"Заговоренный меч" - читать интересную книгу автора (Есенберлин Ильяс)IIКак бы посредине между Абулхаировой Ордой, Моголистаном и Мавераннахром лежит необъятный серый край с колючими травами, который издавна называли Туркестаном. Ограниченный с запада Сейхундарьей, грядой Каратау на востоке, к северу он переходит в степь Дешт-и-Кипчак, а на юге прерывается реками Бадам и Чирчик. Лишь пустыня да отсутствие воды охраняют его от жадных соседей. Песчаные барханы чередуются с просоленными, потрескавшимися от солнца равнинами, из которых наподобие кованых сабель прорываются к небу невысокие каменные утесы. Они как бы предупреждают о скором появлении там, за горизонтом, могучих горных массивов Тянь-Шаня, Памиро-Алтая, Гиндукуша… И в этой сухой степи, на вытекающих из недалеких гор реках, стояли с незапамятных времен города Сыгнак, Сауран, Яссы, Сайрам, Архук и знаменитый Отрар на Сейхундарье. Вокруг во все времена лепились небольшие пригороды и поселки, в которых жило самое разношерстное население. Эти города служили культурными, религиозными и торговыми центрами великой казахской степи и связывали ее со всеми странами Востока. Как раз на стыке Туркестана и степи Дешт-и-Кипчак течет одна из самых больших казахских рек — Чу. Начало ее в горах Тянь-Шаня, в прозрачных озерах. Но зарождаются ее воды еще выше, в ледниках Терскей-Алатау. Вырвавшись из теснин Алатау, река плавно, величественно продолжает свой путь через пески, пока не попадает в топкие солончаки степи Дешт-и-Кипчак. Там, в просоленной насквозь земле, находится множество полусоленых и пресных озер, соединяющихся друг с другом речками и рукавами. В одно из этих озер и впадает обессилевшая Чу, всего на один конный переход не дойдя до Сейхундарьи. Совсем неподалеку находится еще одно озеро, куда впадает другая степная река, Сарысу, текущая через Дешт-и-Кипчак с северо-востока. Правда, в засушливые годы она порой исчезает на полпути в песках, но опытные люди всегда раскопают пресную воду даже в пересохшем русле. А на пять конных переходов от того места, где Чу окончательно склоняется к западу, находится Голубое море — Балхаш, в которое впадает пять больших рек. Таким образом, вся южная часть степи Дешт-и-Кипчак с примыкающими к ней пустынями связана, по существу, единой цепью рек и озер, вдоль которых даже в засушливые годы может пройти конница. В древние времена воды здесь было еще больше. Поэтому и расцвели когда-то города Сыгнак, Тараз, Отрар, от которых можно было водой или рядом с ней проехать в самые глубины великой степи. Щитом по течению рек Чу, Сарысу, Таласа и частично Голубого моря осели пришедшие с Джаныбеком и Кереем казахские племена и роды. В год переезда еще до наступления осенних холодов свыше двухсот тысяч беженцев расставили юрты вдоль берегов и в удобных, защищенных от ветра предгорьях. Некоторые аулы ушли еще дальше в горы, где и зимой зеленеет трава. Сам султан Джаныбек со своим аулом и туленгутами перешел по льду на другую сторону Голубого моря к дельте реки Каратал, где располагались летние пастбища некоторых казахских родов. Там были построены зимовья для людей и скота. Авторитет султана Джаныбека был очень велик среди местных казахов, и все они негласно признавали его своим вождем. Это было хорошее начало, и складывающееся казахское государство занимало, по существу, огромную территорию — от озера Теликоль до Тарбагатая. Таким образом, имея огромные площади для ведения кочевого хозяйства, казахи получили и отличные места для зимовий. Правда, в диких, необжитых местах вдоль рек, а особенно в плавнях по берегам озер водилось в те времена множество хищников, в том числе барсов и тигров. За скотом приходилось глядеть в оба, но, прирожденные охотники и воины, казахи скоро отогнали хищников от своих кочевий. И все же не настолько был добр хан Иса Буга, чтобы только за одну пограничную службу дать беженцам такие замечательные земли. Недаром ведь говорится, что если степняк дарит что-нибудь ближнему, то дарит самое дорогое или то, что не дает ему покоя. Насколько великолепны были пойменные луга у рек и озер зимой, когда неглубокий снег позволял даже в морозы выгонять скот на пастбища, настолько невыносимы становились они летом, когда неисчислимые полчища комаров и всякого гнуса превращали жизнь людей и животных в настоящий ад. Поэтому и не селились здесь издавна люди. Едва пригревало весеннее солнце, как приходилось оставлять стойбища и уходить куда глаза глядят из этих мест. Джаныбек с Кереем каждую весну все больше задумывались над тем, где находить джайляу. Сто двадцать тысяч юрт насчитывалось теперь в их подчинении, и все богатство казахов — скот — целиком зависело от удобных пастбищ… Волей-неволей, а ушедшие с ним в пределы Моголистана казахские аулы каждое лето возвращались в районы к западу от Голубого моря, которые еще принадлежали Абулхаировой Орде. Но у хана уже были руки коротки дотянуться до них, и очень быстро эти земли стали негласно считать отпавшими от него. Жившие на них казахские роды тоже приняли над собой власть султанов Джаныбека и Керея. Все эти объединенные роды, возглавляемые решительными и деятельными людьми, стали такой силой, с которой приходилось считаться. И через пять лет после массовой откочевки из степи Дешт-и-Кипчак совет биев и аксакалов всех родов и племен, подчиненных Джаныбеку и Керею, пришел к важному решению. В начале весны султан Керей, как старший, был по предложению Джаныбека провозглашен ханом Белой Орды — Орды казахов. Это было уже открытой заявкой на создание казахского ханства. И дело заключалось не в формальном провозглашении собственного хана. Этой же весной наметили откочевку главных аулов на летние пастбища далеко в степь Дешт-и-Кипчак. — Степь издревле принадлежала нам, — говорили на совете представители родов и племен. — Хан Абулхаир сам почти ушел из родных мест со своей ставкой. А мы возвращаемся к себе домой. И если Абулхаир попробует помешать нам, то будем биться с ним, как с чужим ханом-завоевателем!.. И биться действительно пришлось, но не с самим ханом Абулхаиром. Ставка его теперь была на подступах к Мавераннахру, и не мог он, как прежде, молниеносным набегом покорить непокоренную степь Дешт-и-Кипчак. Все, что сумел он сделать на этот раз, это послать десять тысяч лашкаров во главе с грозным полководцем Карачином. Войско довольно быстро настигло медленно двигающиеся через степь казахские аулы, но выполнить приказание Абулхаира — загнать их в пески и уничтожить до единого человека — так и не смогло. Вслед за аулами в боевом строю шло тридцатитысячное войско отборных джигитов во главе с самим Джаныбеком. Султан Джаныбек попросту сделал вид, что не замечает всадников Карачина. А те последовали примеру дворовых собак, провожающих на безопасном расстоянии матерого волка. Долго ехали они следом за аулами, не осмеливаясь напасть. Изредка передовые разъезды метали стрелы в отставших, но, как только джигиты султана Джаныбека замедляли бег своих коней, лашкары отступали. И вдруг все тридцать тысяч казахских всадников повернулись и всесокрушающей лавой помчались на лашкаров, охватывая петлей их войско. Это был старый степной прием, забытый Карачином. Пока полководец пришел в себя, отступать уже было поздно. Голая степь расстилалась вокруг, скрыться было некуда, а тридцать тысяч джигитов натянули луки и лишь ждали команды Джаныбека, чтобы в полминуты освободить свои колчаны. Вряд ли после этого уцелел бы хоть один из лашкаров. А если бы и уцелел, то не ушел бы от аркана. И тогда Карачин-багатур запросил мира. Не желая начинать свои новые отношения с будущими соседями с кровопролития, Джаныбек согласился на это, но поставил условие, что желающие остаться с