север. Справа от нас небо как будто начало светлеть, короткий сон тоже принёс нам пользу, и дух наш приободрился. Даже Джесс, который не спал, точно набрался новых сил, шёл живее и реже спотыкался на неровной, покрытой травой прерии.

— Теперь в партии встают, — сказал Джесс. Он видел это по небу. Немного погодя он сказал: — Теперь они завтракают. Теперь он спрашивает про нас.

Мы невольно ускорили шаги все трое.

— Теперь он вышел и ищет нас, — сказал опять Джесс.

Я услышал биение моего сердца.

— Попридержи язык! — крикнул Гунтлей. — Ты не можешь говорить поменьше, а лучше всего молчать?

— Ему долго придётся ехать, пока он нас догонит, — сказал я, чтоб подбодриться.

— Да, ты прав, — ответил Гунтлей. — Ему никогда не догнать нас.

Уверенность Гунтлея была довольно велика, мы услышали немного спустя, как он начал есть провизию, которую нёс.

Светлело всё больше и больше, солнце встало. Джесс остановился и оглянулся назад. Ничего не было видно, ни всадника, ни живого существа. И ни деревца, ни дома на всём этом безпредельном море прерии.

Джесс сказал:

— Теперь свернём на восток. Солнце скоро сгладит наши следы, но, если мы будем держаться всё того же направления, начальник ещё может догнать нас.

— Правда, — сказал опять Гунтлей. — Пускай его едет дальше на север и проворонит нас.

Мы шли ещё с добрый час и готовы были все трое повалиться. Солнце поднималось, становилось всё жарче и жарче, и наконец оно высушило весь иней и все наши следы на траве. Было, пожалуй, семь или восемь часов утра, и мы легли отдохнуть.

Я переутомился, не мог заснуть, сидел и смотрел на двоих товарищей. Бродяга Джесс — черномазый и худой, с маленькими стройными руками и плечами. Бог весть, может, он занимал всевозможные положения и пожертвовал ими, чтобы бродить, бродить вечно и жить случайной жизнью бродяги. Побывав матросом на реках, он помнил кое-что о делениях компаса и мог говорить о курсе. Он понимал в товарах и, вероятно, служил в лавке в городе. Он был надёжный товарищ: ночью он сослался на усталость только для того, чтоб дать нам соснуть минутку, сам же караулил.

Гунтлей был гораздо выше и плотнее и, по-видимому, пережил какое-то несчастье в жизни. Во время разговора, в дождливую погоду, на ферме, когда мы все были свободны, он очень живо сожалел мужей, у которых были неверные жёны. «Если ты не любишь её, застрели её! — говорил он. — Но если ты её любишь, то будешь горевать об ней всю свою жизнь и сделаешься обломком и отщепенцем!» Гунтлей, видимо, видел лучшие дни, но, несомненно, был пьяницей и сделался порядочной лисой. У него были кроткие, противные глаза, на которые отвратительно было смотреть. Под курткой он всегда носил старую шёлковую рубашку, которая сделалась коричневой, как его кожа, и совершенно с ней сливалась. На первый взгляд он казался голым до пояса. Так как он превосходил всех нас силой, то пользовался среди нас большим почётом,

Под конец солнце производит на меня своё действие, и я засыпаю. А ветерок шуршит в высокой траве.

То был очень тревожный сон, я вскакивал несколько раз и кричал, но снова ложился, успокоенный, а Джесс говорил всякий раз: «Спи, Нут».

Когда я проснулся днём, товарищи мои сидели и ели. Они говорили о том, что мы убежали от расчёта, что мы четыре недели надрывались на ферме, не получив заработанных денег.

— Когда я подумаю об этом, мне хочется пойти и поджечь ферму, — говорит Гунтлей.

Он ел, не соразмеряя своего запаса, не думая о том, чтобы сохранить что-нибудь на будущее время. Мясо моё было у меня. Но у меня не хватало хлеба, который мне дал тот же Джесс. С зтого времени у нас у каждого стал свой запас.

Поевши, мы снова пустились в путь.

Солнце быстро спускалось, и мы считали, что двинулись часа в четыре или в половине пятого. И мы опять пошли в северном направлении, чтоб найти линию железной дороги.

Мы шли до тёмной ночи и опять ночевали в прерии; перед этим Гунтлей съел всю свою провизию и заснул сытый и в хорошём настроении. Ночью мы просыпались от времени до времени все трое от ледяного холода, делали несколько скачков во мраке, пока не падали, натыкаясь лицом на заиндивевшую траву. Мы опять подползали друг к другу и задрёмывали, стуча зубами. Гунтлей мёрз несколько меньше нашего, потому что был сыт. Наконец Джесс встал и сказал:

— Лучше пойдем, пока солнце не встанет, а там ляжем.

Но когда мы собрались, то Гунтлей хотел идти в одну сторону, а Джесс — в другую сторону. Не было ни света, ни звёзд, чтобы ориентироваться.

— Я пойду с Джессом, — сказал я и пошёл.

А Гунтлей шёл сзади, ругался и пробирал особенно меня, говоря, что я негодяй и безтолков.

Когда рассвело, мы начали на ходу завтракать. Гуятлей, у которого уже не было никакой еды, молча шёл позади. Среди дня нас начала мучить жажда, и Джесс сказал:

— Может, мы во весь день не найдём воды, поберегите табак, ребята, берите понемногу зараз.

Но Гунтлей извёл уже и весь табак, так что нам пришлось поделиться с ним.

Вечером, в сумерках, когда уже ничего не было видно, мы услышали вдали грохот поезда. Он прозвучал в наших ушах, как самая сладкая музыка, и мы пошли с новыми силами. Наконец ноги наши наткнулись на рельсы. Но ни на восток ни на запад не было видно ничего, кроме рельсов, и нам пришлось лечь на том месте, где мы стояли, и дожидаться утра. Товарищи мои легли на самое полотно, головой на рельсы, но я не решился, я потерял всякое мужество и потому опять лег на траву. Пришла к концу и эта ночь, хотя я большую часть времени бегал вдоль полотна, чтоб согреться.

На рассвете Джесс вдруг приподнялся и сказал:

— Берегись, ребята, поезд идёт.

Так как он лежал головой на рельсах, то почувствовал слабое колебание в отдалении. Мы стояли наготове все трое и делали сигналы машинисту, хотя у нас не было денег. Гунтлей, этакая лисица, стал на колени, сложил руки и молился точно Богу. Но поезд промчался мимо. Это был поезд с пшеницей, он прекрасно мог бы взять нас. Двое замазанных сажей мужчин стояли на паровозе и хохотали над нами.

Гунтлей встал вне себя. Он сказал:

— У меня был когда-то револьвер, досадно, что у меня нет его сейчас.

Мы пошли на запад по полотну, утомительный путь через тысячи шпал, все равно, что идти по лежачей лестнице. Джесс и я съели по нескольку кусочков провизии; Гунтлей, безстыжий, попросил у нас кусочек, но мы не дали ему ничего. А чтобы остаток моей еды не попал в руки Гунтлея, покуда я спал, я съел всё на его глазах.

— Ты думаешь, это хорошо? — сказал Гунтлей с ненавистью.

Среди дня мы услышали другой товарный поезд. Джесс решил, что мы станем на расстоянии нескольких сот метров один от другого и попытаемся один за другим вскочить в поезд. Дым клубится далеко-далеко, весь поезд кажется таким маленьким, похожим на маленький язычок. Мы в величайшем волнении.

