"Коромысло Дьявола" - читать интересную книгу автора (Экзалтер Алек Майкл)

ГЛАВА VIII ПОСТИГАЯ СВЕРХРАЦИОНАЛЬНОСТЬ

— 1-

Проводив взглядом габаритные огни Настиной светленькой "шкоды", Филипп направился к своей темной "восьмерке". Еще рядом с Настей он ощутил, как безбожно ему не достает пистолета в наплечной кобуре. Натурально, рационально и сверхрационально.

"В натуре перышка в кармане тебе маловато, фраер; надо волыну с собой таскать," — в уголовных понятиях объяснил свои ощущения Филипп Ирнеев.

Ясное тут дело, мои законопослушные читатели! Ни к криминальной братве, ни к уголовной ментуре наш герой никакого отношения не имеет. Однако их профессиональным жаргоном он все же пользовался.

По-другому, увы, и быть не могло, коль скоро в наши с вами развращенные времена "блатная феня" стала едва ли не литературной нормой современного русского языка. Как ныне в очень солидных газетах и журналах без всякого намека на стыдливые кавычки можно встретить чисто конкретные блатарские понятия. Например, "забить стрелку", "беспредел", "тусовка". И многая протчая…

В отличие от "лохов-журналюг", Филипп Ирнеев, как достаточно образованный молодой человек, знал, что "беспредел" означает то состояние, когда сами уголовники отказываются подчиняться придуманным ими же самими противоправным законоуложениям. И ничего более для человека, имеющего кое-какое понятие о культуре речи.

В то же время "тусовка", — ему также сие было известно, — является термином-профессионализмом из лексикона воров-карманников. Филипп сам эту самую "тусовку" несколько раз видал, когда двое-трое подручных "щипача" ловко создают на улице или в транспорте искусственную толчею, чтобы тот мог выудить из кармана ли сумки своей жертвы кошелек или портмоне…

Сев за руль, Филипп машинально ощупал карман: на месте ли бумажник. И дал себе честное слово в дальнейшем воздерживаться от подлой воровской лексики.

"Ибо не к лицу такое добродетельному рыцарю… Пал Семеныч, верняк, ого-го как по фене ботает. Но никогда от него не слыхать уголовно-криминального жаргона. А ведь в миру он — вертухай, почти мент поганый…

М-да, смирение паче гордыни…"

В самом благочестивом настроении Филипп подъехал к своему убежищу. Ночью на улицах города просторно и безопасно. Люди и машины под колеса не бросаются.

"Некому и не на кого наезжать…"

На стойке его ждали пачка "Голуаза", рюмка абсента и ресторанные толстенькие спички на картонке-запальнике. Но сначала "глок"…

Филипп взял светло блистающее оружие и ему показалось, будто ствол на несколько миллиметров удлинился, затворная рама стала выглядеть слегка массивнее. А в увеличенном — "эт-то точно!" — магазине прибавилось патронов.

Сунув пистолет в надлежащее ему место, рыцарь Филипп тотчас оставил все мысли о нем. Видимые и невидимые изменения в личном оружии следует обсудить с арматором Вероникой. Так положено.

Между тем, "никого не касается, из рака ноги, выпьет ли он абсента… И не закурить ли ему страшно французскую голуазину без фильтра?"

Ни того, ни другого Филипп не любил. Но от предложенного ему угощения отказаться не посмел.

"Мало ли что…"

Результат сказался без промедления. Убежище в неуловимую микросекунду открыло ему слева проход в настоящий древнеримский триклиний с низким столом, инкрустированным перламутром, и двумя ложами черного эбенового дерева. На столе Филиппа ждала голубоватая стеклянная чаша с красным вином.

Винцо он тут же продегустировал:

"Неразбавленное… Хм… хорошо, тона в меру терпкие… Наверное, фалернское.

Зря абсент пил. Хм, может, и не зря, когда б видение впрок…"

Из видения обратно в убежище рыцаря Филиппа выбросило рывком. Допрежь, помнится, он выходил плавно. Зато теперь прокручивать в памяти все там реально увиденное вовсе не обязательно.

"И то хорошо! От третьего лица Нике расскажу."

Тем временем самочувствие у него точно такое же бодрое, как после видений вне убежища. Хотя сейчас на душе легко и приятно.

Так было и так будет, если свершается теургическое действо сверхрационального единения носителя харизмы и его асилума…

"Вот это да! Полбутылки "Наполеона" и пакетик собачьего корма… Это чтоб закусить или просто занюхать?"

Из своего "Asylum Sapienti" рыцарь Филипп вышел под утро. Близился восход, наступал новый день неофита…

Завтракать он, как и обещал, заехал к Насте.

"Ага, площадь Богдановича, собачья площадка и во двор направо…"

Собачка Мими встретила его радостным девчоночьим повизгиванием и нетерпеливым вилянием хвостика. Знакомство у нее состоялось чрезвычайно приятное.

Ненавистным спиртным от нового вожака стаи ничуть не воняло. Но от его сумки, прекрасно пахнувшей вкусной кожей, до нее доносился еще более восхитительный аромат сырных галет-шариков.

Сыр годовалая болонка Мими обожала до самозабвения. Однако по бесчеловечному совету ветеринара-кинолога сырные палочки и шарики строгая хозяйка давала ей только во время воспитательной дрессировки в качестве лакомства.

Мими с блаженным урчанием лакомилась из миски в прихожей целым огромным пакетом собачьего французского корма. "Знай наших! Своя своих познаша." Тогда как Настя пригласила Филиппа пройти в гостиную:

— Располагайся, Фил. Чувствуй себя как у Пети с Мариком. Тетка Агнесса, за мной надзирающая, на даче огурцы поливает. А я к экзаменам, получается, в жесть готовлюсь за одиннадцатый класс…

Ветчину по-английски я тебе сейчас мигом обжарю. Как ты любишь…

В светлой пятикомнатной квартире Филиппу поначалу не очень понравилось.

"Окна на восток, солнце прямо в глаз… И планировка какая-то длинно коридорная…"

Но в Настиной спальне, к его нескрываемому удовольствию, висели плотные велюровые шторы винного цвета бордо…

От возлюбленной Насти, наконец приступившей к доскональному чтению своего романа, он выбрался лишь к полудню…

Как всегда мирское время рационально поджимало. И создавало, возможно, сверхрациональные препятствия и мелкие неурядицы. Рядом с машиной Филиппа Ирнева недвусмысленно кучковались пятеро чрезмерно храбрившихся великовозрастных школьников.

