— Глава 17. В которой говорится о крысах, людях, преступных планах и разбитых мечтах

Почтовая карета летела по проселочной дороге, взрезая широкими ободьями колес землю. Хрипели лошади, скользя на глине. Свистел соловьем кнут в руках озябшего возничего. Щелкала зубами, подпрыгивая на крыше экипажа, крыса.

Небо, только-только очистившееся от туч, хитровато щурилось, обещая солнце. И крыса, вымокшая, продрогшая, пристально следила за небом, куда как пристальнее, чем за дорогой.

— Н-но! — заорал кучер, и кончик кнута шлепнулся о тюк возле самой крысиной морды. — Пшли!

Вдали в сыроватой мгле, что распотрошенным перьевым одеялом накрыла болота, виднелась деревня. Крыши домов выныривали из тумана сказочными рифами. Острым зубом торчал шпиль колокольни. Блуждал в предрассветной тишине колокольный звон.

Карета вылетела на главную улицу, и кучер, наконец, убрал кнут, позволяя лошадям перейти на шаг. Те сами остановились возле весьма древнего на вид здания с дряхлой вывеской, которая ко всему и скрипела преотвратно.

Крыса забилась поглубже в щель между тюком и чемоданом, дожидаясь, пока люди не покинут карету. Затем ловко цепляясь за веревки, соскользнула на землю, огляделась, зашипела на ленивого серого кота и юркнула в дыру водостока.

Дальше придется пешком.

Крыса мужественно преодолела поле из высокой ломкой травы, тощую щетку леса, задержавшись у широкого и быстрого ручья. Она несколько минут не решалась сунуться в воду, то и дело оглядываясь, точно раздумывая — не повернуть ли назад? Не повернула.

На том берегу крыса долго отряхивалась, еще дольше вылизывалась, и только высохнув — солнце все же соизволило выйти из-за туч — продолжила путь.

Цель была близка.

Цель перекрыла широкий тракт чугунной решеткой причудливого плетения. Мертвые лозы прочно держали щит с кораблем и тройкой огурцов.

Дорри объявился сам. Не то, чтобы Персиваль так уж беспокоился: клыкастые — народец живучий; но все ж таки подумывал спуститься в мастерскую. И тетушки настаивали. Да что там, едва душу не вынули, объяснений требуя.

Врать пришлось. Врать Персиваль не любил, потому как в итоге тетушки про вранье дознавались и переживали. А им нельзя. У них сердце.

Такое сердце, что даже вампиру в нем местечко нашлось. И вот он, тварь клыкастая, сейчас стоял на пороге, нагло разглядывая Персиваля.

— Доброго вечера, — сказал Дорри. Выглядел он, к слову, препаршиво. Весь какой-то взъерошенный и глаза запали. — Прошу простить меня за беспокойство, но обратиться мне не к кому, и я подумал…

Запнулся и замолчал. Подумал он. Думать — дело нехитрое. Прежний-то лейтенант тоже все время думал. И стихи читал. И верил наивно, что все зло в мире — от недопонимания, что если быть добрым и понимающим, то зла не останется.

Только не помогла ему доброта.

А Персивалю — вера.

— …что мы снова можем быть полезны друг другу…

Вот это уже любопытно.

— …и если мое предложение представляет для вас хоть какой-то интерес, то предлагаю обсудить его более детально. К вам не напрашиваюсь, но осмелюсь пригласить к себе.

К себе. Уже прямо таки и к себе. Пообжился, мать его за ногу. Но поглядеть на мастерскую снова, на свежую, так сказать, голову, хотелось. Да и предложеньице послушать можно, с Персиваля не убудет.

Спустились.

— Ты ведь пока не нашел работу? — Дорри указал на кресло, кое-как влезшее между двумя ящиками. Они возвышались над Персивалем, сияя белизной свежей доски, и приятно пахли сосной. Кресло оказалось узковатым, а пространство — маловатым. В таком захочешь — не развернешься. Или клыкастый нарочно? Боится?

Ну так сам пришел, Перси его не приглашал и не пригласит, потому как суеверия суевериями, а вампира в своих комнатах он видеть не желал. Хватит, насмотрелся уже на всю оставшуюся жизнь.

— Полагаю, дело в том, что у тебя нет денег на взятку, — Дорри кое-как смахнул пыль с круглого столика, достал из ящика бутылку темного стекла и пару бокалов. — И нет рекомендаций, чтобы получить место иным путем.

Ну надо же, какие мы прозорливые.

