Илья Егорович Амурский Матрос Железняков

Сын русского гренадера

В один из августовских дней 1911 года к начальнику московской Лефортовской военно-фельдшерской школы генералу Синельникову пришли скромно одетые пожилая женщина и юноша. Это были Мария Павловна Железнякова и ее сын Анатолий.

Смело подойдя к генералу, юноша подал ему заявление с просьбой о приеме его в школу и свидетельство об образовании.

Рассматривая поданные бумаги, генерал медленно, как бы про себя протянул:

— Гм… мещанин Басманной слободы… 1895 года рождения… 20 апреля… окончил церковноприходское училище… — И, обращаясь к юноше, сказал: — Так, молодой человек, значит, хотите учиться в нашей школе?

В этот момент мать Анатолия подала генералу документы, удостоверяющие, что ее муж Григорий Егорович Железняков был гренадером русской армии, награжден двумя Георгиевскими крестами за участие в освободительной войне на Балканах в 1877 — 1878 годах. Что он под неприятельским огнем переправлялся через Дунай, сражался в боях под Пленной, был несколько раз ранен.

Еще никогда Анатолий не видел свою мать такой настойчивой, так убежденно доказывающей, что ее сын имеет полное право обучаться в школе на казенный счет.

Внимательно выслушав просительницу, генерал ответил ей:

— Хорошо, сударыня, я согласен принять вашего сына в нашу школу, если он выдержит экзамен. — И уже более снисходительно добавил: — Надеюсь, что молодой человек окажется достойным своего отца-героя…

— Постараюсь, ваше благородие! — отчеканил Анатолий, еще не зная точно, как обращаться к такой важной личности.

— Не ваше благородие, а ваше превосходительство, — поправил Синельников, самодовольно поглаживая пушистые усы. — А сейчас, молодой человек, пройдите в канцелярию, там вам разъяснят, что требуется для поступления к нам.

Не знал генерал, как долго пришлось Марии Павловне убеждать сына прийти сюда, в эту школу. На ее советы пойти учиться в Лефортовку он упорно отвечал:

— Не хочу быть фельдшером! Не хочу всю жизнь ставить градусники и пичкать больных порошками да пилюлями. Хочу быть моряком!

Но мать настойчиво уговаривала его:

— Тошенька, дорогой мой, лечить людей — благородное дело… Только приняли бы тебя в школу на казенное содержание…

Анатолий уступил доводам матери. После смерти Григория Егоровича, до последних дней работавшего смотрителем небольшого дома московского купца Чижова, Железняковы жили в большой нужде. Сестра Анатолия Саня, еще при жизни отца окончившая гимназию, учительствовала на дому, но это давало очень небольшой заработок. Матери же Анатолия приходилось на поденной работе добывать буквально гроши, стирая белье и убирая чужие квартиры.

Через несколько дней, после вступительных экзаменов, придя в канцелярию школы, Железняков узнал, что он принят в число ее слушателей.

Седенький писарь растроганно сказал ему: — Поздравляю вас, молодой человек. Говорят, уж очень хорошо вы отвечали.

Начался учебный год. Первую лекцию прочитал военный врач Николай Иванович Якимов. На груди его сверкал орден «Святого Лаврентия III степени».

— На вашу долю, господа, — сказал он, — выпала большая честь учиться в медицинской школе, которая вместе с Московским военным госпиталем существует свыше двух столетий и является прародителем всех медико-хирургических школ в России. Здесь для русской армии получили образование сотни фельдшеров и врачей. История существования школы неразрывно связана с историей развития всей медицинской науки в России, успехи ее велики. От вашего усердия зависит овладеть этой наукой так, чтобы впоследствии принять посильное участие в ее дальнейшем развитии на благо отечества.

Якимов стал перечислять дисциплины, которые предстояло изучать будущим фельдшерам начиная с 1-го курса: хирургия, фармакология, полицейская медицина (в курсе школы она называется еще и полицейской гигиеной).

При словах «полицейская гигиена» у Анатолия невольно в памяти всплыли события его детства, связанные с событиями революции 1905 года.