Гунтлей должен был попытаться вскочить первым. Он схватился за один вагон, но был слишком тяжел, чтоб попасть в него ногами, рука его вывернулась, и он должен был отпустить её и отлетел в траву. Я-то и не пытался вскочить, во мне не оставалось ни капли смелости. Джесс, наверное, вскакивал в поезда раньше, он быстро пробежал несколько шагов рядом с поездом, схватился рукой за ручку и в ту же минуту стоял обеими ногами на подножке.

— Ах, собака, он уедет от нас, — завопил Гунтлей, выплёвывая траву изо рта.

Вдруг поезд остановился немного впереди, мы видим, как двое служащих схватывают Джесса и ссаживают его. Когда Гунтдей и я подбежали к нему на помощь, было уже слишком поздно, поезд ушёл, и мы, трое бродяг, снова стояли посреди прерии.

Жажда мучила нас все больше и больше, Гунтлей во второй раз потратил весь свой табак, ему нечем спасаться, он плюёт белой слюной на руку и показывает нам, что у него жажда прямо не-человеческая. Тогда Джесс и я в последний раз делимся с ним табаком.

И опять идём и идём к западу. День клонится к закату.

Навстречу нам по полотну идёт мужчина, он идёт к востоку. Это бродяга, как и мы, у него шёлковый платочек вокруг шеи, он одет теплее нашего, но сапоги его хуже.

— Есть у, я пища или табак? — спросил Гунтлей.

— Нет, сударь, — спокойно ответил бродяга.

Мы обыскали его, слазили в карманы и за пазуху, но у него не было ничего. Тогда мы все четверо присели поговорить немного.

— Вам нечего делать на западе, — сказал новый бродяга. — Я шёл здесь два дня и две ночи, не видя народа.

— А что нам делать на востоке? — спросил Гунтлей. — Мы идём оттуда, шли с утра.

Но новый бродяга уговорил нас повернуть и идти с ним на восток. Весь наш трудный путь утром пропал задаром; теперь больше, чем раньше, мы надеялись, что найдётся добрый кондуктор, который позволит нам влезть на поезд с пшеницей.

Наш новый товарищ сначала шёл живее нас, потому что тело его было легче, и у него еще оставалось много сил. Но к ночи, когда мы вернулись к тому месту, где накануне ночевали, он начал идти медленнее и держался позади нас.

Джесс спросил его, давно ли он не ел, и он отвечал, что третий день.

Мы шли ещё около часу с усталым товарищем. Так как вокруг была кромешная тьма, мы должны были высоко поднимать ноги и идти, как петухи, чтобы не натыкаться сапогами на шпалы. Мы попробовали было держаться за руки, но оказалось, что Гунтлей обрадовался и так на нас навалился, что мы снова отпустили друг друга. Наконец мы легли на покой.

Когда забрезжило утро, мы снова были на ногах. Сегодня шло, как вчера, идущий на восток товарный поезд обогнал нас, не обращая внимания на наши сигналы. Гунтлей, скрежеща зубами, показал ему вслед кулаки. Он сказал новому бродяге:

— Если б у тебя было хоть немного. табаку, нам бы не так хотелось пить. Как тебя зовут?

— Фред, — ответил мужчина.

— Значит, ты, наверно, проклятый немец?

— Да, по рождению.

— Я так и думал. Я видел это по тебе, — проговорил Гунтлей враждебно.

Фред подбодрился и шёл героем. Похоже было, что он уверен, что тут на востоке есть ферма или городок; он говорил только изредка и не вмешивался в наши беседы. Через несколько часов он устал и опять начал отставать от нас. Под конец он прямо сел и, когда мы оглянулись, он всё сидел.

Бродяга Джесс сказал:

— Надо ему дать поесть, Нут.

Это было чистой насмешкой со стороны Джесса, он знал, что у меня больше нет пищи; но сказал это, чтоб мы хорошенько увидели, что он сделает. Он вернулся к Фреду и дал тому своей еды.

— Ты делаешь это только напоказ перед людьми, — закричал я в раздражении, поняв его.

Джесс вздрогнул.

— И ты всё делаешь только для того, чтобы заслужить среди нас уважение, — продолжал я кричать. — Когда ты караулил в первую ночь, пока мы спали, ты позаботился о том, чтобы мы это поняли. Ты мошенник. Я гораздо больше люблю Гунтлея, хотя он и скверный человек.

— Заткни свой неумытый рот! — сказал Гунтлей, не поняв ни слова из того, что я говорил. — Ты зол на Джесса, потому что он лучше тебя.

Фред почти наполовину пообедал, и это здорово подкрепило его. Мы пошли дальше.

Но пища послужила Фреду и на пользу, и во вред, он понемногу пришёл в какое-то расстройство и не помнил себя. Стал больше говорить, даже чваниться, и возлагал большие планы на маленькую станцию в прерии.

— Там стоит на пути товарный поезд, — говорил он, — а еще там стоит нагруженный мотор, который мы можем поджечь.

— Зачем нам его поджигать? — спросил Гунтлей с досадой.

Завязался смешной разговор об этом моторе.

— Когда мы его подожжём, произойдет взрыв, — сказал Фред. — Сбежится много народа, который мы можем убить.

— Этак мы, пожалуй, здорово пообедаем, — ответил Гунтлей язвительно. А мне сказал: — Пусть бы этот сумасшедший шёл своей дорогой. Он расстраивает нас. Нам было так хорошо до него.

Нагородив всякого вздору, Фред снова впал в прежнюю молчаливость. Мы все молчали и прилежно шли вперёд, один Гунтлей продолжал болтать.

— Что из всего этого выйдет? — сказал он нам около полудня.

— Не знаю, — ответил я.

— Ты-то не знаешь! Но, может, ты идёшь, а сам стремишься назад, в Оранж Флет? А что ты там будешь делать?

— Пойдёмте просто вперёд, — сказал Джесс.

Перед вечером мы сели отдохнуть немного. Гунтлей сказал:

— Ты ничего не говоришь, Фред.

— Ты обезьяна, — ответил Фред, злобно сверкнув глазами.

Это раздражило Гунтлея.

— А ты такой важный барин, что, вероятно, употребляешь сапожный рожок для этих опорков, — сказал он, показывая на штиблеты Фреда.

Фред промолчал и вздохнул. Он понимал, что никто из нас не был на его стороне. Позже, когда мы пошли, Фред старался заинтересовать нас собой, нагибаясь вдруг к полотну и поднимая камень или заржавленный гвоздь, которые тщательно исследовал. Мы тогда подбегали и разочаровывались, увидев, что это. Но Фред делал это, должно быть, чтоб заискать в нас.

Мы пришли к развалившемуся сараю посреди прерии. Он стоял здесь, должно быть, с постройки железной дороги. Мы вошли в него и осмотрелись. Но бродяга Фред не пошёл с нами.

Джесс и Гунтлей начали, по обычаю бродяг, вырезывать свои буквы на стенах; в это время Фред стоял наружи, и Гунтлей изредка подглядывал за ним из двери. Кончив с буквами, он подошёл опять к двери и выглянул.

— Вон он бежит! — крикнул он злобно. — Собака, он удирает от нас! Значит, он знает хорошее место, куда пойти.

И мы все трое пустились за убегающим Фредом, крича, точно хотели убить его. Видя, что его преследуют, он описал большую дугу по прерии. Но так как нас было трое, то он никак не мог ускользнуть. Гунтлей, поймав его, стал его трясти, как ребёнка, и требовал, чтоб тот сказал, имеет ли он в виду какое-нибудь хорошее место.