"Ага! Два Настенькиных воздыхателя и усиление, тоже из детского сада…"

Филипп обошелся бы словесным увещеваниями, кабы один из трусливых наглецов не оцарапал металлической расческой — "у-у… на глазах у хозяина…" многострадальное свежеотполированное правое крыло его любимой и родной "восьмерки".

В течение долгих 15 секунд он метелил и укладывал — кого на мягкий газон, а кого на жесткий асфальт — всех пятерых. Как получится. Чего тут напрягаться?

"Можно было бы действовать в ката и побыстрее. Но тогда бы они решили, будто сами упали. Либо кто-то сверху, посторонний им больно настучал по голове и другим частям тела…

Жаль, светло и стремно… Хотя кто нынче на молодежные разборки смотрит? Даже старух у ближнего подъезда они не волнуют. Или они что к чему сообразить не успели своими высохшими мозгами.

Эх, старость — не радость… Ни два, ни полтора…"

— 2 —

Два академических часа с Ванькой, вернувшимся из пейнтбольного клуба, Филипп отработал как следует.

"Нечего ему лодырничать, разгильдяю. Не то вырастет хулиганом, станет гвоздиком или расческой машины во дворе царапать.

После обеда ему, что ли, еще ума вложить по-филологически? Подумаешь, каникуляр-вояка…"

Однако за обедом Филиппу аукнулась нехорошая зависть к ученику, блаженствующему на каникулах. Его самого стал мучать нестерпимый каникулярный соблазн.

Он, безусловно, отклонил предложение супруги босса, от какого не принято отказываться.

"Ахти, искушение!"

На словах он ей пообещал подумать, посмотреть, что можно сделать с сессией… Хотя твердо знал: ему не суждено завтра отдать паспорт для получения визы, чтобы уже в субботу поехать с ней и Ванькой на десять-двенадцать дней в Париж.

"Мадре миа!!!"

Не положено в данное время свежеиспеченному неофиту покидать прецептора и арматора. Не устоялись еще его дарования.

"В старину неофитов-харизматиков вообще держали в монастырях и скитах в затворе…"

В другое время или хотя бы двумя неделями прежде Филипп, не задумываясь, с восторгом согласился. Какая тут к чертовой матери учеба и сессия!

"Это же неделя с лишним в Париже! Конечно, с парижским-то языком у меня не того, не очень, но с пятого на десятое в ресторанном меню с гарсоном объясниться сумею. Тем более, с девочками-продавщицами в "Тати"…

Для Филиппа не составляло в общем-то каких-либо проблем досрочно сделать пару экзаменов на этой неделе. А остальные досдать по возвращении или перенести на осень.

Но имелось еще одно щекотливое и щепетильное обстоятельство. Супруга босса явственно желает, чтобы он ее сопровождал.

"Ага! Если тебе, тетя Рая, в Париж по делу, между ног чешется, то без меня ты там перетопчешься…"

Не очень-то лестно пройдясь в мыслях по долговязым модельным статям в плоскогрудости и по календарному возрасту супруги босса, Филипп не смог не вспомнить о Насте…

С наслаждением он потянулся… В приятственной такой истоме. Потом встал на руки и, не касаясь зеркальной стены шкафа пальцами ног, пару раз отжался от пола. Тем не менее, в Париж ему захотелось еще больше…

"Кончай дурака валять, Ирнеев-Зазеркальный", — он мысленно, строго и сурово, обратился к своему перевернутому изображению.

Внушение подействовало. Филипп встал на ноги, взялся за ум и вернулся к изучению "Компендиума рыцаря-неофита Восточно-Европейской конгрегации".

"Запад подождет, если на востоке дела."

Вечером в подземном дачном тире Филипп первым же делом пожаловался Нике на "парижский облом". Он не сомневался: у арматора Вероники найдется, чем успокоить и утешить своего рыцаря-неофита.

— Аз-альфа, когда через три-четыре недели у тебя, Филька, устаканятся твои запредельные дарования инквизитора и экзорциста, я смогу передать тебе часть своего дара распознавания языков.

Стопроцентной французской грамотности и беллетристический талант не обещаю. Но отправить хорошенькой парижаночке эсэмэску сможешь без проблем.

Да ты, как я вижу, и здесь не пропадаешь от сексуального одиночества. Во, выглядишь как котяра на масленицу… Ладно, это твое дело личное… Трали-вали, сверху-снизу не устали…

Буки и бета, мсье Филипп! В августе или в сентябре мы чудесно сможем вдвоем прокатиться в Париж и в Рим. Давненько я европейским воздухом свободы не дышала. Тебе и мне романские каникулы не повредят, совместим приятное с необходимым…

Веди-глаголь-гамма!!! Позвольте поздравить вас, мой дорогой рыцарь Филипп, с успешным окончанием первой седмицы неофита и обретением личного оружия. Гип-гип, ура, ура!

Добро пожаловать во второй круг посвящения, рыцарь-неофит Благодати Господней, — вдруг посерьезнела Вероника и с хрустом пальцев по-мужски пожала ему руку.

— Прецептор Павел отчаянно, но с надеждой молился за твое ускоренное посвящение, брат Филипп. Предвещал наш старичок: оно будет связано с асилумом и оружием.

Между прочим, неофит, светится твое новенькое ружьишко так, что любой сильный маг от тебя должен за сто метров шарахаться… Надо сегодня же провести ритуал его сокрытия…

Давай, показывай свою пушку. Только прошу, осмотрительно…

Филипп не совсем понял предостережение Вероники. Он перехватил пистолет за ствол и едва не сунул рукоятку ей прямо в руки. В доли секунды Веронику от него отбросило метра на полтора.

— Ой-ля-ля! Ты это полегче, братец Филька. Ты что, хочешь, чтоб мне пальцы обожгло? Или… сиськи оборвало?

Слава Тебе, Господи, спасаешь дуру… от такого же дурака…

Тебе что, дурень… "Компендиум" не писан?

— Извини, Ника! И писано, и читано… Только в голове оно сразу как-то не укладывается. Забыл, понимаешь, о гомеостазисе и передаче права пользования. Оружие знает хозяина своего…

— То-то, разгильдяй!

Рыцарь Филипп подошел к столу для досмотра оружия, вынул магазин и долгую минуту сосредоточенно смотрел на серебристо-титановый "глок". Губами он, конечно, по-дурацки не шевелил.

Но ритуал теургической трансвульгации предмета покамест от него требовал огромной концентрации. Тем более, под испытующим взором арматора Вероники.

— Разряди ствол!

— В патроннике пусто…

— Без разницы, неофит, все равно посмотри. Не для тебя ли инструкции писаны, салага?..