Однажды вместе с матерью Анатолий оказался вблизи Страстного монастыря и Тверской улицы. Они попали в большую толпу демонстрантов, выкрикивавших лозунги против самодержавия и распевавших революционные песни. Вдруг раздалась ружейная стрельба, и люди в панике бросились в разные стороны. В образовавшейся суматохе Анатолий потерял мать. Он побежал туда, где продолжалась стрельба. Здесь на лошадях гарцевали казаки. Они стреляли в окна большого Торгового дома купца-миллионера Филиппова. Здесь забаррикадировались бастовавшие рабочие-пекари и служащие. Рассвирепевшие всадники били нагайками всех, кто оказывался возле них. На выручку осажденным спешили сотни людей. Недалеко от Анатолия городовые проволокли за ноги истекающего кровью мужчину в белом пекарском колпаке, и тело его оставляло кровавый след на булыжной мостовой. А двое конных жандармов хлестали нагайками по лицу паренька в засаленной рабочей кепке и темно-синей спецовке…

Только под вечер вернулся Анатолий домой, усталый и не по-детски взволнованный.

И вот теперь, услышав слова лектора о курсе «полицейской гигиены», Железняков сразу представил себе, как он после окончания фельдшерской школы может оказаться на дежурствах в полицейских участках и составлять акты в защиту городовых. Такое будущее ему не улыбалось…

День за днем, лекция за лекцией. Школа тяготила Анатолия. Как и во всех военно-учебных заведениях царской России, будущих фельдшеров воспитывали в духе преданности самодержавию. Новички сразу попадали под строгое и неослабное наблюдение взводного фельдфебеля и ротного командира. В первый же день занятий им было заявлено: «Здесь мы вас вышколим на всю пружину». И это заявление настойчиво проводилось в жизнь.

На уроках словесности учащихся начиняли сведениями из уставов гарнизонной и караульной служб, учили отдавать честь. Приходилось вызубривать такие премудрости: к кому обращаться «ваше благородие», к кому «ваше высокоблагородие», к кому «ваше превосходительство». Требовалось без запинки называть имена и отчества царя, царицы, их многочисленных дочерей, наследника…

Все эти «науки» вызывали у Анатолия душевный протест. И он стал задумываться, как бы оставить ставшую ненавистной школу. Но оказалось, если он уйдет отсюда, мать обязана будет возместить казне все расходы, понесенные школой по его содержанию. А средств у матери не было.

В апреле 1912 года вся Россия была потрясена вестью о том, что на Ленских золотых приисках Сибири царские жандармы стреляли в рабочих только за то, что они требовали улучшить условия жизни. На такое злодеяние рабочие многих городов России ответили политическими демонстрациями и забастовками.

Воскресный день, 18 апреля, Анатолий получил разрешение провести у родных дома. Встретился он и с товарищами, работавшими на текстильной фабрике капиталиста Прохорова. Они рассказали ему о происшедшем на далекой реке Лене и о том, что на фабрике были распространены листовки революционеров, призывавшие рабочих к всеобщей забастовке. Железняков разделял их негодование.

В понедельник, вернувшись в училище, Анатолий узнал, что объявлен приказ подготовиться к торжественному молебну и параду в честь «тезоименитства» императрицы.

Юноша, не долго раздумывая, решительно направился к кабинету начальника школы генералу Синельникову.

— Я на парад и в церковь не пойду! — заявил он.

— Что-о-о?! — не веря своим ушам, вскричал Синельников. Он весь побагровел. — Повтори, что ты сказал?!

— Я на парад и в церковь не пойду! — твердо ответил Анатолий.

— Почему не пойдешь?! — Генерал вышел из-за стола и вплотную приблизился к бунтарю. — Отвечай!

— Я сам именинник. Завтра мне исполнится семнадцать лет!

— Ишь какой король объявился! Говоришь, завтра семнадцать лет тебе будет? Хорошо. Посидишь, значит, в карцере семнадцать суток на хлебе и на воде.

— Не запугаете! — закричал Анатолий.

— Замолчать, негодяй!

На крик генерала прибежали дежурный по училищу фельдфебель и дневальный. Железнякова схватили и потащили в карцер.

Потеряв власть над собой, в ярости арестованный Анатолий разбил стекла в окне, сильно порезал руки. Но на окне была железная решетка. Он бросился к дверям, начал бить по ним табуреткой и бил до тех пор, пока не упал обессиленный.

6 мая 1912 года в актовом зале Лефортовской военно-фельдшерской школы выстроились все учащиеся. Был зачитан приказ об исключении Анатолия Железнякова из школы как «личности вполне вредной и безнравственной».

— Сними казенное обмундирование! — приказал командир роты.

Анатолий снял мундир, сбросил сапоги.

— Уведите его! — приказал генерал Синельников.