— У меня нет никакого места, — отвечал Фред, — но я не могу оставаться с вами. Вы злобные дураки. Да, сделайте одолжение, можете убить меня. Я не дорожу жизнью.

Мы опять помирились и шли вместе до наступления темноты, потом рано легли, вследствие усталости. До этого я имел перебранку с бродягой Джессом, которая кончилась тем, что он несколько раз ударил меня по лицу за то, что я назвал его жуликом.

— Правильно, его стоит поколотить, — сказал Гунтлей, глядя на нас с любопытством.

В конце концов я хватил Джесса под подбородок, так что он свалился и оставил меня в покое.

Ночью я услышал, как Джесс встал и вышел в прерию, заиндивевшая трава шуршала о его штаны. «Он что-то затевает!» — подумал я и тихонько пошёл за ним впотьмах. Я прошёл шагов с десяток, как вдруг услыхал, что Джесс лежит в траве и ест, мне показалось даже, что пахнет мясом. «Значит, у него ещё есть провизия!» — подумал я. Я тихонько вернулся на своё место и притворился спящим. Через полчаса вернулся и Джесс и тоже улегся.

На утро я рассказал Гунтлею, что узнал, и потребовал, чтобы он помог мне обыскать Джесса. Гунтлей сейчас же согласился и сгрёб Джесса в охапку. Оказалось, что у Джесса в трёх местах под блузой был хлеб, и что хлеб был выдолблен, а в дырах запихано мясо. Это нас спасло, мы поделили поровну между всеми и слегка закусили. Поев, мы поблагодарили Джесса и благословляли его, хотя он и хотел нас обмануть. Тогда Джесс от стыда засвистел, чтобы развлечь нас. А свистел он артистически.

Потом мы пошли дальше.

Примерно через час мы заметили впереди на небе какие-то маленькие белые четырехугольники.

Нам понадобилось порядочно времени, чтобы добраться до них. Оказалось, что это ферма с пшеничными полями, с затейливым колодезным журавцом и всякими штуками. Ещё не доходя до неё, мы натолкнулись на женщину, молодую девушку, которая сидела на жатвенной машине и косила пшеницу. Для нас, шедших в прерии и целый век не видавших женщины, это было чудное видение. Она была молода, в большой соломенной шляпе для защиты от солнца, и кивнула, когда мы поклонились. Гунтлей первый заговорил с ней и попросил дать нам есть и пить.

Девушка отвечала, что нам дадут всё, что нам угодно.

— Мы разочлись с Оранж Флет, потому что уборка уж кончена, — сказал Гунтлей.

Тогда Джесс тоже аахотел заявить о себе и о своей честности и сказал:

— Нет, мы сбежали с Оранж Флет, потому что нам мало приходилось спать. Вот как, по правде.

— Ладно! — сказала девушка.

Мы все окружили её, и я держал шляпу в руке я так говорил с ней. Но всё равно нас затмил наш новый товарищ, бродяга Фред, потому что он был белокурый немец и всех красивее. Она попросила его пойти с ней на ферму за провизией, а в это время мы должны были присмотреть за её лошадьми.

— Дома на ферме нет никого из мужчин, — сказала она, — и я боюсь вести вас всех с собой, чтобы не испугать мать.

Покуда Фред и девушка ходили, мы трое по очереди садились на жатвенную машину и пускали лошадей, чтоб работа не стояла.

Немного погодя пришёл владелец фермы. Он увидел, на что мы годны, и раньше, чем девушка вернулась с едой, нанял нас всех четверых бродяг, до конца уборки.

Уборка заняла у нас пять дней и молотьба ещё два, так что мы получили расчёт за семь дней и опять стали вольными птицами. Бродяга Джесс сейчас же собрался уходить — как уходил уже с сотни других мест; семь дней он уже не шатался. Я собрался идти с ним; но мы не хотели брать с собой Гунтлея и Фреда… Когда мы стояли на дворе и Гунтлей был уже далеко, фермер сообразил, что ему могут понадобиться ещё двое человек на месяц, для осенней пахоты. Джесс отказался оставаться под предлогом, что ему необходимо быть сейчас на востоке, тогда выбрали оставаться на ферме немца Фреда и меня. А Фред ничего больше и не желал, сейчас же снял фуфайку и пошёл на работу.

Джесс сказал мне:

— Уговор был, чтобы нам идти вместе. Проводи меня, по крайней мере, до ближайшего города. У нас теперь у обоих есть деньги, и мы можем поискать лучшего места, чем здесь.

Я сказал тогда фермеру, что вернусь завтра, и ушёл с Джессом.

Пройдя часа два по железнодорожной линии, мы добрались до фермы, через четыре часа — до другой. Потом пришли в город Элиот. Дорогой Джесс толковал мне, что тут могут наклюнуться разные хорошие делишки, и можно славно заработать, если только не сидеть целую вечность на отдалённой ферме. Вот маленький город, мы, может, поступим на железную дорогу.

— Я хочу вернуться завтра на ферму, — сказал я.

— Я знаю, Что ты вбил себе в голову, — сказал Джесс. — Это всё девка. Плюнь на девку, Фред там выше тебя, и у него больше шансов, благодаря его красивой наружности.

— Я вовсе не нахожу, что Фред такой красавец, — проговорил я.

На это Джесс смолчал. Но через минуту заметил:

— Не потому. Но Фреду тоже не видать девки.

— Неужели нет? — сказал я и обрадовался в душе. — Ты настоящий сатана в этих делах, Джесс! Так ты думаешь, что Фреду не видать её?

— Старик не позволит… Вот что тебе надо сделать, если ты хочешь приобрести какие-нибудь шансы: уходи на некоторое время и возвращайся с кучей денег в кармане. Вот какой путь.

С той минуты я загорелся желанием заполучить много денег.

Мы вошли в распивочную в городе и чего-то выпили. Я был так непривычен к крепким напиткам, что сейчас же опьянел от радости и удовольствия. Но это недолго продолжалось. Когда вошла шайка бродячих музыкантов и заиграла на арфе и скрипке, я сейчас же загрустил, и у меня подступили слезы к горлу. Я дал женщине с арфой немножко денег. Джесс с удивлением посмотрел на меня.

— Ты влюблён, вот в чём дело, — сказал он…

Мы кочевали из одной распивочной в другую, потому что больше нам некуда было деваться. И везде мы были желанными гостями, потому что шли с запада и вели себя так, как будто у нас большие деньги. В одном месте встретили мы и Гунтлея, который был уже сильно пьян и шёл на нас с карманным ножом, грозя убить нас. Тогда мы не захотели быть с ним. Вечером мы опять очутились в первой распивочной.

Когда мы стояли за стойкой, завязался маленький разговор между хозяином и одним горожанином, железнодорожником, пришедшим выпить виски.

Хозяин спросил:

— Так, значит, мистер Гарт с женой уезжают сегодня на поезде, куда же они отправляются?

— В Чикаго, — ответил мужчина. — Он по делам, как я слышал. А она для развлечения.

— Стало быть, банком будет пока управлять Джордж?

— Должно быть. Да, Джордж толковый малый, покуда трезв.

Этот разговор не имел для меня никакого интереса, но товарищ мой Джесс внимательно прислушивался и сейчас же вызвал меня наружу, чтобы поговорить.