— Понял. Не ругайтесь, пожалуйста, тетенька арматор…

Лишь после всех должных манипуляций Вероника с разгоревшимися глазами не без опаски приблизилась к неведомому оружию в толстых эластичных перчатках, похоже, взятых от легкого костюма противорадиационной защиты. Осторожно тронув пистолет за рукоятку, она принялась восхищенно его рассматривать, затем рискнула взять и разобрать.

Оружие ей не сопротивлялось. Однако ему эта процедура не совсем полюбилась, почему-то почувствовал такой вот оружейный нюансик Филипп.

— Ника! Артефакт — часть моего асилума?

— Еще какая!!!

— Я так понимаю: ни чистки, ни смазки ему не требуется?

— Правильно сечешь фишку, неофит! Давай-ка попробуй на вон той мишени "катящееся солнышко" сделать…

Стой, салага! Обычными выстрелами… Этой страстью из асилума ты нам бетонные перекрытия на голову обрушишь. Такие заряды только на полигоне можно испытывать.

Не знаю, надо проверить, они фугасные или осколочные по пехоте, может, противотанковые по многослойной броне…

Рыцарю Филиппу не очень-то удалось чудодейственно улучшить свои показатели в стрельбе из обновленного личного оружия. Тренироваться и упражняться ему до морковкиного заговенья.

Хотя, слава Богу, не до греческих календ, потому как арматор Вероника скупо его похвалила язвительным сержантским голосом:

— Неплохо, салага. Я думала, будет хуже. В четверг тренировки продолжим.

Теперь же давай свой сюрприз. Он тоже фонит сверхрационально, хоть святых вон выноси. Не то еще одна чудотворная икона организуется.

Вероника перекрестилась на лик Георгия Победоносца, поражающего копьем змия, и благословила Филиппа:

— С Богом, неофит. Доставай второй свой артефакт. И, попрошу, туда, к столу, разряжай его…

С титановой зажигалкой из "Убежища для разумных" Вероника обращалась столь же осмотрительно, как и с пистолетом, вызвавшим у нее восхищение, опаску и даже зависть. Она было хотела попросить Филиппа дать ей пару раз из него выстрелить, но отчего-то передумала.

Наверное, так не принято. Нельзя баловаться с чужим оружием по неписанной рыцарской традиции, решил Филипп.

Все же зажигалку в подарок из асилума Вероника приняла с благодарностью и едва могла поверить, что это вещь отныне ей принадлежит полноправно и безраздельно.

— Филька! Стало быть, это мне? Ну, удивил. В ней ни капли гомеостазиса. Но она непременно должна упорядочивать асимптотические вероятности ближайшего будущего, скажем попросту.

Получается, ты даришь мне частичку своей удачи. Не передумаешь?

Я могу ее вернуть. Мне твое счастье ни к чему хапать. Бери ее назад…

— Ни за что! Пошли ужинать. Аль у тебя по арматорскому плану положено мне сегодня строгий пост учинить?

— Вот еще!..

За ужином рыцарь Филипп с необходимыми деталями официально доложил арматору Веронике о вчерашних событиях и об успешном взятии под контроль ключ-объекта в лице Марии Казимирской.

То ли его нарочито серьезный тон, то ли еще что-нибудь, но он ужасно рассмешил Нику своим уж очень подробным рассказом о виденном и услышанном.

— Ах, где мои глупые 17 лет? Развеселил же ты, брат Филька, старушку. Но сам-то хорош, сеньор Кобелино. Тебе б только за девушками подглядывать, подсматривать…

— Так то ж для пользы дела, Ника, — не понял юмора Филипп.

— К тому же я их всех как облупленных знаю, снизу доверху.

На позапрошлой неделе Катька на кухне так своими голыми мясами потрясала, думал, шкафчики со стен посыпятся. Новый насисьник, видите ли, у нее после стирки сел, давит, режет…

— А у Насти бюстик? Ты ее тоже, как облупленную?

— Не без того. Сегодня познакомились оченно близко к телу.

— Ой, Филька, сама удивляюсь, почему ты меня до сих пор не соблазнил?

— За чем же дело стало?

— Но-но, неофит, не зарывайся.

— Так это я, типа пошутил.

— Я тоже…

О подаренной Насте темно-красной розе из асилума, Филипп тоже упомянул. Так же, как и о собачьем крупногранулированном корме.

— Не боись, Филька. Биологические объекты из асилумов практически безвредны, пускай их эмпатические параметры поражают воображение. Беленькая собачка теперь тебя по гроб жизни будет считать своим благодетелем.

— А Настенька?

— Не хлебом единым жив человек, рыцарь Филипп. И не только сексом по утрам и вечерам…

Эта роза — эмпатический медиатор. Она берет и ретранслирует лишь то, что есть между вами. Ей безразлично: любите вы или ненавидите друг друга…

Единственное, чего я тебе настоятельно посоветую, так это аноптически ее мумифицировать. Когда в следующий раз появишься в гостях у Насти, полосни ее лучом "ледяного огня"…

— Кого? Настеньку?!! — Филипп в ужасе воззрился на ухмыляющуюся Веронику.

— Дурак ты, рыцарь! Не девушку, а розу. Она, то есть роза, высохнет, а, Настя будет, уверяю тебя, ее бережно и долго-долго хранить. И сохнуть по тебе, ловелас дожинский…

Иначе через три-четыре недельки цветик с неприятным запашком, тю-тю, рассыплется в прах.

Я свою, кстати, уже засушила. Пожелтела местами, а так ничего… беленькая…

— Эмпатия, симпатия… Лучше я тебе о видении расскажу. Так вот, типа очухался я, зырк по сторонам, а он, то есть я там…

— Постой, неофит. Этак, своим жаргоном и просторечием ты мне всю малину обгадишь. Давай-ка, милок, мне в ментальном контакте чистенькую дуплексную эйдетику.

— Как это дуплексную?

— Эйдетическое распознавание и соприкосновение умов позволяет мне с обратной связью подключиться к тому, что ты видел.

— Это что, телепатия или считывание памяти?

— Никак ты квазинаучной фантастики начитался? Считывать память вряд ли кто умеет, милок. По крайней мере я такого дара не знаю.

Непосредственная приемопередача мыслеречи на расстоянии вне какой-либо модулируемой несущей субстанции теургически невозможна. Неоднократно проверено и доказано…

Так вот. Мы всего лишь войдем в ментальный контакт, и ты сам продемонстрируешь мне свои мыслеобразы, включая запахи и звуки. Все, что сочтешь нужным мне продемонстрировать.