Мать встретила сына у подъезда школы. Анатолий боялся увидеть ее в слезах. Но этого не случилось. Мария Павловна дрожащими от волнения руками обняла его и стала утешать:

— Ничего, ничего, Тошенька, как-нибудь проживем…

— Проживем, мама! Я найду работу. Но мучителям народа служить не буду!

— Что ты, что ты, сынок, нельзя так говорить! — в ужасе шептала мать. — Пойдем скорей домой!

Марию Павловну дерзкий поступок сына испугал, но он не был для нее неожиданностью. Она видела, как прямой и горячий Анатолий мучился, тяготился учебой и муштрой, которые царили в школе, и все время чувствовала себя виноватой в том, что уговорила его поступить учиться в Лефортовку. Она ждала, что он не выдержит, сбежит оттуда. Теперь же случилось другое, худшее, но она благодарила судьбу за то, что все обошлось только исключением из школы, а ведь могло быть и хуже… Время-то наступило какое!

Вскоре семья Железняковых переселилась в Богородск, где Анатолию удалось устроиться учеником в аптеку при Глуховской мануфактуре Морозова.

Богородско-Глуховская мануфактура Арсения Морозова была одной из крупнейших в России фабрик с двенадцатью тысячами рабочих. Даже в условиях царской России предприятия фабрикантов Морозовых отличались изощренной, продуманной до мелочей системой эксплуатации. Рабочий день здесь длился почти двенадцать часов, а заработок рабочих был гораздо ниже, чем на других текстильных фабриках России. За любой «проступок» рабочего мастера накладывали штрафы. На фабрике, часто происходили несчастные случаи.

Однажды вечером, когда Анатолий уже собирался закрыть аптеку, с фабрики прибежал подмастерье. Он сообщил, что в ткацком отделении рабочему оторвало три пальца правой руки. Фельдшер, один-единственный на таком большом предприятии, просил срочно прислать йод и перевязочный материал.

Анатолий немедленно сам побежал на фабрику. В Лефортовском училище он научился оказывать первую помощь при несчастных случаях — накладывать бинты, делать перевязки.

Переступив порог цеха, Анатолий закрыл уши руками: грохот станков был настолько оглушительным, что дрожали от него стены и, казалось, вот-вот провалится пол. Воздух был пропитан пылью — в цехе не было вентиляции.

Железняков вместе с фельдшером сделали для пострадавшего все, что могли, и отвезли в больницу.

На следующий день в аптеку пришел один из ткачей, который видел, как Анатолий оказывал помощь рабочему. Он крепко пожал руку молодому аптекарю и сказал:

— Спасибо тебе, дружок. Доброе дело ты сделал вчера, помог нашему товарищу. Жаль беднягу, теперь ведь он уже не работник… Вот беда-то приключилась. Подумать только, три пальца оторвало, да еще на правой руке! Но что поделаешь, такая уж наша доля рабочая… Заходи ко мне, милок, гостем будешь. Поближе познакомимся. Зовут меня Тимофеем Петровичем.

Анатолий стал бывать у Тимофея Петровича и узнал от него много любопытного из жизни Морозовской мануфактуры. В частности, ткач рассказал ему, как в подмосковном «Манчестере» фабрикант Савва Морозов заставлял рабочих «жертвовать» деньги на постройку церквей. Высмеивая своего хозяина, рабочие сочинили и распевали песню:

Тимофей Петрович познакомил Железнякова с местными подпольщиками-революционерами. Вскоре Анатолий стал для них одним из лучших помощников в распространении среди рабочих большевистской печати. Он всегда был желанным человеком в казармах текстильщиков. Рабочие предупреждали его:

— Будь поосторожней, милый. К людям присматривайся. Остерегайся, главное, смотрителей. Иной прикинется такой овечкой, другом твоим…

В один из февральских дней молодой аптекарь находился в рабочей казарме. Узкие, слабо пропускавшие дневной свет окна, заделанные железными решетками, как в тюрьме. Общие нары были заполнены обитателями казармы, спавшими вповалку, тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться.

Из темного угла доносился мучительный детский кашель. Анатолий направился туда. Худощавая женщина держала на руках умирающего ребенка. Рядом стоял фабричный поп. Переводя взгляд заплывших жиром узеньких глаз с ребенка на женщину, он говорил:

— Не плачь, не горюй, голубка, а радуйся, что дитя твое на том свете попадет в царство небесное. Ведь его ангельская душенька совсем невинная. Ей только в раю место.