Мы медленно вышли в город, и Джесс всю дорогу размышлял. Мы подошли к строению, где на вывеске стояло: «Гарт и К°, Земельный банк». Тут Джесс попросил меня подождать минуточку, а сам вошёл. Когда он вернулся, я спросил его:

— Что ты там делал?

— Разменял свою последнюю бумажку, — ответил Джесс. Мы пошли дальше и вышли на край города, сели у линии конки, где лежали штабели срубленных дров вдоль рельсов. Сперва Джесс обошёл эти штабели, чтобы убедиться, что мы одни, потом вернулся и сказал:

— Сейчас ни у одного из нас нет больше денег, не так ли?

— У меня есть еще с пару долларов, — ответил я и полез в карман.

— Значит, у тебя долларом меньше, чем у меня. Ты дал его бабе с арфой. Это, кстати, самое глупое, что ты мог сделать.

— Ну, положим, не особенно умнее ходить по кабакам и пропивать деньги.

— А ты заметил, как я пью? — спросил Джесс. — Я выпиваю шнит, пока ты пьёшь зейдель. Всякий раз.

— О чём ты хочешь говорить со мной? — спросил я.

— А кроме того, у меня не составилось бы теперь такого плана, если б мы не ходили по кабакам, — продолжал Джесс.

— Что за план?

— Мистер и миссис Гарт уехали сегодня в Чикаго, — произнёс Джесс.

— Ну что ж?

— И Джордж будет пока управлять банком.

— Ну, да, слышал я.

— Джордж — это брат миссис Гарт, как я узнал.

— Вот что!

— Но Джордж известный пьяница.

— Всё это я и так знаю, Джесс. Это ерунда.

Джесс объяснился несколько подробнее, и я понял, что он просто-напросто хочет забраться в банк этой ночью или будущей. Я должен был помочь ему.

— Я боюсь, — ответил я.

— Тогда я возьму Гунтлея.

Этого я тоже не хотел и сказал:

— Я никогда до сих пор этого не делал. Это так опасно. Но если ты меня научишь…

— Никакой нет опасности, — сказал Джосс, — Если Джордж запьёт, то всё остальное — плёвое дело, я изучил дом.

И Джесс показал мне одну штуку для шиления металла и великолепные щшицы с приспособлением для срезывания винтов. Ручки их были вроде двух ножей.

— Но дальше? — проговорил я. — Потом?

— Потом мы будем далеко отсюда, — отвечал Джесс. — Мистор Гарт проездит три дня туда да три назад, вот шесть; в Чикаго пробудет — четыре, выходит десять. — Джесс прибавил: — Впрочем, я не имею намерения обокрасть банк дочиста. Тебе для девки нужен хороший куш денег, к которому ты можешь продолжать подкапливать.

Мы бродили ещё часа с два, лавки закрывались, на улицах на время стало оживлённо от людей, кончивших свою работу. Только кабаки были ещё открыты, но они открыты, покуда в них есть гости.

— Теперь важно найти Джорджа и посмотреть, что он предпримет, — сказал Джесс.

И мы переходили из трактира в трактир и пили виски и пиво, но среди гостей не находили никого, кто мог бы быть Джорджем. И в конце концов опять прибрели в первый трактир.

Здесь мы нашли Джорджа.

Джордж держался несколько часов и не хотел идти веселиться, он сам сказал это, входя. Но стоял прекрасный осенний вечер, говорил он дальше, и не всё ли равно, где он просидит часок.

Это был маленький, толстый человек, лет, по крайней мере, сорока, с удивительно рассудительным взглядом. Платье его было очень франтовато, а руки очень белы, так как он только сидел и писал. На нас он даже не взглянул.

Он сейчас же начал много пить. С улицы пришёл народ, все его знакомые, и он устроил вместе с ними шумную Попойку. Все обращались с ним очень вежливо. Когда Джесс подошёл к стойке и предложил ему выпить с ним, Джордж пренебрежительно отказался, потому что был важным человеком в городе, а Джесс — простым бродягой.

— Нет, выпей с ним, — сказал хозяин. — У этих двух господ денег, что пыли, — сказал он про Джесса и меня.

— Это больше, чем у меня, — ответил Джордж и вытащил бумажник.

У него было несколько кредитных билетов. Он взял на себя все расходы и угощал всех, кто хотел чего-нибудь выпить. Хозяин делал всё, чтоб угодить ему.

— Мне надо ещё денег, — сказал Джордж. — Подождите меня здесь, ребята.

Он вышел. Он был сильно навеселе и пел.

— Славный малый! — говорили между собой оставшиеся. — Он будет продолжать так всю ночь.

Джесс ловил всякое слово.

Вернувшись, Джордж вначале притворялся, будто не нашёл больше денег. Но безпечно требовал напитки, одну смену за другой, и щедро расплачивался билетами из бумажника.

Это заняло два часа.

— Пойдём теперь к Конвею, — заявил Джордж.

Конвей — это другой трактир.

— Он заперт, — сказал хозяин.

— Тогда мы вломимся, — сказал Длюрдж. — Пойдём, ребята.

Джесс и я остались, как будто гордились.

— Вы разве не хотите с нами? — спросил Джордж. — Я вас приглашаю.

И мы дали уговорить себя.

Конвей был не заперт, там тоже собралась весёлая комиания, и Джордж с товарищами были радостно встречены. Джесс тоже не хотел отставать и начал свистеть, как артист, так что вызвал большое одобрение.

— Ну, и сатана же он свистеть! — сказали все.

Мы пробыли там два часа и выпили пропасть спиртных напитков. Я пил всё время шнитами, как Джесс научил меня, и это на меня уже не действовало, так как я сильно волновался предстоящим.

Джордж заплатил деньги и сказал:

— Теперь я иду к девицам. Прощайте, ребята. Надо ещё зайти за деньгами.

— У тебя и так много денег, — заметили ему.

— Не хватит, — ответил Джордж.

Он, шатаясь, выбрался за дверь.

— Нынче ночью банк обеднеет на несколько сот долларов, — говорили парни.

— Похоже на то, — моментально ответил Джесс и продолжал: — Он мастер тратить деньги.

Но так как никто не хотел вступать в разговор с Джессом, который был бродяга, то все от нас отвернулись.

Джесс подошёл к стойке и спросил всех, кто чего хочет выпить, но все сказали, что нет, спасибо, больше не желают.

— Поди, выпей стаканчик виски, — сказал он мне. Я с удивлением посмотрел на него.

— Тебе нужно выпить, — настаивал Дзкесс.

И я выпил два больших стакана виски и стал твёрд и непобедим, так что готов был вышвыривать людей от Конвея.

Джесс и я простились и вышли на улицу. Город был тёмен и безлюден. Джесс направлял наш путь, и мы двинулись по направлению к банку. В окнах был свет, и из этого мы заключили, что Джордж внутри.

— Подожди здесь! — сказал Джесс и сделал пять беззвучных скачков к дому. Он исчез за решёткой сада.

«Куда это он пошёл?» — думал я.

Я подождал две минуты, и Джесс вернулся. Он проделал те же скачки.

— Где ты был? — спросил я.

— Я немножко пощупал его дверной замок, — ответил Джесс. — Подожём пока здесь.

Вдруг Джесс схватил меня за руку и прошептал:

— Слышишь?

Мы услышали, как кто-то вертит, гремит ключом в замке и ругается всё несдержаннее.

— Это Джордж, — сказал Джесс.

Мы притаились за углом и ждали.