Представь, ты снял произошедшее на видеокамеру, потом аффективно и эмоционально комментируешь последовательную хронику.

Я, конечно, не прецептор Павел, сетевой эйдетикой не владею и по телефонным линиям, как он, мне слабо видеоряд из башки доставать. Однако в телесном контакте могу подключиться к твоим мыслеобразам.

— Телесный контакт?

— Во! Темка в самый раз для тебя, дон Хуан Фелипе Ирнеев-Дожинский. Слушай, неофит.

Итак, апперцепция эйдетики была известна еще ранним Архонтам Харизмы. Они случайно наткнулись на сей феномен во время койтуса, когда мужчина и женщина обмениваются своими эротическими сопереживаниями в форме мыслеобразов, коль скоро прибегают к магии или теургии.

Нечто подобное в Индии до сих пор практикуют жрецы и жрицы богомерзкого тантризма. Впрочем, это не наша забота.

Так вот, ранние эпигностики эмпирически развили ритуал распознавания умов, но по собственной дикости и похабству связали его с сексом. Потом стали обходиться его имитацией. Например, мужчины держали друг друга за пенис или мошонку во время передачи мыслеобразов…

— А женщины?

— Вкладывали средний палец во влагалище партнерше…

— А мы?

— Пуговицу поищем.

— Какую пуговицу?

— Большую!!! Тебе к губе пришить, чтоб ты ее не раскатывал, оболтус. Мы с тобой просто сядем рядышком, тесно плечом к плечу, как боевые товарищи…

И все потому, что к третьему веку отцы ноогностики, к счастью, додумались, как обходиться без всякой античной похабени… — Вероника отчего-то весьма неприлично выругалась и заново пустилась в объяснения.

— Для наведения эйдетического контакта достаточно иметь общий объект эмоциональной привязки.

Возьмем мою статую Афродиты у бассейна. Вспомни и покажи мне, какой ты ее видишь…

Филипп крепко зажмурился и представил себе сверкающую бронзовую богиню.

— Теперь посмотри на нее моими глазами…

В восприятии Ники божественный образ несколько потускнел и покрылся патиной, черты лица приобрели же суровость, даже жестокость, вовсе не свойственную милому оригиналу.

"Ага! Вот она какой себя представляет…"

— Ника! Смогу ли я тебе точно передать видение? Мне, знаешь, там не шибко-то климатило…

— Какая тебе разница, Филька, если я буду смотреть в собственной апперцепции? Пошли на диван…

Ложись поудобнее и голову ко мне на колени, брат Филипп. В чувственной позе влюбленного юноши тебе будет проще…

Закрой глаза и расслабляйся, неофит. Даю обратный отсчет…

— 3 —

Несмотря на сверхплотный завтрак претор Гай Юнний Регул Альберин чувствовал себя превосходно. Не беспокоила его и жаркая духота здесь почти в болоте у Тибра.

Не пришлось и желудок облегчать гусиным перышком. И неразбавленного вина за завтраком у гостеприимного Эмилиана Орфита он совсем не пил в противоположность своей дурной кельтиберийской привычке.

И с вольноотпущенником философом Филократом не спорил, когда тот принялся утверждать, будто в начале всех начал лежало Добро, и лишь затем неизвестно откуда взялось Зло, коему подвластны люди и боги…

Претор Альберин одним упругим движением оставил седло своей иссиня вороной кобылы в беленьких чулочках, со звездочкой во лбу. За что она и получила кличку Стеллана.

Тут же к ним услужливо подскочил какой-то клиент из дома Орфитов-Иберников. Его кличку, или какое там у него прозвище, претор не давал себе труда запомнить.

"В Ахеронт его! Трется у стенок в атриуме, и довольно ему чести подержать поводья."

Прикоснувшись к своему всадническому перстню, претор небрежно глянул на клиента. Тот странно изогнулся в греческую сигму и по-овечьи проблеял:

— О величайший Гай Альберин! Тебе покровительствуют боги. Дозволь мне ничтожному приглядеть за твоей лошадкой, о лучший друг нашего богоравного Эмилиана Орфита.

До ответа низкорожденному плебею Гай Альберин не снизошел. Он потрепал холку Стеллане, косившейся бешеным глазом на клиента, и направился сквозь ряды воинов третьей преторианской когорты к месту казни государственных преступников.

"Во имя величия римского народа и сената!"

Ни на угрюмых легионеров-преторианцев в первой линии оцепления, ни на толпу вот этого римского народа, вернее, гнусной черни, во всякое время падкой до кровавых зрелищ, публичных мучений и пыток, претор Альберин смотреть не желал. Это их обязанность и долг — приветствовать его и почтительно расступаться.

На претора в черном толпа взирала с восхищением и со страхом. Но Гаю Альберину было олимпийски безразлично, как и что о нем думают низкорожденные. Пусть их…

Называют ли они его про себя проклятым смертоносным иберийцем?

"В Ахеронт их к жабам и лягушкам!"

Удивятся ли они тому, почему он под кроваво-красным кавалерийским плащом сплошь в черных доспехах, сапогах, поножах, с мечом-гладием опять же в черных ножнах, на страшной полуденной жаре совсем не вспотел?

Его, Черного Претора или Меланисту-преторианца глупые мыслишки плебса не касались.

"Для них он — воин и страж на службе нашего благословенного императора Юлия Клавдия Нерона. Да хранят боги его божественные дни!"

Надменно улыбаясь, претор Альберин коротким шагом, подпрыгивающей кавалерийской поступью шел к избранной цели.

Лишь слегка его беспокоило некое непонятное чувство. Словно бы некто — то ли снаружи, то ли изнутри — исследует его тело, пробует мускулы, с любопытством изучает, ладно ли на нем сидят доспехи…

Тут же почувствовался вылезший гвоздь в правом сапоге, заныла потертость на левой икре. Не мешало бы также омыться и сменить набедренную повязку под металлической юбкой…

Но это после…

"В начале же было слово и дело Мессии Неизреченного. Но в эпигнозисе тебе об этом знать не полагается, мой дорогой сущеглупый Филократ-философ…"

Вовсе без нужды претор чуть выдвинул гладий и снова сунул его в ножны. Толпа восточных голодранцев, оставившая для него широкий проход, еще дальше в ужасе шарахнулась по сторонам, опрокинув какого-то мелкого круглоглазого еврейчика-разиню.