ним отпускаются Карачином. Среди лашкаров было немало людей, тяготеющих к степи, и три тысячи воинов остались в войске Джаныбека. Остальных от отпустил, усадив по двое на коня. До сих пор сохранилась степная дорога, которую называют «По двое на коне»… Прошло еще три года, и все привыкли к тому, чтобы откочевывать на лето в родные места. После поражения Карачина взбешенный хан Абулхаир поклялся во что бы то ни стало наказать отколовшихся от его Орды казахов, но думал сделать это единым махом при завоевании Моголистана. При успехе задуманного им похода все зимние казахские стойбища, расположенные теперь в Моголистане, попали бы в его руки, и казахам Белой Орды некуда было бы деваться… Вскоре умер долго болевший Керей, и ханом всех казахов провозглашен был Джаныбек. Когда его подняли на белой кошме, казахские роды уже прочно занимали все земли в долинах Чу, Таласа, Сарысу и вокруг Голубого моря на юге, а летом уходили на север, в степь Дешт-и-Кипчак, доходя до Есиля, Нуры и Тобола. Все чаще соседи называли новое ханство Белой Ордой. Но хан Джаныбек прекрасно понимал, что если не произойдет в самое ближайшее время объединения всей казахской степи, то возрожденной Белой Орде быстро придет конец. Тот же Абулхаир, озлившись, соберет огромное войско и встанет на пути кочующих аулов, отрезав от них летние пастбища-джайляу. В таком случае выходом будет или подчинение, или смерть. Нет, только создание единого сильного казахского государства могло спасти народ от распыления и полного поглощения другими народами. И Джаныбек, к тому времени уже опытный политик, представлял себе всю трудность существования такого государства с регулярной армией и единой налоговой системой при кочевом ведении хозяйства. Для такого государства нужно было иметь города, но не просто города, подобные Самарканду, Бухаре, Мерву, а города, тяготеющие к степи и составляющие с ней единое хозяйство. Иногда Джаныбек, раздумывая, поддавался своей извечной мечте: о союзе с Русью и о городах на Волге и Жаике, но тут же отбрасывал эту мысль. Слишком далеко находилась Русь от молодого казахского ханства, и она сама еще похожа на орленка, не совсем окрепшего… Речь могла идти, таким образом, только о городах, расположенных по краям степи и связанных с ней водными путями или обеспеченными водой караванными тропами. Причем города эти должны были примыкать к границам тех стран, с которыми степь имела самые оживленные торговые отношения. Всем этим требованиям полностью отвечали города Северного Туркестана, построенные некогда именно в целях обмена с древними кочевниками. Но Туркестан принадлежал Абулхаиру, и его войско было куда ближе к ним, чем к дальним кочевым тропам… Сыгнак, Сайрам, Яссы и другие древние города Туркестана были когда-то сметены с лица земли монгольскими завоевателями. Казалось, никогда уже не подняться им из руин и пепла, но люди возродили Сыгнак, и предок Джаныбека Урус-хан перенес туда ставку Белой Орды. Теперь возродившему Белую Орду хану Джаныбеку предстояло отвоевать у могучего Абулхаира прадедовскую столицу… Да, многое предстояло еще сделать Джаныбеку. Во-первых, из разрозненных, перессорившихся друг с другом и тяготеющих к разным государствам казахских родов и племен сколотить новое единое государство. Для того чтобы хищные соседи не задушили это государство, нужно было организовать единое сильное войско. И, самое главное, необходимо было возродить всю степь Дешт-и-Кипчак и ту часть Туркестана, которая принадлежала некогда Белой Орде и без которой немыслимо было самостоятельное существование. А захват городов Туркестана означал длительную кровавую войну с ханом Абулхаиром и союзными с ним тимуридами. Для них казахские города Туркестана являлись тем ключом, который всегда открывал дорогу в степь. Потеря Туркестана для них была равноценна отказу от всех завоеваний на севере и востоке, не говоря уже об угрозе со стороны окрепшего степного соседа. Но дело заключалось не в одном лишь военном присутствии. Для оседлого населения всей Средней Азии мясо, а прежде всего шерсть и кожи были столь же необходимы, как для кочевников изделия городских ремесленников. Ведь все товары, которые в изобилии производил Средний Восток для рынков Китая, Индии и Европы: знаменитые хорасанские, бухарские и хивинские ковры, лучшие в мире кожи, шерсть и сукна — так или иначе были получены от кочевников. Местных животноводческих ресурсов Мавераннахра или Хивы едва хватало для нужд собственного чрезвычайно скученного населения. Для того чтобы производить товары, необходимо было торговать с казахской степью. И тот, кто владел городами Туркестана, диктовал цены. Как обычно бывает, они складывались не в пользу основных производителей. А для ряда казахских родов северная часть Туркестана, и особенно присырдарьинский оазис, была важна не только городами. Одно дело отходить на зимовья в пределы отдаленного Моголистана, в Семиречье, а другое — за несколько переходов оказаться на Сейхундарье, где издавна были у казахов отличные зимовья. К тому же и города под боком, куда можно было без посредников сбыть продукты кочевого хозяйства. Казахский хан Джаныбек спал и во сне видел свою будущую столицу Сыгнак, видел вновь отстроенные и укрепленные Сауран, Созак, Яссы, Сайрам. Как и всякого хана, его меньше всего интересовали положение и интересы местного населения, а если и интересовали, то лишь с точки зрения того, как использовать настроения людей в будущей войне. И здесь, нужно сказать, он проявил дальновидность. Во всех этих туркестанских городах, окруженных широким поясом полей и садов, до седьмого пота трудились рабы и дехкане, немногим отличающиеся от рабов. Неслыханны были наложенные на них налоги, но еще больше страдали они от незаконных поборов сменяющихся один за другим хакимов. Эти управляющие городами хакимы и даруги, а с ними бесчисленные баи и прочие власть имущие обдирали дехкан и ремесленников до того, что те вынуждены были продавать в рабство собственных детей, чтобы выплатить «гараж-гаражат», как называли ханскую подать. Вдобавок хакимы и даруги были своенравны и продажны. Как только начиналась война, они сами решали, на чьей стороне им быть, и выбирали сильнейшего, который, захватив город, оставлял власть в их руках. Обычно хан или эмир делал городским хакимом преданного человека, чаще всего своего родственника. Этого же правила придерживался и хан Абулхаир. Его родственники правили в Яссах, Сауране, Сайраме. Абулхаир при всей своей подозрительности был, однако, уверен, что все эти люди скорее погибнут, чем сдадут подвластные города неприятелю. И это было действительно так, но только до тех пор, пока к стенам этих городов не подошел враг посильнее Абулхаира. Пожалуй, лучше всех понимал это султан Джаныбек. Он все вел к тому, чтобы его не привыкшим к штурму городов джигитам не пришлось лезть на высокие крепостные стены. Главное — привести в Туркестан такую армию, чтобы всем стало ясно его полное преимущество над Абулхаиром. Управители городов не заставят себя ждать при всем их родстве с Абулхаиром и много раз подтверждаемой верности ему… Но сейчас в жизни Белой Орды наступило самое опасное время. Пока перед казахскими родами стояла единая цель — освободиться от ярма Абулхаира, распри почти прекратились. Но теперь, когда имелись неплохие пастбища, многим снова стало казаться, что можно просуществовать самим, без общего государства. Ведь каждый бий и батыр, полный родовой спеси, считал себя равным с Джаныбеком, который был недавно простым султаном. К тому же враги давно не беспокоили казахов, и многих тянуло из войска по домам. Как и другим людям, захотелось им брести за мирными отарами, развлекаться песнями и скачками. Им трудно