Персиваль не стал отвечать. Он молча отобрал бутылку, зубами вытащил пробку и наполнил стаканы.

— Я могу помочь. В том, что касается рекомендаций. Я мог бы пообещать и место, но честно говоря, не уверен, что сдержу слово. А с рекомендациями от "Восточной компании" ты без труда сумеешь…

Виски хороший. Односолодовый шотландский, небось. Такого в местной лавчонке не купишь, да и если бы можно было, то стоило ли тратиться? А поет Дорри славно, прям как тот, другой Дорриан, который давным-давно исчез из жизни Персиваля. Он тоже сделку предложил, правда, на стол ставил не виски, и вообще не было стола, а был задний двор, плоский камень и жестяная банка. А в ней, вперемешку, печенье, конфеты и мраморные шарики. Как он тогда сказал? Я тебе плачу, а ты меня не трогаешь?

— От меня чего надо? — Персиваль отодвинул стакан. Выпить хотелось. Когда выпьешь, оно легче становится. Правда, только поначалу, потому как после совсем уж тошно.

И спина болит зверски. Особенно вчера. Всю ночь спать не давала. И день тоже. И вот опять…

Дорри не спешит пить, как не спешит и говорить. Не нужно соглашаться. И тогда не нужно было, но прошлое не исправить, а тут все наново.

Клыкастые хорошего не предложат.

— Мне нужно, чтобы ты помог мне проникнуть в один дом, — сказал Дорри и залпом осушил стакан.

Совсем интересно.

В центре комнаты горели свечи. Три стеариновых колонны на шатком постаменте древнего канделябра — слишком мало, чтобы и вправду принести свет. Зеркала жадно ловили осколки огней, множили и делили на искры, а те тонули в чернильных глубинах.

Ночь же, наглея, расправляла крылья, норовя смахнуть дерзкое пламя, и огоньки гнулись, и распрямлялись, вспыхивая с новой силой. И ночь отступала.

Девушка не видела ни тьмы, ни света.

Она сидела, глядя в зеркала, но не видела и их. Лицо ее было неподвижно, и лишь слезы на ресницах да дрожащие губы выдавали, что девушка жива.

В руках она держала китайскую шкатулку. Но вот пальцы скользнули по чеканным драконам, то надавливая, то поглаживая золотую чешую. Шкатулка щелкнула, приоткрывая пасть.

— Это будет правильно, — сказала девушка, смахивая слезу.

Она достала из шкатулки пачку писем, перевязанных розовой ленточкой.

— Несомненно, это будет правильно.

Огоньки на свечах вытянулись, ожидая подачки. И с готовностью лизнули желтый бумажный лист.

"Моя прекрасная принцесса, прости, что вновь осмелился написать тебе. Я искренне пытался бороться с собой, но кто я, чтобы победить любовь? Мое сердце задыхается от боли. Моя душа, о которой ты говорила, что ее нет, стонет.

Лучше бы ее и вправду не было, тогда я…"

Лист, занявшись, съежился и рассыпался пеплом.

"…почему ты так жестока со мной? Я мог бы понять и принять, мог бы смириться, если бы знал, что ты его любишь. Но я знаю — ты любишь меня. Так почему же?

Нет, я не смею настаивать на ответе. Я на коленях умоляю тебя заглянуть в сердце. Неужели ты готова убить свою любовь? Ради чего?"

Пламя летело по словам, стирая одно за другим.

"Твой отец говорит тебе о будущем. Но разве это твое будущее? И не стала ли ты пленницей чужих надежд? Чаяния его убивают тебя, делая похожей на иных мертвых женщин этого мира. Загляни в их лица. Разве они люди? Куклы! Не становись такой же. Позволь мне помочь…"

Черные пепел оседал на белой ткани муслинового платья. Девушка не пыталась стряхнуть. Она читала следующее письмо, спеша опередить огонь.

"…ты все еще умоляешь меня молчать, как будто недостаточно лишь слова. Я пленник твой, и сколь бы тягостен ни был мой плен, я все еще живу надеждой.

Поверь мне.

Твой отец назвал меня нищим сумасбродом? Пускай. Очень скоро я стану богат. Богаче, чем кто бы то ни было в Сити или целом Королевстве.

Мне недостает родовитости? О да, он слишком хорошо помнит низость своего происхождения, чтобы перестать замечать сей недостаток в других. Но если ему нужны титулы, то я получу титул. Скажи лишь, кем мне стать? Баронетом? Виконтом? Графом? Герцогом?