— Я не могу запереть эту проклятую дверь! — проговорил Длюрдж и вышел на улицу. — Ну, в шкафу два замка!

Джордж пошёл к девицам, сильно шатаясь.

— Теперь пройдёмся немножко, пока всё успокоится, — сказал Джесс.

Дорогой я заметил:

— Я всё-таки не думаю, что ты решишься на это, Джесс!

— Ну, нет, — сказал Джесс.

Он осмотрел дома, насколько позволяла темнота, выбрал лавку с двойной дверью и сказал, что хочет показать мне кое-что. Он притворился мертвецки пьяным и стукнулся, точно не удержавшись на ногах, о дверь. Раздался страшный грохот во всём доме, и обе двери отскочили и распахнулись.

Карауливший в лавке человек закричал:

— Что это за чертовщина?

Джесс продолжал стоять и дубасить в дверь, точно сам не понимая, как попал сюда.

— Кто там? — спрашивает человек в лавке. — Я убью тебя, собачий сын, если не ответишь.

— Это я, — говорит Джесс безпомощно пьяным голосом и опускается на землю.

Человек в лавке должен был, в довершение всего, ещё вытащить его на тротуар. И Джесс так хорошо подражал пьяным, что сторож ясно понял, что это было нечаянное вторжение. Он опять запер дверь и был в ярости.

— Досадно, что в лавке оказался человек, — сказал Джесс, догнав меня на улице. — Не то, может, была бы маленькая добыча.

— Теперь я понимаю, что у тебя хватит храбрости на что угодно, — сказал я.

Опять мы стоим около банка. Джесс говорит:

— Собери горсть песку с улицы и брось ее в окно, если кто-нибудь пойдёт.

— Хорошо, — сказал я и почувствовал, что сердце у меня заколотилось.

— Ну, я иду, — сказал Джесс.

Я стоял некоторое время, смотря ему вслед, он исчез за садовой решеткой. Если теперь кто-нибудь придёт и спросит меня, зачем я здесь стою, Что я отлечу? Я собрал горсть песку и очистил его от мелких камней, улица была не мощёная, и на ней было пропасть сухого песку. Ничего не было видно, город молчал, только изредка со станции доносился свист паровозов, развозивших вагоны с пшеницей. Вдруг я слышу шаги на деревянном тротуаре, хочу бросить песок в окно банка, но вместо того иду навстречу к пешеходу, говорю: добрый вечер, и мне отвечают тем же. Человек проходит своей дорогой. Джесс уже, пожалуй, минут пять, как ушёл.

Тут я ясно услышал слабые удары изнутри банка, один за другим. «Теперь Джесс срезает винты», — думаю я и дивлюсь его хладнокровию. Я знал, куда я побегу, если понадобится: к станции, где столько складов и амбаров вдоль линии.

Прошло много времени, целая вечность. Джесс начинает пилить металл внутри, я слышу изредка лязг и стою, как на иголках, дивясь его безподобной дерзости. «Только бы он украл что-нибудь настоящее!» — думаю я и трясусь от жадности при мысли о своей части. По мере того, как время шло, я тоже становился спокойнее, ходил взад и вперед по тротуару и думал. Я думал также о девушке на ферме, ее звали Алиса Роджерс.

Теперь Джесс, наверно, пробыл целый час и всё ещё не шёл. Я только что начал убеждать себя войти в сад и заглянуть, как Джесс появился. Он быстро шёл впереди меня к кучам досок у железнодорожной линии.

— Чёрт бы побрал эту неудачу! — сказал он, задыхаясь от усердной работы.

— Что случилось? — спросил я.

— Проклятый Джордж, должно быть, захватил весь банк к девицам, — сказал Джесс. — Шкаф пуст. В нём только одни протоколы.

Я почувствовал тайное удовлетворение при этих словах и выдал себя Джессу, самоотверженно хлопнув его по плечу, и спросил:

— Значит, ты ничего не захватил?

— Что же мне было, по твоему, брать, глупое животное? — сказал Джесс злобно. — Не хочу я здесь больше сидеть, — продолжал он возбуждённо: — Надо попробовать что-нибудь другое.

С этими словами Джесс пошёл по шпалам к станции, а я поплёлся за ним.

Я ослабел от своего длиннаго караула и сказал:

— По совести сказать, я не думаю, что и другое к чему-нибудь приведёт. Лучше оставим это.

— Попробуем ещё одну вещь, — продолжал Джесс.

Он вошёл на станцию и спросил телеграфиста, когда идёт поезд на восток. Через полчаса, — ответил телеграфист и посмотрел на часы.

— Значит, нечего делать, пока не пройдёт этот поезд, — сказал мне Джесс.

Мы сели поблизости от станции и прождали полчаса, хоть и зябли чертовски. Дело шло к утру.

Как только послышался шум поезда, Джесс встал и попросил меня подождать его здесь. Он опять пошёл на станцию и скрылся от меня.

Я ждал. Поезд пришёл, постоял и опять ушёл. Я тщетно прождал час, и на востоке начало светлеть. Он, должно быть, ходит и выслеживает, — думал я про Джесса. Потом я пошёл на станцию и спросил, не видел ли моего товарища.

— Он уехал с поездом, — ответил телеграфист.

— Ну, уехал с поездом, — сказал я, не смея выразить большего удивления.

Я начал подозревать, что Джесс, пожалуй, нашёл в банке не одни протоколы. Он был так возбуждён и так странно вел себя со мною.

Телеграфист спросил, улыбаясь:

— Он удрал от тебя?

Я высокомерно улыбнулся и ответил, что нет, я знал, что он уедет.

— Я его совсем не знаю, — сказал я, — и только что говорил ему, что не желаю иметь с ним никакого дела.

Я вышел со станции с тысячью мыслей. Нахальство Джесса поразило меня точно громом. Разумеется, ему повезло, мошеннику, и он нашёл порядочно денег в банке. И он не подумал уделить мне даже самой крошечной части. Чтоб чёрт его побрал!

Я направился в ночлежный дом, вывеску которого видел днём, и хотел взять постель. Дорогой я всё более и более радовался, что не замарал своих рук украденными деньгами. «Всё-таки наслаждение — жить совершенно чистым и незапятнанным на свете! — думал я и подпрыгнул от радости. — Пусть я лучше буду беден и стану работать на других до последней капли крови!»

Придя к постоялому двору, я решил лучше пойти к кучам досок и выспаться там задаром. У меня оставалось всего два доллара, а мне хотелось принести Алисе Роджерс золотую ручку для пера, какую я видел в окне у ювелира.

— Я думал, ты остался со своим товарищем на Востоке, — сказал фермер Роджерс, когда я вернулся на ферму. — Мне нравится, что ты сдержал слово.

— Я ведь сказал, что вернусь сегодня, — возразил я. — Что касается до товарища, то мы расстались не в ладах, я не хотел идти с ним.

— Тебе будет холодно ездить на плуге в этих сапогах. Тебе надо бы купить пару новых сапог, раз уж ты был в городе и при деньгах, — заметил мистер Роджерс.

Меня послали в прерию выбрать себе запряжку мулов, которые мне понравятся. Я разогнал весь табун и посмотрел, которые из мулов больше всего друг к другу подходят, и потом выбрал себе запряжку.

— Это моя запряжка, — сказала Алиса, когда я пришёл домой запрягать. — Обращайся с ней осторожно.

— Будьте спокойны, мисс, — отвечал я.

Я прибавил это мисс, как будто она была барышней; обыкновенно мы этого не делаем на фермах.