было понять, что только созданное Джаныбеком войско удерживает всех врагов от кровавой расправы над непокорными кочевниками. А хан Абулхаир тоже не дремал. Его люди появлялись среди недовольных, натравливали роды друг на друга, обещали поддержку в междоусобной борьбе. Джаныбек понимал, что если это будет продолжаться, то все его труды пропадут даром. Хана Абулхаира надо бить его же оружием. Аргыны и кипчаки были правой и левой рукой Абулхаира и его степной политике. Джаныбек решил сам взять в руки обе эти дубины. Церемониться здесь не приходилось. Когда не помогают уговоры, следует бить по голове!.. Пора уже было переходить к активной политике, и с этой целью хан Джаныбек переехал со своей ставкой и преданными ему аулами назад, к берегам Каракенгира. Там, посередине казахской степи, собрал он на совет ведущих биев и батыров двух самых сильных соперничающих родов: аргынов и кипчаков. Прежде всего приглашены были певцы и златоусты, и среди них Котан-жырау и маленький Казтуган-жырау — «Ростом с грача». И опять с великим нетерпением ждали все приезда вечного Асана-Кайгы — Асана-Горемыки. Уже много больше ста лет жил он на свете, и люди даже представить себе не могли, что он смертен, как и они… Старый мудрец, прорицатель и правдолюбец слез со своего быстроногого верблюда-желмая, известного всей степи, и приложил руку к зорким молодым глазам, чтобы заслониться от закатывающегося за холмы солнца. Обычные мирные звуки раздавались в теплом воздухе: блеяли где-то неподалеку овцы, мычали проходящие мимо коровы с огромными рогами и тяжелым выменем, предком которых, как говорят, был сказочный бык Зеги-Баба. Звонко ржали длинногривые степные кони, черные верблюдицы-нары трубно взывали к своим верблюжатам, и чистый женский голос ласково звал ребенка: «Козы-жан… Козы-жан..!» — «Ягненочек ты мой… Ягненок!» Вся необозримая пойма реки Каракенгир, заросшая сочной луговой травой и перемежающаяся камышом, дымилась. Сотни аулов расположились здесь, и скопища юрт издали казались игрушечными. А вокруг, по обе стороны от реки, медленные пыльные смерчи поднимались к спокойному небу. Это перегоняли под вечер ближе к аулам табуны и отары, и глухой шум доносился словно из-под земли. Совсем близко раздался грохот копыт. Юный джигит на аргамаке мчался с арканом в руке за необъезженной белой лошадью. Она все ускользала от него, и старый Асан-Кайгы долго следил за этой погоней… Услышав о приезде Асана-Кайгы, хан Джаныбек вышел из своей юрты, чтобы с должным почтением встретить народного певца. Вместе с ним вышли уже приехавшие бии, аксакалы и жырау. На пороге Джаныбек невольно остановился, грозные кустистые брови его разошлись в стороны. Какое-то подобие улыбки появилось на вечно озабоченном, хмуром лице, вздох вырвался из груди… Да и нельзя было остаться равнодушным при виде открывшейся картины. Какое-то необычное умиротворение было в ней, и сразу пропадала тревога, не такими тяжкими казались заботы. — Вот так пройдет жизнь, и не увидишь больше этого! — тихо сказал Джаныбек. Тем временем джигит, гонявшийся за белым конем, изловчился и забросил коню на шею курук. Белый конь рванулся и потащил юношу с его конем вдоль речного берега. Однако юноша не растерялся и, упершись ногами в стремена, стал медленно наматывать аркан на жердь курука. Белый конь постепенно затихал, пока не остановился, притянутый к самой луке седла, в котором сидел джигит. — Вот это молодец! — сказал хан Джаныбек. — Чей он сын, этот джигит? Сегодня сам Асан-Кайгы видел его удаль!.. Один из нукеров побежал узнавать имя джигита, а Джаныбек круто повернулся и пошел к Асану-Кайгы, которого уже с двух сторон поддерживали под руки аргын Котан-жырау и кипчак Казтуган-жырау. Со всех сторон к холму, на котором стоял великий старец, сходились люди, останавливались внизу в безмолвном почтении. И эта тишина была выше самых шумных приветствий, за которыми легко скрыть истинные чувства. А потом случилось невероятное. Хан Белой Орды Джаныбек, перед которым трепетали враги, подошел к холму и, как сын перед мудрым престарелым отцом, склонился в глубоком земном поклоне. Такого еще никогда не было в степи, чтобы хан поклонился народному певцу!.. И слова приветствия сказал он совсем не ханские: — Здравствуйте, дед Асан!.. Все смотрели на великого певца, ожидая его ответа. — Здоров ли ты, наш светоч?! — Мудрый провидец тоже впервые за свою долгую жизнь произнес по отношению к хану такие простые и значительные слова… По древнему казахскому обычаю, они трижды обнялись через плечо, как люди, делающие одно и то же дело. Потом хан Джаныбек прижался грудью к Котан-жырау и маленькому Казтуган-жырау, и все направились к белой женской юрте, напоминающей высокой парусник в открытой всем ветрам казахской степи… Войдя в юрту, уселись с правой стороны на стеганые шелковые одеяла. Асана-Кайгы усадили выше остальных и даже повыше самого хана. Каждая деталь в степном гостеприимстве имеет огромное значение, и все понимали без слов этот немой разговор. Когда прислуживающие воины, что тоже было не случайным, поднесли мягкие пуховые подушки под локти всем жырау, Асан-Кайгы, а за ним и другие певцы не стали опираться на них, оставаясь сидеть, поджав ноги по-степному, из уважения к хану Джаныбеку. Хан Джаныбек почтительно склонил голову в их сторону, и лишь тогда они переменили позы. — Добро пожаловать к своим детям, великий Асан-Кайгы, — сказал Джаныбек. — Издалека ли едете? — Для моего верблюда Аксирака недалеко, но для его престарелого хозяина не так уж и близко! — Старик улыбнулся по-молодому, и все улыбнулись вместе с ним. — А побывал я в земном раю, где деревья цветут дважды в году и зимой поют соловьи… В Алмалыке, у зеленых гор Алатау был я, там, где кочевал когда-то мой прадед Майкы-бий. Да, много благ там от Бога, — Асын-Кайгы покачал головой. — Даже роми построили там некогда церковь в подтверждение этого… Много крови прольется еще на этой земле, Джаныбек! — Невеселы твои прорицания, жырау! — Кто же виноват, что на всех дорогах земли поселились некогда наши предки. Но самый страшный ветер дует всегда из-за тех гор, — Асан-Кайгы кивнул на восток, в ту сторону, откуда приехал. — Оттуда придет и на этот раз главная беда на наши кочевья, и во всей степи не укрыться от нее!.. — Что же ты предлагаешь? — Не уходить от опасности, а ждать ее в Семиречье, у самых гор Алатау, на древних наших землях. Там пусть будут наши города и кочевья, чтобы знали враги, что им всегда уготована достойная встреча. Коль закроем навсегда восточные перевалы, то и степь будет спокойней! — А как нас встретят там? — В Семиречье живут басымелы и уйсыны — предки подчиненных тебе родов. Еще двести лет назад построили они там свою столицу Алмалык… Объединяй казахов и борись за землю своих предков. Семиречье для нас обетованная земля. Если не тебе, то потомкам она принесет счастье… — Допустят ли до этого серые волки из Абулхаировой Орды? — Ничего, что сейчас они скалятся на нас. Придет время, и они окажутся в нашем положении… — Пока наступит это время, они успеют до нашей шкуры добраться! — Светлее, может быть, будут грядущие века, но пока еще сильный стремится перегрызть глотку слабому. Так лучше быть тебе сильным, хан Белой Орды! — Но и волки сильны!.. — Волка не переделаешь… По дороге сюда свернул я в Яссы, чтобы прочитать молитву в мечети Ахмеда-ходжи. От того, что увидел там, облилось кровью мое сердце. — Что же ты увидел там, жырау? — Казахские люди пригнали в Яссы на продажу скот. Хаким велел отобрать у них скот, а самих выгнать в пески. — Да, они каждый раз делают так. Маленький Казтуган-жырау вскочил с места: — А где же смогут купить тогда казахи ситец-карбас, чтобы прикрыть тело, и бязь на