"Плен" - читать интересную книгу автора (Гумилевский Лев Иванович)

Часть первая Побежденные

Глава первая Странное происшествие у стены Китай-города

В тот самый день, с которого начинается наша жуткая повесть, беспризорные обитатели Китайгородской стены вели себя необычно.

С утра в круглой башне, выходящей лицом на Москворецкую набережную, прохожие могли слышать смешанный гул не по-ребячьи охрипших и не по-детски перемешанных с бранью глухих голосов.

Затем, обыватели Мокринского переулка могли заметить, что в полдень не значившиеся в домовых книгах Зарядья жильцы каменных развалин не исчезли, как всегда, в поисках пищи. Они не сновали мимо лотков и палаток, подкарауливая зазевавшегося продавца, они не клянчили у прохожих копеечек и равнодушно пропускали одиноких барышень с сумочками в руках.

В то утро, покинув бескрышую башню, обитатели раскаленного камня с быстротой ящериц выползли из щелей, промелькнули тенями по стене, скатились по обрывкам ее у Проломных ворот на землю и заняли узенькие тротуары Псковского переулка. Если бы кому-нибудь из прохожих или проезжих, сновавших взад и вперед через дряхлые ворота, пришло в голову присмотреться к полудюжине беспризорных оборванцев, болтавшихся под ногами, от него не укрылась бы, вероятно, подозрительная поспешность, с которой они уступали дорогу.

Приглядевшись к чумазым рожицам маленьких бродяг, он, конечно, заметил бы и взволнованный блеск вороватых глаз и не по-детски насупленные брови.

Прислушавшись же, он несомненно заинтересовался бы обрывками фраз, которыми обменивались ребятишки.

— Не видать?

— Нет.

— А вон тот не годится, а?

— Не стоит.

Все они неизменно, как подсолнечники к солнцу, оборачивались к длинному тощему мальчугану, таинственными знаками распоряжавшемуся своей небольшой шайкой.

— Коська, а это ничего?

— Что? — обрывал он.

— Что за это будет, а?

— Все то же. Дальше приюта не поведут.

— Это я знаю.

Наконец, если бы тот же охочий прохожий посторожил несколько минут тут же за углом, он увидел бы, что ребята не одни так странно забавляются у Проломных ворот. Они то и дело переглядывались и пересвистывались с кем-то, поставленным на страже. Коська нередко угрожал этим часовым довольно-таки внушительным кулачком.

По этим знакам можно было легко проследить и сообщников маленьких бандитов, лежавших на самой стене.

Но грязные, оборванные мальчишки давно уже перестали привлекать внимание суетливого москвича. Барыни с саквояжами и модные дамочки с ридикюльчиками, наоборот, стараются их обходить за два квартала: предосторожность не лишняя, когда проходишь с пузатой сумочкой на глазах у десятка оборвышей.

И у Проломных ворот не нашлось прохожего, пожелавшего присмотреться к маленьким бандитам, толпившимся на тротуарчике и поглядывавшим сторожко по сторонам. Никто не заметил, таким образом, и загадочных знаков, которыми они обменивались с ребятами, дежурившими на самой стене.

Там было их двое. Широкая стена за четыреста лет своей жизни, накопила на каменном хребте немало пыли и грязи. Весной здесь цвели уродливые деревца, а корявые яблони могли даже выращивать плод. В шестигранные бойницкие окошечки наружной стены была видна Москворецкая набережная и проход в ворота. С внутренней же стены, облепленной пристройками, погребками и сарайчиками дворов Мокринского переулка, был виден Псковский переулок. На стене, широкой, как полевая дорога, поросшая цветами и сорными травами, лежали, изнывая от зноя, маленькие сторожа.

Солнце жгло их невыносимо. Красно-медные руки и ноги их темнели, как многовековая бронза. Груди их в ворохе грязного тряпья обмывались потом. Воспаленная тряпьем, насекомыми и солнцем кожа саднила.

Они задыхались.

Следя за набережной в узкое окошко, загадочный часовой с завистью поглядывал на мутные воды Москва-реки. Товарищ же его, лежа на животе, упрямо смотрел на прохожих, на подававших снизу знаки ребят.

— Жгет? — не выдержал, наконец, равнодушия товарища первый, — слышь, а?

— Жгет! — подтвердил тот.

— Искупаться бы всей оравой!

— Да, ничего б!

Он зевнул, перевернулся на спину и перестал переглядываться с нижними. Другой сердито оторвался от бойницкого окошечка:

— Ты что ж?

— Все равно зря.

— Почему зря?

— Не выйдет ничего.

Второй присмотрелся к равнодушному товарищу с любопытством;

— Это почему ж?

— Народ кругом.

— Как же? Бросить все?