Но недолго мне пришлось поездить на Алисиной запряжке. Однажды у немца Фреда одно животное упало и околело от заворота кишок, тогда Фред заявил, что возьмёт мою запряжку. Я воспротивился этому, и сам старик Роджерс был на моей стороне, но Алиса и Фред победили нас. На утро Фред встал раньше обыкновенного, и когда я пришёл в конюшню, запряжки моей уже не было. Это было бы для меня достаточной

причиной, чтоб покинуть ферму; но мистер Роджерс сказал, чтоб я не обращал внимания, а выбрал бы другую. И я нашёл другую запряжку, такую же хорошую, как и первая, да ещё выносливей. Так как я хорошо кормил своих мулов, мыл им головы и чистил скребницей утром и вечером, то скоро стал обставлять Фреда в пахоте на порядочный кусок.

В первую неделю на ферме я всё боялся, что кража негодяя Джесса обнаружится и меня впутают в его злодеяние, по когда обе элиотские газетки пришли на ферму и в них не оказалось ничего о взломе, я снова осмелел и перестал безпокоиться. Или Джесс совсем не взламывал шкафа, а только куражился передо мной. чтоб показать свою храбрость, или банк был ограблен, но Джордж, в своих собственных интересах, не решился заявить об этом. После я слышал, что Джордж — сын богатого мукомола в городе, так что отец его, наверное, покрыл дефицит.

Фред с каждым днём вытеснял меня у Алисы. Что бы я ни делал, он стоял мне поперёк дороги и брал верх. Уже во время уборки он франтил больше всех нас, а когда шёл в дом к столу, то долго стоял и приглаживал свои светлые волосы на пробор. Его очень огорчало, что он потерял один глазной зуб, и что дыра была видна, когда он смеялся. Что же в таком случае было говорить мне, у которого вылезли почти все волосы в прерии. Я почти облысел за один год! Кроме того я перестал бриться, запустил свою колючую бороду, и брови мои вылиняли от солнца и ветра. Я не мог тягаться с Фредом.

Зато старый Роджерс и его жена были ко мне очень ласковы и хорошо со мной обращались. Часто за столом миссис Роджерс говорила мне, чтоб я съел ешё пуддинга или пирога. Иногда она с интересом спрашивала, каково живётся в стране, откуда я был родом, Фреда же не спрашивала, так как он родился в Америке, хотя и в городе Фарго, и был горожанином.

Раз утром Алиса принарядилась. Я подумал, что она собирается в город, и всячески изощрялся, чтоб повезти её туда. Но оказалось, что просто воскресенье, и она нарядилась по этой причине. Я пошёл на работу в этот день, как и накануне, и больше об этом не думал. Но немного погодя вижу, что Алиса, во всём наряде, идет по прерии и отправляется к Фреду в гости. А ко мне она не зашла.

Так было каждый день. Я нисколько не подвигался вперёд у Алисы, хотя и называл ее мисс и был очень внимателен. Фред был натуральнее меня и нисколько не подлаживался. «Так и есть, я слишком много стараюсь!» — думал я. Но я уже избаловал Алису, и когда перестал говорить мисс и просто назвал её Алисой, она приняла это за вольность с моей стороны и не ответила мне.

Однажды я привёл в исполнение штуку, которую давно задумал. Несколько часов шёл ливень, так что невозможно было пахать, мы отпрягли и пошли домой. У меня не было сухой куртки, но я надел сухую рубашку и сел в одной жилетке в комнате у хозяев, где было тепло. Тут я расположился писать письма. Я хотел показать, какой я мастер писать, и вытащил золотую ручку, будто ни к чему другому и не привык.

— Никогда не видела, чтоб кто-нибудь так писал! — сказала миссис Роджерс, поражённая.

Алиса недовольно бросила на меня взгляд. Фред тоже сидел здесь, и она говорила с ним.

— Ты пишешь золотой ручкой? — сказала она.

— Она вам нравится? — спросил я.

— Да.

— Можете получить её, мисс, — сказал я и протянул её ей.

— Я? Она не нужна мне. — ответила она наотрез. — Но меня удивляет, что ты пишешь такой дорогой ручкой.

— Пользуешься тем, что есть, — сказал я.

Потом прибавил, что ручку мне подарили, и говорил это таким тоном, чтобы она подумала, что подарила мне её девушка.

Но и это не произвело на неё впечатления. Так и не удалось поднести ей ручку, хоть я и пустился на хитрости.

Я старался насколько возможно и придумывал один план за другим. Одну неделю я пробовал быть молчаливым и сдержанным, чтобы она могла проявить женскую жалость, на другую был весел и пытался блистать быстрыми и остроумными ответами. Алиса только сказала:

— Сколько времени ты в Америке?

— В общем больше шести лет, — отвечал я. — Я здесь второй раз.

— А ты, Фредди?

— Я здесь родился, — ответил Фред.

— Видишь разницу, — сказала мне Алиса.

Потому что самый шик — родиться американцем. Она и звала Фреда Фредди, чтоб было по-американски, а не по-немецки.

— Посмотри на его волосы! — говорила Алиса о волосах Фреда. — Точно золото. Что ты сделал с своими волосами, Нут?

— Они вылезли у меня в прерии, — отвечал я. — Но теперь, кажется, они опять укрепились и вырастут.

— Вот как, — сказала Алиса.

Но настал день. когда и моя звезда взошла высоко, и я на короткое время стал победителем на ферме. То были гордые часы.

Приехал в гости маленький внук Роджерсов, его звали Эдвин. Мальчуган много бывал со мной, ходил со мной в прерию, где я брал его на плуг и давал править. Однажды, когда он остался с дедом на ферме, с ним случилось маленькое несчастье. Старик бросал доски с чердака по лестнице, одна из этих досок пошла криво и ударила ребёнка углом возле уха. Эдвин упал, как мёртвый.

Поднялся плач во дворе, Алиса кричала мне, бывшему неподалеку, чтоб я моментально шёл домой. Я выпряг мулов из плуга, пустил их, куда глаза глядят, а сам побежал домой. Но Алиса, должно быть, только от растерянности обратилась ко мне, она опомнилась и стала звать и Фреда, потому что больше полагалась на него. Она погнала Фреда запрягать лошадей в повозку и скакать за доктором.

Когда я пришёл домой, дед и бабка были в отчаянии и не могли удержаться от криков, мистер Роджерс таскал ребёнка взад и вперед по полу, не будучи в состоянии привести его в чувство.

Старое воспоминание из детских лет помогло мне, и я сразу сообразил, что надо сделать.

— Снимите с тиего куртку! — сказал я.

У меня под подушкой на кровати лежала бритва, и я побежал за ней. Вернувшись, я засучил Эдвину рукава рубашки и уколол ему жилу на руке.

Женщины вскрикнули и бросились на меня, как безумные, особенно Алиса была вне себя и говорила, что я хочу убить ребёнка. Я топнул ногой и приказал ей отойти, здесь дело шло о жизни и смерти, а я хотел спасти ребёнка! Старик Роджерс сдался при этих властных словах и помог мне держать руку.

— Разве хорошо пускать кровь? — спросил он только. Когда я хорошенько сделал надрез, показалась кровь, сначала в виде маленькой капли, потом в виде тоненькой струйки. Я открыл рубашку и приложил ухо к груди Эдвина. Сердце не билось. Тогда я взял его за ноги и начал раскачивать головой вниз, тут кровь полилась струей. Я опять положил ребёнка и прислушался — сердце слабо билось. Это была удачнейшая операция, какой я только мог желать.