саван, чтобы закутать его после смерти? Возможно, этот взрыв негодования маленького певца подействовал на хана Джаныбека. Всегда спокойный и уравновешенный, он до белизны в пальцах сжал рукоять камчи: — Все это мы возьмем в Туркестане… Сами возьмем, если не хотят нам продавать! Асан-Кайгы задумчиво посмотрел на Джаныбека: — Мой светоч Джаныбек… Мудрость достойного предка твоего Урус-хана замечаю в тебе. Скажу, что сомневался в осуществимости твоих замыслов. То, что ушел ты от Абулхаира, мне сразу понравилось. Но не одобрял я в душе твою откочевку в Семиречье. Только теперь понял я, как далеко ты метишь… Разумеется, нам необходимы города, которые завещал своей Орде Урус-хан. Нам не нужен бухарский виноград или ташкентский урюк, как бы вкусны они ни были. Но без собственных городов, куда бы могли мы пригонять лошадей на продажу, нам не обойтись… — Туркестан — край моих отцов, и не хочется мне проливать братскую кровь. Но что делать, если не возвратит наши города Абулхаир? Сейчас у нас еще сил маловато. Но в следующем году, когда подойдут подкрепления, придется заговорить во весь голос! — В каждом деле своя мудрость, — вступил в разговор Котан-жырау. — Люди, уставшие от непрерывных перекочевок, стали теперь есть вволю. А когда люди обрастают жирком, их не поднимешь и плетью. — Когда враг наступает на горло, не до жира. Котан-жырау в раздумье покачал головой: — Сытый не думает о еде!.. Хан Джаныбек долго слушал разговор жырау, высказывающих свое мнение о войне и мире. Не количество копий и сабель считали они и даже не численность войска, а нечто неуловимое и тем не менее самое важное. Много раз уже приходилось видеть ему в бою, как сильный отступал перед слабым, а малочисленное войско побеждало превосходящее его в несколько раз. Это была та наука, без которой не бывает настоящего полководца, и жырау были в ней лучшими учителями. — Благодарю вас за те мысли, которые высказали вы здесь, — сказал он, обращаясь к ним. — Они сделали меня сильнее во много раз, и я никогда не забуду ваших мудрых слов!.. Для каждого жырау поставили белую юрту, и почти вровень с ханской была юрта Асана-Кайгы. Но разве живут когда-нибудь дома народные певцы! Из юрты в юрту, из аула в аул переходили они, и день, когда посещали чей-нибудь дом, оставался навечно семейным и родовым праздником. А вскоре сюда, в аулы при ставке хана Джаныбека, приехал с берегов Едиля племянник астарханского властителя Темир-бия пятнадцатилетний Шалкииз-жырау. Да, всего пятнадцать лет было ему, но уже на всю степь прославился он своей правдивостью, находчивостью и беспощадной смелостью по отношению к сильным мира сего. Вся степь присудила ему эту вескую приставку — жырау… Большой ханский совет, который собрал в эти дни Джаныбек, тоже проходил с участием жырау. О полном объединении казахов шла на нем речь, и решено было в урочище Каратауз-Нура собрать чрезвычайную сходку вождей и батыров всех казахских родов. Туда одинаково удобно было ехать отовсюду. Три проблемы — джаргы предстояло обсудить на этой сходке. Первая джаргы: войти всем без исключения родам и племенам в единую Орду. Вторая джаргы: учитывая отдаленность казахских кочевий друг от друга, образовать три племенных объединения — жуза соответственно занимаемой территории, экономической заинтересованности, родовым узлам и солидарности. Уже полтора века говорили о такой организации казахи, но вечная междоусобица не давала возможности прийти к какому-нибудь приемлемому для всех решению. Теперь наступил удобный момент. У каждого жуза предполагался свой бий или батыр со ставкой, но с подчинением главной ставке Белой Орды. Во многом такая организация напоминала поулусное деление Чингисхана или деление на вилайеты, предпринятое Тимуром, с той лишь разницей, что не для далеких завоевательских походов делалось это, а для собственного спасения… Третья джаргы вытекала их двух предшествующих: объединенное казахское ханство должно было потребовать у Абулхаира возвращения своих городов по южной кромке степи. В случае несогласия с этим предстояла война… Прошло лето, и, когда до назначенного дня осталось две недели, ханский аул в сопровождении многочисленных родственников, близких друзей и туленгутов откочевал к озеру Саумал-коль. До урочища Каратауз-Нура было отсюда полдня пути на рысистых конях. Единственная дорога, поросшая жесткой колючкой и сухим тростником, ведет в урочище. По обе стороны от нее — твердая, как камень, солончаковая равнина. Все здесь казалось каким-то мрачным и таинственным. Черный столб, увешанный белыми лоскутами, человеческие черепа, прокаленные многовековым солнцем, напоминали о том, что в древние времена эти места считались священными, здесь производились жертвоприношения суровым степным богам. Еще загодя послал хан Джаныбек специальный караван к Каратаузу. Было поставлено пятьдесят больших юрт для гостей, вырыты новые колодцы, откуда доставляли воду в кожаных мешках. Вдоль по оврагу протянули канаты, к которым привязывали жеребят. Большой косяк кобылиц пригнали для кумыса. Сам хан в сопровождении сыновей Джадика, Касыма и сына покойного хана Керея — Бурундука — приехал раньше всех, чтобы самолично встречать представителей родов и племен. Вскоре стали стекаться к Каратаузу казахские бии, аксакалы и батыры. Только избранные люди знали о сходке. Почти все они были вождями родов и племен, а некоторые из них владели бесчисленными табунами лошадей и отарами овец. Каждого из них сопровождали отряды батыров и джигитов, туленгутские сотни. Власть над степью была у них в руках, и их слово много значило для хана Джаныбека… Пятнадцатый век был тяжелым для казахского народа, и именно в этом веке разрозненные, противостоящие друг другу в жестокой и междоусобной борьбе казахские роды и племена поняли, что им наконец нужно объединиться, чтобы выжить. Самовластны и честолюбивы были родовые вожди. По самой природе своей они являлись противниками единого государства. Но на этот раз общий национальный порыв был так велик, что невольно увлек их за собой. Когда они спохватились, было поздно сопротивляться ему. Да и вес хана Джаныбека был уже достаточно высок в степи. Вот как несколько лет спустя пел возмужавший Шалкииз-жырау об этих событиях, высмеивая астарханского властителя Темир-бия: Да, Темир-бий, внук легендарного батыра Едиге, одного имени которого боялись люди, прекрасно понимал, что если подчинится хану Джаныбеку, то во многом лишится своей неограниченной власти. «Чем стать гусем среди гусей, лучше быть гусем среди ворон», — решил он и принялся еще больше укреплять свои связи с Казанью и Крымом. В этом же году он выдал свою пятнадцатилетнюю дочь за сына казанского хана. В будущем он предполагал наладить отношения даже с далекими турецкими султанами, которые стали часто наведываться в Крым и астарханские степи, но делал он это не из желания иметь добрососедские отношения, а чтобы получить поддержку в степной междоусобице. Так издавна поступали приграничные степные властители, надеясь оставить для себя как можно больше власти. Кстати, как только выдавался удобный момент, они тут же забывали о своих клятвенных обязательствах перед союзниками и совершали нападения на них, подобно самым лютым врагам… «Чтобы там ни было, — думал Темир-бий, — а хан Абулхаир после откочевки казахов в Моголистан ослаб, Московская Русь не близко, с Казанью мы постараемся найти общий язык, между Едилем и Жаиком кочуют верные мне алчины и часть ногайлинцев. Так что главная опасность для меня хан Джаныбек, который в своих речах мягко стелет, да как бы не пришлось жестко спать!..» Но и Темир-бий, как водится, не ответил полным отказом. Слишком велико было стремление всего народа к объединению, такой