На улице бушевал резкий северный ветер. Холод проникал в казармы сквозь стены и окна, из-под каменного пола. Возмущенный словами попа насчет «счастья», которое ожидало эту бедную мать после смерти ее замерзающего ребенка, Анатолий не выдержал:

— Вы, батюшка, вместо обещания «царства небесного» помогли бы рабочим, чтобы хозяин отремонтировал казарму да получше отапливал ее. Может, по воле божьей хозяин не делает этого и морозит людей?

— Еретик! Богоотступник! — закричал на него поп и погрозил крестом. Как твоя фамилия? Вот сообщу о тебе куда следует.

— Это вы умеете делать! — ответил Анатолий и вышел на улицу.

Поп выполнил свою угрозу.

Как-то весной усталый Анатолий шел с фабрики домой, вдруг он увидел группу всадников. Это сам Арсений Морозов с дочерьми и своими гостями выехал на прогулку.

Фабрикант Морозов требовал от рабочих, чтобы они при встрече с ним в любом месте снимали шапки и обязательно низко кланялись. Каково же было удивление его, когда он увидел, что какой-то молодой человек не остановился и не поклонился ему.

— Стоп, стоп, господа! — закричал Морозов своим спутникам, а сам повернул лошадь в сторону Железнякова, стараясь прижать его к забору.

— Ты почему не снял шапку, подлец?! — негодующе вскричал он.

— Я шапку снимаю только перед покойниками, — ответил Анатолий.

— Ты что, не знаешь, кто я такой? Я — хозяин фабрики! Твой кормилец!

— Тебя кормят рабочие своим трудом, а не ты рабочих! — крикнул Железняков.

— Ага, социалист, значит, — угрожающе произнес Морозов. — Как твоя фамилия?

— Железняков! Запишите на воде мелом, — показал Анатолий на большую лужу и быстро зашагал дальше.

— Железняков? Так вот ты какой, безбожник! — крикнул вслед Морозов.

На следующий день Анатолий был уволен из фабричной аптеки.

Железняков уехал на Черное море, в город Туапсе. В то время там работал водолазом его старший брат, Николай. Анатолий надеялся с его помощью найти работу в порту или на каком-нибудь пароходе. Ведь он еще с детства мечтал быть моряком.

Прошло немного времени. Анатолий пишет матери:

«Я живу неважно. Места нет… Работаю поденно у водолазов. Тоска. Все идет не так, как желаешь… Чего хочешь, желаешь, само лезет, не выходит. А то, чего не хочешь… Очень хочется мне, дорогая мама, поступить в морскую школу. Буду готовиться. Спать придется совсем мало, по три часа в сутки, но поступлю обязательно!»

В начале мая 1914 года Железняков сообщил родным в Богородск:

«Ура! Ура! Я устроился очень хорошо. Служу матросом на пароходе „Тайфун“…»

Чтобы не огорчать мать, сестру, он не писал, как ему тяжело приходится: в духоте надо было почти непрерывно шуровать в топках мелкий зольный уголь, раздеваясь донага, чистить котлы. Нестерпимо болели ничем не защищенные глаза, едкая солоноватая пыль разъедала мокрое от пота тело, затрудняла дыхание.

Свободное после вахты время Железняков проводил либо в машинном отделении — старательно изучал все, что требовалось знать механику на пароходе, либо читал. Он мечтал поступить учиться в мореходное училище.

1 августа 1914 года началась первая мировая война. Анатолий узнал, что Ростовское мореходное училище объявило дополнительный набор курсантов.

И вот он в Ростове. Успешно сданы все экзамены в отделение судовых механиков. Было отмечено, что кочегар с «Тайфуна» превзошел многих экзаменующихся по своим знаниям. Но в списках принятых его фамилии не оказалось.

— Почему меня нет в списках принятых в училище? — спросил Железняков секретаря в канцелярии. — Ведь я выдержал все экзамены.

Тот, выслушав, открыл ящик стола и протянул Анатолию сданные перед экзаменами документы.

— Не приняты-с, молодой человек.

— Почему не принят? — недоумевающе спросил Анатолий.

— Вот уж этого не знаю-с. Начальству виднее.

— Может, мне пройти к начальнику?

— Его сейчас нет. Да он ничего и не скажет. Пожалуй, в Москве скорее дознаетесь…

— При чем здесь Москва? — настороженно спросил Анатолий.

— Эх, зелен ты еще, милый мой, — уже более мягко сказал канцелярист. В народе говорят: «Добрая слава за печкой спит, а худая по свету бежит». Ты в Москве в Лефортовской школе учился? В Богородске на фабрике Морозова работал? Вот так-то…

Железнякову все стало ясно. Он попал в «черные списки». Занесенного в черные списки не принимают на работу, не допускают учиться.