Сейчас ты, верно, думаешь, что я обезумел. И ты права: я обезумел, узнав о твоей помолвке, которая была невозможна! Я обезумел, получив удар в самое сердце свое. Я обезумел настолько, что готов последовать примеру Париса, хотя сам я в этой истории — несчастный Менелай…"

Пламя лизнуло пальцы, выгрызая последний клочок бумаги, и жадно потянулось к следующему.

"…скажи, что произошла ужасная ошибка, и то объявление о твоей помолвке — ложь от первого до последнего слова! Как возможно подобное, если…"

Девушка с особым тщанием сожгла этот лист.

"Я больше не могу так. Прости, я искренне верил, что найду в себе силы отпустить тебя, но ошибся. Ты — мое сердце и мои легкие. Ты — свет моего разума и надежда моей души. Ты — все. Без тебя эта жизнь лишена всякого смысла.

Так стоит ли винить умирающего за то, что сделает он, чтобы продлить существование свое?"

— Пожалуйста, прости, — прошептала девушка, скармливая последнее письмо.

Вовремя. Из темной трубы коридора донеслись шаги. Торопливые и шаркающие, они заставили девушку вскочить, поспешно стряхнуть пепел и поправить платье.

— Ольга? Ты здесь, Ольга? Опять прячешься? Ну сколько можно! — Вошедший в комнату мужчина был изрядно сед, слегка полноват и весьма благообразен. Оплывшее лицо его из-за неестественной белизны кожи казалось напудренным. Топорщились куцые щетки бакенбард, а вялый подбородок почти скрывался в цветастых складках шейного платка.

— В этом наряде, папа? вы походите на дворецкого. — Девушка раздраженно захлопнула шкатулку. Мужчина лишь хмыкнул и, сыто срыгнув, ответил:

— Ничего страшного. Главное, чтоб ты в своих походила на княгиню.

Молодые плети винограда расползались по стенам, затягивая дом кружевом живого корсета. Нырнув в мягкую листву, крыса ловко взобралась по толстому стволу до балкона, оказавшегося запертым. Пришлось вернуться и карабкаться выше, цепляясь коготками за все более хрупкий стебель. Было сыро, мокро и кирпич крошился, оседая на шерсти рыжей грязью. Но вот виноградная петля зацепилась за крышу. По рыбьей чешуе черепицы бежать было легче. А уж взобраться на квадратную трубу — совсем просто.

Крыса долго сидела на краю, вглядываясь в черный зев дымохода. Усы ее трепетали, уши нервно подергивались, силясь уловить хоть какой-нибудь звук. Наконец, крыса решилась.

Спустя минуту она выкатилась на потемневшие кирпичи очага. Отряхнувшись и от пыли, и от сажи — дымоход давно не чистили — крыса проскользнула через прутья каминной решетки и осмотрелась. Комната была пуста. Укрытая под чехлами мебель возвышалась пыльными сугробами, тускло поблескивал паркет, силясь сохранить остатки былого лоска, колесом висела люстра.

Это не то, что нужно.

И крыса продолжила поиски.

Коридор. Кабинет. Комната. Пустая. Еще комната. Зал с мертвыми глазами зеркал. Библиотека и раздражающая кошачья вонь, от которой шерсть дыбом становится.

Много комнат. Нужная прячется.

Нужная пахнет лавандой и розой, сушеные лепестки которых щедро устилают пол. В бельевом шкафу запах становится невыносим и крыса, чихнув, отступает. Озирается.

Комната огромна. Стены ее обтянуты плотной тканью с узором из листьев папоротника. Дубовые панели сияют лаковым глянцем, и багеты многочисленных картин добавляют блеска, но уже обильной позолотой. И совсем скромно в этом великолепии смотрится камин, выложенный речным камнем.

Он отражается в двух зеркалах, как и массивные вазы китайского фарфора…

Вазы и привлекли внимание крысы. Сначала она принюхивалась, прислушивалась, постукивая хвостом по тонкой стенке. Затем забралась на массивную кровать и попыталась заглянуть в широкое горло, а когда не вышло — разбежалась и прыгнула, опрокидывая вазу.

Брызнули мелкой дробью осколки, мешаясь с пылью, мелким песком и парочкой полотняных мешочков, на которые крыса набросилась с несвойственной ей прежде яростью. Но в мешочках оказались все те же лепестки.

Вторую вазу постигла судьба первой. Правда, на сей раз в одном из мешочков оказалась бумага. Она правильно пахла воском и елеем.

Теперь крыса была почти счастлива.