отказ мог бы повредить родовому вождю даже среди своих, тем более что речь шла о войне с ненавистной Абулхаировой Ордой, принесшей немало бед и алчинам. — Это хорошо, что степь решила стать единой! — сказал Темир-бий в начале сходки. — Давно пора отобрать у Абулхаира Туркестан и лишить его зубов. Алчины, жаппасы, жагалбайлинцы и все остальные, населяющие степь между Едилем и Жаиком, готовы выделить в помощь Джаныбеку пять боевых туменов. Однако удобно ли будет нам подчиняться хану, находящемуся где-то за тридевять земель, в Сыгнаке? Уйсунец Кара-Оспан, оказавшийся здесь старшим по возрасту, гулко расхохотался: — Неужели ты думаешь, что конь хана Джаныбека не покроет легко то же расстояние, которое покрыл только что конь бия Темира? Вспыльчивый Темир-бий понял намек и по старинному обычаю в знак своей готовности к спору бросил перед собой на кошму двужильную плетку с таволжьей рукоятью, обмотанной золотой проволокой: — Не везде, куда можно доскакать на коне, все валится, как скошенная трава… И у хана Абулхаира были длинные рога, а некоторые из его батыров забрались даже за Едиль, к самой Казани. Однако что вышло из этого? Они вернулись восвояси с вытянутыми, словно жердь, шеями и привезли домой вшей величиной с воробья!.. Теперь и Кара-Оспан бросил перед собой плеть: — А ты все надеешься на резвость своего коня. Но и не такие, как у тебя, кони были заарканены в свое время. Смотри, Темир-бий, как бы курук Джаныбека не оказался длиннее курука хана Абулхаира! Это были отголоски старого спора. Хоть и считались алчины, жаппасы и жагалбайлинцы, кочующие в междуречье Едиля и Жаика, подданными хана Абулхаира, но на деле эти воинственные роды никогда до конца не подчинялись ему. Неоднократно посылал Абулхаир войска для их усмирения, а одним из таких походов руководил когда-то сам батыр Кара-Оспан… В те времена был жив отец Темир-бия — старый Тенсик-бий, который, не будучи выдающимся полководцем, обладал достаточной хитростью и находчивостью. Он-то и дал нужный совет своему сыну Темиру, начавшему к тому времени прибирать власть к своим рукам. «В открытом бою не победить тебе войско Абулхаира, — сказал он. — Сделай вид, что не имеешь против него никаких враждебных намерений и готов покориться!» Темир-бий послушался мудрого совета. Все подвластные ему аулы откочевали к Крыму, а сам он с пятью тысячами воинов и обозами остался на месте. Когда Кара-Оспан с огромным войском вышел к Едилю, то увидел на том берегу множество юрт и бесчисленные дымы, поднимающиеся к небу. Это могли быть только непокорные аулы алчинов, жаппасов и жагалбайлинцев, которые он прибыл усмирять. Не дав даже передохнуть уставшему от изнурительного перехода войску, Кара-Оспан в ту же ночь начал переправу на тот берег. К утру войско уже было на месте, но никаких аулов на западном берегу Едиля не оказалось. Как стало понятно Кара-Оспану, они в ту же ночь переправились на восточный берег и теперь уходили в степь, к Жаику. Разъяренный Кара-Оспан тут же велел переправиться обратно и устремился в погоню. Но слишком уж быстро уходили от него непокоренные аулы. Никак не мог догнать он их и лишь через добрую тысячу километров, в песках Нарына, понял, что гонится не за аулами, а за войском Темир-бия. На свежих конях было оно и легко уходило от погони. Приближалась зима, и возвращаться в Крым для того, чтобы наказать подлинные аулы, было уже поздно. Пришлось возвращаться ни с чем к Абулхаиру… Этот поход и напомнил сейчас Кара-Оспану злопамятный Темир-бий, на что Кара-Оспан ответил угрозой. Действительно, курук Джаныбека мог оказаться подлиннее, чем у Абулхаира. Слишком уж большим авторитетом пользовался хан Джаныбек, и ему помогали куда охотней, чем Абулхаиру. С этим приходилось считаться. Вечный межродовой спор разгорался, грозя перейти в открытую схватку. «Этот Темир-бий явно не хочет единения под моей булавой, — лихорадочно размышлял хан Джаныбек. — Алчины и жаппасы находятся на отшибе, и их местоположение заставляет их держаться в стороне. Но все болезни заразны, кроме перелома кости. Что, если за ними потянутся и другие?.. Этого нельзя допустить!» Он вскинул голову и в упор посмотрел на Темир-бия: — Твой предок Едиге-батыр думал шире. А ты никак не хочешь вылезти за свои ногайлинские пределы. Да и согласятся ли во всем с тобой сами алчины и жаппасы? Пусть это покажет будущее. Но наш общий враг — Абулхаир, и с ним нужно воевать. Ведь это он зарезал своего деда Казы-бия, сына самого Едиге. Поэтому скажи прямо: выделишь двадцать тысяч воинов для этой войны? — Да! — твердо сказал Темир-бий. — Этого пока достаточно, а там посмотрим. Темир-бий медленно взял с кошмы свою плеть. «Ты, Джаныбек, хочешь ханствовать над всей степью! — подумал он. — Но этому не бывать. Если тебе нужно большое ханство, то нам достаточно маленького — того, какое у нас пока есть. Впереди еще много споров и битв, хан Джаныбек!» И вдруг все повернули головы, выпрямились. — Тревога… Тревога! — Враг! Всадник на взмыленной лошади мчался с востока прямо к открытой ханской юрте, где происходила сходка. Его отчаянный крик подхватывали джигиты вокруг и передавали дальше. Казалось, вся степь кричит. Он еле удержал разогнавшегося коня, скатился с него. — Откуда враг? — спросил хан Джаныбек. — Кто враг?.. Кто? Суровые бии и батыры невольно оглядывали чистый горизонт. Гонец был совсем молодым джигитом высокого роста с едва пробивающимися усами. — Мой повелитель-хан, враг близко! — крикнул он. — Со стороны Кок-Джингила идут они, посланные Абулхаиром. Старший сын хана Абулхаира Шах-Хайдар и Карачин-багатур над ними. Кони породы ахалтеке и теке-жаумыт — повыше наших. Смушковые шапки на головах у всадников. Вооружение — шашки и пики. Не пройдет и времени на одну дойку кобылицы, как они будут здесь!.. — Сколько их? — спросил Джаныбек как бы между прочим. Ни лицо, ни голос не изменились у него. — Примерно тысяча клинков! — А где же наш заградительный отряд?.. Кереи и найманы охраняют с той стороны!.. — Они прошли стороной, через пустыню, оставив в стороне наших! Теперь кереи и найманы у них сзади… — А им сообщили? — Мой напарник поскакал к ним! О всеказахской сходке в урочище Каратауз-Нура хан Абулхаир узнал еще две недели назад через своих лазутчиков, но сделал вид, что ничего не знает об этом. Тем не менее в одну из ночей из ставки Абулхаира тайно выступило десять сотен самых отчаянных головорезов-лашкаров, набранных из туркмен-сельджуков, мангитов и барласов. Во главе с его сыном Шах-Хайдаром и Карачин-багатуром они ехали только ночью, а днем отсиживались в камышах, растущих по берегам степных оврагов. Задача им дана простая: разгромить неожиданным налетом ставку Джаныбека, а прах развеять по ветру. Хан Джаныбек, которому уже не раз приходилось иметь дело с Абулхаиром, понимал, что тот рано или поздно узнает о сходке и не преминет воспользоваться удобным случаем. Поэтому с четырех сторон были выставлены сильные заградительные отряды. Как раз с востока, со стороны Голубого моря, охрану несли воины из родов керей и найман на боевых верблюдах породы «желмая» — «обгоняющие ветер». Однако опытные лашкары сумели небольшими группами просочиться через кордоны как раз оттуда, где их не ждали. Все же рано или поздно, но их обнаружили… Ханские лашкары из туркмен-сельджуков были действительно грозной силой и не раз наводили ужас на регулярные части Византии. Сплошной лавой неслись они на высоких мощногрудых и крепких конях и никогда не брали пленных. Абулхаир держал их при себе на особом положении и оставлял им все добытые в бою трофеи. Они были его опорой даже внутри собственной Орды. Но на сходку съехались лучшие батыры всех казахских родов. Услышав о приближении ненавистных