— Зачем же, раз постановление было. Только это ночью надо. Столько много народу! Как крысы в амбаре. И чего шляются…

Снизу резко донесся предостерегающий свист. Мальчишка прижался к окну. Лежавший оглядел переулок и приложил было пальцы к губам, забрав в легкие воздух для ответного свиста, но тотчас же опустил их и лег на траву. Стоявший у окна огрызнулся.

— Смотри, Пыляй. Отдерет тебя Коська…

Пыляй лениво приподнялся и снова лег. Запах пыльной травы, каким-то чудом выросшей здесь на камнях, щекотал ему нос. Он чихал, сотрясаясь всем своим телом, и снова ложился лицом на траву. С этим запахом пыли и зелени вставали перед ним смутные воспоминания: точно в деревне, у пыльной дороги, под телегой вместо полога. Отец где-то косит; рядом хрустит подорожником стреноженная лошадь. Солнце печет; в знойном воздухе каждый взмах косы кажется ветерком и в тени худой телеги прохладно, как в лесу.

— Пыляй, стерва, слышишь?

Он прослушал условный свист и встрепенулся. Но с Москворецкой мчался автомобиль, и снова вопросительный свист снизу остался без ответа.

Дежуривший у каменного окошечка отвернулся со вздохом.

— Как вши на рубахе, народ. Гляди, прет отовсюду.

— Я и сказал…

— Что ты сказал?

— Что нельзя тут воробья словить, не то что… У всех на глазах.

Зной томил, расслаблял, и говорили оба лениво, насильно ворочая языком. Едва ли они придавали значение тому, что говорили. Слова не добирались до сознания, как легкий ветерок не освежал раскаленных тел.

Пыляй уткнулся в траву. Со звериной жадностью он внюхивался в зелень, силясь отличить чистый запах ее от сырой плесени дряхлых кирпичей.

— Если бы я в деревне был, — не поворачивая головы к товарищу, проворчал он, — хозяйствовал бы теперь. Если бы отец дому не спалил, никуда бы не ушел.

— Как спалил? Нарочно?

— Нет, так. Матка умерла. Он стал хлебы печь и избу сжег. И руки сжег. Чай, помер давно.

— Жалко?

— Себя жальче.

— Гляди, гляди. Коська чевой-то…

Пыляй неохотно ответил на вопросительный знак костлявого мальчишки, распоряжавшегося остальными.

— Столько много народу… Вот так матка, бывало, решето снимет с печки и стукнет им о пол, тараканы из него и поползут… Во все стороны! Тогда кур только кликнуть — враз всех перехватают.

Пыляй мечтательно закрыл глаза.

— Родилась бы такая птица, чтобы людей глотала. Пустить бы ее сюда… Пусть всех подобрала бы.

— И тебя тоже.

— Меня?

Он приподнялся от неожиданного вопроса и, подивившись странному обороту дела, спокойно шлепнулся назад:

— Врешь, меня не за что!

— А в Туркестане, которых спалили, было за что?

Пыляй поднял голову и молча посмотрел на товарища, дожидаясь пояснения. Тот угрюмо отвернулся к стене и пробурчал:

— Не слыхал? А я знаю, потому что сам был в тех местах поблизости и чуть мы с Коськой сами ушли. Нашего брата ребят переловили на базаре в Ташкенте сарты, заперли в сарай и подожгли. Сожгли может полста, а может и больше.

Пыляй вздрогнул.

— За что?

— За воровство, мало ли за что. За что вшей бьют? На них тоже вины нет.

Пыляй опрокинулся на спину, слабея от зноя и странного холодка в сердце, напоминавшего предсмертную слабость и тревогу.

— За это бы спалить их самих всех…

Гнев растопил холод тревоги, и он добавил уже с теплотой:

— То люди, Ванюшка, а я про птицу говорил, Людям может и так, а птице я не мешаю. Птица меня не тронет. И пусти меня в лес, чтобы волков и медведей было полно, а я не боюсь. От медведя лучше всего мертвым притвориться, а от волка, хоть на дерево залезть.

— Врешь ты все. Гляди лучше, ну?

Пыляй посмотрел вниз, покачал головой и раздраженный беспрерывно беспокоящими снизу свистками, сел на корточки.

— Говорю, что ничего не выйдет!

— Ты бы с Коськой поговорил!

— И поговорю…

— Посмотрим.

Они отвернулись друг от друга. Пыляй подумал и снова лег, вытягиваясь удобнее и покойнее. Поток пешеходов дал им возможность ослабить внимание. Ребята внизу сбились в кучу и совещались о чем-то, Ванюшка потянулся, разворотил на шее ворох тряпья, открывая грудь слабому ветру, и заметил с досадой:

— Эх, какой прошел…

Пыляй взглянул на него. Тот ответил зло:

— Трех пропустили! Один жирненький, как буржуй. Вот — маленький, а уж с пузом.

Пыляй потянулся, схватил по пучку просвирника в пальцы и выдрал его с корнями:

— Ах, в деревне хорошо, Ванюшка!