Мы все стояли и смотрели на ребёнка. Маленькие пальчики слегка шевелились на одноии руке.

— Вон, он шевельнул пальцами! — сказал мистер Роджерс, задыхаясь от радости.

— Он шевельнул пальцами! — сказала старая бабушка и вышла, всхлипывая.

Немного погодя ребёнок раскрыл недоумевающие и растерянные глаза и опять закрыл их.

— Он посмотрел, — сказал мистер Роджерс, — он жив.

Он позвал жену и рассказал ей об этом.

— Принесите мне полотняную тряпку, — сказал я Алисе.

Алиса долго не возвращалась, а я становился всё смелее и смелее, схватил первое, что мне попалось на глаза: только что начатую работу их, кусок белаго полотна, вырезалт, квадрат для корпии и ещё оторвал длинную полосу на бинт.

Алиса вошла и сказала:

— Ты разорвал мой тонкий чепчик?

— Я заплачу вам за него, — ответил я, дёргая корпию. Миссис Роджерс была совершенно уничтожена моей важностью и познаниями и сказала дочери:

— Молчи, Алиса.

Эдвин взглядывал всё чаще и чаще, стонал и наконец потянулся к ране на голове, но я удержал его руку. Тогда он посмотрел на меня во все глаза, и я понял, что он узнал меня.

Я положил корпию на открытую жилу и завязал бинтом, что, пожалуй, мог бы сделать и раньше. Потом мы отнесли его в кровать и раздели. Он впал в забытье, а я тем временем обмыл рану на голове и тоже наложил на неё повязку.

— Теперь доктор может приезжать, — сказал я. И почувствовал себя точно богом.

Но, когда волнение моё улеглось, я ослабел и едва держался на ногах. Я упал на стул. Немного погодя я встал, вышел из дома с трясущимися коленями и сел позади конюшен, ни на что негодный. Я просидел так, пожалуй, минут с десять, потом немножко освежел и пошёл к своим мулам, запряг их и начал опять пахать. Я чуть не засыпал сидя.

Пахал я часа два или три. Потом пришёл ко мне старик Роджерс и сказал, что приезжал доктор, перевязал рану Эдвина и дал ему капель. Мистер Роджерс сказал, чтобы я отдохнул сегодня.

Я отпряг и пошёл с ним домой. Мы почти не говорили, но я видел, насколько старик мне благодарен.

Старая миссис Роджерс встретила нас и сказала мне:

— Был доктор. Он думает, что Эдвин справится с этим.

— Он сказал, что ты хорошо сделал, что пустил ему кровь, — заметил Роджерс.

— Он говорит, что ты спас ему жизнь, — прибавила жена.

И я опять почувствовал себя гордым повелителем и богом.

Остаток дня я шлялся, ничего не делая. Но никакого удовольствия в этом не было, и я бродил с одного места фермы на другое и скучал. Если б не стыдно было, я опять сел бы на свой плуг. Алиса могла бы сказать мне пару сердечных слов, но вместо того пришла и сказала раздражённо:

— Ты натопал на меня ногами, Нут. Советую больше этого не повторять.

Я не мог ответить ни слова, такой сердитой она мне показалась. Старики же, наоборот, вбили себе в голову, что я несомненно замечательный человек, сведущий во многом, внимательно вслушивались, когда я что-нибудь говорил, и мне показалось, что они начали делать некоторое различие между мной и Фредом, и в мою пользу. Однажды, например, я был послан в город с пшеницей и за покупками, а Фред оставался дома.

Но, будь я даже колдуном, я не мог бы продержаться целую вечность на одном только чуде. По мере того, как проходили дни, маленький Эдвин поправлялся, всё пошло по-старому, великий мой подвиг канул в забвение, и я опять ходил на ферме, бедный и побеждённый. Никакой не было перемены.

Фред пришел раз ко мне и говорит:

— Скоро настанут морозы, и пахота кончится. Что ты тогда будешь делать?

— Но правде сказать, не знаю, — отвечал я. — Ну, да что-нибудь придумаю.

Мы с Фредом ладили, между нами не было вражды, и я не таил к нему ненависти за то, что он захватил мою запряжку. Это Алиса была виновата. Фред вовсе не был скверным бродягой и только в этом году, будучи без работы, начал скитаться. Зато он кичился своим красивым лицом, и когда улыбался, то открывал рот только чуть-чуть, чтобы скрыть дыру на месте недостающего зуба. При этом у него делался такой вид, будто он улыбается щёлкой на губе. Но то, что он так мало открывал рот, шло к нему, потому что от природы губы у него были толстоваты.

— Улыбнись оиис! — говорила ему Алиса. Она была без памяти влюблена.

Хотя мне было гораздо хуже, и любовь моя оставалась без ответа, но и Фреду тоже было не слишком хорошо. Он сообщил мне, что Алиса призналась родителям, что любит его. Но родители потребовали, чтоб она от него отказалась.

Фред сказал мне:

— Помоги нам, Нут.

Я почувствовал себя возвеличенным при этой просьбе и спросил:

— Ты просишь меня с ведома Алисы?

— Да, — сказал Фред, — она хочет этого!

Я сказал:

— Тогда я сделаю всё!

У меня мелькнула мысль, что, может, мне удастся вытеснить Фреда моим невероятным великодушием.

Старики ловили каждое моё слово, и я спросил однажды миссис Роджерс, откуда она родом, с фермы или из города.

— С фермы, — ответила миссис Роджерс.

— Должно быть, чудно молодой девушке на заброшенной ферме, — продолжал я. — Как же знакомятся с людьми?

Миссис Роджерс отвечала, что теперь есть фермы в окрестностях. И каждую неделю ездят в город. Но, разумеется людей встречаешь немного.

— А как же выходят замуж? — спросил я. — Разве просто за какого-нибудь прохожего?

Старики переглянулись. У них была старшая дочь, которая сбежала с прохожим. Но этой паре повезло, молодые купили себе земли и стали фермерами, маленький Эдвин — их сын.

— Но это ведь рискованно, — продолжал я. — Молодая девушка может часто влюбиться в недостойного только потому, что не знает никого другого и не может выбирать.

— В этом ты, конечно, прав. Так оно и бывает.

— Значит, надо быть осторожными с такими проходящими людьми, как мы, — сказал я в заключение.

Старики опять переглянулись и моментально меня поняли.

«Старуха расскажет это дочери! — думал я. — Алиса, разумеется, не откажется сразу от Фреда, но будет иметь представление о его злостном намерении».

Однако прошло немного времени, как я уже сам испугался того, что сказал, я зашёл слишком, далеко, Алиса сразу поймёт, что я подкапываюсь под Фреда. Я уловил первый удобный случай и сказал миссис Роджерс, что с Фредом это другое дело, Фред безусловно надежный малый и золото, которое я, наверно, выбрал бы, если б был девушкой. Я добился и на этот раз, что старуха мне поверила, и заметил, что она уяснила себе, какая у меня безкорыстная душа.

Я подстерёг Алису раз вечером в темноте и хотел первый заговорить с ней.

— Ты не друг Фред, — сказала она.

— Что же я сделал?

— Ты оговорил его.

Я привёл Алису к матери и спросил её, как я оговорил Фреда.

— Ты сказал, что надо остерегаться бродяг, но что Фред исключение и золото, — отвечала мать.