ханских лашкаров, они немедленно облачились в боевые доспехи и сели на коней. И вряд ли бы двинулись дальше лашкары, если бы видели, с кем им предстоит сразиться… Одна фигура Кобланды-батыра с громадной палицей в руке могла внушить страх самому смелому человеку. Немногим отличался от него и один из сыновей Джаныбека — прославленный во многих схватках Камбар-батыр. Рассказывали, что он во время похода вытащил из колодца упавшего туда взрослого верблюда. Два человека легко умещались на его плечах, но в талии он был строен и тонок, словно девушка. В отличие от нескольких других своих братьев, Камбар-батыр не был честолюбив и корыстолюбив, за что раньше других получил в народе прозвище батыра. Специально для него выковали оружейники особую пику и саблю по руке. На этот раз Камбар-батыр занял место между могучими Кобланды-батыром и Кара-Оспаном. Они составили нечто вроде клина, к которому пристроились все остальные батыры. Хан Джаныбек остался сидеть на кошме, всем своим видом показывая презрение к приближающемуся врагу. Вместе с ним осталось несколько советников и жырау. — Коль враг сам пришел к нам, то и получит все, что ему положено! — с усмешкой произнес Джаныбек. — Разве нет у нас достойных сыновей, чтобы проучить его?.. А вы, дед Котан, пока выметут врага от нашего порога, спойте нам песнь о том, как известили о смерти предка моего Джучи. Я давно хотел услышать ее, и мне говорили, что вы хорошо помните это сказание!.. Все жырау и гости стали упрашивать Котан-жырау, словно и не касалось их предстоящее сражение. Старик взял в руки свой вечный спутник — кобыз, тихо тронул струны… Больше всех своих детей любил Чингисхан старшего сына Джучи. Но тот стал выходить из повиновения, и «Потрясатель вселенной» послал к нему убийц в Улытау. Во время охоты спутники Джучи переломили ему хребет, и весть об этом дошла до Великой Орды. Но все знали, что Чингисхан очень любит Джучи и поклялся переломить хребет тому, кто сообщит ему о смерти сына. Он хотел дожить до собственной смерти, не услышав этого печального известия. Что же, так поступают все властители, не желающие слушать о неприятных вещах. Старый певец-жирчи взялся выручить растерянных ханских чиновников и сообщить Чингисхану о смерти Джучи. Во время пира старый жирчи запел: И Чингисхан тоже ответил стихами: Тогда жирчи повторил все тот же куплет о замутившемся море и сломанной осине, и слезы градом покатились из его глаз. А Чингисхан спросил: На это жирчи ответил: Говорят, как малый ребенок заплакал тогда впервые в жизни Чингисхан. Не сама смерть любимого сына, которого он же и приказал умертвить, а именно известие о ней сразило его. Так пел Чингисхан, и — самое страшное — это были искренние слезы! Столько безысходной горести было в песне-плаче, что все жырау, престарелые батыры и советники сами начали всхлипывать. Все забыли на время о нависшей над ними опасности. А старый Котан-жырау исполнял песню за песней, и одна из них была песней легендарного батыра Орака. Протяжна, заунывна, похожа на безысходный волчий вой в ночи эта песня, и дрожь пробила всех слушателей. Далекую молодость вспомнили они, когда готовы были к любым лишениям и смерти во имя самоутверждения и славы. Голос жырау окреп, и пел он сейчас так стремительно и горячо, словно вместе с воинами скакал на врага. На всю степь разносилась песня, и сидящие на конях батыры невольно сжимали рукояти мечей и сабель… С каменным лицом сидел хан Джаныбек. Пожалуй, никто сейчас лучше его не понимал значения предстоящего сражения. Дело было даже не в том, что самое отборное войско Абулхаира брошено против них и силы примерно равны. Главное, что впервые за два века люди готовы были броситься друг на друга не во имя древних межродовых распрей. Это была такая проверка создаваемого им государства, от которой зависело многое. Да, если сегодня они выстоят и разгромят врага, то это будет первая общая казахская победа. В бою закаляется верность батыров, а жырау заговорят и запоют об этой битве по всей степи. Под булавой единого хана будет одержана эта победа!.. И то, что он всеказахский хан, а не простой батыр, доказывает сейчас его спокойное неучастие в битве. Ему хочется вскочить на коня и ринуться в самую гущу сражения, но тогда он будет одним из многих. Пусть потом враги припишут ему робость, он готов даже на это!.. Не каждый найдет в себе мужество сидеть на краю урочища и слушать песни жырау в то время, когда приближается смертельный враг. Так и нужно: укреплять в других веру в победу. Видя спокойного вождя, никогда не ударятся в панику воины, не будет места суете и сомнениям… Котан-жырау уже перешел к знаменитому сказанию о Едиге. Голос его гремел совсем как в юности, и подобны заклинанию были мужественные слова. Между тем к выстроившимся в боевой порядок батырам на холме присоединялись все новые и новые джигиты из тех, кто мог носить оружие. По зову Казтуган-жырау прискакала сотня кипчаков, выделенных для охраны обоза. Во главе своих двух сотен сопровождения стал сам Темир-бий с Шалкиизом-жырау. Все сыновья Джаныбека и сыновья покойного Керея во главе с Бурундуком стали вплотную к трем ведущим батырам. Всего набралось до полутысячи войска у места сходки. И как-то так получилось, что все распоряжения отдавал Камбар-батыр, и ни у кого, в том числе и у старших батыров, не возникло протеста… Сначала на северо-востоке показался столб пыли. Он рос на глазах, стремительно приближаясь, и вдруг из этой пыли выехали всадники. Они казались ее порождением — в высоких бараньих шапках со свисающими на глаза космами. Красные халаты, гладкие лошадиные спины побурели от пыли. Лишь длинные острые пики сверкали в лучах солнца. Сомкнутым строем, рысью скакали они, растягиваясь на ходу и охватывая страшным полукругом ставку хана Джаныбека. Это был излюбленный прием абулхаировских лашкаров — заарканить всем войском противника, заставить его поворачиваться в разные стороны, сталкиваться друг с другом, путаться в собственном оружии. И тогда уже нетрудно уничтожить его, не выпуская ни единой души из смертельного кольца. Но на этот раз все произошло иначе, чем предполагал возглавляющий лашкаров Шах-Хайдар. Не успели загнуться концы подковы, как одновременно на севере и на востоке показались две конные лавы, во весь опор мчавшиеся на строй лашкаров. Опущенные копья, вертящиеся над головами палицы и воинственный клич разных казахских родов не оставляли сомнения в их намерении. Это были подоспевшие заградительные отряды, выставленные на подступах к урочищу ханом Джаныбеком. С востока двигались кереи и найманы, а с севера — аргыны и кипчаки, Касым, сын Джаныбека, привел их… Однако лашкары не собирались отступать. Они быстро втянули обратно крылья своего войска и, подъехав к ставке, где стояли главные казахские батыры, на полет стрелы, остановились, ощетинились оружием в обе стороны. Между тем оба приблизившихся отряда охватили их с двух сторон, так что теперь уже сами лашкары оказались в смертельном кругу. Правда, им еще можно было уйти, прорвав тонкое кольцо, но, судя по всему, они и не думали об этом. До сих пор они встречались обычно с разрозненными отрядами казахских джигитов и не знали поражений… Вдруг строй лашкарцев раздвинулся, и на свободное поле между враждующими сторонами вынесся огромный черный всадник на вороном коне, который был величиной с хорошего верблюда. Все у всадника было черным: папаха, латы, шлем, длинные черные усы свисали по обе стороны лица. Это был знаменитый багатур Карачин — Черная скала. Он и вправду был похож на скалу — грозный, неприступный… Два рода сражений было в те времена. Чаще всего сражение начинали одиночные батыры, вызывающие кого-нибудь из противного лагеря на