— Иудеи в законе Моисеевом… Презренное трусливое племя. Скоро мы очистим Рим от этой накипи и подонков, мои славные воины, — претор Меланиста соизволил обратить внимание на плебейскую толпу и ответить на приветствие преторианцев внутренней линии оцепления вокруг места казни.

На одиннадцати крестах, врытых ровным рядом на небольшой возвышенности, разлагались трупы казненных рабов. Но первый слева покамест и не думал расставаться с жизнью.

Подвергаемый рабской казни государственный преступник умирал долго и трудно. Умирал распятый на кресте день и ночь. Теперь еще полдня.

Возможно, продержится дольше. Пока он жив на потеху римской толпе, бьющейся об заклад, доживет ли этот варвар до вечера, либо до завтрашнего утра…

Крепок и тверд оказался преступник-иудей, мигрант без римского гражданства из провинции Сирия, именем Кифа из Ершалаима в Иудее.

Казнили Кифу строго по римскому обычаю за тяжкие рабские провинности на деревянном кресте в форме латинской "Х".

Ноги крепко-накрепко привязаны к ее верхним концам, руки к нижним. Головой вертикально к утоптанной земле, влажно пропитавшейся его кровью и испражнениями. Детородное мужское естество туго завязано грязной белой тряпкой, тоже сочащейся кровью и мочой.

Желто-коричневые навозные мухи, густо облепившие раны и тело преступника, от приблизившегося страшного Черного Претора испуганно ринулись прочь и заклубились на безопасном удалении. Совсем как недавно отпрянула от него чернь, глазевшая на долгую казнь из-за цепи преторианцев, вооруженных пилумами и большими германскими щитами.

— Люди и мухи, культурно слетевшиеся на дерьмо…

Как честно говаривал наш дорогой покойник Луций Анней Сенека, "cacatum est dictum". Коль нагадили, стало быть, высказались, не так ли, варвар Кифа из Ершалаима? — издевательски-вкрадчиво вопросил претор Гай Альберин.

На обращение претора распятый преступник не смог ответить. Иудей Кифа опять впал в тяжкое беспамятство. Видимо, это помогало ему удерживаться на острейшей грани между жизнью и смертью.

Лишившееся чувств тело все еще хотело жить и существовать. Легкие жадно с присвистом дышали. Тяжело и крупно вздувшиеся жилы на шее и на обритой голове буйно пульсировали кровью. Ужасные ожоги на руках и ногах от пыток каленым железом на солнце подсохли и почти не текли гноем и сукровицей.

Претор с омерзением и брезгливостью глянул на бессознательное тело. К тяжким гниющим колотым и резаным ранам он привык некогда в юности при усмирении Лузитании. На запах тлена и разлагающихся трупов он внимания тоже не обращал.

Однако претор Альберин гнушался касаться тела варвара, по-звериному заросшего курчавой рыжей шерстью с ног до головы.

— Животное… Надо было попросить нашего общего друга префекта Гая Софония Тигеллина, дабы он опалил тебе щетину, подобно свинье. Тогда бы ты, рыжий Кифа Ершалаимский, больше походил на человеческий образ и подобие благородного римлянина.

Лучше бы тебе, варвар, по римскому цивильному обычаю удалять волосы с тела, нежели бесстыдно обрезать себе крайнюю плоть.

Что ты скажешь на это, обрезанный иудей Кифа? — с этими словами претор Меланиста наконец преодолел брезгливость и коснулся ножнами меча сперва правой, а затем левой руки человека, вниз головой распятого на кресте.

Казнимый тотчас пришел в себя, выплюнул сгусток черной крови и заговорил лихорадочным шепотом:

— О, Черный Претор, я знаю тебя, но ты не тот, за кого себя выдаешь…

— Ты прав лишь отчасти, иудей Кифа…

— Если ты демон, то прошу тебя, не освобождай меня, я должен умереть, ибо мои крестные муки очистят мою плоть.

— Ты дважды ошибаешься, Кифа. Я — не демон. А твое страдание очищает дух, но не плоть. Твоя греховная плоть трижды отреклась от Него. Раньше, чем прокричал петух. Лишь Он один, твой Учитель когда-нибудь захочет простить и спасти твое бренное тело, закосневшее в грехах и пороках.

— Авва, Отче! Тебе и это ведомо, Черный Претор!

Прости, ежели так тебя называю, другого твоего имени я не знаю, о пресветлый ангел.

— Ты опять ошибся, твердокаменный Кифа. Я — не ангел, — сказав это, претор Альберин притронулся ножнами ко лбу собеседника. Полумертвое тело содрогнулось, голова качнулась из стороны в сторону.

— Скажи мне, что ты чувствуешь обрезанный иудей Кифа?

— Просветление и крепость духа, претор Гай Альберин. Прости, если это римское имя тебе тоже не по нраву.

— Отчего же? Зови меня как хочешь, иудей Кифа, пресвитер церковный Кифа. Ибо твой час пробил, жестковыйный Кифа, бывший ловец человеков из Ершалаима, апостол, убоявшийся от меча погибнуть во имя Его.

— Тебе ведома истинная мудрость, претор Гай Альберин, но почему так, я не знаю.

— Ты тоже мог бы узнать тайную мудрость небес, христианский проповедник Кифа. Однако не пожелал.

— Мне Он не велел.

— Лжешь, Кифа! Он тебя сотворил посланником духа, но не плоти. Ты в четвертый раз отрекся от Него, исказив благую весть истины. Твое преступление, страшнее, нежели любостяжание и честолюбие сумасбродного Иуды из Кариота.

Твой Учитель отверг твое тело, погрязшее в содомском грехе. Он простил тебя, спас твою душу. Прости и ты Его перед смертью, распятый в крестных муках Кифа, раб Божий Кифа из Ершалаима…

Претор Альберин снова прикоснулся черными ножнами к голове преступника, подвергаемого рабской казни. Тело несколько раз содрогнулось в невыносимой муке.

Заодно с тем взгляд Кифы вновь обрел осмысленность, а ранее спокойный и ровный голос Гая Альберина загрохотал во гневе:

— Слушай же меня, недостойный и презренный иудей Кифа! Ты — камень преткновения и соблазна!

Как же я ненавижу вашу шайку первозванных апостолов! Доколе я буду терпеть вас? О род неверный и развращенный!..

Вы — низкий сброд, бродячие ублюдки и невежественная чернь!

Вам были преподаны духовные дарования. Вы же, нечестивцы, бросали святыню духа низкорожденным псам-иудеям, метали жемчуга в свиной навоз…

— Мы созидали Дом Божий…

— Вы учиняли общины нищих тунеядцев и отщепенцев, вы присваивали себе малую лепту слабых женщин и легковерных мужчин. Но боялись и отвергали людей образованных, сильных духом, богатых своим трудом и наследием благородных предков.

