"И вохровцы и зэки" - читать интересную книгу автора (Карабчиевский Юрий)

4

Пародия на действительность…

Странная вещь. Не всякая действительность поддается пародии, как и не всякая литература. Отчего-то не удавались пародии на Пушкина, и я уверен, никогда не удадутся на Мандельштама. Есть литература, которая в любой ситуации, на самом высоком патетическом взлете, учитывает всю многосмысленность слова и всю многоплановость действия. Пародия уже как бы содержится внутри произведения, она поглощена и преодолена, и потому самостоятельная ее жизнь невозможна. Это одна сторона вопроса. Но есть и другая, противоположная. Неожиданно в высокий ряд непародируемых попадает, например, и Евгений Евтушенко: он просто не оставляет пародисту никакой возможности. Самим автором уже сделано все, чтобы стих был предельно смешным и двусмысленным.

И так далее.

Вот сюда, к Евгению Евтушенко и примыкает по свойствам пародийности вся коллективная наша жизнь[3].

Все попытки дать гротескное, фарсовое изображение нашего общества в целом до сих пор спотыкались и будут спотыкаться впредь о пародийность и фарсовость самого материала. Наша действительность уже есть пародия — на самое себя, на здравый смысл, и поэтому даже талантливое ее передразнивание не откроет никакого нового качества, ничего не добавит к нашим ощущениям. Любой из нас, не социолог, не сатирик, может назвать сколько угодно реальных фактов, выходящих за рамки всякой фантазии. Наше смешное смешней сочиненных шуток, как наше страшное — страшней придуманных ужасов. Нет, снаружи, глобально, оптом — нас не возьмешь.

Галич это очень хорошо понимает и идет не сверху и не извне, а снизу и изнутри ситуация. Общие места есть общие места, для них достаточно упоминания. Только случай достоин образа и подробного разговора.

Здесь он, конечно, наследник Зощенки, даже формальное сходство бесспорно, если иметь в виду не внешнюю форму, а основную характеристику содержания.

Все исходные обстоятельства реальны и легко узнаваемы. Герой окарикатурен и уплощен, но в общем тоже вполне реален и как правило достоин сочувствия, пусть шутливого, пусть снисходительного, но но враждебности. Стилизованный рассказ от имени или рядом с героем, простое, естественное развитие действия и неожиданный непременный скандал, что-то необратимо меняющий в герое: настроение, взгляды, отношение к людям. И главное различие как раз в природе скандала. У Зощенки скандал происходит от столкновения героя с некими обстоятельствами, внутренними по отношению к быту, то есть с обстоятельствами того же плана, что и сам герой. Необходимый ассоциативный объем заключен не столько в самой ситуации, сколько и особом строе языка, в словах, а еще более — в пропусках слов, «в брюссельском кружеве, в пробелах, в прогулах». У Галича скандал прямее, грубей, спровоцированней. И жанр все же иной, и цели иные, и иное страшное знание. И сталкиваются у него н e быт и быт, а быт, пусть примитивный, но живой, — и внешняя по отношению к любой жизни бездушная тупая машина.

Человеку, втянутому в это вращение, не то что пожить — поболеть, умереть не дадут спокойно, потому что и болезнь и даже смерть — это тоже проявления жизни.

В этой несовместимости нежизни и жизни, в их постоянном столкновении на всех уровнях, в том числе и на самом простейшем (а на самом простейшем как раз выходит наглядней и ярче), в этом неизбежном непрерывном скандале — весь пафос лучших произведений Галича. Здесь автор четко определен, позиция его абсолютно ясна и не допускает двух толкований.