— Ты деревенское житье помнишь?

— Должно, что помню, коли говорю. Скушно мне тут.

— Каином не баловался?

— Нет. От него нос гниет.

— Врут, чай!

Они помолчали.

— Есть которые без него жить не могут. Коська — он нюхает. А я не привык. Пробовал. И водку глушил. Зря все это: пожрать бы хорошенько да спать. Ничего не надо. Душу бы отдал.

Пыляй чихнул и освеженные слезой глаза поднял на небо.

— Я бы душу отдал — рыбу ловить. Вот люблю…

Невинная страсть друга не понравилась Ванюшке.

Он отвернулся к щели с досадой.

— Тебе бы в приют, дурному, лучше бы было.

— Там рыбы не ловят, — отрезал тот.

Резкий ответ не утишил Ванюшкиного гнева. Он раздраженно ответил:

— Ну, ступай, вон, рельсы клади! Землю таскай. Камни, вон, бить можно. До ночи работай, а там хоть рыбу лови, хоть что…

Пыляй не ответил. Он не знал ни радостей ни горестей тех, кто клал рельсы, бил камни на мостовой или работал в каменных фабриках с высокими трубами, струившими едкий дым. Он не знал, как живут люди в домах, за стенами, за окнами, в тепле. Это был другой мир и о нем думалось меньше, чем об этой траве под ногами, об этом одуванчике, расцветшем из занесенного ветром лохматого семечка и глядевшего теперь на мальчишку укоризненным желтым глазом из заплесневелых кирпичей китайской стены.

Предостерегающий и вопросительный свист врезался в воздух. Ванюшка ответил утвердительно тотчас же. Пыляй оглянул безлюдный переулок и свистнул так же протяжно, как тот.

В тот же миг кто-то вскрикнул внизу, но крик погас, как свеча от ветра. Через минуту взлохмаченная орава ребят взобралась на стену. Среди них Пыляй увидел девчонку с накинутой на голову коськиной рубахой. Ребята, пригибаясь к земле, так, чтобы не видно было снизу, волокли ее за собой.

Девочка не шла, не барахталась. Ее везли, как мешок. Пыляй с любопытством поглядел на ее ноги, волочившиеся по траве, на желтые, ощерившиеся ботинки с чернильным пятном на носке!

Он переглянулся с Коськой и пошел вслед за ними.

Никто не заметил странного происшествия у Проломных ворот. Коська насмешливо оглянул сверху Москворецкую набережную, пешеходов на мосту, вереницу трамваев.

— Тут держать будем? — осведомился Пыляй равнодушно, кивая на круглую раскрытую башню, к которой они подходили.

— До ночи, — буркнул Коська.

— А там?

— Перетащим в ту, в подвал!

Квадратная башня Китайского проезда приветливо зеленела шатровой крышей невдалеке. Пыляй равнодушно поглядел на дымящуюся под боком у нее аппретурную фабрику, на голубые главки маленькой церковки перед ней и спустился за ребятами в круглую башню через каменную щель.

Ребята расползлись по соломе, заваливавшей каменный пол. Коська торопливо раскутал голову пленницы. Девочка вздохнула и открыла глаза.

Она лежала навзничь и видела только небо над собой да зубчатую стену бескрышей башни, когда-то грозной, щетинившейся сверкающими секирами стрельцов, а теперь похожей на заброшенный сеновал крепостного хозяйства.

Она закрыла обожженные солнечным светом глаза, соображая, что случилось. Ребята молчали. Они из дальних углов рассматривали маленького человека из другого мира, как вещь.

Вещь эта представлялась хрупкой, непрочной и капризной. Если бы понадобилось снова тащить девчонку мешком по стене, у маленьких разбойников опустились бы руки от нерешительности. Невероятно было, что от такой встряски девчонка не развалилась на куски, как фарфоровая кукла, а отделалась лишь испугом да отставшей подошвой на башмаках.

Пыляй глядел на пленницу, упершись руками в бока, и качал головой. Коська взглянул на него недовольно. Он пояснил сухо:

— Лучше бы мальчишку взять!

— Почему же это?

— Легче бы с ним!

— Ну, это поглядим еще!

— Погляди! — проворчал Пыляй и отошел, словно слагая с себя всякую ответственность за дальнейшее. Коська решительно подошел к девочке.

— Жива ты, девчонка?

Девочка привстала, оглянула свою тюрьму, суровые лица сторожей и тут же вихрем метнулась к зиявшей в стене трещине. Может быть, она и сумела бы добраться до выхода, но ноги ее увязли в соломе и Коське не стоило большого труда перехватить ее на ходу.

Он свистнул в знак удивления и покачал головой.

— Вот ты какая! Ну, гляди — не сломай башки!

Он опустил руку на ее плечо с такой силой, что девочка упала на пол уже без всякой попытки к борьбе.