В апреле 1915 года команда парохода «Тайфун» объявила забастовку. Судовладельцы обратились в портовую жандармерию. Всех матросов, годных для отправки на фронт, сняли с парохода и направили в пехоту. Железнякова, как не достигшего призывного возраста, мобилизовать не могли. Его уволили с парохода и предложили в течение 24 часов убраться из Одессы, где в то время стоял «Тайфун».

«Я стараюсь принять это как должное испытание, которое дает мне жизнь для будущего, — писал Анатолий родным в мае 1915 года. — Опыт никогда не мешает. Много еще встретится огорчений и всяких треволнений, перед которыми эти явятся мелкими, серенькими пятнышками. Настроение бодрое, и я думаю, что выйду победителем из положения, в котором очутился.

Я всегда рад, когда получаю от вас письма, и с большим наслаждением читаю их. И хочется борьбы сильной и большой, такой грозной, как сильный шторм. Да, да, и на самом деле, что это за жизнь, которой жили и живут гоголевские старосветские помещики и обломовы Гончарова. Не жизнь, а копчение неба и бесполезное занимание места».

Почти вслед за письмом Железняков вернулся в Москву. В июне 1915 года он поступил слесарем на Бутырский завод Густава Листа, не указав места прежней работы. Нуждаясь в слесарях, управляющий заводом немец принял новичка без особых расспросов. Завод вырабатывал снаряды для фронта и насосы для военно-морского флота.

Однажды, войдя в сборочный цех, управляющий услышал доносившуюся из-под сводов цеха песню.

— Это что за артист здесь появился? — спросил он у мастера.

— Как же, слесарь наш новый, сами изволили его принять третьего дня.

— Ах, этот юнге, такой длинный? Его фамилия, айзен… айзен… Ага! Железняков! Карашо работает?

— Хороший слесарь, — ответил мастер.

— Карашо. Пусть поет. С песнь будет лучше работать. — И, заметив непорядок на одном из токарных станков, он обрушился руганью на токаря. Стуча толстой тростью по станку, он кричал: — Собакин сын! Ты чего делаль? Хочешь на фронт поехать?

Железняков, ловко орудуя инструментом, крикнул сверху:

— Эй там, на палубе! Не мешай работать! Чего разошелся, как самовар?

Управляющий умолк и тотчас выбежал из цеха, что-то бормоча не по-русски.

Вечером того же дня в тесной комнатушке старого рабочего завода токаря Петрова собралась немногочисленная заводская подпольная большевистская организация. Один из рабочих спросил:

— Кто знает нового слесаря, что так смело обрезал нашего немца?

По всему заводу об этом разговор пошел…

— Я с ним малость поговорил, — ответил один из присутствующих. Говорит, недавно с Черного моря приехал. Кочегаром там работал. Видно, боевой паренек… Надо бы заняться им…

— Будешь работать со мной? — спросил как-то Петров у Анатолия.

И разъяснил, что надо делать.

— Есть! — ответил Анатолий по-матросски.

Первая мировая война была в разгаре. Работа, к которой старый подпольщик Петров привлек Железнякова, заключалась в следующем. Надо было незаметно вкладывать в ящики антивоенные листовки вместе со снарядами, отправлявшимися на фронт.

Приемку ящиков со снарядами производил представитель от военного ведомства молодой поручик. Необходимо было отвлекать его внимание от этих ящиков. И каждый раз Железняков что-нибудь придумывал. Однажды он схитрил так.

— Господин поручик, — обратился к офицеру Анатолий, — я много раз думал о том, какой вы молодой еще, но у вас уже два Георгиевских креста…

Приемщик с увлечением начал расписывать свои «подвиги».

Анатолий хорошо знал, что поручик получил награды не за боевые дела, так как совсем не был на фронте, а все время находился в Москве. Но с разыгранным восторгом он поддакивал приемщику, восхищаясь его «храбростью», наблюдая в это время за упаковщиками, от которых ждал условного сигнала, что все сделано. После этого Железняков, сделав поклон головой, сказал:

— Ваше благородие, вы так интересно все рассказываете. Скорее бы и мне попасть на фронт!..

На снарядном заводе Густава Листа Железняков проработал слесарем до осени 1915 года. Немало отправил он на фронт антивоенных большевистских листовок. В октябре Железняков был призван на военную службу в Балтийский флот…