Мне известно, почему вы злобно гнали книжников Савла и Варнаву. Не вы, но они — подлинные созидатели экклезий как церквей, домов Божьих.

Несть в будущей истинной вере обрезанных иудеев из невежественных колен Израилевых. Одни лишь имперские римляне и мудрые эллины установят католический порядок домов Божьих.

Только образованным книжникам и писцам суждено передать, донести благую весть о спасении душ человеческих до варварских племен и народов…

— Не боишься претор, коли тебя во плоти сочтут за христианина?

— Я мог бы им стать, Кифа, — претор Альберин опять обрел ровный тон и перестал громыхать железным голосом.

— Вместе с тем я не могу назвать себя телесно христианином, коль скоро глубоко презираю ваши невежественные ветхие мифы и грязный иудейский образ жизни.

Запах твоих гниющих ран, Кифа, мне более приятен, нежели вонь месяцами немытой подлой еврейской плоти. Твои раны благородны, тогда как ваш иудейский кагал отверг предписание Моисеева закона об омовениях в термах…

— Ежедневное мытье придумали в суемудрии фарисеи и книжники…

— Эх, Кифа, Кифа… Как жаль, что я должен тут с тобой суесловить и краснобайствовать пред городом и миром.

— Бесстрашный Гай Альберин испугался долгого разговора с преступником на глазах у всех?

— Ты глупец, Кифа. Я не с тобой говорю, но с Ним. Кроме Него нас никому не дано слышать и видеть. Ибо невидимое вечно, а видимое преходяще.

От мира и века сего Черный Претор подъехал ненадолго, чтобы взглянуть, как идет казнь, и через минуту уедет…

— О, пресветлый ангел, тебе подвластно время!

— Ты дважды глупец, Кифа. Ты такой же дурак, как и те придурки, собирающиеся вручить тебе ключи от дверей в рай.

— Значит, он есть, рай Божий и тысяча лет нашего царствия на земле?

— Ты трижды глупец, Кифа. На поприщах земнородных это знание запретно в вышних всем разумным душам.

— Но Он обещал…

— Вы никогда Его не разумели, презренные невежественные иудеи.

Ты забыл, невежда, о Его благовествовании. Смотри, Кифа, как бы Он не сказал тебе и твоим апостольским святотатцам: "Кто вы? Я не знаю вас…"

Мне скучно с тобой, Кифа. Пусть тебя когда-нибудь в миру поименуют святым Петром и первым наместником Бога на земле, ты мне безынтересен, иудей Кифа…

Проси, что хотел, несчастный. Я должен исполнить пророчество…

— О, пресветлый ангел Господень, извини меня за мою грубость…

— Не лицемерь и не святотатствуй, Кифа. Я делаю то, что мне должно.

— Ты — архонт-эргоник?

— Если бы это было так, то ты умер бы, Кифа, спустя мгновение, как задал этот нечестивый вопрос. Тогда как пророчество нашло бы иных исполнителей, иное время и место…

Так мне тащить сюда твоего возлюбленного Иоанна? Или, быть может, ты предпочтешь лекаря Марка?

Решай скорее, содомский апостол Петр. Не то я могу и передумать. Неизреченное пророчество в эпигнозисе не ограничивает моей свободы воли.

Учти, обрезанный иудей Кифа: ни Марк, ни Иоанн не скажут о тебе ни полслова. И завтра же они постараются о тебе навсегда забыть.

Даже крест, на котором ты распят, назовут именем апостола Андрея.

— Мне достаточно того, как ты меня нарек римским именем Петр, о пресветлый ангел, меня испытующий…

— Ты опять за свое, недостойный и презренный иудей? Последний раз спрашиваю, кого ты выбрал?

— Апостола Иоанна. С его слов напишут о нашей любви к Спасителю.

— Эх, твердокаменный Кифа, жестковыйный Кифа. И на кресте ты скандально богохульствуешь… Быть по-твоему.

Претор Гай Юнний Регул Альберин отвернулся от распятого преступника и наполовину вытащил гладий из ножен. Резко и контрастно сверкнул изумруд, вделанный в рифленую рукоять.

Тотчас от внешнего оцепления отделились двое преторианцев. Оба белокурые и голубоглазые, наверное, тевтонцы. Они мерным шагом ветеранов двинулись к толпе зевак и выдернули из нее недомерка-еврейчика с круглыми глазами, побелевшими от паники. Заломив ему за спину руки, они волоком потащили полубесчувственное тело и молча бросили его к ногам претора.

Гай Альберин дотронулся мизинцем правой руки до золотого всаднического перстня, затем обхватил эфес и бесстрастным голосом обратился к распятому преступнику:

— Передавай недостойному дарования Души Святой и Безгрешной, недостойный Кифа. Едва содомит Иоанн соединится с твоей рукой, я остановлю тебе сердце. Прощай, Кифа…

Не дергайся, твердый Кифа. Это покамест не смерть. Ты умрешь как только моя Стеллана вступит на Тибуртинскую дорогу…

Претор Альберин презрительно скривился и самым кончиком ножен подтолкнул от ужаса мало чего соображавшего круглоглазого. И тот на коленях пополз к руке распятого, пока одурело не ткнулся в нее лбом…

Минули несколько минут, и невозмутимый Черный Претор в красном плаще пружинистой походкой подошел к Стеллане. В то же время все те же два могучих тевтонца подхватили круглоглазого, похоже, полностью лишившегося чувств, протащили сквозь ко всему равнодушное оцепление преторианцев и с размаху швырнули в толпу ротозеев…

— 4 —

Филипп Ирнеев взглянул на часы в заставке мобильника. Прошло менее пяти минут.

"Если кому подвластно время, так это моему асилуму. И Нике, конечно, умеющий наводить эйдетический контакт.

Ну, дела, мадре миа!"

— Подъем, неофит, кончай расслабуху! — скомандовала Вероника, успевшая пересесть в кресло напротив прежде, чем Филипп полностью высвободился от ментальной связи и передачи мыслеобразов.

"Господи, ну и ощущеньице! Сдается, такое называют: на чужом пиру похмелье?"

— Если не очухался, глотни малость армянского бренди…

— Тебе налить?

— Не стоит. Хотя нет, плесни мне ямайского рому на донышке и парочку лаймов прихвати.

Теперь слушай. Толковать наши ретрибутивные видения, как тебе не раз говорили, не нашего ума дело, обезьяний бизнес, безнадежный и бессмысленный…

— Как и сны?