поединок. Остальное войско обязано было не трогаться с места, ждать исход. Вечным позором покрывались нарушившие это правило. — Эй, выходи кто-нибудь на поединок! — закричал во всю силу легких Карачин-багатур. — Кому надоел белый свет? — Мне! Камбар-батыр бросил вперед своего вороного, с белой звездочкой на лбу, коня. — Стой! Это властно крикнул Бурундук — сын Керея, и Камбар-батыр послушно остановил коня. Верхом на белом боевом верблюде восседал квадратный Бурундук, глаза его грозно горели под насупленными бровями. — Мое право! — сказал он. — Нет такого закона, по которому младший брат идет на смерть впереди старшего… Да, они были назваными братьями, Бурундук и Камбар, и сын Керея был старше. На ствол рослого дуба был похож султан Бурундук, чугунными казались его огромные руки. Густые черные усы в локоть длиной каждый он закручивал за уши, подражая сказочному Хезрету-Али. Один вид его внушал непреодолимый ужас. Под стать Бурундуку был и его Белый верблюд, которого он предпочитал лошадям и приучил к поединкам и битвам. При виде всадника верблюд приходил в бешенство и хватал его зубами, срывая с седла. Бурундуку обычно приходилось только добивать врага дубиной, которая была в две косых сажени длинной и имела хороший свинцовый наконечник. — О, Черный Буян сел на своего Белого Джинна! — Берегись, Черная скала! Такими возгласами подбадривали казахи своего бойца. Они знали, насколько опасен Карачин-багатур со своим прославленным приемом. Правой рукой тот обычно прикрывался от дубины противника, а левой неожиданно отсекал голову его коню. После этого ничего не стоило справиться с пешим. Пожалуй, только Камбар-батыр мог бы противостоять ему, потому что сам пользовался этим приемом… Но Бурундук не из голого упрямства хотел помериться силами с Карачин-багатуром. Помимо законной ненависти к прислужнику хана Абулхаира были у Бурундука с главой ханских лашкаров и свои личные счеты. Дело в том, что у Карачин-багатура была сестра — красавица Тохтар-бегим. Розой среди ромашек казалась она простодушному Бурундуку, когда видел ее среди других девушек. А было это тогда, когда еще не откололись Керей и Джаныбек от Абулхаировой Орды. Но Тохтар-бегим была высокомерна, гордилась своим братом и не удостаивала вниманием многочисленных сыновей простых степных султанов. Когда исполнилось ей четырнадцать лет, Бурундук с согласия отца прислал к ней человека с предложением стать его женой. Если бы просто отказала она, то ничего бы не произошло. Но она при этом сказала посланцу Бурундука: «Не нужна мне эта неотесанная глыба… Разве лишь в туленгуты моему дому годится такой мужлан!» Тогда уже из оскорбленного самолюбия обратились Керей и Бурундук к самому Карачин-багатуру с требованием отдать Бурундуку в жены младшую сестру. Но тот, зная о сложившихся отношениях между аргынскими султанами и ханом Абулхаиром, ответил отказом, сославшись на то, что Тохтар-бегим якобы уже обручена с сыном какого-то эмира. Вскоре, когда Джаныбек с Кереем отделились от Абулхаира, он отдал ее в жены одному из молодых батыров ханского войска. Такого оскорбления в степи не прощают из рода в род. Несколько лет мечтал Бурундук о встрече с Карачин-багатуром в поединке, и вот теперь судьба послала ему счастливый случай… И вот Бурундук, ни слова не говоря, ринулся на Карачин-багатура. Чуть не до самой земли пригнул шею свирепый верблюд, длинные космы шерсти стелились по ветру, пена хлопьями опадала на песок. Неуклюжими, неровными казались издали его шаги, но летел он быстрее любого коня. Тогда и Карачин-багатур тронул навстречу своего коня. Люди затаили дыхание, потому что и вправду на бой черной скалы с белым джинном походила эта схватка. Крутя над головой огромной дубиной, Карачин-багатур вдруг изумленно открыл рот. Только теперь он заметил, что у противника нет никакого оружия в руках!.. В самый последний момент замахнулся Карачин-багатур левой рукой с зажатым в ней мечом-алдаспаном, намереваясь с ходу отсечь голову верблюду. Но, не доехав нескольких шагов, Бурундук выбросил вперед правую руку, и Карачин-багатур вдруг почувствовал холод смерти на своем горле. В последний момент он попытался перерезать тонкий волосяной аркан, но было поздно. Верблюд все таким же мощным галопом уже мчался обратно, а Черная скала волочился следом, вздымая горько-соленую степную пыль к небу… Все произошло так быстро, что никто не успел опомниться. Видели только, как стал свечой вороной конь Карачин-багатура, потому что крепкой веревкой был привязан всадник к седлу. А теперь конь волочился в пыли вместе со своим хозяином, не в силах сопротивляться верблюжьей мощи. Аркан был очень крепок и тоже привязан к луке верблюжьего седла. — Арруах… Арруах!.. Это кричал Бурундук, призывая в свидетели своей победы души предков. И лишь потому не оторвалась голова у его врага, что аркан попал на железные заплечья шлема. Перед самым строем казахских батыров аркан все-таки лопнул, и Карачин-багатур забился на земле, хватая ее голыми волосатыми руками. Один из джигитов соскочил с коня и обрывком аркана связал руки пленнику. Освободившийся конь заржал и ускакал в открытую степь… Потрясенные пленением Карачин-багатура, лашкары хана Абулхаира начали поворачивать коней. Первым это сделал Шах-Хайдар. Не успели казахские батыры воздать почести Бурундуку за его славную победу, как снова пыльное облако взметнулось к самому небу. Но теперь оно удалялось, скрывая за собой бегущего врага. Тонкая цепь кереев и найманов не смогла удержать его, а громадные текинские кони быстрее ветра уносили в степь ханских лашкаров. Лишь несколько батыров на длиннохвостых степных тулпарах продолжали преследование, срывая арканами с седел отставших лашкаров. И среди этих батыров был каракипчак Кобланды. Разгоряченный погоней, Кобланды-батыр оставил далеко позади своих товарищей. Его мощный конь догнал текинских долгоногих аргамаков, а громадная палица одного за другим валила лашкаров на землю. Увидев наконец, что за ними гонится один лишь Кобланды, полсотни лашкаров неожиданно повернули коней и взяли в кольцо кипчакского батыра. Что может сделать самый лютый волк, когда полсотни таких же волков берут его в кольцо? Да и было уже Кобланды-батыру к тому времени за шестьдесят, и хоть сила не изменяла ему, но не было уже былой изворотливости… И все же случилось чудо, о котором пели потом жырау: верный конь вынес Кобланды-батыра, и не успели враги опомниться, как он умчался к находящимся неподалеку камышам у пересохшего степного озера. Однако не суждено было на этот раз уйти от погони Кобланды-батыру. Уже в камышах с двух сторон настигли его арканы ханских лашкаров, поскакавших наперерез. Могучее тело батыра словно ветром сдуло с седла, а конь уже без всадника улетел в камыши. Лишь падая, услышал Кобланды-батыр чей-то громкий клич: «Акжол!.. Акжол!..» Он успел еще подумать, что в наказание за смерть Акжол-бия посылает ему небо такой позорный конец, и потерял память… Когда Кобланды-батыр открыл глаза, то увидел склонившегося над ним молодого, рослого и стройного, как ель, джигита и невиданной красоты женщину, которую он уже видел где-то. Да и джигит был ему как будто знаком. С трудом поднявшись на ноги, он узнал обоих. Батыр Саян это был, а с ним Гульбахрам, родная дочь хана Абулхаира, которую когда-то любил батыр Кобланды, а она отвергла его… После того как на берегу Сейхундарьи батыр Саян спас хана Абулхаира от тигра, а затем от пожелавшей крови отца дочери, он продолжал в окружении таких же обиженных судьбой джигитов заниматься разбоем. Как волки, рыскали они в междуречье Джейхуна и Сейхуна, угоняли табуны у беков Мавераннахра, грабили богатые караваны. И всегда была среди них красавица с березовым луком в