— Но, матушка, этого ты мне не рассказала! — вскричала, Алиса. — Да благословит тебя Бог, Нут!

Я ушёл, гордый и рассерженный, и воспользовался своим благоприятным положением. Когда Фред в следующий раз опять попросил меня помочь ему, я отвечал, что, по случаю Алисиного поведения, не желаю иметь ничего общего с его делами.

Алиса пришла ко мне в слезах и стала просить опять замолвить слово за Фреда у родителей. Это было вечером, когда работы кончились. Алиса подошла ко мне вплотную и изредка вертела пуговицу на моей блузе, так что я стоял к ней ближе, чем когда бы то ни было, и чувствовал её дыханье. Я очумел от этого счастья н отвечал безсвязно:

— О Фреде? Хорошо. Что я должен сказать? Да, я сделаю всё, что хотите.

Я н не знал, что Фред подслушивает, а он стоял в конюшне и слышал нас.

— Что же мне делать всё-таки? — спросил я. — Знаете ли вы, о чём меня просите? Вы ведь поняли, что я сам люблю вас.

— Нет. не поняла, — отвечала она. — Ты никогда этого не говорил.

— Нет, не говорил. Я не парю в небесах. Я знаю, что я бродяга и недостоин вас.

— Впрочем, это не имеет значения, — сказала Алиса. — Потому что я люблю Фредди.

— И просите меня помочь!

— Нет, нет, — сказала она, — не надо.

— Разве вам никогда не приходило в голову, что я и так был довольно безкорыстен? — продолжал а. — Я не слышал от вас ни слова благодарности. Но если б я продолжал, то это превзошло бы силы человеческие.

— Я знаю, что ты добрый человек, — добавила Алиса.

— Но не больше?

— Нет, ты ещё учёный человек с глубоким пониманием во всём. И пишешь, как стрела.

Но того, что мне хотелось услышать, именно, что я почти так же хорош собой, как Фред, и так же обворожителен, этого Алиса так и не сказала.

— Вы никогда не можете полюбить меня? — спросил я.

— Да, — сказала Алиса, — немножко, то есть…

Я придвинулся ближе и продолжал:

— Вы думаете, я не смогу вести нашу ферму, зарабатывать большие деньги и носить вас на руках? А Фред что сделает?

Алиса молчала.

— Вы не знаете, что я за человек, — сказал я таинственно и утверждал, что она не имеет обо мне ни малейшего понятия.

— Зато я имею! — крикнул Фред и вышел вдруг из конюшни. В руках у него были вилы. — Я имею о тебе такое понятие, что ты негодяй и льстец, — сказал Фред яростно, — я убью тебя, как собаку.

Я испугался и загородился рукой.

— Успокойся, Фред, и пусти меня, — сказал я, — я уйду.

— Уйдёшь? Я убью тебя сию же секунду! — орал Фред, пытаясь проткнуть меня вилами.

Алиса не сделала ни шагу, чтоб разъединить нас.

— Не убивай его, — сказала она только.

— Ты убийца, — сказал я Фреду. — И, прошу тебя, положи, пожалуйста, вилы, убийца ты.

Но Фред не хотел пощадить меня.

— Если ты двинешься хоть на вершок, я приколю тебя, — сказал он.

Я сел на землю. Я видел, что Фред в совершенном бешенстве, и мне с ним не справиться. Такой удар вилами, как известно, зарастает очень медленно и даже может и совсем не залечиться, а я боялся за свою жизнь.

— Что ты сказал обо мне старикам? — кричал Фред.

— Ты глупая скотина, — отвечал я. — Я ничего не говорил и не хочу оказывать тебе никаких услуг.

Фред повернул вилы и ударил меня по голове ручкой. Это было не особенно больно. Я встал. Когда вилы опять очутились надо мной, я взмахнул рукой и схватил их. В ту же минуту Алиса сообразила, что теперь Фред в опасности, и побежала позвать отца.

— Успокойтесь, ребята, — сказал мистер Роджерс. — В чём дело?

— Спросите Фреда, — отвечал я. — Он прибежал с вилами.

— Они оба хватались за вилы, по очереди, — сказала Алиса.

Тут я понял, что Алиса хитрая баба, и хотя я тоже хитёр, но она была много хитрее. Я пошёл своей дорогой в злобе, предоставив обоим влюблённым объясняться и оправдываться, и взваливать на мою голову, что хотят. Но на следующий день я пошёл к Фреду, когда тот пахал, и велел ему слезать с плуга. Он не хотел. Тогда я хватил его в зубы так, что он покачнулся и свалился с сиденья. А Фред не нашёл ничего другого, чтоб отмстить мне за это, как изрезать в клочки спину моей куртки, пока я спал…

Мы пахали до тех пор, покуда мороз не сковал поля, даже лёд начал уж проникать в землю. Мистер Роджерс сказал однажды:

— Ну, ребята, пахота кончается.

Мы сейчас же отпрягли и отправились домой. И в последний раз я вычистил скребницей мулов, вымыл им головы и задал корму.

— Смеркается, скоро ночь, вы можете остаться до завтра, — сказал мистер Роджерс.

Он высчитал, сколько нам приходилось, и заплатил деньги. Я ничего не брал вперёд, так что мне пришлось больше, чем Фреду, который брал вперёд на новое платье и новую шляпу из города.

Мистер Роджерс предложил мне дать другую куртку на поездку, лучше моей; я могу оставить её у его купца, сказал он. Тогда я вывернул карманы в его куртке, чтобы он видел, что ничего не забыл в них. Это был ненужный фокус с моей стороны для доказательства моей честности.

Ночью я проснулся от того, что Фред встал со своих нар и надевал куртку.

— Куда ты? — спросил я. Он не отвечал.

Фред ушёл и не возвращался. «Он что-то затевает!» — подумал я, подкрался к двери и отворил её. Было темно и холодно, на небе сияло несколько звёзд. Я не посмел шпионить дальше и вернулся: что бы там ни произошло, лучше быть в стороне. Я продрог у двери и заснул очень крепко, и спал, не просыпаясь, до утра.

Когда я встал и пришёл к старикам, Фреда ещё не было.

— Где же Фред? — спросила миссис Роджерс, у которой завтрак уже был готов.

— Не знаю, — отвечал я.

Она вышла позвать его, но Фред не откликался. Тогда у старухи закралось подозрение, она открыла дверь в комнату Алисы и заглянула туда. Комната была пуста. Она опять закрыла дверь и сказала:

— А где же Алиса?

Лицо её было серо, как пепел.

Мы стали кричать и звать их обоих, однако нигде не нашли. Но из конюшни исчезла Алисина запряжка. Мы поняли, что парочка сбежала.

— Точь-в-точь, как наша старшая дочь, — сказала миссис Роджерс растерянно.

Старик Роджерс был огорчен и молчал, он ходил и занимался разными делами, но видно было, что ему не до того. Жена успокоилась первая и говорила, что их другая дочь устроилась же хорошо, так что, может, будет хорошо и этой. И, как у всех дедов и бабок, сердца их лежали больше не к взрослым детям, а к маленьким внукам. Маленький Эдвин был самой большой радостью в доме.

— Если ты опять будешь проходить здесь, я дам тебе работу, если только будет, — сказал мне мистер Роджерс. — Куда ты едешь?

— Дальше на запад, — отвечал я.

— Вот это напрасно, — сказал Роджерс. — Тебе следовало бы найти место здесь в городе и остаться в этой стороне.

Но я всё-таки поехал на виноградники в Калифорнию.