— Не путай одно с другим, неофит. Сон, то бишь сновидения человека в альфа-ритме, — явление физиологическое и естественное.

Ничего сверхрационального в людских секулярных сновидениях нет и быть не может, брат Филипп. Ни в абстрактности, ни в конкретности.

Конкретные быстрые сны можно наводить сюжетно и гормонально, в какой-то мере управлять ими, контролировать их, как и любые другие проявления высшей нервной деятельности.

Так называемые визионеры, сомновидеры из секуляров довольно примитивно вводят себя в состояние психофизического транса, эктометрического исихазма, эмпирического самогипноза, всплесков аутогенной гиперрелаксации, всего-то навсего достигая эффекта неполного сознания.

Спекуляций на эту, так сказать, потустороннюю тему у них существует множество. Но никому из мирян не дано испытать глубину видений харизматиков или магов-ясновидцев.

Чтоб ты знал: ясновидение у магов едва ли можно именовать таковым, поскольку его результативность априори сомнительна. Между тем достоверность и релевантность полученной информации от восьмидесяти процентов у очень немногих феноменальных личностей стремится к нулю у большинства волхователей, практикующих чародейное пророческое ясновидение наяву и в неполном сознании.

Совсем другой расклад представляют наши с тобой полноценные сознательные видения, брат Филипп, как результат предопределенной ретрибутивности Даров Святого Духа. Либо им тождественные. В арматорской терминологии — прелиминарная визионика, реализуемая под воздействием наших ментальных симбионтов, то есть асилумов-убежищ.

Я придерживаюсь в широком смысле симбиотической гипотезы в вопросе о генезисе взаимодействия харизматиков с их убежищами. Я тебе потом ее растолкую, покуда речь не об этом.

Итак, о ретрибутивности говорить не будем. Эти видения толкованию не подлежат. Многократно проверено и доказано опытным путем…

С судьбой в орлянку не играют, рыцарь Филипп. Ей безразличен результат, и потому она всегда в выигрыше. Даже когда играет в поддавки с человеком.

Зато каждое убежище по-любому заинтересовано в благополучии своего человека-симбионта. Достаточно сказать, ты сейчас можешь завалить к чертовой бабушке нескольких сильных магов без малейшего временного ущерба для дееспособности всех твоих дарований.

Видение, подобное тому, какое ты давеча испытал в асилуме, есть своего рода индульгенция на применение силы, превышающей ситуативную необходимость.

В "Компендиуме" ты об этом не прочитаешь, брат Филипп. Это я тебе говорю как арматор неофиту второго круга посвящения. Пусть меня за это не похвалит прецептор Павел, но я должна тебе об этом сказать. Тем более после видения явно пророческого характера.

Будущее в прошлом — такое не часто увидишь, рыцарь Филипп…

— Что-то я ничего выдающегося в том видении не нахожу. По-моему асилум как-то интерпретировал мои мысли о первобытном христианстве и о деятельности интерзиционистов, вставлявших в каждую римскую бочку свою затычку.

— Ну ты и болван, братец Филька! Ты ведь был этим самым Архонтом Харизмы, адептом весьма высокого круга посвящения, возможно, крутым ноогностиком-квиетистом. Это твой дар инквизитора там работал, о величайший Регул Альберин. Дошло?

— Неужели тот высокомерный типус в красно-черном это я, из рака ноги?

— А кто же еще? Асилум видит твои дарования твоими же глазами, милок!

Хотя Бог с тобой, братец Филька. Не мне тебя осуждать. В твоем возрасте я была еще той стервозой…

Ладно, замнем… Но меч-то ты видел?

— Хочешь сказать, сестренка, — это мой клинок?..

Ага, сейчас сбегаю на две тыщи лет назад. Набью морду этому Альберину и отберу у него гладий. Сегодня же ночью мне он во сне привидится. Так что ли?

— Дурак ты! Ой, прости, Филька. Откуда тебе знать о завещании рыцаря-адепта Рандольфо Альберини? Он бесследно исчез в середине прошлого века в Измирской зоне древнего зла.

Свой клинок Регул, вероятно, фамильный меч, рыцарь Рандольфо, говорят, оставил на хранение в банковском сейфе. Предположительно, в Риме. Возможно, в каком-то отделении "Банко Амброзиано".

Но это частности и слухи. Главное, одно из условий духовного завещания — указание на передачу Регула через видение. Я свидетельствую и прорекаю за тебя, неофит…

Гладий из видения я сразу узнала. Он — тот самый Регул, у него в рукояти животворящий и мертвящий изумруд…

— Так что, берем банк?

— Вначале следует выяснить какой. Может, и без взлома обойдемся…

Филипп глубоко задумался, ожесточенно поскреб в затылке и уныло, вовсе не в тему, спросил:

— Пал Семенычу тоже нужно, вот так эйдетически, показывать?

— Необязательно. Он преспокойно сможет и у меня твои мыслеобразы взять. Вряд ли его что-нибудь заинтересует, кроме клинка рыцаря Рандольфо.

Сам знаешь, древнюю историю он прорицает ого-го как! Нам и в кошмарном сне никогда не приснится…

Как вспомню эту жуть — мурашки по коже. Кровища, вонища, мухи навозные гнойного цвета…

— Кончай, Ника, мерзость эту древнеримскую поминать. Скажи лучше, сестрица моя арматор, когда ты о мече из видения поспешишь докладывать прецептору Павлу?

— А что тебе твои прогностика и предзнание подсказывают? Валяй, неофит, арматор разрешает. Ну?

— Через полчаса. Пал Семеныч уже сюда едет.

Ника задумчиво прикурила, посмотрела вверх, что-то прикидывая, повертела в руках титановую зажигалку и озорно блеснула глазами:

— Вот что, неофит. У меня для тебя имеется ответный подарок. Пойдем-ка кое-что тебе покажу.

— Далеко? А то у меня, Ника, сегодня денек выдался суматошный, нервный, устал малость, сплошь сумбур, кутерьма, чехарда…

— Гаражи у меня близко.

— Гаражи? Гаражи… Пошли… — тотчас приободрился и заулыбался Филипп.

В одноэтажном кирпичном строеньице, ближе к бетонному забору, он увидел рядом с зеленоватой "маздой" сверкающий никелем желто-белый "лендровер". Не так, чтобы очень нулевый, но не больше трех лет, на глаз автолюбителя прикинул Филипп.

— Ясен перец, не по чину тебе, чайнику, арматорская тачка. Но бери и пользуйся невозбранно. Вещь знает хозяина своего…

— Какая?