руках, о которой рассказывали легенды… Не от хорошей жизни разбойничали джигиты Саян батыра, да и многие другие в те тяжелые годы. Узнав, что предстоит объединение казахов в одно государство, Саян батыр с женой и пятилетним сыном в сопровождении сотни наиболее преданных ему аламанов направился к урочищу, надеясь, что Джаныбек еще не забыл его. В камышах у сухого озера отдыхали они, когда услышали шум погони и увидели заарканенного казахского батыра. Недолго думая Саян-батыр вскочил на коня и с боевым кличем «Акжол!.. Акжол!..» бросился ему на помощь. Решив, что подоспели основные силы Джаныбека, лашкары бросили Кобланды-батыра и поскакали вслед за своим отрядом… Сердце защемило у Кобланды-батыра, когда узнал он Гульбахрам. Но разум взял верх над чувствами. Только что человек, чьей смерти он требовал и желал, спас его от неминуемой смерти или позорного плена, который хуже смерти для подлинного батыра. «Чувством чести отличается человек от зайца, прячущего в камышах голову», — подумал Кобланды-батыр и прямо смотрел в глаза своему бывшему врагу. — Батыры по-настоящему дружат только после схватки друг с другом! — сказал он. — Можешь ли ты забыть все недоброе между нами, как забыл это я? — Я ничего не помню! — ответил Саян-батыр. Они обменялись рукопожатием и поехали во главе отряда в ханскую ставку. В это время хан Джаныбек уже распорядился о большом праздничном тое в честь победы над войском хана Абулхаира. Итак, война началась с поражения Абулхаира, но главное — в победоносной битве участвовали, по существу, представители всех казахских родов. Возвращение Кобланды-батыра стремя в стремя с его бывшим врагом лишь усилило всеобщую радость единства. В самый разгар тоя к закованному в цепи, подобно медведю, Карачин-багатуру пришел в черную юрту Бурундук. Он не привык ко всяким церемониям и сразу взял быка за рога. — Слушай, Карачин, — сказал он. — Если хочешь остаться в живых и увидеть родное небо над головой, исполни лишь одно мое желание! — Говори, Бурундук! — мрачно согласился Карачин-багатур. — Отдай мне в жены Тохтар-бегим, твою высокомерную сестру! — Так ведь она давно уже замужем! — крикнул пленный багатур. — У нее уже сын… — Разведи с мужем, — холодно предложил Бурундук. — Ребенка можешь оставить мужу или воспитай сам. Мне нужна эта женщина! — Ты поступаешь не по заветам Мухаммеда! — Для нее я не мусульманин! — Нет, не могу совершить я такой грех! — вскричал несчастный Карачин-багатур. — Это против нашей религии. Лучше сними с плеч мою голову, Бурундук! — Хорошо! — сказал Бурундук, вытаскивая из ножен шашку. — Подожди, дай подумать! — взмолился Карачин-багатур. Бурундук приходил к нему каждый день после тоя. Он отказывался взять в жены любую из дочерей Карачина, которые были моложе и красивее Тохтар-бегим. — Эта тварь будет у меня в постели! — твердо сказал он. — Иначе я выпью твою кровь, Карачин. Но выпью не торопясь, по ложке в день. Поняв, что ему не вырваться иным путем из рук Бурундука, Карачин-багатур вынужден был послать к братьям гонца с приказом развести Тохтар-бегим с мужем и отдать ее Бурундуку. Куддус-батыру, мужу Тохтар-бегим, предложил Карачин взамен одну из своих дочерей и младшую сестру. Единое казахское ханство было провозглашено на сходке. Нельзя сказать, что все родовые вожди и батыры с одинаковой охотой согласились на это. Только необходимость вынудила их к воссоединению. Особенно противились в душе самовластные вожди наподобие Темир-бия. Они считали такое объединение временным, пока не минует опасность со стороны Абулхаира. К тому же их примиряло возможное деление на три жуза, в каждом из которых можно было взять бразды правления в свои руки. А без деления на жузы невозможно управлять столь огромным степным государством, которым должна была стать будущая Орда. В Старший жуз должны войти самые древние роды уйсунь, дулат и джалаир, чьи памятники и гробницы поныне разбросаны по всему Семиречью. Средний жуз объединял наиболее близкие по территории и бытовым особенностям роды аргын, кипчак, найман, конрад, керей, уак, таракты. А Младший жуз должен был состоять из родов алчин, байулы, алимулы и жагалбайулы, кочующих между Жаиком и Едилем. Предполагалось, что сольются в эти жузы другие более мелкие степные роды и роды, оставшиеся с Абулхаиром в пределах Туркестана. Долго еще продолжались в степи споры и разногласия по поводу такого деления. Аулы перекочевывали из одного жуза в другой, происходили всяческие разделения внутри родов. Только через восемьдесят лет, при внуке Джаныбека — хане Хакназаре, окончательно сгруппировались казахские жузы, каждый из которых представлял отныне полусамостоятельную орду. Пока что на этой исторической сходке великий прорицатель Асан-Кайгы дал каждому роду свой знак. — Наш предок, великий законодатель Майхы-бий из рода древних уйсуней, еще во времена Чингисхана, когда все называли себя монголами, назвал нас казахами, — сказал он. — Наше казахское знамя поднял он над степью. Так пусть же знаком уйсуней останется это знамя! Все одобрительно зашумели, приветствуя знак уйсуней. — Посредине всех наших родов живут аргыны, сохранившие в нетронутом виде наши слово и мысль. Глаза — знак человеческой мудрости — были издавна их знаком. Так пусть останется он у аргынов! Снова склонились сотни голов в утверждение этого. — Кипчак встал первым при вражеском нашествии. Так пусть будет его родовым знаком боевая секира, воздетая над врагами! — Слава тебе, Асан-Кайгы! — откликнулась сходка. Сорока казахским родам были розданы родовые знаки. Мастеровые-туленгуты высекли на огромной глыбе черного гранита эти знаки, и каменный столб остался стоять в древнем урочище Каратауз. Так и называют с тех пор в народе это место — Знаки Нуры. На другой день сам Асан-Кайгы благословил ханство Джаныбека, и уже от имени всех без исключения казахских родов был омыт Джаныбек в молоке сорока белых кобылиц и поднят на белой кошме. Вожди родов разъехались по своим кочевьям, договорившись, что весной следующего года начнут совместную войну за освобождение городов Северного Туркестана. Не слишком веселы были некоторые из них, и прежде всего Темир-бий. В течение сорока лет еще придется кусать ему губы, видя успех того дела, начало которому было положено здесь, в урочище Каратауз-Нура. Через три дня ханская ставка перекочевала на берега Чу, и снова только ветер вздымал столбы соленой пыли над опустевшей степью… В день прибытия султана Бурундука в зимовье на реке Талас братья Карачин-багатура привезли ему Тохтар-бегим. В тот же день Карачин-багатур получил свободу и уехал домой. Вечером квадратный плосконосый Бурундук пришел в белую юрту, поставленную для его новой жены. Стройная, как тополя на ее родине — Мавераннахре, сидела она за шелковой занавеской и ждала. Он стал снимать свои огромные сапоги, и по всей юрте распространился запах провонявшихся портянок. Даже не помыв после похода ноги, пришел он к ней, чтобы больше унизить… По бледному гневному лицу женщины, полному ненависти взгляду нетрудно было догадаться, что никогда не простит она ему разлуки с мужем и маленьким сыном, оставленным в Мавераннахре. Ни слова не говоря, Бурундук схватил своей страшной волосатой ручищей рыжую кошку, сидевшую возле серебряной вешалки. Послышался душераздирающий вопль несчастного животного. В мгновение ока султан оторвал ей голову и лапки, выбросил их через дымовое отверстие юрты наружу. Потом он спокойно посмотрел на Тохтар-бегим, и минуту назад казавшаяся недотрогой женщина, послушная, дрожащая от страха, легла туда, куда он указал мокрым от крови пальцем. — Если понравишься мне сейчас, будешь как-нибудь жить! — сказал он. Спустя год у нее родилась дочь, названная Жаухар-бике. |
||
|