— Зеленая машинка у меня для спецопераций… "Лендровер", милок.

— Не верю!!!

— Поверишь, когда я тебе завтра все бумаги на него переоформлю. Или этот скромный внедорожник тебе не приглянулся? "Хаммер" хочешь, оболтус? Или "кадиллак-эскалибур"?

Аль ты на мой "порше-магнум" губу раскатал? Хотя ты его вряд ли видел. Он у меня нынче в городе, на парадный выезд…

— Побойся Бога, сестренка, — пришел в себя Филипп. —

Он мой насовсем? В обмен на зажигалку? Ну, ты даешь! Махнула не глядя…

— Все я разглядела, милок. Ты излишне хорошо обо мне думаешь, Филька. Зажигалочка стоит десятка таких машинок.

Файлик с инструкциями и техописанием я тебе после скину. Пока же скажу: на тачке стоит разработанная лично мною противоугонная и охранная система.

Не гомеостазис, ясен перец, но постороннего мирянина она за руль не пустит. Близко к ней, как к норовистой лошади, может подойти только посвященная обслуга.

На дороге кто угодно и куда угодно может впилиться, но только не в нее. Можешь весело рассекать и всем создавать естественную уйму дорожно-транспортных проблем. Никто в тебе не заподозрит источник повышенной опасности.

— Зачем мне лишнее воздаяние? Я и без того езжу аккуратно. Полгода за рулем и только на прошлой неделе меня помяло.

Да еще сегодня крыло поцарапали. Вот, гады! Я им, видать, мало ввалил…

— Ну-ка, ну-ка, расскажи…

Филипп вкратце поведал о небольшом утреннем инциденте с Настиными обалдуями-ухажерами.

— …Как Бог свят, Ника! Никаких дарований я не использовал.

— Хотя мог. Рациональная ситуация оправдывает сверхрациональные средства.

Однажды на мой "порш" пытался самосвал наехать. Попытка, ясен перец, не удалась. Но пьяного водилу я проклятием воздержания на всю его поганую жизнь благословила. Ни водки ему, скотине, ни женщин, ни наркоты…

Лишь табак гаденышу разрешила жевать или нюхать. Но он об этом пороке, наверное, не догадывается.

— Злая ты, как я погляжу.

— Добро и зло, неофит, в нашей с тобой профессии под ручку ходят. Пошли Пал Семеныча у ворот встретим. Старичку приятно будет, и нам не накладно, если мы тут рядышком…

— …Не расстраивайтесь, мой друг, коль скоро видение, благословенно ниспосланное вам асилумом, задело вашу приверженность церковному преданию и эктометрической обрядности.

Добрые православные традиции тоже милы моему сердцу, но, увы, мои чувства не избавляют меня от трезвого взгляда на примитивное недохристианство.

Его внешняя сторона не только была весьма далека от нашей с вами конфессиональности. Нынче самые безбожные власть имущие от мира сего никогда бы не разрешили свободно и легально действовать христианским сектантами, какими являлись на заре нашей эры многие иудейские общины, признавшие Христа Мессию.

Иначе как участники тоталитарных изуверских сект ни один из современных чиновников не стал бы квалифицировать первых недохристиан I века от Рождества Христова. Для них они не без оснований, как и для имперских римских властей, представлялись бы угрозой обществу и государству.

Между тем в средние века иудеев-израилитов и греко-иудеев, эклектично и богохульно совмещавших ветхий иеговизм и новозаветное христианство, сочли бы безвозвратными и закоренелыми еретиками. Далеко не случайно, Святейшая инквизиция благочестиво исправляла тех, кто лжеименно проповедывал возврат к извращенным раннехристианским обычаям.

Примитивные христиане, рыцарь Филипп, были не более, чем мирскими людьми со всеми пороками, заблуждениями своего века и мира. Во многом христианство распространялось не благодаря, а вопреки одиннадцати первозванно одухотворенным апостолам, обосновавшимся в Иерусалиме. Зело многие, уверовавшие в Христа Сотера, иерусалимскую экклезию рассматривали как гнездо порока и разврата.

Достаточно сказать: самих ершалаимских апостолов и апостольских делегатов полтора века не пускали в Александрию Египетскую, те, кто считал себя чистыми христианами. Они и были в Александрии таковыми: праведниками, аскетами и подвижниками, последователями Продиптиха Филона и Аполлония.

Добавив сюда тамошние общины терапевтов и эссеев, мы могли получить эпицентр благовестничества, когда б не грубое вмешательство римских эргоников.

Наличествовали и другие политические причины, по каким иерусалимская церковь создала свои первые филиалы в развратной восточной Антиохии и в подверженном всем порокам плебейском Риме.

К счастью и благодаря Божественному Проведению, в результате закономерного прозелитизма новых исповедников и заслуженной кары, постигшей Иерусалим, в христианстве возобладали экуменические тенденции, потребовавшие чистоты нравов и самоотверженного миссионерства.

Об этом, рыцарь Филипп, мы поговорим чуть позднее, когда приступим к изучению начал квиетического смиренномудрия Архонтов Харизмы, принявших благую весть Христа Мессии. Пока же, рыцарь Филипп, прошу вас, максимум внимания уделить практическим занятиям с арматором Вероникой.

Отныне, во втором круге посвящения, я за вас не столь волнуюсь, нежели ранее.

Что же касается знаменитого клинка рыцаря Рандольфо, извольте, я буду доказательно ходатайствовать за своего выдающегося неофита перед клеротами Западно-Европейской конгрегации…

Не стоит столь смиренно смущаться, друг мой. Я сказал лишь то, что имел в виду. Вы делаете поразительные успехи в овладении преподанными вам дарованиями.

Кстати, ваш дар показал нам весьма и весьма достопамятный эпизод последнего дня брата ноогностика Гая Регула Альберина. Он исполнил харизматическое пророчество и погиб той же ночью в схватке с интерзиционистами.

Скажу больше, благородный иберийский архонт Альберин одним из первых озаботился малоприятными моральными проблемами служителей раннего христианства, ратуя за безусловную церковную благопристойность и телесное целомудрие. Политкорректность, друзья мои, придумали вовсе не в нынешние беспредельно ханжеские и лицемерные времена…

Ах да, простите меня, коллеги, за стариковскую забывчивость. Отвечаю на ваш невысказанный вопрос, моя дорогая Вероника Афанасьевна. Ваше намерение в августе совершить вояж во Францию и Италию я полностью одобряю. Может статься, и я к вам, Бог даст, присоединюсь…